Текст книги "Формула яда"
Автор книги: Владимир Беляев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)
Внимательно посмотрел Журженко на чужого солдата, разгуливающего так близко, и задумчиво сказал:
– Видите ли, Юля, конечно, Николай Андреевич переборщил. Мы следуем правилу: сын за отца не отвечает и дочь также. И, быть может, тот же самый Зенон Верхола...
– Да вы его не знаете! – распалилась Юля.– Он сам тоже штучка хорошая. Еще в гимназии, в Перемышле, с националистами путался. Подручным у их атамана Степана Бандеры был. Дружил с тем, известным, Лемиком, а когда Лемик в тридцать третьем застрелил во Львове секретаря советского консульства Андрея Май-лова, польская полиция сразу же приехала в Нижние Перетоки, чтобы арестовать Верхолу. Но он уже бежал в Данциг от ареста...
– Молодой Верхола или его отец? – переспросил капитан.
– Конечно, молодой! А кто же еще! Зенко! – воскликнула Юля.– Он и гимназию не сумел окончить из-за той политики. Из восьмого класса его прогнали. А у Иванны... Ой! – вдруг смешалась она и, бледнея, протянула:– Що ж я наробыла? Только, ради бога, молчите. Ничего я вам не говорила... Хорошо? Бо у них длинные руки...
На чистую воду
Журженко постарался успокоить девушку. А по дороге во Львов узнал от нее такое, что заставило его задержаться в городе после того, как водопроводные краны были отправлены грузовой машиной в Тулиголовы. Он пошел во Львовский университет и добился приема у ректора Казакевича.
Не подозревая, какой сюрприз его ожидает, Дмитро Каблак в это время, примостившись на краешке письменного стола, заигрывал с миловидной сотрудницей приемной комиссии, которая по его поручению сортировала дела. Волосы девушки были уложены коронкой, и в них виднелось несколько ромашек.
Каблак поправил одну из ромашек и спросил:
– Пани Надийка не знает еще танго «Осенний день»? Да не может быть! Большое упущение. Оно куда лучше «Гуцулки Ксени». Вот послушайте...
Болтая ногами в брюках гольф, он стал насвистывать мелодию, и Надийка, польщенная вниманием начальника, отложила дела в сторону. Каблак сейчас был совсем иным, чем при встрече со Ставничей,– предупредительным, любезным до приторности. Таких типов зовут в Галиции «бавидамек» – развлекатель дам.
Когда зазвонил телефон, Надийка лениво взяла полной рукой трубку, но, узнав по голосу ректора, с испугом передала ее Каблаку.
Тот сразу спрыгнул со стола, вытянулся и несколько раз повторил:
– Слушаю... Слушаю... Так... Так... Будет сделано...
Заметался по кабинету, выхватил из шкафа пачку папок с делами студентов и, не глядя на Надийку, быстро вышел.
В кабинет ректора университета Казакевича Каблак входил уже чеканным шагом, слегка наклонив голову вперед,– замкнутый, исполнительный служака, обученный заранее угадывать, а подчас и предупреждать вопросы куратора.
Поклонившись ректору – седому красивому человеку в очках с золотыми ободками,– Каблак положил перед ним папки и скользнул взглядом по сидящему в мягком кресле наискосок от Казакевича офицеру. Появление военного насторожило Каблака, но, различив на его черных
петлицах значки капитана военно-инженерных войск, он успокоился. Еще раз поклонился и вопросительно посмотрел на ректора.
Казакевич, уставший от потока посетителей, просмотрел дела и, отобрав одно из них, поднял голову.
– Скажите, Дмитро Орестович,– спросил он устало,– кто вам дал право самолично отменять прием абитуриентки Иванны Ставничей?
Каблак чуть вздрогнул, но, овладев собой, переспросил:
– Кого? Кого?
Ректор полистал тоненькую папку.
– Вот этой гражданки. Посмотрите фотографию! – и протянул Каблаку через стол снимок, приложенный к заявлению.
Каблак долго всматривался в фото, выгадывая время, вертел его в руках, а потом, пожимая плечами, заявил:
– Первый раз вижу! – Но тут же сообразил, что совершил непоправимую ошибку. Ведь первая же очная ставка с поповной уличит его во лжи, спутает все козыри! Надо было рубануть прямо: дочь униатского священника, социально чуждый элемент, не для таких, мол, паразиток советская власть университет открыла! И попробуй докажи тогда, что неправ. Наоборот, как бы сразу взлетели его шансы. Ведь они так любят сверхбдительных людей!
Казакевич передал фото капитану и сказал:
– Странная история!
– Простите, Иван Иванович,– вмешался Журженко,– разрешите вопрос.– И, не дожидаясь согласия ректора, с ходу спросил: – Ваша фамилия Каблак? Не так ли? Дмитро Каблак?
– Ну, допустим, Каблак... А что? – насторожился секретарь приемной комиссии.
Капитан оглядел приметные гольфы Каблака, ноги в узорчатых чулках, напомаженные волосы, пристально взглянул в хитрые, пронырливые глаза.
– Какого черта вы нас обманываете? Вы отнюдь не впервый раз видите эту девушку!
Деланно улыбаясь, Каблак развел руками:
– Нет, я вижу ее впервые... А собственно говоря, какое право вы...
– Но ведь это вы, именно вы отсоветовали Иванне Ставничей идти к ректору! Вы запугивали ее ссылкой в Сибирь и белыми медведями. Знаете, как это называется?
Каблак оскорбленно пожал плечами.
– Пане... то есть... товарищ ректор... Это чистый наговор. Это нарушение Сталинской Конституции...
– Наговор? – возмутился капитан, вспомнив все, что подробно рассказывала ему по дороге во Львов Цимбалистая.– Скажите... вы... а принятый вами в университет Зенон Верхола, сын владельца маслобойки из Нижних Перетоков, тоже наговор?
Каблак побледнел. Он пытался оправдаться, но перехватило дыхание, и он только молча махнул рукой.
Ректор кивком головы остановил взволнованного Журженко и спокойно произнес:
– Хорошо, Дмитро Орестович... С этим вопросом мы еще разберемся... Идите...
Как можно непринужденнее Каблак покинул кабинет. Едва захлопнулась за ним обитая клеенкой дверь, как капитан воскликнул:
– Ну, видите, какая бестия?! Зачем вы держите в университете таких оборотней? Только потому, что они козыряют тем, что местные? В душу смотрите им. Врет в глаза и не споткнется.
– Тем более неосмотрительно было с вашей стороны бросать на стол все козыри! – заметил ректор и укоризненно качнул седой головой.– Ну зачем вы кричали на него? Для чего фамилию Верхолы назвали? Разве недостаточно, что вы мне одному рассказали об этом типе? А еще военный! Мы бы сами осторожно разобрались во всем.
Чувствуя, что неправ, из ложного стыда Журженко все же пытался возражать:
– Если вы мне не верите, вызовите сюда Ставничую. Напишите ей несколько слов. Я чувствую, эту девушку затягивают в паутину. Хотите, я сам передам ей ваш вызов?
– Не волнуйтесь, капитан! Что будет нужно – сделаем,– заметно нервничая, сказал ректор, утомленный настойчивостью военного. Казакевич не любил, когда посторонние вмешивались в дела руководимого им университета. Он поднялся, протягивая капитану руку, давая понять, что аудиенция окончена.
Заметают следы
Разгоряченный Журженко, проходя по заполненным студентами коридорам, не обратил внимания, что поджидавший за колонной Каблак указал на него сухощавому черномазому студенту в лыжной шапке-каскетке. Это был тот самый Зенон Верхола, друг террориста Лемика, о котором рассказала мимоходом Журженко и Зубарю Юля Цимбалистая.
В сентябре 1939 года Верхола, обучавшийся в школе диверсантов-националистов, покинув Данциг (так тогда назывался нынешний польский город Гданьск), поступил в гитлеровскую армию. С нею он ворвался в Польшу, дошел до окраин Львова, а когда фашисты откатились за Сан, по заданию гитлеровской военной разведки остался во Львове. И было бы все хорошо в его тайной и явной судьбе, не появись в университете дотошный крикун капитан, озабоченный судьбой этой «квочки» – тулиголовской поповны. И Дмитру Каблаку и особенно его напарнику Верхоле стало теперь ясно: надо действовать, не теряя ни минуты. Как только капитан скрылся в одной из аллей парка Костюшко, Каблак сразу же помчался на Главный почтамт...
Ничего этого не знала Иванна, лежа у себя в комнате и перелистывая старые номера польского журнала «Ас». Фотографии и строчки мельтешили у нее в глазах, то и дело заливаемых слезами.
Расхаживая по светлице, отец Теодозий, правда, мягко и ласково, но выговаривал плачущей дочери за ее поведение в тот вечер, когда на заручинах появились незваные гости «с востока».
– Не надо было, доню, этого делать! – в который -раз говорил Теодозий.– Я тебе добра желаю. Одного добра! С мотыкой против солнца захотела? А теперь могут стрястись неприятности. Кто знает, что он за человек, этот капитан?
Голос отца раздражал девушку. А тут еще радио донесло из-за стены громкие звуки популярной песенки:
«Во Львове идет капитальный ремонт...» Иванна вскочила, затарабанила в стенку кулаками, приговаривая:
– Какой он человек? Гадкий человек! Уехал, а радио не выключил! Орет на все приходство. Свинья, а не человек. Ну и прислал бог квартиранта!
– Не бог, а райисполком! – осторожно поправил Иванну отец.
Если бы шагавший в это время под склонами Цитадели, поросшими цветущими каштанами, Журженко, человек самолюбивый и обидчивый по натуре, знал, что где-то в Тулиголовах какая-то девчонка обозвала его свиньей, он, возможно, сел бы немедленно в поезд, вернулся обратно в село и переехал на другую квартиру. Но он не знал этого и, заботясь о ее судьбе, обдумывал события сегодняшнего дня, который начался так удачно. Если бы не его горячность и обмолвка у ректора о Верхоле, все было бы отлично.
Навстречу шагали прохожие, по гранитным торцам мостовой то и дело проезжали экипажи и пролетки, изредка, позванивая, проносился маленький львовский трамвайчик. Вдруг Журженко услышал, что его кто-то окликает.
– Иване Тихоновичу! Иване Тихоновичу!—донеслось из боковой улочки.
Журженко оглянулся и увидел наполовину вылезшего из люка канализации знакомого бригадира Водоканалтреста Голуба. Тот приветственно махал ему засаленной кепкой. За те полтора года, что Журженко, присланный сюда, во Львов, сразу же после его освобождения проработал в тресте, он успел подружиться с этим милым стариком, бывалым подпольщиком. Голуб воевал здесь за советскую власть еще в двадцатые годы. Он много томился в камерах разных тюрем, пока, наконец, не встретил в предместье Лычаков первых красноармейцев.
Увидев Голуба, вылезающего в своей обычной брезентовой куртке из подземного царства, где он чувствовал себя как дома, Журженко обрадовался. Он подошел к люку, огороженному треногой с красным кругом, и пожал Голубу руку.
– Рад, очень рад вас видеть!
– Как же это так: вы в городе, а до меня на Персенкувку не заглянули? —сказал Голуб укоризненно.– Или, быть может, загордились тем, что капитанские «шпалы» навесили, и не хотите до старого капрала на чарку горилки завитать?
– Да я же сегодня только приехал, Голубе! И попал в такой переплет, что и не знаю, как теперь быть! Давайте сядем тут на приступочке, я вам расскажу все, а вы, как человек мудрый и местный к тому же, подскажете, что мне делать.
Усаживаясь вместе с Голубом на теплую плиту лестницы, ведущей в подъезд старого барского дома, Журженко не обратил внимания на то, что по другой стороне медленно прошел, поглядывая на них, Зенон Верхола. Он ни на минуту не выпускал капитана из поля зрения во время его блужданий по городу и не без удовольствия отметил встречу Журженко с каким-то стариком.
– Да, инженере, вы поторопились,– сказал задумчиво Голуб, посасывая прокуренную трубку.– С такими типами «из-под темной звезды» надо действовать осторожно, потихоньку, чтобы первому перехитрить их. Ведь все молодчики из ОУН обучались у иезуитов, церковь их годами готовила и натравливала против нас, а вы пошли в открытую, как наивный детяк. Нельзя так!
– А поправить дело можно? – тихо спросил Журженко.
Голуб помолчал, а потом сказал, как бы рассуждая вслух:
– Ну что же, ректор ректором, а я бы на вашем месте сходил вот в этот дом,– и Голуб показал на современное полукруглое серое здание напротив. На дверях краснела вывеска: «Управління Народного Комісаріату державно! безпеки УРСР по Львiвсьюй облает.
– Мудрые люди сидят там,—продолжал Голуб.– Понимают людские души. И наши хлопцы там работают, местные. Коммунисты. Проверенные в тюрьмах. Им доверие оказали большое, взяв туда. Понимает, должно быть, начальство этого дома, что никто так, как они, не знает города и того, что происходит не здесь, на глазах, а в тишине ночной, в подполье оуновском, с которым мы уже с двадцатых годов ведем жестокую борьбу.
– Спасибо, Голубе, пойду я в этот дом!—твердо сказал Журженко.
Пришли телеграммы
Несколькими часами позже в алтаре деревянной церквушки в Тулиголовах старенький дьячок Богдан с шумом открыл жестяную кружку для сбора приношений. Он высыпал на металлическое блюдо разнокалиберную мелочь. Послюнив пальцы, дьячок ловко сортировал и пересчитывал деньги. Тем временем Герета, только что отслуживший в порядке духовной «стажировки» обедню вместо отца Теодозия, прихорашивался, как всегда, около зеркала, освещаемого двумя восковыми свечами. Ему нравилось выходить из церкви подтянутым, хорошо причесанным, красивым, обращая на себя внимание тулиголовскнх молодиц.
– Холера ясная! – воскликнул дьячок.
– Что такое, Богдане? – оглянулся Герета.
– Да какой-то нехристь польский злотый до кружки кинул. А куда мы его сдадим? Разве до польского президента Мосцицкого в Швейцарию отошлем?
– Всего-то денег сколько?
– Минуточку... Шестнадцать рублей сорок копеек,– сказал, жалостливо вздыхая, дьячок.
– Не богато,– согласился Герета.– Эх, Тулиголовы, Тулиголовы! Тут можно ноги протянуть от голода, если священником остаться. А отец Теодозий мечтает еще крышу цинком перестлать!
– Нечего бога гневить, пане Романе,– подобострастно сказал дьячок.– Кому горевать, но только не вам. Такую красуню подхватили! Сыграете свадьбу, и вызовет вас митрополит до Львова. Там и молящихся больше н капитул рядом. А вот каково-то мне, горемыке?
В это время на погосте среди белых, покрашенных известкой крестов появился письмоносец Хома. Он остановил старушку, спускающуюся по деревянной лестничке из церкви:
– Слава Иисусу, титко Марийка! Пан богослов еще там?
– Навеки слава!.. Там, там, в захристии, переобла-чаются,– прошамкала старушка беззубым ртом.
– Ну, слава богу, не надо будет до него в Нижние Перетоки бежать! – с облегчением сказал Хома и, сняв картуз, перекрестился.
Войдя в церковь, Хома просунул голову в захристие и, повышая Герету в сане, спросил:
– Можно до вас, ваше егомосць? (Так в Западной Украине величали униатских священников)
– Заходи, Хома!
– Депеша, ваша милость. Как бы нюхом чуял я, что вы еще здесь. Сберег подошвы на три километра.– И он протянул Герете сложенную вчетверо телеграмму, другую оставляя в зажатом кулаке.
Герета прочел текст, который не доставил ему большой радости:
«Нижние Перетоки Дрогобычской приходство церкви Иоанна Крестителя Роману Герете.
Прошу срочно прибыть день моего рождения Дмитро».
Телеграмма была кодированной и обозначала опасность. Герета, заметив зажатую в кулаке Хомы вторую телеграмму, спросил:
– А та кому?
– До вашей нареченной!
– Давай передам,– заподозрив неладное, потребовал Герета.
– Да оно не полагается,– замялся Хома.– Пани Иванна сами расписаться должны. По советской инструкции мы должны вручать депеши лично, под расписку получателю.
– Глупости! – прикрикнул богослов.– Ты от сват-ков-мужичков такие формальности требуй, а я твой будущий пастырь и обманывать тебя не собираюсь. Давай! – И он почти силой вырвал у озадаченного почтальона смятую телеграмму.
Когда Хома ушел, Герета осторожно вскрыл ее и, читая, почувствовал, что у него начинает кружиться голова.
«Тулиголовы Дрогобычской улица под дубом Иванне Теодозиевне Ставничей.
Отказ приеме университет вызван досадным недоразумением тчк просим явиться Львов получения общежития оформления студенческого удостоверения тчк ректор университета имени Ивана Франко Казакевич».
Герета оглянулся. Богдан из захристия ушел. Лишь слышно было, как шаркает метла в опустевшей церкви. Как всегда после службы, дьячок подметал деревянный пол.
– Вот тебе и свадьба! А все так хорошо складывалось! – зло прошептал Роман. Он задумался, дробно постукивая пальцами по ясеневому комодику. Потом достал из-под реверенды залоснившийся от времени бумажник, перетянутый резинкой, аккуратно спрятал в него телеграмму, адресованную Иванне. Свою же поднес к пылающей свече и поджег. Он напряженно следил, как горит телеграмма, как свертывается, чернея, в его тонких пальцах, превращаясь в быстро седеющий пепел. Опытным, сноровистым движением он растер пепел в порошок на том самом подносе, где подсчитывал выручку дьячок, и кликнул:
– Богдане!
– Недобрые вести, пане богослов? – спросил участливо дьячок.
– К вечерне не буду, Богдане,– сказал Герета, думая о другом.– Предупреди отца Теодозия. И, быть может, завтра к тихой заутрене тоже не поспею. Срочные дела.
Анонимка
Капитан Журженко, шагая утром следующего дня по знакомой улице Дзержинского, не знал, конечно, что накануне в бюро пропусков областного управления Наркомата государственной безопасности УССР вошел никому не известный человек. Стараясь не обращать на себя внимания вахтеров, он опустил в большой дубовый ящик для заявлений конверт.
Письмо сразу же дошло до начальника управления, старшего майора государственной безопасности Самсоненко. Тот, в свою очередь, передал его начальнику одного из отделов Садаклию.
Садаклий, уроженец старинного местечка Скала Подольская, расположенного поблизости бывшей государственной границы Польши с Советским Союзом, не один год занимался подпольной работой. На сопредельной, тогда еще польской, стороне он выполнял многие важные
задания, предупреждающие действия врагов против Советского государства.
После освобождения Львова Садаклий стал работать в аппарате областного управления Народного Комиссариата государственной безопасности, и опыт бывалого подпольщика-революционера, хорошо знающего местные условия, помог ему распутать не одну сложную комбинацию.
Порученное ему сегодня дело выглядело довольно странным. Раздумывая над письмом, он почувствовал в нем какую-то фальшь.
На листке, вырванном из школьной тетради, изготовленной на львовской фабрике «Светоч», каллиграфическим почерком по-украински было выведено:
«Зря вы, товарищи с востока, держите за решеткой наших хлопцев из Водоканалтресту, то простые мочеморды и в политику никогда не вмешивались. Их любимое занятие по кабакам шалаться да танчить. А бомбу-то в жен ваших командиров бросил по наущению инженера Журженко совсем другой человек, который удрал сейчас через «зеленую границу» до Кракова. Инженер Журженко, чтобы замести следы, надел военную форму и сейчас строит укрепления в Тулиголовах над Саном, а по ночам передает сведения об этих укреплениях гитлеровскому абверу.
Симпатик Советской власти».
А меж тем личное дело Ивана Журженко, затребованное Садаклием из Водоканалтреста, решительно опровергало анонимные наветы неизвестного «симпатика».
Комсомолец ленинского призыва 1924 года. Был одним из активистов городской комсомольской организации, кандидатом в члены бюро Каменец-Подольского окружкома комсомола. Член ВКП(б) с 1932 года. Успешно окончил силикатный институт имени Карла Либкнехта в Каменец-Подольске и направлен на работу в освобожденный Львов. Самые лучшие характеристики. Как мог враг так легко затянуть его здесь в свою паутину?
Автор анонимного письма был, несомненно, галичанин. Уроженцу надднепрянской Украины несвойственно выражение «симпатик». И потом – откуда рядовому обывателю, даже «симпатику Советской власти», известно слово «абвер»? Да, письмо написал именно галичанин. Но для чего?
Участники задержанной националистической «боевки», бывшие служащие Водоканалтреста, действительно были выпивохами – мочемордами. Большую часть свободного времени они проводили в различных кабаках на окраинах Львова. Однако это не помешало им – Садаклий имел точные сведения – устраивать за пивными столиками тайные явки и встречи с курьерами, прибывающими через «зеленую границу» из той части Западной Галиции, где стояли сейчас гитлеровские войска.
Садаклий полистал еще раз дело, посмотрел анонимное письмо на свет. Он взялся за трубку, чтобы позвонить начальнику особого отдела того укрепленного района, где служил сейчас Журженко, когда раздался звонок по внутреннему телефону.
Положив трубку аппарата, Садаклий взял другую. Вахтер снизу докладывал, что капитан-инженер Журженко просит выдать ему пропуск к уполномоченному по особо важным делам.
«Странное совпадение»,– подумал Садаклий и тут же решительно сказал в трубку:
– Дайте пропуск!
Визит был сверхнеожиданным.
Садаклий открыл несгораемый шкаф и бережно положил на одну из его полок личное дело инженера Журженко и анонимное заявление, разоблачающее капитана как опасного, умного врага.
Журженко спокойно вошел в кабинет и поздоровался.
Особая работа, которую годами вел Садаклий и в подполье и в органах безопасности, научила его почти безошибочно распознавать людей с первого взгляда, разгадывать их скрытую жизнь, потаенные планы, улавливать самую простую, безобидную хитринку.
В кабинет уверенно вошел высокий человек, загорелый, статный, с прямым, открытым взглядом чуть раскосых, устремленных на собеседника добрых зеленоватых глаз. Сразу было видно: вошел свой человек.
Волнуясь, рассказывал Журженко майору, как обманули Иванну, как солгал Каблак, рассказал и о своей промашке, допущенной в кабинете ректора. Когда он назвал Зенона Верхолу, Садаклий насторожился.
Оуновский террорист Лемик, убийца секретаря советского консульства во Львове, был выпущен гитлеровцами из тюрьмы и находился где-то на нелегальном положении. Кто знает, быть может, в эту самую минуту он бродил по улицам Львова, проживая тут по чужим документам. Его старый дружок Зенон Верхола мог навести на след Лемика.
...– Ну и что с того, что Иванна дочь попа? – меж тем горячо доказывал Журженко.– Наша задача – отрывать молодых людей от чужой среды, перевоспитывать их и, если они искренне хотят учиться, помогать им!
Садаклию все больше и больше нравился этот капитан с его страстностью, с глубокой заинтересованностью в судьбе несправедливо обиженной девушки из Тулиго-лов. Он и сам всегда помогал людям и глубоко уважал тех, кто не оставался равнодушным к человеческому горю. Тем более когда обида, нанесенная человеку, могла вызвать недовольство советской властью.
Но, с другой стороны, он не имел права забывать об анонимном письме.
– Скажите, Журженко, есть у вас личные враги? – спросил внезапно Садаклий и потер эмблему с мечом на рукаве гимнастерки.
– А у кого их нет? – как-то застенчиво улыбнувшись, ответил Журженко.– Когда стремишься честно служить делу, отдавая ему душу и сердце, враги всегда найдутся. Много ведь всякой дряни еще вокруг нас, особенно здесь. Возьмите, например, вот эту историю со Ставничей. Только врагам было выгодно натравить ее на нас!
– Пятерка националистов при вас была арестована?
– При мне.
– Что вы думаете обо всей этой истории со взрывом гранаты?
– Фашистская работа! Чистой воды!
– Могли подготовить этот взрыв те пятеро?
– Кто его знает? – капитан задумался.—Веками иезуиты и церковь воспитывали в Западной Украине в людях двурушничество. Голуб хорошо сказал: «У нас, брате, тутай есть такие люди, что днем на Карла Маркса молятся, а по ночам бегают к митрополиту руку целовать».
– Подмечено точно,– сказал Садаклий.– А кто такой этот Голуб? Очень знакомая фамилия!
– Бригадир треста. Славный старик. И гордый. Настоящий человек. Революционер-подпольщик.
– Вы мне так и не ответили: могли эти пятеро подготовить взрыв?
– Все возможно. После истории с Каблаком я допускаю и такое. Какими чистыми глазами глядел он на ректора, когда говорил, что впервые видит Ставничую! Говорил и нагло врал. Он видел ее не раз и до университета, когда приезжал ловить рыбу на Сан к ее жениху в соседнее село Нижние Перетоки.
– У нее есть жених? – заинтересовался Садаклий.– Почему же вы мне раньше этого не сказали?
– Есть, конечно. Богослов один. Роман Герета.
Видимо что-то припоминая, Садаклий пристально посмотрел в угол комнаты, где чернел несгораемый шкаф, потом встал.
– Спасибо, товарищ капитан, что зашли. Действительно, история загадочная, но дело даже не в ней, а в том, что вы помогли нам установить ее связь с людьми, которые нас весьма интересуют. Когда вы возвращаетесь в Тулиголовы?
– Сегодня. Ночным поездом.
– В случае чего мы свяжемся с вами через Особый отдел укрепленного района. Дайте, пожалуйста, ваш пропуск...
Журженко пришел на Главный вокзал, или Глувный двожец, как его еще называли многие по старинке, когда уже стемнело. В ожидании поезда он прохаживался под высокими стеклянными сводами. В ларьках на перронах появилось уже много советских продуктов, завезенных сюда в изобилии из Киева и Москвы,– виднелись баночки со шпротами, невиданные здесь доселе крабы, папиросы «Герцеговина Флор» и «Северная Пальмира».
К первому перрону подошел пригородный поезд из Перемышля. Будь капитан поближе к паровозу, он увидел бы, как с чемоданчиком в руках, в легком кремовом пыльнике из первого вагона выскочила на перрон Иванна.
Но как раз в то время, когда Ставничая быстрыми шагами пересекла перрон и спускалась вместе с другими пассажирами в туннель, Журженко повернулся спиной к поезду. Дневной зной еще не развеялся, и капитану очень хотелось пить. Он подошел к будке, из стены которой торчали краны с кипятком и холодной водой. Рядом, обдавая паром пустеющий перрон, весело прогудел паровоз.
Гудок паровоза и заглушил одиночный выстрел из пистолета, пуля которого настигла Журженко в ту самую минуту, когда он открывал кран.
Почувствовав острую, жалящую боль в ноге, он рухнул лицом под струю льющейся воды.
Облако паровозного пара скрыло от взглядов пассажиров убегающего между составами Зенона Верхолу. Старый террорист снова перешел на нелегальное...
«Туда заходить нельзя!»
Иванна быстро шла к Юльке. Зачем подружка вызвала ее срочной телеграммой?
Цимбалистая жила на квартире, или, как говорят во Львове, «на станции», у одинокой старушки пенсионерки, в прошлом учительницы польского языка, пани Уршули. Маленький домик пани Уршули, окруженный густым боярышником, находился в предместье Кульпарков, поблизости от аэродрома. Гул самолетов нисколько не мешал Юле изучать анатомию и читать учебники по судебной медицине.
Иванна была крайне удивлена, когда ей навстречу вынырнула из-за кустов высокая монахиня. Ставничая сперва не узнала их недавнюю гостью на заручинах, мать Монику, и, вздрогнув, отпрянула в темноту. Монахиня, крадучись, приблизилась к Иванне и прошептала:
– Не бойся, Иванна, то я. Туда заходить нельзя.
Когда они перешли на другую сторону улицы, Моника, показывая на домик учительницы, властно повторила:
– Туда заходить нельзя! Засада! Понимаешь – «пулапка». Меня прислала за тобой игуменья Вера. Пойдем...
– Но ведь я получила от Юльки телеграмму!
– Боже, какое глупое дивча! – пожимая высокими, острыми плечами, выпирающими из сутаны, прошипела Моника.– Телеграмму за ее подписью мог дать любой чекист. Понимаешь? А если ты зайдешь туда,– она показала на домик,– впаднешь. Пойдем скорее...
Запыхавшись, они остановились у кованной железом высокой брамы женского монастыря сестер ордена святого Василия. Моника по-хозяйски дернула за круглое тяжелое кольцо у двери, и где-то в глубине послышался звонок. Изнутри через глазок выглянула дежурная монахиня и, увидя Монику, тихонько раскрыла дверь.
– Игуменья ждет вас, мать Моника,– сказала монахиня, почтительно кланяясь и пропуская их.
Когда, поднявшись вслед за Моникой по скрипучей дубовой лестнице на второй этаж, Иванна вошла в келью игуменьи, она не поверила своим глазам. Игуменья сидела в мягком, удобном кресле, упираясь в его поручни пухлыми, дородными руками, а по комнате расхаживал Герета.
– Ромцю, вы здесь? Что это за комедия? – воскликнула Иванна.
– Я был бы очень рад, если бы все это обернулось только комедией! – торжественно и вместе с тем с наигранной грустью сказал Роман.– Дело куда серьезнее, Иванна!
– Да не томите душу! В чем дело?
– В любую минуту вас могут арестовать! – с еще большей торжественностью заявил Роман.
– Меня? – Иванна засмеялась.– Да что я такого сделала?
– Случилось то, чего мы так опасались. Ваш любезный квартирант не забыл ни скандала, который вы закатили во время обручения, ни резких слов, запальчиво выкрикнутых вами по адресу советской власти. Он написал на вас донос в энкавэдэ. Делу уже дан ход. В квартире Юльки засада: вас поджидали чекисты.
– Чекисты? Но ведь это дитеняда (Сказочка для детей). Они могли с успехом арестовать меня в Тулиголовах, а не вызывать сюда!
– В Тулиголовах ваш арест мог бы вызвать возмущение местного населения. Вас все знают, вы дочь любимого многими пастыря, а здесь, во Львове, все можно сделать шито-крыто!
– Матерь божья! – воскликнула Иванна.– Откуда же вам все это известно?
– Свет не без добрых людей. И далеко не все те, кто кричит сейчас: «Хай живуть Советы!» – любят их...
– Нет... Мне трудно поверить... Ромцю, скажите, вы шутите?
– Такие шутки у них называются антисоветской агитацией,– резко, голосом скрипучим и властным, бросила игуменья.—Так, впрочем, ваш квартирант и иаписал в своем доносе...
– Разве я сказала что-нибудь особенное? Какая же это свобода?!
– Чего еще вы, Иванна, можете ждать от людей, потерявших веру в бога? – мягко сказал Роман.—У них нет благородства, все они черствые материалисты... А вы еще...
– Договаривайте!
– Вы сердце ему открыли и своих же людей выдали!
– Да как вы смеете! Каких это «своих»?
– Ну, хотя бы Зенона Верхолу! – Герета испытующе посмотрел в темные и глубокие глаза невесты.
– Ну, знаете! – возмутилась Иванна.– Это клевета! Мое отношение к этому пройдысвиту (авантюристу, подонку) вам давно известно. Удивляюсь только, как могли вы с ним дружить! Но ничего о нем я капитану не говорила. Ни одного слова! Доносчицей я никогда не была и не буду!
– Вы правду говорите, Иванна?
– Конечно, правду!
– И капитан ничего не расспрашивал вас о Вер-холе?
– Решительно ничего! – отрезала Иванна.—Да он его совершенно не знает!
– Странно...– Роман задумался.– И вы можете присягнуть, что говорите правду?
– Чистую правду! Христом-богом клянусь! – горячо сказала Иванна.
Роман укоризненно покачал головой.
– Не поминайте имя господа бога нашего всуе, ко-хана Иванна. Я вам поверю и так. А веря, предостерег гаю: дело очень, очень плохо. И отцу Теодозию оно сулит большие неприятности. И мне. И вашей подруге Юльце...
Совсем растерявшись, Иванна доверчиво посмотрела на жениха.
– Спасибо вам, Романе... Спасибо... Как же мне теперь поступать?
Тоном приказа Герета сказал:
– Давайте условимся: для всех окружающих вы уехали в Киев. Искать правды и добиваться приема в Киевский университет. Мы немедленно распустим слух об этом. Перед отъездом вы окончательно порвали с отцом, который вас туда не пускал, как и во Львовский университет, и был против вашего отъезда. Это выгораживает отца и спасает его от возможного ареста. Понятно? А вы на ножи пошли с отцом, остро поспорили! И, уехав, никому не оставили своего адреса...
