Текст книги "Путь к колодцу (СИ)"

Автор книги: Владимир Середа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

   Он поднялся и забегал, бормоча озабочено себе под нос, потом остановился, глянув на меня:

   – Спасти тебя? Не..? Ни как не резон, уж давно порода казни не видала, скука...– погладил он задумчиво себе подбородок:– Только дурак может подумать, что я всё могу.

   И вновь входя в роль великого деятеля, принял свою гротескно-величественную позу, он со значением повёл чванливо подбородком:

   – Настоящий руководитель, лидер нации, – при этих словах он многозначительно потыкал указательным пальцем вверх: – Это математическое уравнение, содержащее множество перемененных, и только подставив все текущие значения их, получает он верное решение. И горе ему, если не учтёт он хотя бы одной из переменных, или ошибётся в её значении, или...– в последних его словах уже прозвучало что-то искреннее, сказаны они были уже совсем другим тоном, да и величественность в его позе как-то исчезла. Он тяжело вздохнул, присаживаясь на ящики: – И сколько этих «или» могут сгубить ненароком буйную головушку...

   – А со мной-то, что будет?– устало спросил я, мне его разглагольствования изрядно надоели, всё тело нестерпимо болело, и не видал я впереди ни какого проблеска надежды...

   – Расстреляют, разумеется...– поджал он губы – Учтут мои заслуги, мудрость моих решений, и расстреляют. – с полной уверенностью в голосе закончил он.

   Вспомнился мне Анатолий Иванович, Ох, и долго придется ему ждать меня, Предстоящий расстрел совершенно не испугал меня – всё вокруг было так противно и безнадёжно не нужно...

   – Да ведь это же черти! Черти! – с сожалением Породистый смотрел на меня:– Не ужели не понятно это. Ведь это порода. Породища! – по слогам протянул он: – А ты их хотел нажохать! Тут все ушлые и дошлые. – довольный, заулыбался он, устремив свой мечтательный взгляд во тьму, скрывающую стены этой жуткой пещеры: – Всякий бы хотел до власти дорваться, и всякий знает, что делать, ухватив за бразды!– захохотал он злорадно: – Но, шалишь, брат! – погрозил он во тьму кому-то пальцем: – У меня не побалуешь, я рога быстро обломаю! Каждому пузо своё дороже всего, и каждый норовит, кроме своей доли пирога, ещё и чужой краюху изрядную туда упрятать. – с глубокомысленным видом поднял он назидательно указательный палец. Потом озабоченно осмотрел его, зачем-то понюхал и засунул в ухо, с азартом ковыряя там:

   – Вот так и живём, – каждый за чужой долей следит, да свою караулит. – тяжко вздохнул он: – Все друг дружке враги – это каждый понимает. Каждый норовит обмануть – превратить простака в средство достижения собственных интересов, но каждый и понимает это! – повернувшись ко мне, он насмешливо посмотрел на меня: – А ты хотел, что бы они пулемёты взяли да тебя к власти привели? Дудки! – скрутил он мне под нос огромный грязный кукиш: – Да здесь ни кто против меня не прыгнет, что бы ни делал я, каждый будет только подыгрывать мне, из зависти и в надежде, что сделаю я его сообщником... Вот и искушают друг дружку провокациями... Изводят друг друга...– почесал он озабочено свой лохматый затылок.

   – Ведь только я, именно я, объединяю их, только благодаря мне они в куче этой сидят, ненавидят друг друга лютой ненавистью, а сидят! – засмеялся он злобно: – И покрывать меня будут до смерти, как доказательство греха своего смертного, как оправдание его. А тебя расстреляют!

   Меня потрясла страшная его философия, под её воздействием, от ужаса и безысходности их жизни, какое-то странное пробуждение началось у меня. Понимание ужаса последствий от нарушения элементарных моральных принципов зародилось у меня. Собственно ради чего живут они? Что для них важнее всего – интересы собственного пуза! Они сотворили себе кумира, и теперь кумир этот поработил и подмял их!

   А Породистый, закончив свою философию, ковырял ногтем мизинца у себя в зубах, потом осмотрел его внимательно и, цыкнув зубом, добавил равнодушно:

   – Уж не взышти, глуп ты больно оказался. Но ты не переживай, мы тебя реабилитирует, может быть... потом...– и вдруг, неожиданно всхлипнув, смахнул кулаком выступившие внезапно, по какому-то порыву, слёзы: – И памятник отгрохаем. Ох, и отгрохаем... С вечным свистком! – он загорелся внезапно пришедшей в голову идеей и вскочил в порыве вдохновения: – Точно со свистком! Что бы всегда слышно было! Что бы всегда слушали и помнили!– он примолк, обдумывая и представляя последствия этой задумки. Потом хмыкнул, довольный ею, и подняв указательный палец закончил мысль:– А доносчиков и палачей ненавистных казним, страшной карой! – перекосившись в зверской гримасе даже скрипнул зубами, входя в роль возмущённой благодетели: – Лично жилы выматывать буду!

   С ужасом смотрел я на него, и не собственная судьба меня страшила, а отчаяние, и безысходность... Тоска безнадёжности дальнейшей жизни затопила во мне все остальные ощущения.

   – А враги! А враги ваши, когда они придут уничтожать вас? – как утопающий ухватился я за соломинку, в попытке найти некую ценность, способную объединить их и придать смысл существованию.

   -Вот дурак! Так дурак! – всплеснул он руками:– Какие там враги, когда тебя шлёпнут? – удивлению его не было предела:– Да на кой ляд кому наше болото нужно? Да здесь-то кроме нас и жить-то ни кто не сможет! Да и не живёт здесь ни кто порядочный. – вздохнул он с сожалением и развёл руками, уныло оглядываясь:– Да и кому мы нужны – голь перекатная, да дурь несусветная... Бери нас голыми руками – отца родного продадим ни за что, на зло соседу!

   –""–

   Как Породистый предсказывал, так и произошло – был суд. Скорый – это верно, а вот насчёт праведности можно было бы поспорить, если бы было с кем. Рвались к трибуне обвинители, красуясь перед Породистым, наговаривали на меня всё, на что способна была в этом направлении их фантазия. Клялись самыми страшными клятвами в том, что лично не однократно видели, как я, топча и удавливая самыми изуверскими способами невинных младенцев, садистски насиловал толпы девственниц... Смакуя подробности, они рассказывали такое... Волосы у меня на голове шевелились от ужаса и омерзения...

   Судили же меня, как ни странно, за изнасилование. Как я понял у них, в связи с расцветом полнейшей демократии, в уголовном кодексе других статей не было предусмотрено. Так что «навесили» мне похищение и надругательство над Русалкой с ветвей...По статье по этой наказание предусматривалось однозначно...

   Поэтому, быстро объявив приговор, отвели торопливо, в злорадном предвкушении зрелища, на четыре шага в сторону от разбитого зарядного ящика, служившего в этом случае скамьёй подсудимых. И взглянули на меня сквозь прорезь прицелов, ехидные, счастливые оказанным доверием, глаза добровольных палачей. Догадывались ли они о последствиях этого доверия?

   Тут я уж совсем с жизнью распрощался, впрочем, без особого сожаления, слишком уж не привлекательной выглядела она уже в моих глазах, девальвировав совершенно. Да глядь, а из-за кустов старушка странная смотрит на меня. Вся такая неправдоподобно чистенькая среди окружающей грязи, аккуратненькая в платочке сереньком, а нос бледный почти до подбородка крючком хищным выгнулся, затупленные клыки по обе стороны от него изо рта торчат... Стоит, ссутулившись, на меня с укоризной смотрит, на клюку сучковатую длинную опирается, а клюка-то раза в два её выше...

   И манит... Манит меня рукой, а у меня руки, ноги связаны, умело узлами стянуты... Но от каждого плавного жеста её, как будто волна тока по телу моему проходит и ознобом обдаёт, аж волосы на голове дыбом встали. И трещат уже в них искры, сыпятся кругом... Чую, слабнут пута и спадают, я один шаг к ней... Другой...

   И она протягивает мне клюку, ухватился я тут за неё со всей силы, и чувствую невероятно могучая сила подхватила и, как пушинку, повлекла меня, парализуя тело приятной истомой восторга...

   И от куда-то издалека, из другого мира, слышу вопли, стрельба, только пули вокруг свистят...Да куда там, – лечу... Старушка сверху, вероятно, в ступе сидит, судя по всем признакам, именно это транспортное средство использовано, ссутулилась, вперёд смотрит, на меня не оглядывается, клюку подмышкой небрежно зажала. А я внизу, за самый кончик клюки держусь, ногами в воздухе болтаю... Странно, непонятно и почему-то смешно и глупо...

   Как на экране кинотеатра, проплывает под нами болото, густо укрытое пятнами кустарника, с обитателями его чудными и странными, провожающими нас равнодушными взглядами тупо-безжизненных глаз своих.

   Летели мы долго, и хоть держаться мне было совсем не тяжело, но мне уже захотелось почувствовать под ногами какую-то опору, попрочнее воздуха. А под нами уже проплывал ярко зелёный лес.

   Белели нарядными стволами сквозь нежную зелень листвы берёзки, громоздились тёмной зеленью могучие дубы и буки, вздымались среди лесной мелочи огромные платаны и стройные кипарисы, впрочем, не настолько хорошо я разбираюсь в ботанике, что бы с уверенностью определить породу деревьев. А в этом лесу росло слишком много различных видов, глаза разбегались, открывая всё более интересное...Светлый прозрачный радостный лес доброй сказки расстилался под нами. Кончилось проклятое болото, и только грязь, густо облепившая меня с ног до головы, напоминала о нём.

   Старушка в этот момент нацелилась на посадку и начала пологое снижение по спирали. Внизу, под нами на цветущей поляне, у самой опушке леса виднелась аккуратненькая усадьба, огороженная фигурно подстриженным кустарником и распланированная причудливыми клумбами да грядочками, искусно засаженными различными цветущими растениями. Сверху всё это смотрелось как дивная игрушка, выполненная до самых мелких подробностей.

   Мы летели уже достаточно низко, мне даже пришлось подтянуть ноги, усевшись боком на кончик клюки, что бы ни удариться о посыпанную жёлтым песком дорожку, извивающуюся между клумб и невысоких декоративных деревьев с фигурно подстриженными кронами. Мы довольно быстро летели вдоль дорожки, повторяя все её изгибы.

   Из какой сказки попали на эти клумбы цветы и растения? Всевозможных оттенков, они поражали необычайной, просто невероятной яркостью, казалось, они светятся, излучая тёплые волны света.

   Но вот, после плавного, но энергичного торможения мы остановились, и я оказался сидящим на жёлтом крупном песке, зачерпнув его рукой, с удивлением разглядывал тяжёлые окатанные зёрна самородного золота, дорожка оказалась посыпана золотым песком с большим числом самородков.

   Глава 12

   – Избушка, избушка, а повернись ко мне крыльцом.– Вывел меня из созерцания золота скрипучий, но отнюдь не противный голос. И вновь забывая обо всём, стряхивая с ладоней прилипший песок, я поднялся, вглядываясь в открывающуюся передо мной картину. Среди буйной зелени фруктового прекрасно ухоженного сада, расцвеченной яркими искорками плодов и цветов, среди живописного переплетения виноградных лоз, прогнувшихся под тяжестью разноцветных огромных гроздей, стоял домик-игрушка, украшенный и расписанный, подобно дивной драгоценной шкатулке, укрытой складками зелёного полога сада.

   Плавно поворачиваясь, шкатулка-избушка открыла нам расписное изуречье своего крыльца. Старушка, не оборачиваясь ко мне, приглашающим жестом позвала за собой и засеменила по дорожке к крылечку.

   Как я и подозревал, лапки у избушки оказались курьими, самыми обыкновенными и по этому в огромном количестве, представляя под избушкой нечто подобное бахроме, и только волны согласованного движения пробегали по ней, поворачивая избушку, согласно желанию её хозяйки.

   Чуть подождав, пока избушка закончит свой плавный манёвр, и резная ступенька окажется напротив нас, мы вступили на крыльцо.

   – Ноги вытирай, шибайголова.– вздохнула старушка, пропуская меня в дверях, глядя, как не решаюсь стать я на чистенький половичок, больше похожий на произведение искусства. И чем-то таким далёким и таким родным дохнуло на меня от этих её слов, от тона с которым сказаны они были... Как будто песок попал мне в глаза, невольно заслезились они.

   – Чего уж вытирать, бабуся, когда сам я как ком грязи, мне лучше и близко не подходить...

   Но старушка, схватив меня за локоть, пресекла мою робкую попытку покинуть крыльцо.

   – Сапожищами не грохочи больно. – заметила только, когда вошли мы в низенькую светлую и идеально чистую горницу с широкой окаймлённой голубым меандром по белому полю печью. Я растерянно оглянулся, боясь прикоснуться к чему-то ненароком:

   – Бабуся, грязный я, а у вас тут чисто всё... Мне б помыться где-то..?

   Старушка, мельком взглянула на меня, переставляя у печи посуду и доставая из неё ухватом горшок:

   – Не отмыться тебе здесь от этой грязи...– и язвительно добавила: – Сам виноват. За стол садись. Не вымажешь здесь ни чего, не переживай.

   И действительно за всё время ни единая капля болотной жижи не сорвалась с моего туристического комбинезона, пропитанного нею, как губка. Я уселся, ощутив в раз неимоверную усталость, на скамью у засланного белой льняной скатертью стол, а старушка сразу поставила передо мной большую глиняную расписанную сложным растительным орнаментом миску полную душистого борща, развернула вышитое полотенце, открыв завёрнутые в нём ломти чёрного хлеба, и достала в тон миске расписанную деревянную ложку. Забыв об усталости, накинулся я на борщ.

   Только сейчас понял я, насколько голоден. Все эти приключения, со скачками по болоту с девицей на спине, с беготнёй за костью и расстрелами, настолько выбили меня из колеи, что совершенно забыл я о еде. А борщ был потрясающе вкусён, в меру горяч, в меру приправлен специями и сметаной... Как и всё здесь, он был идеален, но ел я его без обычной для голодного торопливости – устал уж я очень...

   Старушка, усевшись напротив и подперев ладонью щеку, горестно смотрела на меня, и хоть был нос её крючком чуть ли не до подбородка, и торчали угрожающе притупленные клыки, что даже в отдельности должно было бы напугать если не до смерти, то уж отвратить навсегда, внушив омерзение. Но ни одна из этих мерзких подробностей не могли испортить впечатления, ужаса мне это почему-то не внушало и не портило её образа, одухотворённого доброжелательностью её взгляда, необычайной не по стариковски ясной голубизной её глаз. Трудно передать это словами, как и любую эмоцию, но верил я её безоглядно, вероятно, и обстановка окружающая её здесь повлияла, чистота эта в сравнении с ржаво-серым болотом. Да и то, что вырвала она меня у смерти в последний миг...

   – Спасибо, бабуся.– поблагодарил я, отодвигая порожнюю миску и сгребая со скатерти крошки хлеба в ладонь.

   – На здоровье, на здоровье...– не торопливо убрала она посуду, куда-то в глубину печи и подсела к столу:

  – Так что делать собираешься дальше, Иван?

   Удивлённый, я взглянул на неё: – Меня Женей зовут, бабуся.

   Она небрежно махнула рукой: – Звиняй, коли не так назвала. Путает бабка старая всех уже давно, все вы для неё на одно лицо.

   Я равнодушно пожал плечами, вопрос её в данный момент был для меня слишком сложным, голова гудела от усталости и сытости, и уже не была способна вместить ни какой связной мысли:

  – Выбраться отсюда... – выдал я заветное, тяжело вздохнув.

   Она не спускала с меня внимательного взгляда: – А друга свово, начальника, что ж?

   – Да где ж его мне найти? Может вы подскажите? – но сказать, что идея поиска Анатолия Ивановича меня вдохновила? Пока всякая моя попытка ему помочь приводила меня к смерти, и Русалка, и Породистый... Встретить ещё кого-то мне уже не хотелось, устал очень. Досадливо поморщившись, она подвинулась ближе:

   – Ох, Иван, Иван. Ну и наделал ты делов, а теперь помощи просишь.

   На вновь проскочившего Ивана я решил не обращать внимания – вспоминает какого-то старого знакомого, да и пускай, если её это приятно. А вот вопрос о помощи:

   – Так чего же я наделал? И кто вы такая? – не удержался у от глупого вопроса, уже угадывая ответ.

   – Дураком ты Иван был, дураком и остался. Не хочешь совсем думать. Ужель ещё не признал?

   Эге, – подумал я – Да вот она с кем меня путает – с Иванушкой-дурачком. Так судя по фольклору, не таким уж дурачком он оказался, кое-чего добился... И пол царства, по-моему, и царевну...

   – Баба-яга я. Узнал не бойсь?

   Я невольно замешкался, не с руки было мне как-то, после всего, что сделала она для меня обращаться к ней с этим, ставшим бранной кличкой, именем.

   – Узнать-то я вас узнал, да уж больно вы необычная какая-то... Не сколько не соответствуете фольклору...– я смущённо замялся, а она с насмешкой смотрела на меня:

   – Как это не соответствую? Этого не понимаю, веду себя так, как привыкла всю жизнь вести.

   Почесав за ухом, я хитро улыбнулся: – А как же фольклор? Попытка погубить главного положительного героя Ивана со стороны общепринятого отрицательного героя... А?

   Старушка смущённо рассмеялась, по-старушечьи прикрывая подбородок уголком светлого передника: – Ох, уж Иван! Ох, трепач окаянный! Да если бы не моя ему помощь, тут бы ему и гаплык... А ну, вспомни, свой хволклёр, – Вспомни, кто ему клубочки волшебные давал, кто в секреты врагов посвящал? – она пренебрежительно махнула рукой и вздохнула: – И чем он на всё это ответил? Ох, трепло, так трепло... Дурак – одно слово! – подвела итог, затягивая сильнее узел платка, и, поднявшись, направилась к печи: – Давай-ка чай с пирогами пить. – предложила уже совсем другим, домашним тоном: – А меня Амвросиевной называй. Батюшку моего так величали. – Вздохнув, перекрестилась она в угол, впрочем, ни каких икон там не было, висел, как и вдоль остальных стен, маленький очень аккуратный снопик какой-то травы, увязанный в лучших традициях икебаны, наполняя горницу тончайшим букетом ароматов.

   Слова её о трепаче Иване заставили меня задуматься, вспоминая все известные сказки, – действительно, во многих из них именно Баба-Яга давала Ивану много советов, определяя все его дальнейшие действия, были правда и другие варианты, в которых образ этот был уже совершенно отрицательным... Но... Задумчиво смотрел я на Амвросиевну, прихлёбывая ароматный чай из глиняной расписной кружки, – странный противоречивый персонаж... Почему оказалась она так оболгана? Что оскорбило людей в её действиях? А если вспомнить родство славянских языков с санскритом? Со столь почитаемой йогой? Яга – йога...Странное созвучие в языках столь совпадающих...

   Пироги были начинены неизвестными мне ягодами, и вкусны неописуемо – пышные, свежие, да и чай... Честно говоря, до сих пор чай для меня был – лишь бы сладкий кипяток подкрасить... А здесь у Амвросиевны – я впервые ощутил и оценил аромат и бодрящие свойства этого напитка. Усталость явно отступила, и её туман, в моей голове, несколько рассеялся, и я смог уже заинтересоваться некоторыми обстоятельствами:

   – Так что же, Амвросиевна, оболгал вас Иван?

   – Да не виноват он, не понял он меня, не смог понять, раз запретила ему что-то делать, значить враг я ему. – пренебрежительно махнула рукой, отпила глоток из чашки, глянула она на меня:

   – Не бойсь и ты такое ж скажешь вскоре.

   Странное что-то скрывалось за её словами непонятное... И не в словах её было дело, странное тревожное чувство зарождала эта беседа во мне, барахтался я в её деталях, выясняя образ Бабы-Яги, её взаимоотношения с Иваном, а дело было в другом. Что-то другое происходило, как будто получал я, подобно сказочному тому Ивану, какую-то важную информацию от Бабы-Яги, ещё не понимая этого, – какой-то совет, который определит все дальнейшие мои мысли, мои желания и действия, независимо от моего отношения ко всему этому. Она воздействовала на нечто глубинное, что определяет сами мысли и желания, что порождает эмоции, и ощущения... Усталость не позволяла мне немедленно разобраться во всех нюансах происходящего, и только неясным ощущением открытия вызревало всё это время в глубинах сознания.

   – А я то причём? – изумился я её словам.

   – А то, как же – не причём? Понадобилась бы моя помощь, коли б не причём? – вздохнула она: – Вот так и Ивана выручила, а что в благодарность..? Да Бог с ним...– досадливо поморщилась: – Да разве ж благодарность мне нужна? Сложнее всё.– смотрела она на меня требовательно: – Надеюсь, одумаетесь, дурни-строеросовые. А вам всё одно – из одной смерти вырву, тут же в другую лезете...

   Я покровительственно улыбнулся:

   – Что поделаешь, бабуся, – «тяжёлое дело растить сыновей!». Жизнь – борьба, и участие в ней обязательно, а победа – барышня капризная...– ухмыльнулся я, откидываясь к стенке.

   Собирая со стола, с таким сожалением посмотрела она на меня, что слетела с меня эта не к месту одетая бравада, и заёрзал в смущении я на скамье.

   – Глянь-ко на себя – из-за грязи не видно... Задумался бы чего так? А то – борьба... С кем борешься, посмотри, – с жизнью! Так она настолько сильнее тебя, что и борьбы-то твоей не замечает. Эх, дурак, дурак...

   Тут я загорячился, много она на себя берёт, а как жить тогда – там, тот Породистый, со своим – очевидным до тошноты, здесь эта с чем-то непонятным:

   – Амвросиевна, что-то мудрите вы здорово и непонятно. Что же делать и как жить: – ведь если происходит вокруг тебя что-то, что явно выгодно кому-то, а у тебя ущерб очевидный. Так что же смотреть да поплёвывать – мол, какая там борьба...Что это за примиренчество – не противление злу насилия?

   Амвросиевна, прекратив свою уборку, присела к столу:

   – Не такая я мудрая, что бы ответить тебе...– начала тихо, разглаживая передник на коленях: – Не умею мудрых речей говорить. Вещая я – вещать могу, предсказывать...И вижу муку твою будущую... – с сожалением взглянула мне в глаза, заражая меня странной тоской, предчувствием беды скорой и неотвратимой, и продолжила: – Не могу объяснить смысл жизни, как жить надо, но знаю, кто борьбой считать её будет – отойдёт... – покачала она головой, не спуская с меня внимательного взгляда, пугая меня странным смыслом, вкладываемым ею в последнее слово.

   – А кто знает? – сглотнув судорожно, вставший в горле ком, почему-то шепотом спросил я.

   – Мудрец знает и может объяснить. – спокойно сказала Амвросиевна, поднимаясь и принимаясь за уборку – Хочу отвести тебя к нему. Ивана не водила, думала сама справлюсь, ведь очевидно всё... А тебя свожу. Скажет он тебе, а вот поймешь ли что? – с сожалением покачала головой. А мне так захотелось домой, так надоели все эти приключения, весь этот мир леших и чертей, все эти мудрые разговоры:

   – Бабуся, вот вы предсказывать можете, скажите, что происходит? Когда домой вернусь я? И вообще – где мы? – уже чуть не плача закончил я, Амвросиевна с сочувствием посмотрела на меня:

   – Не в том дело, что есть, что будет... Не поймёшь ты... А я объяснить не могу...– примолкла она, глядя в окно:

   – Попали вы с начальником как бы в зеркало, но не простое оно... Не могу объяснить откуда оно, и как появилось оно, не об этом речь... А почему зеркало? Да потому... – медленно с трудом подбирая слова, повторила она: – Как зеркало отражает всё, что поставишь перед ним, и кажется отражение реальностью, так и это подобие его отражает душу человека. – твёрдо взглянула она мне в глаза: – Но настолько это необычно, настолько выходит за рамки восприятия и понимания вашего, человеческого...– досадливо поморщившись, развела она руками: – Как объяснить тебе это понятно, не представляю.– подперев кулаком щеку, задумалась не надолго и продолжила, вдруг осветившись догадкой:

   – Представь, заглядываешь ты в тёмную комнату и видишь неясные силуэты, и начинает воображение твоё превращать их в какие-то знакомые образы, – покажется тебе, что в кресле сидит кто-то, а под ним жуткая лягушка, а ещё кто-то у окна прячется... Но включишь ты свет и увидишь у окна оборванную штору, в кресле свёрнутое пальто, а у кресла подушку...Но почему воображение твоё в условиях недостатка информации предпочло представить тебе столь простые предметы опасными и зародило в тебе страх? Это уже другой разговор. – многозначительно подняла она указательный палец: – А сейчас ты в мире совершенно непонятном для тебя и твоего воображения. И воображение твоё начинает наделять его чертами привычного, впрочем, какое ж оно привычное, в том-то и дело, что наделяет оно это необычное именно необычными чертами. Формируя перед сознанием образы заранее воспринимаемые им как невероятные – черти, баба-яга, болото странное... Как ту, чудовищную лягушку, в которую превратило оно столь безобидную подушку посреди тёмной комнаты.

   Хоть и хвалилась Амвросиевна отсутствием мудрости, но объяснение её мне показалось уж через щур заумным.

   – Ты заглянул в мир своёй души – мир своих ценностей и стремлений, мир этот оказался непостижимым для тебя, укрыто в нём всё сумерками незнания. И кажется тебе – всё вокруг наполнено чудовищами, и видишь ты их в плоти и яве, а, увидев, пугаешься и порождаешь ещё более страшных монстров, и появляются они и набрасываются на тебя... – с печалью смотрела она на меня: – Уже сколько раз погиб ты, если бы не вмешивались в судьбу твою?

   – Два...– хрипло отозвался я, слушая её в непонятном трансе. По словам ее, получалось, что убиваю я сам себя, бросаясь на собственное отражение в зеркале.

   – Больше.– улыбнулась снисходительно: – Да не ведаешь того. – вдруг поднялась она: – А ну кось, давай-ка спать ложись, а то уж глазами чисто филин типаешь.

   Это предложение было для меня весьма кстати, после обеда спать хотелось невероятно, бодрящее действие чая явно закончилось. Пошатываясь, как пьяный, натыкаясь на косяки, я встал и направился за Амвросиевной во двор. Она подвела к небольшой постройке, вплоть до самой крыши увитой растениями с крупными голубыми цветами, похожими на миниатюрные граммофонные трубы. Мелодично скрипнули, открываясь гостеприимно, широкие низкие двери...

   – Здесь, на сене спать ложись. – с сожалением, содержащим не малую толику презрения, окинула она взглядом мой когда-то модерный, а сейчас весь в коросте грязи комбинезон: – Уж больно грязен ты, батюшка, не обессудь...

   Но мне это было настолько безразлично, где спать – теряя сознание, рухнул я на посланное Амвросиевной по шуршащему душистому сену покрывало.

   Глава 13

   И приснился мне сон... Странный какой-то, да чего тут ожидать можно было? – думал я, проснувшись в ужасе – Тут ведь кошмар – это норма жизни.

   А снилось мне, – будто сидим мы, сотрудники Агентства с семьями в конференц-зале. В связи с каким-то праздником намечена у нас почему-то атеистическая лекция, вот и собрались сотрудники, и полковник на ряд впереди меня с супругой сидит. А лектор, приглашённый по случаю, со своими добровольными помощниками наглядную атеистическую агитацию развешивает на сцене. Народ тихо мнением между собой обменивается, пользуясь паузой, царит в зале, что называется – лёгкое оживление в ожидании лекции, но главным поводом, конечно же, является предвкушение праздничного банкета по завершению лекции.

   И вдруг, я вижу, подходят к полковнику лектор со стайкой своих встревоженных помощников, лица у всех удивлённые, если не сказать испуганные, и говорят что-то полковнику. Наклоняюсь я вперёд и слышу:

   – Как это – изображение исчезло? – багровеет от возмущения затылок у полковника: – Что вы мелете? Вытер кто или вырвал... Подменил, возможно?

   – Да вот сами взгляните, – виновато склоняется к нему лектор и показывает место на каком-то плакате.

   И становится мне ясно, из дальнейшего их разговора, что было у них на наглядной агитации изображение воинственного бога скандинавов Одина, и вот оно-то и пропало, преобразив странным образом весь рисунок: – непонятно заострились, удлинившись, углы орнамента, острыми коготками оскалились невинные завитушки, преображая весь рисунок... И вот уже ожигает морозом, при взгляде на плакат, чей-то чуждый и жуткий оскал в противоестественной манере отпечатавшийся на плакате. И уже глаз человека не в состоянии объединить непостижимые подробности ни когда невиданного образа в целостность его.

   – Товарищ полковник! – вдруг, перегибаясь через ряд, обращаюсь я к начальству: – Да это же пустяк...

   Я был чрезвычайно доволен, что могу помочь, вдруг мне показалось это таким простым и естественным. Я дрожал от нетерпения: – Да я сейчас всё устрою...

   Полковник, успокаиваясь, удовлетворённо кивнул, откидываясь на спинку кресла. Я почти бегом выскочил на сцену, и началось...

   Только выскочив наверх, повернувшись к залу и наткнувшись на множество настороженных взглядов, я вдруг понял, что совершенно не представляю, что делать дальше, да и вообще, что толкнуло меня навязываться со своей помощью, не представляя абсолютно ни чего, ни о том, что же произошло, ни о том, чем же в этой ситуации можно помочь, а главное, не представляю, что толкнуло меня навязаться со своей помощью. Как марионетка в чьих-то умелых и злорадных руках, послушно выполнял я идущие неведомо откуда команды.

   С жутью и удивлением следил я за своими поступками, смотрел, как дёргаются при ходьбе мои ноги, как в такт им, следуют руки – своё и такое бесконечно чужое... Но движение гипнотизирует, и вот мне уже казалось... Я уже был уверен, – это я своим усилием, своей волей, сокращаю и расслабляю мышцы, двигая руками, ногами...Ощущение раздвоения потрясло меня своей реальностью, – я с удивлением, как кинофильм, наблюдал за действием своего тела, совершенно не понимая смысла их, а тело же моё с упоением действовало совершенно самостоятельно, испытывая восторг и радость от каждого движения...

   И стоял я уже на сцене, глупо улыбаясь, лицом к вдруг притихшим, почувствовавшим по моей улыбке, что-то неладное коллегам. Стоял, расставив ноги на ширину плеч, как это требуют на занятиях по физподготовке, стоял, не зная, что делать дальше... И вдруг необычайное волнение волной холода окатило меня, перехватив на миг дыхание, руки мои взлетели вверх и, ритмично покачиваясь с ноги на ногу, плавно и медленно начал я этот страшный и холодящий непостижимой жутью танец, но всё быстрее раскачиваюсь, подчиняясь какому-то внутреннему ритму. Судорожные волны прокатываются по моим мышцам, заставляя извиваться в самых неестественных телодвижениях. Сначала плавные и несильные, они во всё ускоряющемся темпе корчат меня... И вот уже слышу я, как топоту моих ног на сцене, вторит иной, глухой неестественно-мощный звук невидимых литавр, он, казалось бы, воспринимается не ушами – всем телом, каждоё его клеткой вибрирующей в такт каждому низкому толчку литавр...

   Уже весь зал, все зрители, в гипнотическом трансе, вскочив на ноги, повторяет за мной мой танец, заламывая руки над головой... И вдруг: