Текст книги "Первая кровь"

Автор книги: Виталий Держапольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Виталий Держапольский
ПСАРНЯ. ПЕРВАЯ КРОВЬ

Недочеловек (Untermensch) – это биологически на первый взгляд полностью идентичное человеку создание природы с руками, ногами, своего рода мозгами, глазами и ртом. Но это совсем иное, ужасное создание. Это лишь подобие человека, с человекоподобными чертами лица, находящееся в духовном отношении гораздо ниже, чем зверь. В душе этих людей царит жестокий хаос диких, необузданных страстей, неограниченное стремление к разрушению, примитивная зависть, самая неприкрытая подлость. Одним словом, недочеловек. Итак, не все то, что имеет человеческий облик, равно человеку. Горе тому, кто забывает об этом. Помните об этом.

Брошюра «Der Untermensch»

Меня ни в малейшей степени не интересует судьба русского или чеха… Живут ли другие народы в благоденствии или они издыхают от голода, интересует меня в той мере, в какой они нужны как рабы для нашей культуры, в ином смысле это меня не интересует. Погибнут или нет от изнурения при создании противотанкового рва 10 000 русских баб, интересует меня лишь в том отношении, готов ли для Германии противотанковый ров… Известно, что такое славяне… Славяне – смешанный народ на основе низшей расы с каплями нашей крови, не способный к поддержанию порядка и к самоуправлению. Этот низкокачественный человеческий материал сегодня так же не способен поддерживать порядок, как не был способен 700 или 800 лет назад, когда эти люди призывали варягов, когда они приглашали Рюриков. Мы, немцы, единственные в мире, кто хорошо относится к животным. Мы будем прилично относиться и к этим людям-зверям…

Рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер

Славяне должны работать на нас, а в случае, если они нам больше не нужны, пусть умирают… Прививки и охрана здоровья для них излишни. Славянская плодовитость нежелательна… образование опасно. Достаточно, если они будут уметь считать до ста… Следует отбросить все сентиментальные возражения. Нужно управлять этим народом с железной решимостью… Говоря по-военному, мы должны убивать от трех до четырех миллионов русских в год.

Фюрер и Великий Канцлер Третьего Рейха

Адольф Гитлер

Глава 1

20.04.48

Тысячелетний Рейх.

Рейхскомиссариат «Уральский хребет».

Блок «Сычи».

Пронизывающий ледяной ветер выдул из драного, видавшего виды пальтишка последние остатки тепла. Мальчишка остановился, зябко передернул плечами и, втянув голову в плечи, просунул нижнюю часть лица в большой вырез ворота. Некоторое время он глубоко дышал, стараясь согреть теплым дыханием занемевшее на ветру тело. Слегка уняв дрожь, малец вновь побрел по целине, потешно приволакивая огромные стоптанные валенки по закорженевшей снежной корке. Когда наст проламывался, паренек спотыкался и падал, проваливаясь по пояс в рыхлый рассыпчатый снег. Ругаясь не по возрасту «солеными» словечками, он поднимался на ноги, вытряхивал из валенок снег и продолжал свой путь. Мальчишка тяжко вздыхал, то и дело бросая тоскливые взгляды в сторону заснеженного леса, оставшегося позади. Под защитой деревьев он чувствовал себя уверенней и спокойней, чем в поле: не так донимал пронизывающий ветер и было где схорониться в опасный момент. А таких моментов в его недолгой жизни хватало за глаза. Родных Вовка помнил смутно, их лица стерлись из памяти – его отобрали у матери несколько лет назад согласно «Генеральной Генетической Директиве», [1]1
  Генеральная Генетическая Директива– основной документ Тысячелетнего Рейха, регулирующий вопросы жизнедеятельности неполноценных народностей.


[Закрыть]предписывающей с семи лет воспитывать неполноценных в специальных приемниках-интернатах. За прошедшие годы мальчишка так и не сумел забыть, как билась в истерике мать, когда за ним пришли из комендатуры. Лица матери он не помнил, а вот её истошные крики и отчаянные вопли, когда она бросалась грудью на автоматы полицаев, до сих пор преследовали его по ночам. Но добраться до интерната Вовке было не суждено: колонна машин, что везла малолетних недочеловеков, собранных по окрестным деревням и селам в ближайший крайсинтернат, [2]2
  Крайсинтернат– районный интернат для неполноценных.


[Закрыть]попала в засаду, устроенную партизанами. На свою беду, партизаны не знали, кого везут немцы, поэтому действовали крайне жестко: в перестрелке практически никто не выжил – ни немцы, ни дети. Вовка оказался счастливчиком – его даже не зацепило ни осколками мин, ни шальными пулями. Из конвоируемых ребят их выжило двое: он да его сосед – Сашка Золотухин. Но к Сашке судьба оказалась не столь благосклонна. Он умер от пневмонии той же зимой, простудившись в выстуженной землянке. Так и остался Вовка в отряде в роли «сына полка». Оказия посетить родную деревню выпала мальчишке только полтора года спустя. Но на её месте Вовка нашел лишь старое пепелище. Только закопченные печные трубы да оголтелое воронье приветствовали «блудного сына», так некстати вернувшегося в родные пенаты. Что приключилось с его родными и односельчанами, мальчишка так и не узнал. С годами горечь утраты затерлась, спряталась где-то глубоко-глубоко в сознании мальчугана, а после и вовсе поглотилась ненавистью к захватчикам, разрушившим его маленькое счастье. Он был готов к борьбе, но на боевые операции его не брали. Не дорос, говорили в отряде, чем сильно оскорбляли мальчишку. Но он не отчаивался и в конце концов добился своего. Правда, автомата ему так и не дали, отказали и во владении даже самым захудалым пистолетиком, но тем не менее пользу отряду он начал приносить. Его обряжали в рванину и засылали в какой-нибудь населенный пункт, где планировалась очередная акция. Память у Вовки была феноменальная, как неоднократно говаривал командир. Мальчишка безо всяких записей и пометок умудрялся запоминать массу полезной информации, помогающей партизанам планировать боевые операции: где располагаются основные формирования немцев, их численность и состав, какой техникой оснащены и тому подобные сведения. Мальчишка несколько дней играл роль побирушки, а сам приглядывал и примечал: что, где и как? Обычно фрицы на него не обращали внимания – мало ли беспризорных сопляков таскается нынче на огромных просторах некогда великой страны. Хотя и существовала Директива Департамента Оккупированных Территорий, предписывавшая собирать таких вот беспризорников низшей расы в специальных приемниках-интернатах, но на деле она выполнялась из рук вон плохо – немцы не желали мараться, а у уполномоченных на местах полицаев и без того хватало забот. Так что Вовка, практически ничем не рискуя, шатался по деревням и поселкам, высматривая, выслушивая и вынюхивая. Собрав достаточно сведений, мальчишка возвращался в отряд. Его разведданные всегда были на вес золота, ибо, кроме него, справиться с таким заданием никто из взрослых не мог.

Паренек вновь остановился и еще раз посмотрел в сторону леса. Среди заснеженных деревьев на опушке он сумел разглядеть маленькие фигурки людей, ободряюще машущие ему вслед. У Вовки сразу потеплело на душе: его любят, ценят и ждут! Он уже давно и искренне считал партизанский отряд своей родной семьей. Он представил, как, выполнив задание (а что он его выполнит, Вовка ни капельки не сомневался), вернется в отряд. Как Кузьмич – начхоз отряда, приготовит ему сладкий горячий чай, а командир – Митрофан Петрович, будет терпеливо ждать, пока он – Вовка, неторопливо и с чувством собственного достоинства не выдует кружку-другую. И лишь потом начнутся вопросы… А после будет банька, чистое белье и сон, сладкий сон в жарко натопленной землянке…

– Размечтался! – шикнул сам на себя парнишка, отворачиваясь от леса и продолжая путь. – Сделай дело, а уж затем и мечтай на здоровье!

Порыв ветра бросил ему в лицо горсть колючего снега. Щеки защипало, словно по ним прошлись грубым наждаком, а из глаз потекли слезы. Зима в этом году никак не хотела отдавать бразды правления благодатной весне. Мальчишка грязно выругался и по привычке втянул голову в плечи – за такие слова ему в отряде часто перепадало – рука у Кузьмича была тяжелой, и матерщину он на дух не переносил. Но сейчас-то Кузьмича рядом не было! Вовка довольно ухмыльнулся и прибавил ходу. Широкие голенища растоптанных валенок противно захлопали по худым Вовкиным голяшкам. Но мальчишка уже приноровился к своей безразмерной обувке.

– Главное, тепло, а из больших не выпаду, – здраво рассуждал он, ловко семеня ногами по снежной корке.

Примерно через час он пересек поле и выбрался на разбитую проселочную колею, ведущую в Сычи. Посреди колеи, укатанной автомобилями, идти стало легче. Через пару-тройку километров колея уперлась в стандартный контрольно-пропускной пункт, оборудованный будкой и полосатым шлагбаумом. Возле шлагбаума прохаживался субтильный фриц. Лицо немца было замотано по самые глаза теплым шарфом крупной вязки. Время от времени оккупант хлопал себя руками по бокам и выбивал ногами дробь в жалкой попытке согреться.

– Че, сука, холодно? – прошипел Вовка сквозь стиснутые зубы, хотя ему самому приходилось не слаще. – Мерзни, сволочь, мерзни!

Но, подойдя поближе к посту, Вовка нацепил на свою чумазую мордашку (специально сажей извозил) идиотскую улыбку, разве что слюну не пустил от умиления. Фриц, который к тому времени тоже заметил паренька, поманил его к себе рукой. Вовка подошел и, преданно глядя в глаза немцу, произнес, намеренно повышая солдата в звании:

– Гутен таг, херр официр! Подайте Христа ради сироте на пропитание!

Немец, раздувшийся от важности, выпрямил сутулую спину и похлопал мальчишку по шапке:

– Кароший мальшик! Гут!

Затем он вытащил из кармана серой солдатской шинели большой кусок замерзшей шоколадки, завернутый в фольгу, и протянул её Вовке:

– Бери. Кушайт. Вкусно.

«Чтоб ты подавился своей шоколадкой!» – подумал мальчишка, но вслух униженно произнес, хватая сладость дрожащей рукой:

– Спасибо, херр официр! Да здравствует Великая Германия! – шурша оберткой, добавил он, набивая рот большими кусками шоколада. – Фай Фифлер!

– О! Гут! Хайль Гитлер! – радостно подхватил «ганс», не замечая явной насмешки над официальным приветствием гитлеровцев. – Мы, немцы, есть действительно великий нация!

– Я! Я! Фефикая нафия! – брызгая коричневой слюной, словно китайский болванчик, мотал головой Вовка.

Он наклонился и пролез под опущенным шлагбаумом.

– Ауффифорзеен, ферр офифир! – прошамкал он на прощание набитым ртом, но немец уже потерял к нему всякий интерес. – Вот и ладушки! – произнес Вовка любимую присказку Кузьмича. Дорога в Сычи была свободна.

До околицы крайнего дома мальчишка добежал минут за двадцать. Этот некогда добротный домик оказался разрушенным и нежилым. Вообще вся окраина Сычей была изрядно порушенной и пустынной – когда-то здесь шли кровопролитные бои. По мере приближения к поселку ситуация менялась в лучшую сторону – уцелевших домишек становилось все больше и больше. Отремонтированные избы светились свежеструганым тёсом – народ потихоньку обустраивал свой быт, постепенно привыкая к новой жизни под пятой оккупантов. Фронт уже давно ушел за Байкал, и тыловая тишина лишь изредка нарушалась боевыми операциями немногочисленных партизанских отрядов. Да и их активность с каждым годом снижалась – люди устали воевать, отсутствовало единое руководство, снабжение оружием и боеприпасами прекратилось несколько лет назад – воевали трофейным. Не сломаться и не сложить оружие партизанам позволяла лишь лютая ненависть к захватчикам: почти все в отряде потеряли за семь лет войны родных и близких, поэтому готовы были биться действительно до последней капли крови – им попросту нечего было больше терять в этой жизни. Но общей ситуации партизанское движение переломить не могло – немец как проклятый пер по бывшей Стране Советов, с трудом, но преодолевая сопротивление деморализованной Красной армии.

– Эй, сопляк! – окликнул кто-то Вовку, засмотревшегося на пожелтевшую листовку оккупационных властей, предлагающую большое вознаграждение за сведения о дислокации партизанского отряда.

Листовка, приклеенная к забору, уже порядком обтрепалась и выцвела, но мальчишка без труда узнал на фотографии Митрофана Петровича – командира отряда, за голову которого была обещана кругленькая сумма в рейхсмарках, солидный надел земли и ряд социальных поблажек. Вовка поднял голову и нос к носу столкнулся со здоровым широколицым мужиком, который, облокотившись на забор, с недовольством взирал на мальчишку со стороны двора.

– Ты чего тут шаромыжишься? – обдав Вовку перегаром, проревел детина, почесывая заросшую недельной щетиной харю.

На рукаве засаленного тулупа мальчишка разглядел белую повязку полицая – хиви. [3]3
  Хиви (Hilfswilliger —желающий помочь) – так называемые «добровольные помощники» вермахта, набиравшиеся (в том числе мобилизованные принудительно) из местного населения на оккупированных территориях СССР и военнопленных. Первоначально они служили во вспомогательных частях водителями, санитарами, сапёрами, поварами и т. п. Позже хиви стали привлекать к непосредственному участию в боевых действиях, операциях против партизан и к карательным акциям.


[Закрыть]

– Чё-то я тебя здесь раньше не видел! – продолжал докапываться к Вовке полицай, вращая маленькими, глубоко посаженными свинячьими глазками.

– Дяденька, – не тутошний я, из Козюкино, – тоненьким голоском запричитал мальчишка, выдавая заранее подготовленную версию.

– Понятно, – ухмыльнулся детина, – побродяга. Эк тебя занесло. А к нам на кой хер приперси?

– Голодно у нас, дяденька, – нарочно размазывая грязь и сопли по чумазой мордашке, принялся сбивчиво объяснять Вовка. Даже слезу пустил для пущего эффекта. – Тятька с мамкой умерли давно, а я у бабки на выселках жил. А надысь бабка преставилась, вот я доел все, что оставалось, и пошел… Подайте сироте ради Христа, дяденька, будьте добреньки!

– Понял я теперь, почему тебя в интернат не прибрали, как директива предписывает, – понимающе кивнул полицай. – Глушь твое Козлятино…

– Козюкино, дяденька, – поправил Вовка мужика, а вдруг проверяет хитрый хиви.

– Козлюкино, Козлятино – не один ли хрен? – презрительно сплюнул полицай. – Значит, говоришь, бабка тебя ховала?

– У бабки жил, дяденька. Подайте ради Христа горемыке, круглой сироте! – вновь затянул Вовка свою песню.

– Жрачки я тебе не дам! – отрезал полицай. – Своих проглотов хватает. А вот в приемник интерната сведу. Тут у нас не твое Козлятино, тут у нас порядок, тут не забалуешь!

– Дяденька, пожалуйста, не надо меня в интернат! – испуганно заверещал Вовка.

– Это почему еще? – не понял полицай. – Там жрать дают, крыша какая-никакая над головой. Немцы, они народ серьезный… Хотя те еще сволочи – дохнуть свободно не дают: все проверяют, перепроверяют… – неожиданно пожаловался он. – Но всяко лучше краснопупых. Этих я, как бешеных собак, на столбах…

– Дяденька, ну не надо меня в интернат! – взмолился Вовка, потихоньку пятясь от забора. – Мне бабка говорила, что в интернате с голодухи людей едят да печи лагерные костями топят…

– Чё, дурак совсем? И бабка твоя, полоумная, совсем, видать, на старости из ума выжила! А может, ты жиденок? – вдруг всполошился полицай. – Вона рожа какая смуглая…

– Не, дяденька, не жиденок я! Русские мы, Путиловы. А рожа черная, так это не мылся я давно.

– Вот в интернате тебя и помоют, и накормят.

– Не хочу в интернат! – вновь испуганно пискнул мальчишка, затем резко развернулся и задал стрекача.

– Стой, паскуда! – заорал ему вслед полицай, но мальчишка уже сиганул в дыру забора ближайшей разрушенной избы и скрылся из глаз мужика. – Попадешься еще мне!

– Помечтай, урод! – прошипел Вовка, пробираясь сквозь заросший бурьяном огород. – И не от таких уходил…

Пробираться к центру поселка мальчишка решил огородами. Действовать в райцентре оказалось не так-то просто.

– Угораздило же сразу нарваться на полицая, – ворчал себе под нос мальчишка, перебегая через очередной огород. – Чё им тут, медом намазано? – возмущался он, спрятавшись за заброшенной стайкой для свиней, когда по улице проходил полицайский патруль. – Давайте валите отсюда поскорее, – шептал он, не выпуская немецких прихвостней из своего поля зрения.

– Мальчик, ты откуда? – Поглощенный слежкой за хиви, Вовка не заметил, как к нему подошла женщина – видимо хозяйка дома, во дворе которого он прятался.

– Ой! – От неожиданности Вовка подпрыгнул. – Я, тетенька, из Козюкино… – Мальчишка быстро оправился от испуга и, шмыгая носом, постарался разжалобить хозяйку дома.

– Ох, бедненький, как же ты сюда зимой-то добрался, – всплеснула рукам женщина. – Далеко ведь и холодно. А ты вона какой худенький.

– Голодно, тетенька, было. Сирота я, круглый. У бабки жил, да преставилась она…

– Ох ты, горемыка! Ладно, пойдем в дом, покормлю тебя. Звать-величать как?

– Вовкой звать, – ответил мальчишка. – Путиловы мы… Я… Никого ведь из родни не осталось.

– А моих в интернат забрали, – горестно вздохнула женщина. – Уж три годка как. Почти не вижу их, кровиночек моих… – По щекам женщины покатились слезы, которые она промокнула кончиком платка, наброшенного на плечи.

– Не плачьте, тетенька, – Вовка погладил хозяйку дома по руке, – все хорошо будет.

– Не верю я в это, малыш. – Хозяйка ласково погладила Вовку по голове. – Так и живу от встречи до встречи… Чего встал на пороге? Скидай свое пальтишко и в хату проходи.

– Я, тетенька, натоптать боюсь – вона какая у вас чистота, а у меня валенки грязные…

– Так ты их тоже скидай, – предложила тетка. – Под лавкой в углу чуни возьми. Старшого моего… – Она вновь не удержалась и всхлипнула.

Вовка быстро скинул пальто, снял валенки, достал из-под лавки старенькие, но еще добротные чуни из овчины и засунул в них ноги. Приятное тепло и мягкость овечьей шерсти после тяжелых растоптанных валенок показались мальчишке верхом блаженства. Он подбежал к печке и приложил озябшие руки к теплым побеленным кирпичам.

– Хорошо! – помимо воли вырвалось у мальца.

– Ох, бедненький ты, бедненький! – вновь заохала сердобольная женщина. – Как же ты дальше один-то бедовать будешь? Пропадешь ведь.

– Ничего, тетенька, – ответил отогревшийся и оттого повеселевший Вовка, – перебедуем!

– Я бы тебя оставила у себя… Но сам знаешь – не могу. В интернат тебе надо. У нас в поселке есть, где детки мои…

– Да что вы все, сговорились, что ли? – недовольно буркнул Вовка. – То полицай толстомордый грозился в интернат свести, то вы…

– Толстомордый? – Тетка поняла, о ком идет разговор. – Так ты на Егора Рябченко наткнулся? Этот гад перед фрицами выслуживается. Сколько он, сволочь, людей хороших загубил… – Женщина закрыла лицо уголком платка, накинутого на плечи, и вновь разрыдалась.

– Тетенька, не плачь, – попросил Вовка.

– Да все, сынок, все… Давай к столу – кормить тебя буду.

– Это мы с превеликим удовольствием! – Вовка отошел от печки и уселся за стол. – Тетенька, а зовут вас как?

– Ты меня, Вова, тетей Верой зови. Меня так племяши величали, упокой господи их безвинные души! – сказала хозяйка, убирая в сторону печную заслонку.

– Померли? – поинтересовался Вовка.

– Померли, – кивнула теть Вера, беря в руки ухват. – Аккурат позапрошлой весной… Голодно тут у нас было… Кору есть приходилось… Мои-то повзрослее были – выжили, а от Светкины мальцы – сестренки моей, – пояснила она, взгромождая на стол чугунок, – не смогли. Младшой её – тот совсем сосунком еще был. А у нее с голодухи ну ни капли молока, а коров и коз всех фрицы забрали… – Она вновь зарыдала, вспоминая те кошмарные дни. – Ладно, не будем о плохом, тебе ведь и самому несладко в жизни пришлось.

– Уж и не говорите, тетенька! – произнес Вовка, сглатывая тягучую слюну – от чугунка шел изумительный запах.

Хозяйка поставила перед мальчишкой большую глубокую тарелку, которую до краев заполнила парящим варевом.

– Мяса, конечно, в нем нет, – словно оправдываясь, произнесла женщина, – мы и сами его давно не видели…

– Не расстраивайтесь, теть Вер, – произнес мальчишка, вылавливая ложкой капустный лист, – даже без мяса вкуснотища!

– Кушай, родной, кушай! – Сердобольная женщина погладила Вовку по грязной, давно не стриженной шевелюре и сунула ему в руки большую горбушку черного хлеба. – Завшивел совсем, бедняга. Давай-ка я воды нагрею – хоть вымоешься, поспишь в нормальной постели. А потом подумаем, что с тобой делать…

– Только я в интернат не пойду! – проглотив несколько ложек борща, сообщил Вовка. – Не хочу я туда!

– А что же ты делать-то будешь? – всплеснула руками тетя Вера. – Помрешь ить с голодухи!

– Я живучий, – нагло заявил мальчишка, – в зиму же не помер. Да и лето не за горами – проживу. Да и люди добрые, навроде тебя, теть Вер, с голодухи помереть не дадут…

– Эх ты, горе луковое, – хозяйка вновь взъерошила густые Вовкины космы, – жаль мне тебя… Уж в интернате все лучше, чем по дорогам шататься да милостыней жить. К тому же все равно рано или поздно попадешься.

– И не уговаривайте, тетенька, – замотал Вовка головой, – все одно – не пойду! А если поймают – сбегу!

– Петушишься, петушок, – ласково произнесла женщина, – накось вот, молочка попей.

– Ой, теть Вер, – отдуваясь, произнес Вовка, оторвавшись от кружки, – вы прям волшебница из сказки!

– Да куда уж мне до волшебниц, – отмахнулась женщина. – Другой жизни ты не видел, довоенной… Не сказка, конечно, но все же… – В её глазах вновь сверкнули слезинки. – Поел?

– Уф! Благодарствую!

– Тогда лезь на печку. Поспи. А я твои обноски подлатаю слегка да печь истоплю…

– Не надо, теть Вер. Я и так вам столько хлопот принес…

– Да какие ж то хлопоты? – произнесла хозяйка. – Это ж мне в радость… Своих-то малых…

– Теть Вер, вы только не плачьте больше!

– Не буду, касатик, не буду! – пообещала женщина. – Ложись, а я пока воды наношу.

– Я помогу! – вскинулся Вовка.

– Сиди уж, помощник! – отмахнулась женщина. – Да, и одежку скидай – я простирну и тоже заштопаю! А покась, на вот, – она вытащила из большого сундука стопку белья, – исподнее чистое – от старшенького мово осталось, впору должно прийтись.

Вовка принял от хозяйки белье, покрутил его в руках и отложил в сторону:

– Жалко марать. Я ж грязный – жуть.

– Тогда опосля наденешь, – согласилась женщина.

– Теть Вер, а муж у вас есть? – спросил Вовка.

– Есть, только что с ним и где он, вот уж пятый годок не ведаю. Вместе с отступающими войсками ушел… – Она вновь засопела, стараясь справиться с подступившими слезами.

– Теть Вер, вы верьте: живой он, точно! А написать он вам не может, мы ж тут под немцами. А может, партизанит где. Но живой эт точно!

– Ох, Вовочка, сколько же нам горемычным маяться? Когда же все это закончится? Устала я… Видно, грехи наши тяжкие, раз Господь такие испытания нам посылает.

– Нету его, теть Вер, бога-то. Я хоть в школе-то не учился, и то знаю, что нету.

– А я вот, Вова, и не знаю теперь… Но верить-то во что-то надо…

– В победу верить надо, – по-взрослому серьезно произнес мальчишка. – В то, что фрица побьем и заживем потом лучше, чем в сказке.

– Я стараюсь, родной, стараюсь, но… Пойду я… воды принесу, – сказала она, поспешно отвернувшись. Через секунду женщина вышла из избы.

Вовка забрался на печку и блаженно расслабился на нагретом тулупе, брошенном на теплые кирпичи. Пока, если не брать в расчет встречу с полицаем, Вовке определенно везло: на какое-то время он устроился в тепле, с харчами, да и тетка добрая попалась. Видать, очень по своим малым скучает, вот и Вовке от того добра перепало. К слову сказать, в каждой деревне или селе, в котором мальцу приходилось бывать на разведке, всегда находилась вот такая сердобольная женщина… В тепле да после сытного обеда Вовку разморило. Он и не заметил, как заснул. Правда, вдосталь выспаться у Вовки не получилось – грубый мужской голос вырвал его из сладких объятий сна. Мальчишка тряхнул головой, прогоняя остатки дремоты, а затем прислушался к перебранке между хозяйкой и незваным гостем. Пока Вовка дремал, тетя Вера закрыла печную лежанку ситцевой занавеской, так что пришелец мальчишку не видел, как, впрочем, и тот его. Но личность мужика была Вовке знакома, он без труда узнал хриплый пропитый голос давешнего полицая.

– А я гляжу, Верунчик, у тебя из трубы дымок курится, – басил Рябченко. – Чего это, думаю, средь бела дня печку-то топить собралась? Не зима чай: дрова-то по нынешним временам в цене… Не иначе как в гости кто приехал? Вот, думаю, зайду, проверю… Сама знаешь, служба такая…

– Знаю я твою службу! – ответила хозяйка. – Тебе лишь бы самогоном нагрузиться. Нету у меня никого! А печку топлю – так постирушки у меня! Вон, смотри, целую лохань воды натаскала…

– Постирушки, говоришь? – Заскрипели половицы под тяжелым полицаем, принявшимся бесцеремонно ходить по хате. – Нету никого, говоришь? – вновь повторил он. – А это что? Что это, я тебя спрашиваю? – неожиданно зарычал он.

Вовка осторожно раздвинул занавески – посмотреть, что происходит в хате. Над сидевшей на лавке хозяйкой нависал полицай своим дородным телом. В руке Рябченко сжимал драное Вовкино пальтишко.

– Молчишь? Тогда я сам тебе скажу: щенка-побирушку пригрела! Да знаешь, что я тебе за это сделаю?

– Да делай что хочешь! – заявила тетя Вера. – Мне уже все равно…

– Где он? – потрясая пальтишком, взвизгнул полицай, замахиваясь для удара. – Где заховала? А?

– Чё разорался? – Вовка раздвинул занавески и сел на лежанке, свесив ноги с печи. – Здеся я. А тетеньку не замай – хорошая она.

– Вот и свиделись, сопеля! – радостно оскалился Рябченко. – Думал, от меня сбежать легко?

– Ничё я не думал, – нахохлился Вовка. – Просто в интернат не хочу.

– А тебя никто и не спрашивает! На-ка вот, – он бросил Вовке пальто, – напяливай свою рванину и пошли…

– Егор, побойся Бога! Дай мальцу хоть помыться! – взмолилась тетя Вера. – Он ведь завшивел совсем!

– В интернате вымоют, – буркнул полицай. – У них там с этим строго.

– Ну будь ты человеком, Егор! – не отставала хозяйка. – Пока он мыться будет, я тебе стол накрою. Ты ведь и не обедал, наверное?

– И правда, похарчить, что ль? – задумался Рябченко. – Все дела, дела… А пожрать толком времени-то и нет. Наливочки своей фирменной, сливовой, нальешь?

– Сливовая кончилась, – огорчила полицая хозяйка, – зато есть первач, два раза сквозь опилки пропущенный!

– Эх, давай, Верка, свой первач! – облизнулся полицай, которому страсть как хотелось выпить.

Сидя за накрытым столом, полицай зорко следил за Вовкой, не давая мальчишке ни одного шанса для побега.

«Ну ничего, – думал Вовка, сидя в кадушке с теплой водой, поставленной в углу хаты за занавеской, – сейчас эта сволочь хлебнет теть-Вериной самогоночки, захмелеет. А от балдого я в два счета свинчу – и поминай меня как звали!»

Так и вышло: пока Вовка мылся, вытирался и одевался, рябой полицай в одного выкушал литровую бутыль самогона. Глазки осоловели, а язык начал заплетаться.

– Теть Вер, – позвал хозяйку Вовка, – спасибо вам! Пора мне…

– Куды эт-т-то т-ты н-намылился? – невнятно произнес Рябченко.

– Так мы ж с вами, дяденька, в интернат собралися, – тоненьким голоском ответил Вовка, наивно хлопая ресницами.

– А-а-а, – протянул полицай, тяжело поднимаясь из-за стола, – Верка, и вправду пора нам. – Он покачнулся, хватаясь рукой за бревенчатую стену избы. – А может, еще самогонка есть?

Вовка, так, чтобы не видел полицай, отрицательно покачал головой. Хозяйка поняла мальчишку без слов:

– Нету больше первачка, Егор Силыч. Вот через недельку…

– Недосуг тогда мне с тобой тут сидеть! – Рябченко взял с лавки тулуп и, с трудом попав в рукава, напялил его на себя. – А может, поищем еще чего-нибудь? Вместе… – Он похабно подмигнул женщине. – Ты ж без энтого уж к-который г-годок… Небось свербит…

– Ишь, чего удумал! – нахмурилась тетя Вера. – Если и свербит, то не по твою честь!

– Т-ты подумай, я ить и жениться могу! – Рябченко попытался обнять хозяйку, но она ловко увернулась от пьяного полицая. – Где еще такого мужика найдешь? И при должности…

– Идите, Егор Силыч, а то опять за мальчиком недосмотрите.

– Ну-ка, малец, стой! – Егор ухватил Вовку за ворот пальтишка и толкнул другой рукой дверь. – От меня, сопля, сбежать еще никому не удавалось!

– Теть Вера, спасибо вам за доброту, может, когда-нибудь свидимся еще. Прощевайте и не поминайте лихом!

– Давай топай! – Полицай дернул Вовку за воротник. – А ты, Верка, подумай, пока к тебе такой жоних подкатывает!

– Береги себя, сынок! – Женщина на прощание перекрестила мальчишку. – Береги…

– Спасибо, тетенька… Спасибо!

Когда они вышли на дорогу, Вовка поинтересовался:

– Дяденька, куды мы сейчас?

– Для начала в к-комендатуру зайдем, а после в интернат тебя определим…

– Мож, не надо в интернат? – вновь затянул свою «песню» Вовка. – Боязно мне…

– Заткнись, сопля! – Полицай вновь с силой дернул мальчишку за воротник, да так, что тот затрещал. – Не тебе меня учить… Училка не выросла!

Пока они шли, Вовка зыркал глазами по сторонам, прикидывая, как ему лучше сбежать от пошатывающегося конвоира. Вскоре по левую сторону дороги показался очередной разрушенный дом с поломанным забором. Пора, решил Вовка, с силой дергаясь всем телом. Ветхий воротник затрещал и оторвался. Мальчишка не устоял на ногах и упал, больно ударившись коленкой о ледяной надолб дороги. Полицай от неожиданности тоже поскользнулся и свалился в дорожную колею. Путилов на карачках дополз до дырки в заборе и шустрой рыбкой нырнул в пролом.

– Стой, утырок! – завопил Рябченко, потрясая зажатым в кулаке воротником. – Я тебя…

Дальше Вовка уже не слушал, он мчался к свободе сквозь запущенный огород разрушенного дома. Проскочив огород, он выскочил на параллельную дорогу. Но удача неожиданно отвернулась от него – на дороге стоял патруль. Вовка выскочил прямо к ним в руки. В этот раз сбежать ему не удалось. Через десять минут к патрулю присоединился и поддатый Егор.

– Что, уродец, добегался? – почти ласково спросил Рябченко, отвешивая Вовке тяжелую затрещину.

Мальчишка легко увернулся от первой зуботычины, направленной в лицо, но удар коленом в грудь от одного из полицаев патруля вышиб из легких весь воздух. Вовка, задыхаясь, упал на землю.

– На тебе еще, чтоб знал! – Озлобленный Рябченко пнул мальчишку ногой в голову.

Все вокруг померкло. Вовка потерял сознание.

– Тихо ты, Рябой, убьешь пацана! – остановил озверевшего Егора один из полицаев патруля.

– Да и хрен с ним! Меньше бегать будет, спортсмен хренов! – выругался Рябченко. – Два раза от меня свинчивал, козлина! О! Смотри, Жека, очухался… – Полицай присел перед Вовкой на корточки, и, ухватив мальчишку за волосы, спросил: – Не будешь больше бегать? А?

– Не буду, дяденька! – испуганно прошептал Вовка, а про себя подумал: «Держи карман шире! Не сейчас, так позже сбегу!»

Он с трудом поднялся на ноги – раскалывалась голова, каждый вдох болезненным уколом отдавался в ушибленных ребрах.

– Топай впереди! – распорядился Жека. – И смотри, не балуй больше! – предупредил он Вовку. – А то Рябой тебя, в натуре, забьет! Он у нас контуженный на всю башку!

– Не буду, дяденьки, не буду! – плаксиво запричитал мальчишка. – Только не бейте больше!

– Не боись, – ухмыльнулся Жека, – че мы, звери? Вот вздернуть на березе пару партизан – это да, это мы могем! А об такую соплю руки пачкать неохота. Рябой, ты куды его вел?

– В комендатуру к Георгичу. После в интернат определим…

– Ты бы, Рябой, щас к Георгичу бы не совался в таком виде, – посоветовал Рябченко Жека. – У тебя же два выговора…