Текст книги "Путь к колодцу (СИ)"

Автор книги: Владимир Середа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

   – В голове не укладывается... Вон речка... – он ткнул пальцем в петляющую на дне распадка полоску речного русла: – Она в озеро должна, судя по карте впадать, а его нет...

   – А ну, снижайтесь вдоль речки. – приказал я ему. Он перевёл вертолет в пологое пикирование. И вот тут началось...

   Мне показалось, что с огромной скоростью мы начали, подхваченные могучим потоком, ввинчиваться в центр исполинской воронки, водоворотом засасывающей нас. Земля и лес под нами, всё ускоряясь, закрутились в хороводе, образуя воронку, из центра которой начали появляться всё новые и новые участки леса. А вон и озеро с черными постройками кордона на берегу, как-то необычно – боком, вывернулось из центра воронки.

   С самого начала этого падения меня буквально парализовало, судорожно вцепившись в подлокотники, я почти захлебнулся ставшим в горле комом. С пилотом, вероятно, происходило то же самое, вертолёт крутило самым замысловатым образом почти до самой поверхности озера, где этот чудовищный хоровод прекратился, и пилот чудом выровнял машину у самой поверхности воды.

   Несколько секунд полёта до берега в наушниках стояла непрерывная ругань, которой пилот хотел прикрыть свою растерянность. Лететь пришлось, почти касаясь поверхности озера колёсами шасси, и ни каким усилием пилота вертолёт поднять выше не удавалось, не смотря на то, что стрелка оборотов ротора дрожала за красной предельной чертой.

   Мы врезались в низкий песчаный берег и, оставив длинную глубокую полосу в береговом песке, остановились.

   – Сели... – пилот повертел ко мне покрытое мелким бисером пота удивлённое лицо: – Что б я так жил... Что за чертовщина?– дрожащим от напряжения голосом выругался он. Сняв матерчатый шлем, он с усилием провёл им по лицу, с удивлением уставившись на тёмное пятно пота, проступившее на светлой поверхности шлема.

   Только сейчас я почувствовал, что могу шевелиться, судорога, сковавшая все мои мышцы в панцирь, ослабла. Я, казалось, совершенно утратил способность удивляться, или уже был удивлён настолько, что дальнейшее удивление было уже невозможным.

   Отстегнув привязные ремни, мы вышли на берег. Невдалеке, прикрывшись оголённым кустарником, стоял заповедный лес, чернея влажными ветвями на фоне пасмурного неба. Я огляделся, отсюда до кордона было километра полтора, обрывистым густо поросшим лозняком берегом.

   – Что делать будем? – спросил я настороженно у пилота, он молча обошёл вертолёт, осмотрев его, традиционно ткнул носком в скат шасси, и остановился у входного люка:

   – Попробую связаться с диспетчерской.

   Несколько минут пытался он выйти на связь, непрерывно вызывая диспетчера, но, казалось, эфир так же взбунтовался, звуки, несущиеся из наушников, были совершенно неправдоподобными. Невозможно ни каким звукосочетанием передать доносящиеся от туда бульканье, кваканье, визг... И в тоже время в их чередовании был завораживающий порядок, ожигающий холодом непостижимого и страшного предчувствия, не верилось в случайность набора всех этих звуков, как сложная симфония, имели они неуловимо сложный лейтмотив, пугающий даже возможностью своего существования.

   Пилот в недоумении пожал плечами, отбросил наушники на сидение:

  – Что-нибудь понимаете?

   Я так же пожал плечами.

   – Надо сходить на кордон, там возможно есть телефон. – предложил я, сам в это не веря.

  – Бросить аппарат здесь? – недоверчиво огляделся пилот.

   – Вы можете остаться, я сам схожу. – вызвался я, тоже оглядываясь.

   После шума лопастей, только сейчас до нас начала доходить окружающая тишина, невероятно густая, обволакивающая вязкой тяжёлой смолой, возвращалась она, вспугнутая натужным рёвам вертолётного двигателя, медленно и осторожно ощупывая и поглощая своими невидимыми щупальцами вертолёт... Нас с пилотом... Пугливо отдёргивая свои мягкие вялые щупальца при звуках наших слов, шагов...

   Покой вокруг был абсолютный, даже озеро уже лежало идеальным чёрным зеркалом, и лес, как выписанная до мельчайших подробностей картина – полная неподвижность...

   Казалось, всё вокруг застыло в напряжённом внимании. Вот тогда и появился во мне страх, ещё слабый он только намекал о себе сухостью во рту, лихорадочной внимательностью, когда взгляд перескакивает с одной детали окружающего мира на другую, в странном поиске источника самого страха, перебирает различные предметы окружающего мира. Страх есть, а повода для него как будто нет, и глаза ищут его причину, в тревожном непонимании...

   – Пойду я тогда. – нерешительно произнёс я, стараясь загнать страх куда-то поглубже. Пилот поморщился и полез в салон, достав оттуда огромный пистолет ракетницы, и, переломив его, загнал в ствол патрон ракеты.

   – Пожалуй, и я с вами. – сунул он ракетницу в карман меховой куртки. И вдруг, разрывая вязкую тишину, донёсся едва слышимый вой авиационной турбины, от страха у меня мгновенно похолодела спина, я глянул в лицо пилоту, – слышит ли? Он удивлённо прислушивался к нарастающему подвыванию:

  – А это, что ещё?

   Я попробовал его успокоить, не было смысла вводить его в курс всех обстоятельств:

   – Это...Самолёт...Здесь... Недалеко... – буркнул я, запинаясь, не совсем уверено. Пилот досадливо поморщился:

   – Какой к чёрту самолёт...Рёв турбины я узнаю в любом шуме. А это..? – он замолчал и, передернув плечами, продолжил: – Так, наверное, должен выть сдыхающий динозавр... И вообще... Не уютно здесь как-то...– он и сам понял, что это не самая удачная из его шуток, а мне даже не захотелось уточнять или высказывать своё мнение об обстановке.

   Мы всё ещё стояли у вертолёта, не в силах отойти от него более чем на два шага. Он был своим, из своего, обычного нормального мира, я не в состоянии объяснить чувство уверенности, идущее от него к нам. Казалось невозможно оторваться от этого «осколка» своего мира, в мир на первый взгляд ни чем неотличимый от обычного мира, и в тоже время чем-то настораживающий, маскирующий за привычными образами нечто чуждое нам. Как можно передать странное это ощущение, но всем существом своим я чувствовал его неестественность.

   Говорят, если в атмосфере помещения снизить даже на несколько процентов содержание кислорода, то через некоторое время человек почувствует это, чувством охватившей его тревоги, ощущением чужого взгляда в затылок – в общем-то, ощущением непостижимым. Не понимая причины, человек всё-таки почувствует какую-то ненормальность в окружении своём. То же происходило и с нами. Я видел, и пилота мучит тоже, он так же ощущает неестественность в окружающем и так же боится признаться в этом. Мы как бы подыгрывали друг другу, стараясь скрыть свой страх, как будто боялись, что бы нечто ни поняло, что раскрыли мы подмену мира.

   Страх парализовал меня, я боялся оглянуться, боялся поднять глаза, оторвать взгляд от такой родной серовато-голубой обшивки вертолёта... Боялся увидать не то...

   – Ну так, что же..? – мялся рядом пилот – Может, двинем потихоньку?

   – По..– у меня хрипом перехватило горло, и я продолжил дрожащим от страха голосом: – ...сидим...перед...до...рогой...

   У пилота округлились глаза, он ни чего не сказал, только стал белее снега, но было мне не до его переживаний. Прижавшись к ещё не остывшему борту вертолёта, я уговаривал себя и успокаивал себя, пытаясь взять себя в руки.

   -Что происходит? Мне страшно..! – просипел пилот сдавленным шепотом, прижавшись к борту рядом со мной. Но я не отвечал ему, в этот момент, трепеща от страха, я огляделся вокруг.

   Всё вокруг казалось таким привычным, и лес, протягивающий тёмные изломанные ветви к невыразительному серому небу, и гибкие плети лозы, застывшие в неподвижности, и чёрная вода озера, окаймлённая светло-жёлтым песком берегов... Такое привычное, всё вызывало дикий необъяснимый страх...

   И вдруг всё! Конец! Вокруг ровным счётом ни чего не изменилось, но перемена была разительная. Как будто из-за ширмы, сотканной из неба и леса, озера и его берегов, ушёл кто-то. Кто-то, совершенно чуждый всему живому, кто внимательно следил за нами, прикрываясь ширмой, сотканной из неба, озера и леса, с холодным вниманием хищного зверя, спокойно и обстоятельно...

   – Мы что..? Проснулись? Что ли? – пилот удивлённо смотрел на меня. Действительно на пробуждение это было, похоже более всего. «А скорее – ужас ушёл из-за ширмы, чуть шевельнув её сквозняком, и теперь она совершенно не страшна.» – вдруг подумал я, оглядывая лес, озеро, и набирая полные лёгкие свежего воздуха, пахнущего талым снегом.

   Сейчас даже воспоминание о недавнем страхе, ни чего, кроме недоумения и стыда не вызывало.

   – Вы можете, что-то объяснить? – пилот требовательно смотрел на меня; – Что с нами произошло? Что здесь происходит? Почему мы уже ни чего не боимся?

   Я пожал плечами, молча, направляясь к вертолёту на своё место. О чём здесь говорить?

   – Давайте на кордон. – прервал я его допрос, пристёгивая привязной ремень.

   Несколько минут потребовалось нам что бы, теперь уж без приключений, достичь поляны на берегу озера, на которой, прижавшись к опушке леса, стояли приземистые почерневшие от времени и непогоды постройки кордона.

   Когда, после приземления, лопасти вертолётного винта, устало прогнувшись, остановились, я, испытывая изнеможение от усталости, буквально вывалился из вертолёта. От кордона к нам, успокаивая на ходу лохматого серого пса, шёл высокий худой старик с широкой окладистой бородой на иконописном лице пророка. Оставив пилота, я пошёл ему на встречу:

   – Здравствуйте, – протянул я ему руку: – Клим Фомич?

   Он, после крепкого рукопожатия, спросил, пристально вглядываясь:

  – Извините, не признаю..?

   Я улыбнулся: – Мы не знакомы, меня к вам Ерёменко направил.

   Я протянул ему служебный жетон, в который он довольно долго вглядывался.

   -А... Вы из Агентства? – приглашая за собой, он направился в избу, мы с пилотом пошли вслед за ним.

   Раздевшись в полутёмных сенях, пропитанных душистым запахом трав, тесно уставленных, мною в сумраке не узнанной, но чем-то необыкновенно знакомой с детства утварью, мы вошли в комнату.

   Потом сидели молча на деревянной старинной резной скамье, упершись о венцы бревенчатой стены, в большой кухне с огромной печью, дарящей тепло уюта. После недавнего приключения, видно, и пилот испытывал неимоверную усталость. Хлебали из огромных жестяных кружек душистый медовый чай, заваренный на травах, и от всего этого испытывали необычайное блаженство, и казалось уже наше недавнее приключение далёким и дурным сном, который необходимо немедленно забыть.

   Вошёл из сеней Клим Фомич и поставил на стол перед нами большую деревянную миску, наполненную прозрачно-золотистым мёдом.

   – Ешьте, ешьте... – устало улыбнулся он нашим поспешным благодарностям, усаживаясь на табуретку по другую сторону стола. Я уже начал потихоньку завидовать Ерёменко, его родству с Фомичём, как бы условно оно не было.

   – Клим Фомич, я ведь по поводу ваших заявлений.– Начал я, погружая добрую краюху домашнего хлеба в миску с мёдом: – Хотелось бы узнать подробности. Расскажите всё по порядку с самого начала, давно ли началось всё это?

   Фомич задумался, рассматривая свои широкие тёмные от мозолей ладони, лежащие на коленях, потом поднял взгляд на меня:

   – Давно ли? Да пожалуй с нынешней весны... Самое перед пасхой и случалось...

   Я достал диктофон.

   Глава 5

   Клим Фомич – случай на заброшенной лесопилке.

   В самом конце апреля, когда на лес опускается прозрачный нежно-зелёный туман молодой клейкой листвы, когда начинает появляться животворная сила весны, вновь удивляя новизной привычного. Я, наконец, решился сходить к развалинам лагеря, где лет сорок с лишком тому заготавливали лес. От него-то и не осталось уже почти ни чего, так – несколько ям от бараков и груда камней, остатки фундаментов лесопилки да мехмастерской.

   Но не лагерь меня интересовал, давно уже не давали мне покоя разные разности, слышимые оттуда, – то гул по вечерам и ночами слышится, то свист, да бряцание, как будто бросали огромную цепь наземь, да и видимые зачастую, – зарево вдруг встанет, будто солнце вздумало всходить посередь ночи, посветит минут десять и погаснет. А то по вечерам иной раз смотришь, а там совсем, как кто пузыри мыльные пускает. Летят шары, радугой играют, да иной раз так споро, моргнуть не поспеешь, а он от края до края небо кроет, только след легко светится. Да почитай каждый вечер чего происходит, если не увидишь, так услышишь.

   Долго не решался я сходить в лагерь, уж не знаю, какие отговорки находил, но к концу апреля, когда от странностей уже совсем покоя не стало, понял, дальше так жить не смогу – или хозяин я у себя на участке, или уж в погреб забиться и не вылазить оттуда.

   Я прошёл уже большую часть пути и вышел к насыпи, когда-то проходившей здесь узкоколейки. Теперь густо поросшая лесом, угадывалась она уже только по тянущейся среди леса неровной цепочке рассыпавшихся чёрных штабелей, сложенных когда-то из уже трухлявых шпал.

   Было около полудня, и я решил перекусить. Усевшись на недавно вывороченную бурей старую берёзу, я раскладывал свой обед на простланной холстине. Сначала я не понял, что произошло, что насторожило меня, когда вдруг руки перестали выполнять привычную работу, застыв в воздухе, и я понял, что прислушиваюсь в чему-то... И тут до меня донёсся уже отчётливый гудок паровоза узкоколейки, который я не забуду и не спутаю ни с каким звуком в мире. Гудок, который звучал здесь в последний раз почти пятьдесят лет тому назад, а сейчас на месте рельс уже успели вырасти большие деревья.

   Я не заметил, как поднялся, и, весь объятый ужасом, как лунатик, шёл, вглядываясь в даль, вдоль насыпи, проламываясь сквозь густой кустарник. Уже слышно было пофыркивание паровоза, мерный перестук колёс на стыках, поскрипывание вагонов... Мне даже казалось, что до меня доносится чья-то неразборчивая речь.

   Закрыть глаза, легко было представить, как медленно проезжает мимо, натружено пофыркивая паром, чумазый паровозик, поскрипывают разболтанные платформы, позвякивая цепями сцепки...Но ни чего я так и не увидел... Всё так же величественно и спокойно шумел лес, покачивали в такт лёгкому ветру вершинами деревья.

   Я, грешным делом, решил что рехнулся, щипал себя, хлопал по щекам, дёргал за бороду... Это было прямо умоисступление, а в конце концов я вновь услыхал, теперь уже далёкий паровозный гудок, поезд приближался к лагерю.

   После этого я сразу хотел, было вернуться на кордон, но испугался, поняв – если сбегу, не дойду до лагеря, мне конец – сойду с ума. Мне надо было поверить, что то что произошло не плод моего вдруг заболевшего разума, мне надо было поверить в себя, сделать хотя бы попытку разобраться в происходящем... И я пошёл в лагерь.

   Трудно, да и не нужно описывать те чувства, которые охватывают меня на территории лагеря, теперь густо поросшей лесом, спрятанной в глубокой долине между двумя грядами пологих холмов.

   Устроившись на склоне среди густых зарослей подлеска, я долго наблюдал за лагерем, где на пологом склоне, среди деревьев и ещё голого кустарника, правильными рядами горбатились чёрные трухлявые срубы жилых бараков, с давно обрушившимися крышами, только над некоторыми, как рёбра из истлевшего трупа, торчали остатки гнилых стропил.

   Было очень тихо и необычайно сумрачно, не слышно было ни пенья пичуг, ни скрипа деревьев, Жуткая и настороженная тишина... Казалось, лес вокруг вдруг насторожился, заметив меня, и теперь застыл, выжидая, – что же буду я делать?

   Долго не решался я спуститься в лагерь, ни чьё движенье не нарушало покоя и тишины царящей в низу. И всё же мне не покидало ощущение, что там кто-то есть, какое-то неуловимое изменение непрерывно происходило в лагере, не фиксируемое глазом, незаметное, как движение часовой стрелки, оно заставляло непрерывно с неослабевающим вниманием всматриваться, всё время, возбуждая внимание, не давая ему успокоиться, привыкнуть к неизменности окружающего.

   И всё-таки я решился спуститься. Медленно и осторожно я шёл вдоль склона, невольно заглядывая в тянущиеся по нему остатки жилых бараков. Тёмная их глубина скалилась источенными брёвнами срубов, поблескивали на дне маслянисто лужи, и тянуло, как из погреба, или из могилы, сыростью и тленом. Топорщились перекошенные и почерневшие от грибка стропила, просевших, густо поросших мхом, крыш. Жутью было наполнено здесь всё, как будто весь ужас, когда-то здесь обитавший, так и не покинул бараков, вместе с их обитателями.

   Но, приблизившись к развалинам мехмастерской, почти в самом центре лагеря, представлявшим из себя когда-то довольно большое двухэтажное здание, правда, от второго, деревянного, этаже уже ни чего не сохранилось, я понял – здесь кто-то бывает, среди прошлогодних бурых зарослей папоротников легко угадывалась узенькая тропа, ведущая к реке. Но самая большая неожиданность ожидала меня у входа в первый цокольный этаж мехмастерской. Входной проём, открывающийся провалом в густых бурых прошлогодних зарослях, скрывающих фундамент, желтел свежеструганной древесиной грубых ворот, запертых щеколдой...

   – Эй! Есть тут кто?– нерешительно окликнул я, растеряно оглядываясь, и таким испуганным, беспомощным показался мне самому этот вопрос, сам голос мой в давящей тишине, безраздельно господствующей вокруг. Мне захотелось повернуться и уйти, бежать без оглядки и ни когда не возвращаться. Но, шагнув к воротам, я нерешительно сбросил щеколду, открыв створку ворот, протяжно заскрипевших на навесах, и вошёл в тёмный тамбур. Пока я сделал несколько шагов, направляясь к замеченной в глубине двери, открытая створка медленно с таким же протяжным скрипом затворилась, оставив меня почти в полной темноте. Нащупав следующую дверь, я отворил её и оказался в огромной зале с низким потолком, при желании я мог бы до него дотянуться рукой. Стены терялись в тусклом освещении, тёмным туманом окутавшем перспективу. Но первое, что бросилось в глаза – это множество непонятных станков. Построенные правильными рядами, тянулись они шеренгами, теряясь в туманной дали. В их расстановке, в согласованности их действий, угадывался определённый порядок. Со всех сторон доносился тихий гул, пощёлкивание, помигивание огоньков, светились на станках, раскаляясь внезапно и дёргаясь, какие-то вдруг появляющиеся из ниоткуда рычаги и странные детали, и происходило это всё с неуловимой глазом скоростью...

   Растерянный ходил я между ними в непонятном упоении вглядываясь в движение каких-то их деталей. Среди этих машин не было ни одной одинаковой, и в то же время что-то объединяло их. На некоторых были странные надписи, совершенно непроизносимые сочетания букв объединялись в них. Вроде и буквы наши, а складывать начинаешь – слово как слово, а смысла нет. Странно было на всё это смотреть – на разноцветные нимбы, вдруг возникающие возле некоторых машин...

   Я долго не мог оторваться от одной из них, загипнотизированный таинственной взаимообусловленностью движения вокруг неё, – в середине её, между двумя полупрозрачными шкафами, пульсирующими разноцветными огоньками в своих глубинах, в почти совершенно прозрачном шаре находился большой черный котёл, накрытый прозрачной вогнутой внутрь крышкой. Котёл этот, казалось, висел сам по себе без видимой опоры, а за его крышкой таилась тьма... Тьма чудовищной бездны, тьма, не нарушаемая даже множеством искр, застывших в глубине её, в каком-то сложном неудержимом движении. Глубина расположения искр ни как не соответствовало видимым размерам котла, казалось, за вогнутой крышкой открывается окно в неведомую вселенную. Тьма её металась под крышкой комками сгустков в попытке вырваться наружу, иногда ей это удавалось, и тогда начинали плясать черные языки её пламени по эту сторону крышки, оставляя туманные следы на её поверхности. В такие моменты над краем котла возникали из ниоткуда цепочки туманных шариков-пузырьков, начинающих сложное движение, то, сцепляясь в гроздья, то, распадаясь на ещё меньшие шарики, которые исчезали вместе с замедляющими свои рывки и постепенно тающими языками мрака.

   Что происходило в остальных машинах? Этого я не могу даже передать словами, настолько это было непонятно, ни с чем не сравнимо. Я ходил между ними как во сне, странном и непонятном сне, когда снится что-то, что невозможно потом вспомнить, но что тревожит память тёмной неразличимой тенью.

   Не знаю, как я оказался у выхода и вышел, накинув машинально щеколду на воротах. Постоял у ворот, пытаясь сосредоточиться, и пошёл по тропе, кем-то сюда проторённой, я не сомневался, что именно по ней ходили сюда хозяева странных этих машин, и мне почему-то хотелось увидеть их, в тот момент не было у меня желания сильнее, казалось глянув на них, я пойму что-то сокровенное... Не знаю как это объяснить, эти машины открыли передо мной нечто непостижимое, и для меня важно было знать – какое оно? Враждебное, абсолютно чуждое мне и всему окружающему? Дружественное? Мне казалось, увидав хозяев, я сразу пойму это.

   Тропа, не долго пропетляв в густом лозняке, вывела меня к небольшому песчаному пляжу на густо поросшем берегу реки Удай. На песке пляжа хорошо была видна борозда от вытащенной до половины на берег плоскодонки и следы двух человек. Следы были совершенно свежие, не более двух, четырёх часовой давности. Именно в это время я услыхал поезд, – припомнил я, рассматривая следы.

   В тот раз я не взял с собой ни каких припасов и был вынужден к ночи вернуться на кордон, но забыть о случившемся я уже не мог, не мог уже ни о чём другом думать, вновь и вновь возвращаясь в мыслях к таинственной мастерской и её хозяевам.

   Так случилось, что ни на следующий день, ни даже в течении всего месяца, у меня не было возможности вернуться в лагерь, что бы дождаться хозяев. Удалось мне это сделать только в конце мая. Шёл я туда с двойным чувством – с одной стороны следы на берегу Удая явно указывали на причастность к станкам в подвале мехмастерской людей, а с другой стороны, станки эти внушали мне воистину мистический страх. Если бы ни эти следы, на пляже, ни тропа, не эти, небрежно сколоченные ворота с нелепой щеколдой, я бы постарался как можно скорее забыть всё увиденное там. Но люди..? Мне необходимо было увидеть их, и желание это гнало меня, существуя, как бы вне меня.

   Я взял с собой достаточно припасов, что бы остаться там, на несколько дней, пока не дождусь людей. И, если в первый раз я не взял свою лайку из-за серьёзно пораненной лапы, то на сей раз я просто не решился её брать, настолько непредсказуемо могла сложиться обстановка, я не знал, что буду делать сам, встретив, хозяев всех этих машин.

   Тот раз до самого лагеря я дошёл без приключений, и вновь, как прежде, остановился на склоне холма, вглядываясь вниз, но густая майская зелень скрыла своим занавесом весь лагерь, и что бы понаблюдать за мастерской мне пришлось спуститься вниз, к самой мастерской. Здесь я, устроившись среди кустарника в густых зарослях папоротника, долго наблюдал за ней, но ни что не нарушало покоя. Шумел, как обычно в вершинах ветер, поскрипывали под несильным его напором стволы деревьев, да птицы, в отличие от первого моего посещения, наполняли лес своим пересвистом.

   После полудня я осторожно направился к мехмастерской. Когда же, обойдя её вокруг, вышел к воротам, моему удивлению не было пределов – вместо ворот чернел провал в залитый чёрной водой подвал, глубина которого угрожающе скалилась полузатопленным корягами. Вход же настолько зарос папоротником, что невозможно было даже отыскать, когда-то проходившую тут тропу. Не было ни малейшего признака недавнего пребывания здесь большого количества огромных механизмов, даже самый малый из которых не прошёл бы в проём этого полуподвала.

   Неужели мне всё это только привиделось? – думал я, вглядываясь в сумрак полуподвала: – Как шум поезда?

   Старясь не следить, я пошёл к знакомому пляжу на берег. «Не ужели и здесь следов не осталось?» – думал я, пробираясь до прибрежного ивняка, но не успел я пройти и двадцати шагов, как вдруг попал на знакомую тропу, по которой и дошёл до пляжа. Следов на нём было множество, в основном отпечатков обуви, но было и несколько отпечатков босых ступней, кто-то, разувшись, бродил по мелководью.

   Сюда приходили часто, всё те же люди, приплывали на плоскодонке. Меня это удивило, ведь мой участок почти в центре заповедника, допуск посторонних вообще запрещён, за чем я обязан следить, но кроме этого, самое главное, что делало эту мою обязанность излишней, это удалённость участка от дорог. Удаем до ближайшего села километров тридцать, это почти десять часов хода вот такой плоскодонкой против течения, да учитывая заграждения на реке при въезде в заповедник... Ясно было, что снизу они приплыть не могли, а сверху, – там вообще до самого истока нет ни одного человеческого поселения.

   Я очень внимательно изучил следы – их оставили два человека, один чуть крупнее, судя по глубине следов и величине отпечатка, и возможно повыше. И что ещё поражало – они постоянно приплывали в городской обуви, учитывая расстояние, понять этого, я не мог. После их не оставалось ни костра, ни остатков пищи, только следы на песке.

   Пошёл я и по тропе, пытаясь выяснить, куда же она ведут на сей раз, но, проплутав с полчаса, так и ни чего не узнал – тропа терялась в густых зарослях папоротника бесследно, её продолжения я так и не смог найти.

   Усевшись на поваленное паводком дерево, я задумался, состояние следов указывало на то, что были они здесь в последний раз вчера вечером, а значить ждать придется дня два, три. Перекусив, я занялся поисками места для наблюдения за рекой и пляжем. И вскоре я нашёл удобное место в излучине реки, среди густых зарослей ивняка, отсюда хорошо просматривался пляж и легко можно было выйти к тропе.

   Готовился я основательно, наломал еловых веток на подстилку, устроил укрытие на случай непогоды, получился небольшой таёжный балаган, вполне обеспечивающий уют на несколько дней. И потянулись долгие часы ожидания, потом они сложились в сутки...

   Я уже почти отчаялся дождаться, когда на третий день ожидания, около шестнадцати, семнадцати часов, что-то произошло...

   Трое суток ожидания утомили меня, я не привык сидеть без дела, а тут по неволе приходилось сидеть, сложа руки, и это расслабляет, и ещё я опасался, что могу не заметить их приезда, увлёкшись благоустройством собственного быта, чем я занялся, спасаясь от ничегонеделания.

   Но в момент их приезда, как будто толчок возбудил моё внимание. Враз потемнело вокруг, вроде тучка на солнце набежала, хотя и оставалось небо таким же безоблачно ясным. Я сразу бросил взгляд на реку, по ней уже вяло тянулись редкие клочья тумана, укрывая мелкие буруны на стрежне. Внезапно меня охватил озноб, и я невольно вздрогнул всем телом. Клочья тумана на глазах становились всё гуще и гуще, они как бы тяжелели, опускаясь к самой поверхности воды, от этого становилось ещё темнее.

   И вдруг, как удар электрического тока, – из тумана выскочила лодка. Плавно и ровно скользила она против кипящего бурунами течения. Плавность её скольжения завораживала – идеально ровное, несмотря на множество торчащих из воды валунов. Но сразу же всё моё внимание поглотили её пассажиры, – сидели они строго в затылок друг другу, застыв в неподвижности, издали они казались близнецами.

   Я невольно выпрямился, охваченный холодом жути и почему-то восторга, при виде их. Лодка совершенно самостоятельно и стремительно несла их через туман, казалось, она летит над самой поверхностью воды. А может, так оно и было?

   До половины, выскочив на песок пляжа, лодка застыла на привычном месте. Я, схватив бинокль, с лихорадочной поспешностью начал вращать виньер наводки на резкость, позабыв, что загодя навёл его уже на пляж. Когда же мне удалось восстановить резкость, пассажиры уже стояли на берегу возле лодки и, улыбаясь, о чём-то разговаривали.

   Это были молодые, лет, может чуть старше, тридцати, парни, один несколько выше и, вероятнее, чуть старше. Оба одеты для тайги, на мой взгляд, легкомысленно – в летних светлых рубашках, к моему пущему удивлению, в хорошо отутюженных лёгких брюках. В руках у них ни чего не было, на это я обратил особое внимание. Возникало впечатление, что плыли в лодке они не более двух, трёх минут.

   Недолго постояв на пляже, они направились по тропе к мехмастерской. А я, забыв об осторожности, кинулся, натыкаясь на кусты, к лагерю. Меня захлестнуло чувство опоздания, казалось, именно сейчас там происходит нечто необычайно важное, и вся моя предыдущая жизнь всего лишь прелюдия к предстоящим событиям, самое главное в ней произойдёт сейчас, или уже происходит. Без меня. Такое чувство ожидания чуда, мне кажется, возможно, только в детстве, и ни как не ожидал я вновь встречи с ним, с всепоглощающей глубиной его и верой...

   Какими-то необычайно обычными выглядели они в лесу ... По началу я сам не мог понять противоречия этого – их одежда, их поведение, были обычными для городского учреждения... В городе таких тысячи, а здесь, в глухом заповедном лесу, за десятки километров от ближайшей дороги? Они не могли вести себя так... Именно в это всё для меня всё упиралось, вели они себя, так как в собственном доме ведёт себя хозяин.

   Я вдруг понял, что всё ещё сложнее, не я обходчик, проживший почти всю свою жизнь в этом лесу и знающий, казалось бы, здесь чуть ли не каждое дерево, хозяин этого леса, а они – кого несёт по своей поверхности река, чьи следы старательно прячет лес... Они обладают непостижимой властью над мёртвой и живой природой и нет от них ни каких тайн в этом лесу. И, почему-то, радостью захолодело у меня в груди при мысли об этом, о том, что знают они обо мне, знают, что видел я их и тороплюсь по их следу... Я совершенно не испытывал страха, что-то подкупающе дружелюбное шло от них, не были они способны на зло, это я уже знал твёрдо.

   И даже в далёкой забытой молодости на свидании, не колотилось у меня так сердце от волнения, как в тот момент, когда выскочил с шумом я из кустов, и сразу же увидел их. Так же спокойно, как перед этим сидели в лодке, шли они по тропе друг за другом к остаткам мехмастерской. Я настолько был уверен, что знают они о моём присутствии, что даже мысль о том, что бы скрываться не пришла мне в голову, поэтому открыто стоял, наблюдая, как шли они, временами скрываясь среди деревьев и кустарника. Мне даже показалось, младший, шедший позади, оглянулся и одобрительно улыбнулся мне. Не решившись идти за ними в мехмастерскую, я уселся, ожидая их возращения, на ствол рухнувшего дерева. Я уже знал, что ни когда не решусь подойти к ним и, тем более, заговорить с ними.