Текст книги "Путь к колодцу (СИ)"

Автор книги: Владимир Середа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

   А может, он уже давно мёртв? И смотрит его дух сквозь пустые глазницы, не в силах ни чего изменить.

   Ни одной из множества войн не проиграл он. Приходилось иной раз отступать, терпеть поражение и скрываться от погони, но всегда возвращался он и накладывал руку свою на трепещущее горло врага, и жалость ни когда не ослабляла его хватки. Но почему нет ему радости от этого, почему ощущение поражения не покидает его? Страх исчез, не оставив радости победы.

   А может, проиграл он эту битву со страхом? Заблудился в самом дальнем своём походе, и остановился вдруг среди сумрачной гладкой, как такыр, пустыни. И опустилась бессильно десница его, держащая меч, и не находит его взгляд врага, и не знает он куда идти, и не у кого спросить – где он? Что делать ему?

   Ни когда раньше мысли об этом не возникали у него, не когда было ему задумываться об этом – с самого начала он убеждал и объяснял, направлял людей, превращая их в вольных или невольных своих пособников.

   Он учил и учился сам, и не когда было ему задумываться об этом, он познавал людей, давая им, цель так, что, не замечая того, ставили они эту цель сами себе в заслугу. А он подсказывал путь достижения цели, заряжал верой в её достижимость. В его жизни это и было самым главным? Пока была в нём вера в это, жил он... А сейчас? Когда достиг он того, о чём не мог мечтать в самом фантастическом сне...

   Когда-то с него смеялись, давая презрительные клички – кто помнит это? Он был трусом, боялся обидеть, кого бы то ни было. Он сам изобретал для себя правила поведения, в которых каждый жест, каждое слово было множество раз выверено и взвешено на весах страха. Страха выдать свой страх... Он привык на себя смотреть чужим настороженным взглядом, ловить с холодным вниманием каждый проблеск страха в своих глазах, в каждом своём поступке и движении и прятать, подавлять его...

   Чего он тогда хотел и был ли в состоянии предвидеть последствия? Сначала страх набегов соседей. Ему очень хотелось надёжно обезопасить себя от племенных свар – казалось тогда ему это самым страшным. Но в Степи ни когда нет недостатка в ревнивых жадных глазах – чем больше росла его сила, тем большая сила поднималась ему на встречу, вовлекая в своё движение племена, их союзы, империи...

   А может, он сам виноват, что видел везде только врагов? И безжалостно сокрушал их, натравливал друг на друга, или сам шёл с мечём и огнём. Могли он добрососедствовать с ними? Вспомнил он, с какой ревностью и подозрительностью следили друг за другом правители и императоры, и достаточно было ему предложить кому-то из них союз, как остальные тут же начинали войну. Впрочем, презрительная улыбка искривила его губы, в те годы всякий мир и союз он заключал, только ради удобства ведения войны и другого смысла в этом не видал.

   Но каждый раз, в глубине души жило ощущение – это последний его поход, и достигнет он покоя, победоносно завершив его. Но, как линия горизонта, ускользал покой, вставало новое препятствие и необходимо было сокрушить его. И уже зрел вялой усталостью ком безразличия...

   И была у него уже орда, не такая красочная, как армия императора, разношёрстая в пёстрых своих тулупах, верхом на косматых невзрачных конях, вооруженная, чем попало, но стремительно выполняла она любой его приказ, безоглядно веря ему, неотвратимая, как песчаная буря и беспощадная, как зной пустыни...

   Глава 32

   Я уже сам, где-то совсем невысоко поверхность земли, оттуда доносятся незамысловатые звуки сельского двора – задиристые петушиные крики, да озабоченное кудахтанье... Да изредка подаёт голос Напарник. Туда неспешно уплывает, под скрип старого деревянного ворота, покачиваясь, ведро с добытым мною грунтом, там тепло и даже жарко, шелест листвы да размеренный порядок сельской улицы. А здесь, внизу, прохлада и сумрак, да глухая тишина. Скрип ворота, где-то далеко вверху, он доносится из иного мира, иного измерения. Я вглядываюсь в него через телескоп колодезного ствола, в едва заметное, затенённое листвой и голубеющее небом, его светлое пятнышко. Вглядываюсь как посторонний, увидавший его вдруг и удивляющийся непривычному, замечая и дивясь до сих пор не замечаемому единству его – взаимообусловленной монолитности его. Что ли? Весь он, как одна безмерная глыба, пронизан и связан причинными связями, стянут им в кугой ком, из которого, напрягая все силы, до хруста в суставах, вынырнул я на миг, задержав дыхание, что бы, взглянув, замереть в восхищении, и вновь окунуться в его живительные глубины. Он держит меня бесчисленными своими связями, и едва заметными, но от этого не теряющих мощи своей, и могучими. Из которых соткан он и я, его ничтожная частица, узелок в тугом переплетении его нитей.

   Пока плывёт неторопливо старое ведро вверх, под заунывный скрип ворота, ощущения эти проносятся в моём сознании, ожигая тело непонятным сладостным ознобом восторга. Ожиданием чуда..?

   Мне и смешно и радостно... Наверное, это и есть автотренинг, зачатки йоги? Когда образы, рождаемые сознанием, возбуждают эмоции, обостряющие чувства. И приносят чувства сознанию свежие более глубокие ощущения, погружая его в новый мир – ещё более возбуждая его, образность его... И выискивает сознание в новом его связь со старым, погружаясь на новый уровень восприятия причинной обусловленности, сплетая пониманием окружающее в пёстрый ковёр жизни... Это и есть обратная связь – основа развития, когда глаза, глядящие на мир, порождают в сердце любовь к этому миру, а любовь обостряет зрение в желании лучше видать мир. Зрение улучшается, и всё больше деталей мира доставляет сознанию, порождая ощущение совершенства и гармонии мира, выдавая всё больше поводов для любви. Как возможно усилить этот процесс..? Ускорить его..?

   А иногда отчаяние охватывает меня, чувство безысходности и тоски... И тогда кажется мне, как наркотик, использую я красивые слова, пытаясь скрасить собственное существование...

   И тогда, с трудом входит лопата в вязкую влажную глину, трещит черенок под моим нажимом, отрывая липкий ком глины. Скользят и разъезжаются ноги, и, чертыхаясь, бросаю я лопату, хватаясь в падении руками за холодные влажно слизкие стенки колодца...

   Нашёл место для отпуска! – мелькает иной раз досадливая мысль. И сразу одёргиваю я себя. Труд – не развлечение, и не случайны слова древнего автора «... в поте лица... хлеб свой...» – всякая цель дорога нам усилием, затраченным нами для достижения её. И чем легче она даётся, тем меньше ценим мы её. И не зависит это от оценка эта от нас, от сознания нашего, требующая, при своём достижении, внутреннего усилия подсознания, им же она и определяется – эмоцией нашей, естеством... И верим мы ей безоговорочно.

   В поисках ответа на возникающие вопросы, обращаюсь я к истории, ведь реальная жизнь – самый суровый экзаменатор, её оценка – это и есть истина.

   Тысячи видимых и невидимых причин обуславливают всякий обычай, каждую традицию, и пускай, не способна наша логика понять их смысла, пускай, кажется нам всё это бессмысленным и глупым – вина в этом в несовершенстве нашей логики, примитивности нашего понимания.

   Гулко громыхая, спускается ведро, и Напарник возгласом привлекает к этому процессу моё внимание. С чавканьем отрываю очередной ком глины и трясу лопатой над ведром, пытаясь стряхнуть туда глину.

   Лопата вся в клейкой глине и очищать её мучительно и противно. Но почему мучительно и противно? Чего-то не понял я ещё в своей работе, в отношении к ней, всё ещё тороплюсь и воспринимаю эту, налипшую на лопату глину, досадной помехой, мешающей мне достичь... А чего хочу я достичь? Закончив колодец, поскорее залечь к верху брюхом? Может злюсь я, что не предвидел я этой помехи в своих расчётах, и теперь принимаю её, чьей-то злой насмешкой? Но так ведь всё в жизни гораздо сложнее наших расчётов, и я имел множество поводов убедиться в этом.

   «Природа хитра, но не злонамеренна» – сказал кто-то из физиков, впрочем, кажется, он имел в виду Бога, но эта игра слов смысла не имеет. Важны не слова, а комплекс понятий, образов скрывающихся за ними. Но даже это подозрение мира в злонамеренности о многом говорит, особенно подчёркивая наше стремление именно к конечному результату, веру в его важность... И мир расщепляется на два лагеря – враждебный, мешающий, по нашему мнению, достижению цели. И дружественный – способствующий, как нам кажется, её достижению. Вера наша работает чётко, и окрашивает всё в два цвета – белый и чёрный, добро и зло... С каждым годом это разграничение только усиливается, исчезают полутона, и всё более черным становится мир, пока тьма не поглотит его совсем...

   Но вот тонкая прослойка тёмного песка, вяло сочится она мутной жижей, это всего лишь поверхностная влага – верховодка. Ненадёжна она и грязна – пролил кто ведро воды, плеснула хозяйка помоев на земь... Ни как она не связана с глубинными неистощимыми родниками, журчащими сквозь чистые голубоватые пески водоносных горизонтов.

   Мир полон аналогий, и поиск истины иной раз приводит к пованивающим чем-то неприятным выводам, но не выдерживает истомлённый жаждой путник, припадая к мутной влаге, пытаясь утолить жажду. И проникает в него яд, не принося облегчения, ожигая губы и гортань горечью лжи... Злоба, вражда и ненависть, – если эти эмоции возбуждаются в душе человека, значить яд проникает в душу его и убивает её.

   С трудом вгоняю я лезвие лопаты в вязкую глину, ком которой, наконец, оторвавшись, срывается с лезвия шлёпается смачно в маленькую лужицу на дне колодца, разгоняя маслянисто поблескивающие волны. Я пытаюсь вновь подхватить его на лопату, что бы вбросить этот комок глины в ведро и доставить его наверх, к солнцу, тепла которого эта глина не получала уже много тысяч лет.

   Раздражение неподвластно мне, и это раздражает, злит... Каков прок от него? Почему не могу воспринимать происходящее, как нечто естественное – ведь всё происходит согласно всем законам физики, согласно предопределению... Злость моя это сигнал из подсознания – тонкий луч, высвечивающий на миг шестерни таинственного механизма моего мышления, причин и следствий, определяющих поведение, а значить и саму личность. Но ведь и копаю я колодец, что бы разобраться в этом! В себе самом!

   Нам трудно представить, в чем же мы остро нуждаемся, и что получаем мы, часто сами того не замечая, от предков своих. И пускай уже давно нет их с нами, пускай мы давно не помним имён их, продолжают они поддерживать жизнь нашу, передавая нам силу и надежду из неведомого своего далека.

   Не думая об этом вели они когда-то неспешно натуральное хозяйство, сами определяя потребности свои и, в меру возможного, удовлетворяя их... Приходили моры, ненастья, лихолетья и пожары, сотни лет из года в год, быстрый безжалостный кочевник вихрем проносился по городам и весям, сжигая дома его, уводя в полон семью его, убивая друзей его...

   Трудно, невозможно представить нам – из года в год, на протяжении нескольких поколений одно и тоже – войны, войны и войны... И не было у него ни знания истории, ни того, что привыкли мы понимать под источниками информации – жил он в глухом своём сельце, каждый раз после очередного нашествия и набега, собирал всё что осталось, принимал чужих детей, чужую, чудом выжившую родню, копал очередную землянку в мёрзлой земле, не надеясь на чью-то помощь... Тянул, опухая с голоду до весны, пахал на поле, запрягаясь в соху, бросал в землю сбережённое в голод зерно... И знал, всё время знал, что придет осенью свирепый враг, и запылает жарким пламенем с таким трудом отстроенный дом, и погонят в рабство новую его семью, а сам он, может, будет лежать порубанный на пороге горящего дома своего...

   Где брал он силы, что бы жить? Из какого источника черпал он надежду? На что надеялся он? Почему не кидался он в прорубь, не лез в петлю от отчаяния и смертной тоски? Что за исполин хранил тысячи лет слабый огонёк нашей жизни, в продуваемом свирепыми ветрами мире?

   И не год, не два жил он так, поколение за поколением, сменяясь, проходили сквозь скорбную череду горестей и печалей утрат...

   Может и злился он, но не кидался в прорубь... А то бы не было нас, потому что мы – его потомки! Его, а не того, кто, не выдержав испытаний, кидался от отчаяния в прорубь. Забыв о будущем, пёр напролом...

   Может это и есть самое главное? Может именно в поисках именно этого источника сил и надежды, залез я в сырую тесноту этой темницы?

   Смиренье и буря – две крайности. Выжил бы народ, если бы не было в нём этих противоположностей одного целого – народа? Одни способны принять и пережить самое тяжкое, а другие ..? Не задумываясь выйдут они на встречу самому тяжкому испытанию. Можно говорить о случайности, но так можно уверить себя в случайности и самого мира нашего. А ведь в естественном отборе именно крайности определяют развитие вида и приобретение новых свойств и качеств. И говорить в этом случае о случайности – это значить признаваться в бессилии своей логики.

   Вытирая тыльной стороной ладони пот со лба, прислоняюсь я плечом к сырой стенке колодца. Можно долго спорить о культуре, о путях развития её, о роли бунтарей, которых выводят из равновесия любая на их взгляд несправедливость, или роли терпеливого большинства...А может всё это необходимо что бы взглянуть на себя, попытаться понять и определить своё место? Может это главное – понять предопределенность своего места в этой борьбе, и, вот тогда, попробовать сделать свой выбор, попробовать что-то менять. В первую очередь в самом себе – в своём видении мира?

   –""–

   Сереет на востоке скорым восходом небо, вот и проходит ещё одна ночь, в длинной их череде. Сколько было их проведено, вот так у костра в томительной бессоннице, а может и засыпает он временами, не замечая того, и встаёт тогда перед ним прошлое, и звучат для него вновь давно отзвучавшие слова... Кто это беспрерывно теребит его память? И зачем? Будет в нём боль, а может борется с болью? С безразличием, со смертью...? Кто-то или что-то ещё пытается понять, разобраться в его жизни, увидеть смысл в беспрерывной суете, в непрерывных поисках выхода из западни, в которую превратил он свою жизнь.

   Ведь он всё ещё жив, хоть и кажется ему иногда, что давно уже мёртв он, но бьётся ещё судорожными толчками у него в груди сердце, и живёт боль, теребя душу и память, погружая его в давно минувшее.

   Что мучит его, ведь добился он большего, чем мог представить себе. Да и что мог представить тот, молодой дикарь, не видавший за всю свою жизнь ни чего кроме голых сопок да кочковатой полупустыни... Он вспомнил ощущение растерянности и удивления, охватившее его, когда однажды на рассвете, поднявшись во главе своих сотников на гребень гряды заросших лесом и кустарником пологих холмов, впервые открылся перед ним город.

   Запутанный лабиринт из грязно-бурых аккуратных сундучков с островерхими крышами, краснеющими обожженной глиной черепицей. Обнесённый невысокой глиняной стеной уютно укрылся он в долине между холмами у небольшого озера.

   Его воины с визгом мчались кривыми улочками, волоча за собой шлейф из клубов серой пыли, которые смешивались уже с дымов занимавшихся пожарищ.

   Его, привыкшего к бескрайности степных просторов, к незамысловатости юрты, поразил город непостижимой вычурностью человеческого воображения. Как могли придумать такое? А, придумав, построить?

   С тех пор много городов и дворцов видал он, много строили их по его приказу, и, наверное, ещё больше разрушили.

   Несколько позднее познакомился он и с мудрецами. Чем-то напомнило это ему первую встречу с городом – неправдоподобной сложностью и глубиной мысли.

   Он слушал их изысканно вежливые ритуальные диспуты в огромном пронизанном солнечными лучами зале, поражаясь оригинальности мысли, неожиданности их аргументов, умению предусмотреть последствия каждого своего слова. Если бы услыхал он их раньше, может быть испугался, поражённый сложностью всех открывшихся взаимосвязей, усложняющих управление народами, армиями и государствами... Не поверил бы, что способен достигнуть сложнейшей гармонии во взаимодействии законодательного и исполнительского начал в управлении государством и непрерывно поддерживать эту гармонию, определяя каждому его меру компетенции и ответственности.

   Но то, о чём говорили они, было его дыханьем, смыслом и сутью его мышления, и поступков. Он ни когда не задумывался о всех сложных этих взаимосвязях, но каждое его слово, каждый поступок служил достижению гармонии. И возрастала власть и величие его над народами и миром...

   Торжественная величественность зала, чеканная мерность речи, усиливаемая продуманной акустикой, завораживала его, дикаря, прикоснувшегося к тысячелетней культуре. Его только и хватало тогда на то, что бы хранить под маской невозмутимого молчания своё удивление.

   К тому времени он уже научился владеть собой и знал цену невозмутимости. Но всякий раз выходил он из зала с полным сумбуром в мыслях своих, измученный погоней за витиеватым ходом их дискуссии. Страстно желая понять мудрость древней культуры, много раз посещал он диспуты, всё больше попадая под гипнотическое их влияние. Но что-то удержало его на краю пропасти безумия, не дало ему возможности запутаться в цепи их рассуждений, задохнуться в тонкой сети их аргументов. Смутное ощущение поверхностности и ненужности этих знаний окрепло в нём, и не с состоянии был он слушать нескончаемый перечень следствий ни кем не понятой истины... Он и сам не понимал её, но она жила в нём, в его поступках и решениях, жила непонятной радостью открытия, прикосновением к чему-то ни кому неведомому, принадлежащему только ему... Он знал и не знал эту истину, он просто жил ею, меряя ею мир и себя, не в состоянии высказать её. Он, простой дикарь из пустыни, был избран ею, и поэтому все эти мудрецы были в его власти, а не он в них... Истина жила совершенно самостоятельно, жила в поступках, в высокомерных властных взглядах его темников и тысячников, через его прикоснулись они к ней и обрели мудрость, дарованную ею. Кем были они? Кем стали? Степняки, с детства привыкшие к седлу, аркану, клинку и луку, но овладели они искусством ведения дипломатических переговоров с самыми высокообразованными сановниками империи. И, повинуясь воле его, повергали в прах, под копыта его коней, империи...

   А сейчас мучается он, пытается понять – да что же было у него, чем пользовался он, или что использовало его...

   И может назовут его прожженным политиком, способным подбирать и расставлять людей на постах своей быстро выросшей империи. Но кто учил его этому? Из каких мудрецов брал он себе подручных? И не слепыми исполнителями воли его были они...

   Ни что не случайно в этом мире... И простая былинка растёт в степи благодаря совпадению множества случайностей, каждым изгибом своим, каждым зубчиком листа своего, обязана она не своей прихоти, а реальности – копыту талпара, смявшего его стебель, саранче, надкусившей его... Всё помнит былинка, выбрасывая свои побеги и узкие стрелки листов – и тень своих соседей, и голос предков... И нет двух одинаковых былинок в мире и не будет. Но случайности, когда накапливается их всё больше и больше, перестают быть случайностью и становятся законом, неотвратимым и неизбежным роком. Каждая случайность – узелок в бесконечной сети, сплетённой причиной и следствием... И случайными кажутся они только глупцу, не способному и не желающему видеть единство мира. А хочет ли он видеть причину? Убог человек со всеми способностями своими и в своём желании увидеть первопричину... И первопричину, скрытую в бездне, не в состоянии он рассмотреть, да и как подступиться к ней, когда кружится голова и подгибаются колени уже рядом с бездной, утянувшей уже не одного...

   Глава 33

   Но пора прекращать ночные размышления, уже собрались темники у ханского бунчука в почтении ожидая его. Перестал подкладывать в догорающий костёр резные поленца телохранитель в надежде отвлечь Повелителя от огня, что бы обратить его внимание на выглянувшее из-за горизонта дневное светило, взглянувшее краем своим на землю и залившего степь нежностью своего утреннего света.

   Чуть заметная досада шевельнулась в глубине души Повелителя. Вот так каждый раз – только удаётся собрать ему разбежавшиеся, как косяк жеребцов в весенней степи, мысли, только мелькнёт где-то вдали свет истины, как выстраиваются темники, несут рабы его походные одежды, его еду, которой едва касается он, делая несколько глотков кумыса... И ведут Белого, с глазами наполненными покоем, уныло помахивающего хвостом, встряхивает Белый, под звон золотой уздечки, головой, ожидая из хозяйской руки лакомства. И спадает с трудом достигнутое за ночь состояние сосредоточенности, и твердеет в груди тяжёлый сгусток холодной глыбы, деревенеет язык от ненависти и презрения...

   Выйдя из юрты, смотрит он в глаза темников своих, спокойная уверенность в них, величие и сила в каждом движении их. Не отблеск ли это его силы, его величия? Не он ли даровал им силу и власть? И безоглядно верят они ему, источнику своей силы. А где взять ему веру в себя, в свою жизнь? Где найти источник силы?

   Ставит он ногу на услужливо подставленную спину стременного раба и садится в седло, привычно ловя стремя. Вскидывает головой Белый, ощутив привычный груз, легонько всхрапывает, позванивает наборной искусно кованый повод.

   Вся степь насыщена звуками – глухим гулом от топота десятков тысяч копыт, отрывистыми гортанными возгласами команд, трескотнёй кузнечиков, пеньем птиц в неоглядной глубине неба... Звуки оглушают и отвлекают, да ещё мельканье образов... Ему трудно сосредоточиться, что бы уследить за уходящими на рысях тысячами, мельканье ярких пятен раздражает его, он переводит взгляд вверх, ярко голубое, чуть синеет оно на западе ночным сумраком, безжалостное солнце ещё не успело выжечь сочную голубизну, и полон ещё воздух запахами ночи, её прохладой, и не пляшет ещё у горизонта жаркое марево зноя.

   День становится для него не приемливо шумным, всяким образом, всяким ярким пятном в траве, под копытами у Белого, требующем внимания, отвлекающим мысль.

   Всадники, мелькающие на горизонте, неожиданно пробуждают в глубинах памяти волнующее тревожное, давно позабытое... И растёт холодной глыбой досада и ненависть к мешающему непрерывным мельканием миру, выскальзывающему всякий раз, когда Повелитель зажимает его в тисках своей мысли. Что надо разглядеть ему за ширмой мелькающих образов, что или кто прячется там, волнуя ширму тайной своего движения.

   Почему иной образ, мелькнув на мгновенье перед глазами, ожигает внезапно непостижимой болью, и замирает в груди сердце в непонятной тревоге о чём-то давно забытом... И на весь день остаётся эта тревога горьким осадком, тревожащим память в тщетном желании вспомнить...

   И опять обдирая ногти, ползёт он вверх по крутому каменистому склону, и замирает от восторга и ужаса перед вдруг, прямо под локтем, открывшейся бездной... И видит, как медленно качнувшись, выскальзывает из под его пальца небольшой камешек, и заскользив плавно по склону, вдруг защёлкал, набирая скорость, по встречным камням, сбивая их... И вот уже наполняется ущелье грохотом и рёвом камнепада, весь склон, окутываясь облаком пыли, сдвигается в неудержимом падении. И от грохота одного камнепада уже срывается камнепад на противоположном склоне, и разносится многоголосое грохочущее эхо вдоль ущелья, множа камнепады и лавины...

   И он, невольный виновник, со страхом и благоговением смотрит на тяжёлые серые клубы пыли, медленно окутывающие дно ущелья.

   А вот сейчас он сам, как тот маленький камешек, первопричина камнепада, несётся с лавиной неизвестно куда, неизвестно зачем... И его ли заслуга, что он первопричина всей лавины? Что именно его кто-то неосторожно коснулся? Что он оказался у самой вершины? Да и что это за вершина?

   Покачивается линия горизонта в такт иноходи Белого, мотает он головой, отгоняя назойливых слепней, звенит узда... Что проку искать подобия в различном, объяснять одно непонятное, другим – непостижимым...

   Но вдруг резко стал Белый, вытянув настороженно шею, принюхиваясь к чему-то в высокой примятой траве, пофыркивая и тревожно прядя ушами. Легонько похлопывает его по шее Повелитель, успокаивая – ведь это всего лишь труп, окровавленный труп в траве...

   С удивлением, как будто впервые, он рассматривает свою руку, сухая и жилистая, в редких коричневых старческих пятнах, высовывается она из широкого расшитого золотом рукава халата, и кажется самостоятельным существом живущим и действующим помимо его воли. Длинные узловатые пальцы, унизанные драгоценными перстнями... Высокомерная в плавной уверенности своих движений, пугает она его своей непонятной самостоятельностью.

   Обходит Белый, пугливо косясь, бурую лужу в траве, касается уха Повелителя лёгкий шум беспокойства свиты его. Каждый из темников почувствовал себя оскорблённым и не миновать виновному в задержке Повелителя суровой кары.

   В этом смысл закона – в служении Повелителю. Только он знает и понимает происходящее, и оценивает поступки и жизнь каждого... А все остальные, как малые дети в семье, должны слепо следовать указанному, стремясь заслужить одобрительный взгляд Повелителя – это единственный смысл их жизни... И главным для них становится величие Повелителя, ведь в нём смысл их жизни, ведь он оценивает всю их жизнь, а ценность награды определяется и величием того, кто даёт её. Благоговение и почтение – главное, что возникает при взгляде на Повелителя, при мысли о нём. И не зависит это уже от желания человека, это уже идёт из самых глубин его психики и не в состоянии он контролировать эти эмоции, как злоба и любовь, возникает это чувство и овладевает человеком. Вера подчиняет всего человека и не вызывает ни какого сомнения, человек даже не в состоянии представить себе другого. Вера в абсолютность своей истины овладевает человеком, и согласен он скорее отдать жизнь свою, чем разувериться. Человек живёт ради определённости в этом мире, он не желает сомнений и неопределённости, не хочет он беспрерывно ломать голову сомненьем и размышленьем о том, что хорошо и плохо... Насколько приятнее взвалить это на Повелителя, и, замерев в благоговении, слушать его волю и послушно исполнять её. Вера – основа человеческой мысли, его эмоций и желаний, она в основе всего. И уметь надо управлять верой человека, воздействовать на её. А как управиться со своей верой? Особенно когда владеет она тобою безраздельно.

   Всё чаще и чаще приходится петлять, следуя за гайдаром, обходя крутые овраги, заросшие кустарником, то въезжая, то съезжая по косогорам, и топорщится кое-где далёкая линия горизонта острыми зубцами вершин деревьев. Вот и граница Степи, далёкая её западная граница... Как безмерно велик мир, и как разнообразен он, вмещая в себя множество разных, иногда кажущихся взаимоисключающих друг друга миров... Человек слишком прост со всей своей фантазией, и уж тем более всё, на что способно его воображение, существует в реальной безмерности мира. Да и на что способно воображение в самом старательном своём напряжении? – презрительная гримаса чуть искривила уголки губ Повелителя, но мысль развивалась по своим законам и пошла дальше, в попытке ответить на поставленный вопрос – Самое большое. Что вмещает всю Вселенную. Что сотворило её... – И холодом ужаса и восторга опалило тело – Бога!

   Невольно напряглись руки, и, повинуясь команде, Белый стал. Внезапное открытие потрясло Повелителя, на мгновенье перед взором его мигнуло окно в незнакомый и дивный мир, он не успел там ни чего рассмотреть и уж тем более узнать, но был потрясён абсолютной несхожестью открывшегося мира с привычным. Он попытался восстановить странное, столь потрясшее его состояние души, напрягая память, старался вспомнить предыдущее ощущение. Но вернуть его не удалось. Он ожидал, что от бесполезного этого усилия колыхнётся глыба в душе его и болью досады и бессмысленности опять скрутит тело, но что-то изменилось... Смутное ощущение открытия чего-то важного ещё непонятого, но имеющего огромную роль, наполняющее привычные образы уже совершенно другим смыслом, появилось у него.

   Он слегка толкнул сапогами Белого, даже спокойная плавная иноходь Белого утомляла его. Но поездка в повозке хоть и устланной коврами, с ужасным скрипом грохочущей на своих огромных неуклюжих колёсах по степным ухабам... Уж лучше любоваться на уши Белого. – мысль эта потрясла его, он пытается шутить! Уже сколько десятков лет как мысли его утратили игривость и подобны были узнику, замурованному в подземелье, который бьётся о холодные неподатливые стены... Неужели ему удалось вырваться?

   Но не только вершины далёкого леса украшают горизонт, столбы тёмного дыми рваными клочьями тянутся из-за него, рассеиваясь без остатка в небе, тревожа сердце неясным воспоминаньем...

   А далёкая разведка уже жжет в облаве чьи-то города и села, прокладывая путь остальным. И катится огромная отлаженная за много лет машина орды по степи, накатываясь на привычное, устоявшееся, выработанное и сглаженное сотнями лет противостояния и согласования, с хрустом опрокидывая и разрушая... И кричат уже где-то, заламывая руки, матери и жёны, и секут на глазах их «аки траву» опору их и надежду, смысл жизни их...

   Но давно уже не касается жалость сердца Повелителя, как не испытывает жалости поток лавы или разрушительный тайфун... И как не может остановиться лавина, движимая силой тяжести, так и он не в состоянии уже изменить что бы то ни было.

   Когда-то давно хотелось быть ему всемогущим – что бы было всё в воле его, но был он тогда молод и тороплив, и не в состоянии был увидеть волю свою, причин движущих ею... Что всего лишь он первый камень в лавине камней. Тогда казалось ему, что мешают его всемогуществу императоры и враждебные племена и вот только, сокрушив их, достигнет он полного всемогущества. Но... Уже бестолковые рабы перевирали волю его, уже подозревал он и самых верных в предательстве, глядя, как исполнили они его приказ. А потом сомнение закралось ядом в душу его, – утратил он само представление о смысле поступков своих. Тщета и суета... Всякое желание его, самая вычурная прихоть исполняется мгновенно... Так каков смысл ему что-то делать? К чему стремиться?

   Исчезла цель, угасли желания, и осталось только ощущение бессмысленности происходящего...

   И опять мешают Белому, прерывая его плавный бег, кто-то бросился ниц, уткнувшись лицом в траву. О чём-то просит, что-то доносит... А какое это имеет значение? Что изменит этот донос? И вновь приходит в движение застывшая было глыба безразличия неприязни, заставляя резко выпрямить спину. Торопливо оттянули в сторону незадачливого просителя, и продолжил неторопливый свой бег Белый.