Текст книги "Путь к колодцу (СИ)"

Автор книги: Владимир Середа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 19 страниц)

   Пусть сами темники решают, что делать, не интересуют его ни походы, ни битвы, ни склоки среди его многочисленной склочной родни, ни интриги среди свиты его... Пусть сами грызут горло друг другу в стремлении приблизиться к нему. И, как из кучи слепых щенков, выберет он того, который вылезет на самый верх, подмыв под себя слабейших. Смерть неповоротливому и непредусмотрительному.

   Ни что не интересует Повелителя в этом мире, и глыба, живущая в душе его, запрещает ему менять, что бы то ни было. Бесстрастен взгляд Повелителя, и ни кто не догадывается о боли в душе его.

   Сбылось проклятье Колдуна, память возвращает его к казалось бы давно забытому, потаённому... Страх и голод терзали его в стремительном его бегстве, в переломное время его жизни, время странной встречи с Колдуном. На долго выпала память о встрече этой, захваченный множеством событий, задвигал он мысль о необходимости осмыслить встречу эту, перенося на будущее... Подавляло ощущение противоестественности непостижимости... Да и была ли эта встреча? Или был это кошмарный сон, заразивший его чёрным ужасом, – игра перевозбуждённого воображения, разыгравшегося после долгих дней и ночей, проведенных в холоде, голоде, страхе и одиночестве среди голых скал.

   Глава 34

   Цепляясь за острые грани огромных камней, тормозил он свой стремительный спуск, больше похожий на падение, по крутому склону, раздирая в кровь руки и разрывая остатки халата. Солнце уже скрылось за недалёким противоположным склоном ущелья, и теперь только в невообразимой выси уже потемневшего неба золотятся в последних его лучах редкие перья серебристых облаков, а дно ущелья уже покрыто мраком ночи. И скользит он в этот мрак по острому щебню, не в силах даже проклинать его и судьбу свою, и выскакивает, пробежав мимо огромного камня, на узкую площадку, нависшую террасой над ущельем, и вдруг:

   – Ты почему опоздал? – резкий скрипучий голос, требовательностью своей останавливает его бег. Ноги его прокованы страхом к земле, в страхе осматривает от окутанную наступающими сумерками террасу, топорщатся угловатые скальные глыбы... Вдруг шевельнулась одна из них, и тусклый багровый свет начинает медленно выползать из под неё.

   – Да это кто-то костёр разжигает. – вздыхает он с облегчением. Человек поднимается и поворачивается к нему, из-за спины его ветер вырывает длинные багровые языки пламени и далеко несёт тысячи кроваво-красных тусклых искр... Против света не в состоянии увидеть он лица незнакомца, только чёрный лохматый силуэт на фоне рванного багрового полотнища пламени. Порывистый сильный ветер мотает пламя и длинные волосы незнакомца, рвёт клочья шкур, прикрывающих его тело, завораживая взгляд слаженным ритмом пламени и движения незнакомца.

   – Я когда приказал тебе прийти? – он не понимает вопроса, его пугает злоба, звучащая в голосе незнакомца. Ему страшно и сжался он в комочек, прижавшись к нагретой за день глыбе, как ребёнок ждёт помощи он от этого человека.

   – Я хочу есть. – скулит он, почти плача. Незнакомец нависает над ним с непонятной жестокой радостью вглядываясь горящими кровавыми искорками своих зрачков в его глаза. И внезапно смеётся громко злорадно:

   – Тебе страшно! Ты голоден?! – махнув резко рукой назад, из своих лохмотьев выхватывает он дымящийся паром огромный кусок мяса на раздробленной кости.

   – На! Ешь! – швыряет Колдун ему в руки истекающее горячим жиром мясо. И, повернувшись, бросается к пламени, рвущемуся прямо из самих камней. Движения его неуловимы и стремительны, и только клочья шкур, надетых на нём и непонятно как закреплённых, длинными лентами летят вслед за ним, не успевая, и просвечивается сквозь них, в багровых отсветах пламени, необычайно худое тело его.

   Не спуская глаз с Колдуна, впивается он зубами в сочное мясо и глотает, не успевая пережёвывать. А Колдун в напряжении склонился к огню, дикий восторг в глазах его, как будто, что-то необычайно интересное открылось там его взору, и летят быстрые пугающе непонятные слова из перекошенного в неуловимых гримасах его рта, в жутком упоении выкрикивает он их, и рвётся злорадный лающий смех. И оторвав на миг свой взгляд от пламени, вглядывается с радостным злорадством он в своего гостя, и застывает тот, столбенея от страха, от нечеловеческой пронзительности взгляда, от злобы в нём и ненависти...

   – Тебе страшно! – злорадно кричит, казалось бы, подлетая к нему по воздуху, Колдун: – Ты бойся, – это жизнь! – выкрикивает, брызгая слюной, прямо в лицо, уже пена выступает в уголках рта Колдуна:

   – Тебе хорошо сейчас, безгрешен ты и можешь бояться! Но не долго осталось тебе...

   Казалось, Колдун танцует страшный танец, под тоскливое завыванье ветра, у тусклого багрового пламени, среди камней, на краю пропасти... Глаза не успевали следить за его прыжками, временами казалось, двоится он в сумерках наступившей ночи, появляясь сразу в нескольких местах, среди чёрных и багровых пятен, мелькающих на гранях угрюмых валунов.

   – Ты будешь чудовищно велик! Чудовищно! – хохот Колдуна подхватывают горя, они вторят ему, наполняя ущелье грохотом, и, уже кажется, тысячи злых девов повторяют за ним, насмешливо хохоча в темноте, слетаясь сюда, к багровому пламени, на кровавый пир.

   Забыв о мясе, прижался незваный гость спиной к камню и сидит, не в силах отвести свой взгляд от Колдуна. А тот, то подскакивает и, наклонившись, в упор вглядывается в глаза своему гостю, то прыгает вокруг рвущегося вверх алыми полотнищами пламени, полощущегося на ветру. Колдун купается в нём, окутываясь им. То он уже сзади и, склонившись к уху, вкрадчиво шепчет что-то, скрабезно ухмыляясь, и стреляя насмешливыми глазами по сторонам, что-то непонятное абсурдное, и этим пугающее, то кричит и смеётся, как безумец, сотрясая ущелье грохотом эха.

   Странный и сладкий паралич охватывает гостя, погружая мир в вязкое сумрачное марево, в котором вязнут и резкие прыжки Колдуна и рывки языков пламени. Всякое движение замедляется в нём, и, кажется, даже звуки начинают тянуться низким неразборчивым воем, и это придаёт неожиданный удивляющий смысл движениям Колдуна и его голосу, но нет уже сил понять что-то, и рассмотреть вдруг открывающееся... Он тонет, тонет, погружаясь в вязкую топь...

   Проснулся он тогда, разбуженный каким-то посторонним звуком, ворвавшемся в смутный сон. Солнце уже коснулось своими лучами уродливо изломанных вершин противоположного склона ущелья, придавая необычайную объёмность их неприкрашенной суровости, резко разграничившей свет и тьму теней на изломах острых граней. Необычно чистый воздух застыл в неподвижности, приблизив и выделив самые мелкие детали в окружающем. И звук песни, пробудившей его, звонкий и чистый голос, казался, сливался в хоре с эхом, наполняя всё ущелье.

   Сидел он, опершись спиной о камень, не в силах разобраться, – где он? Где сон, а где реальность? Был ли Колдун и куда он делся? И тут, вновь услыхав звонкое эхо, вскакивает он, бросается к краю террасы. И вдруг, как будто на стену натолкнулся, останавливается он в недоумении – огромное чёрное пятно кострища... Сердце, кажется, замирает на мгновенье, пробуждая страх, заставляя оглядеться по сторонам, в непонятной надежде что-нибудь понять. В невольном жесте тянется он обтереть руки о полу халата и тут же одёргивает их, поднося к глазам – серая каменная пыль облепила затвердевшие потёки жира на ладонях. Но звонкий голос отвлекает его...

   Ему помогли тогда добраться до родного стойбища, и, казалось, совершенно забыл он об этой встрече.

   Иногда, что-то в нашей жизни, открывшись на мгновенье, в странном, поражающем воображение происшествии, и тут же исчезнув, оставляет оно нечто в глубине памяти. Забывается оно быстро, ни с чем несвязанное, выпадающее из причинно-следственной цепочки, сковывающей все наши воспоминания, и даже отвергающее привычную логику жизненного опыта, оставляет оно чувство неудовлетворённости своей незавершённостью. Эта встреча с Колдуном, ни когда не вспоминал Повелитель о ней, но лёгким холодом предопределённости зависла она против сердца, и пронёс он её через всю жизнь, как таинственный, запечатанный давно умершим предком сундук. Память об этой встрече всё время напоминала о непостижимости окружающего мира, что бы и где бы ни делал он, как бы самым уголком глаза видел он её, чувствовал присутствие. В страшные, переломные минуты своей жизни, он как бы подходил к этому заповедному наследству, став на колени, ощупывал укрытую таинственными знаками печать и отходил, чувствую непонятную почтительность и благоговение.

   Почему обвинил его Колдун в опоздании? Может и совсем не его ожидал тот в сумраке ущелья? И не ему была уготована судьба эта? Но тогда по воле кого попал он в ущелье это?

   –""–

   Манит село меня своей человечностью, наверное, так можно охарактеризовать теплоту царящих там отношений. Все знают друг друга, всё на виду, и если возникает неприязнь и вражда, то все равно оставляет она впечатление внутрисемейного, а значить несущественного конфликта.

   Люблю неспешный ритм сельской улицы, всё происходящее на которой просто и доступно пониманию, и если прошёл кто-то нею, то не трудно узнать его, а часто понимаешь и дело, заставившее человека выйти за ограду своей усадьбы.

   Околдовует сельская тишина, нарушаемая звонким петушиным криком, да озабоченным кудахтаньем курицы, застывшей в задумчивости на одной ноге у сарая.

   Жаль, что мало уже осталось в современном селе таких идиллических улиц – тарахтят озабоченно неторопливые трактора, взбивая пыль на обочине вихляющими позади прицепами, обгоняя их, притормаживают, пропуская встречных, грузовики.

   Гудит деловито современное село, и смотрят, озадачено удивлённые пенсионеры куда-то вдаль из-под сложенных лодочкой ладоней. Что пытаются рассмотреть они в этой во многом уже непонятной для них современной жизни? Как понять им своих детей и внуков, занятых непонятными диссертациями, странными командировками, компьютерами... За последние пятьдесят, семьдесят лет жизнь изменилась настолько радикально, что старикам, родившимся почти в средневековье и совершившим за свою жизнь скачёк в космическую эпоху, трудно осознать и принять перемены. Другая, непривычная, пугающая своей странной спешкой жизнь кипит вокруг их, и прячется за привычными словами уже другой совсем непонятный смысл... Телеки и факсы, мобилки и интернет, и слов-то таких они не слыхали.

   Странное чувство пробуждает во мне их непонимание, удивление, как будто делаю я что-то не то, увлёкшись пустяками, не замечаю главного. А они не могут понять – да как же я не могу его увидеть главного? Ведь очевидно оно и окружает со всех сторон, так плотно и всеохватно, что и показать-то его невозможно, из вездесущности его. И отчаявшись, в своей попытке объяснить, решили они отнести это на счёт своего невежества, не способности увидеть глубины жизни образованных своих потомков. И вглядываются они пытливо в поисках общности, и пугаются, наталкиваясь на различие и непонимание.

   А я меня охватывает чувство утраты их мира, их отношения к миру, невозможность понять его, и чувствую я, как ускользает от меня этот мир, незаметно укрываясь годами и уходя в историю.

   Каждый отпуск я стараюсь проводить в селе с дедушкой и бабушкой, не привлекают меня ни моря, ни курорты... Весь месяц я помогаю им по хозяйству, или стараюсь помочь... Слушаю их, смотрю на их... Что это мне даёт? Спокойствие их непрерывного труда с раннего утра и да позднего вечера, неторопливого и безостановочного, когда даже отдохнуть – это всего лишь взяться за другую работу. Их отношение к вещам и миру...

   Странное это соприкосновение миров – мира почти средневековья и современности... Они родились в том уже бесконечно далёком от нас мире, жизнь которого была отлажена тысячами лет традиций и обычаев, которые не позволяли ни чего менять, и вошли в наш современный мир, взломавший твёрдый панцирь стереотипов и откинувшего в сторону почти все из них. А они были воспитаны с детства в тех древних нравах и уже не могут принять новое.

   Иногда злость охватывает меня от невозможности понять логику их мышления. И натыкаюсь я тогда на сожалеющий взгляд дедушки, на укоризненное его молчание... На всю жизнь этот его взгляд со мною...

   Знаю я, что за спиной его войны, плен и лагеря, тоска смертных приговоров, смерть друзей и родных, жуткий голодомор... Прошёл он через всё это и провёл свою семью, внешне всегда спокойный и невозмутимый, но что там, что за этим спокойствием, неторопливым жестом и взглядом, который навсегда со мной... Задаю я себе вопрос – а смог бы я выдержать тоже?

   Современная жизнь больше рассуждает об экономике, о совершенстве производства, о конкурентной борьбе. Возникло странное понятие – моральное старение, когда выбрасывается ещё хорошая качественная вещь, только по тому, что уже изготовлено более новое изделие. Цель и средство перепутались и совершенно запутали нас самих. Сейчас всё отдано экономике, её развитию и совершенству... Но главная ли это цель жизни человека? Или экономика всего лишь средство поддержания жизни? Тогда что же цель её? Ради чего мы потребляем ресурсы и загрязняем окружающую среду?

   Иногда мне кажется, что дедушка мой знает что-то, что-то большее, чем можно рассказать...

   А может будет всё не так, – потоптался бы я не долго в вязкой скользкой глине, сводящей мышцы на ногах в комки, судорогой своего холода, с трудом вырывая лопату из глухо чавкающей массы... Разозлился бы в конец – о каком поиске истины может идти речь в этой грязной и холодной мерзости? Сунул бы сотню шабашнику на огромной машине, и...

   Заунывно воя шестернями, с хрустом ломая кустарник зелёной изгороди и вдавливая тяжко с тупой силой шипы на своих огромных колёсах в густую траву, вползёт медленно, под крики команд, во двор исполинская неуклюжая, как динозавр, зелёная машина и замрёт, уставившись своими мертвенно бледными незрячими фарами на старый дом, на огороженный низеньким зелёно-красным штакетником палисадник, усаженный цветами, на детскую качель под яблоней... Загрохочет внезапно звонкая сталь в шарнирах, и встанет высокомерно, откинувшись с кабины, ажурная вышка. Взвизгнет пронзительно и злобно двигатель и, с лязгом дёрнувшись, завращается бур, погружаясь в податливый грунт.

   И подопрут спинами тёплую стену глинобитного сарая деды соседи, с опаской наблюдая за прирученным чудовищем, завороженные слепой его мощью и непонятной злобой.

   Пройдёт один, другой десяток минут, вставят обсадную трубу, надсадно кряхтя, мужики шабашники, – вот и готова скважина. Пей, льющуюся из неё водичку, поливай огород...

   Опрокинут вышку обратно на кабину, умоются и утрутся, передавая друг другу вышитый рушник. И, подшучивая, сядут за стол под яблоней за горячий борщ, за картошку в жёлтых потёках масла... И останется странная недосказанность в глазах у всех. Как будто разыгрывают они по принуждению глупого режиссера в бессмысленной пьесе противоестественную чушь, и неприятно от этого им самим и за автора стыдно – вот и играют, старательно пряча глаза друг от друга.

   Как будто потеряли что-то, в гипнотическом трансе наблюдая за головокружительным вращением бура, в восхищении перед его слепой силой, в ярости и высокомерии своём пронизавшем пласты тысячелетних отложений и вышвырнувших их вон, на всеобщее обозрение...

   Как будто зачеркнул он всё, что было, и назвал недоразумением...

   –""–

   А может и начинается с этого смерть,– мысль не задерживается уже окружающем и углубляется сама в себя, прячется, как улитка, в себе, и, теперь уже, ни что не нужно ей для собственного существования, питает она сама себя, погружаясь в собственный самодостаточный мир в собственное время, вполне независимое от мысли, к образам, живущим по своим законам, пугающим неожиданностью своих взаимосвязей.

   А реальность..? Она становится всего лишь мгновеньем, тенью неимоверно сложного мира, тенью, мельтешащей перед глазами и мешающей возможности вглядеться в лик Мира.

   И уже непонятное ещё, ощущение этого сковывает все чувства холодом безразличия, поселяя досаду к отвлекающей уже ненужным мельканьем подробностей и следствий, действительности.

   Толчком сердца ощущение этого возникло у Повелителя, и сразу же забыл он о терзающей его глыбе, о теле своём измученном болью и ставшем вдруг невесомым, растворившемся внезапно в сиянии мира.

   В единый миг весь мир, вся жизнь его слилась в нечто Неразделимое, в котором каждая пылинка, каждое мгновенье безмерно важны и не отделимо от остального, в бесконечной взаимосвязи. И ощутил он это единство всей жизни своей непостижимым чувством, всё сразу, в единый миг... И поглотило оно его непереносимой полнотой своей.

   Дугой выгнулся внезапно Повелитель, и подхватили его расторопные телохранители, укладывая неподвижное тело на груду спешно разосланных дорогих ковров.

   А он уже ни чего этого не видел и не чувствовал, он жил уже в безмерности открывшейся истины, в на мгновенье открывшейся и поглотившей его Вечности. В бездонном голубом небе, которое пытались спрятать от него услужливые холуи, торопливо возводя над ним огромную юрту.

   А мысль, уже живущая отдельно от тела, как бы насмехаясь, стала над немощным телом его – Вот что вечно, что всегда с тобой, что всегда в тебе и что ни когда не оставит ни где тебя – Мир понятый тобою. Мир принятый тобою...

   Оглавление

   1

   173