Текст книги "Толстой и Достоевский. Братья по совести (СИ)"

Автор книги: Виталий Ремизов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 37 страниц)

Глава пятая. ОТ ИГРЫ В МЕСТОИМЕНИЯ К ИГРЕ В ЛЮБОВЬ

«Перечтем когда-нибудь «Детство и отрочество»; ведь как хорошо!»

Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ

Из романа «Униженные и оскорбленные» (1861)

Часть третья, фрагмент главы V

^{Ф. М. Достоевский. Фотография М. Б. Тулинова. Петербург. 1861}

«– Наташа, ты ангел, а я твоего пальчика не стою! – вскричал Алеша с восторгом и с раскаянием. – Ты так добра, а я… я… ну узнай же! Я сейчас же просил, там, в кухне, Ивана Петровича, чтоб он помог мне уехать от тебя. Он это и выдумал. Но не суди меня, ангел Наташа! Я не совсем виноват, потому что люблю тебя в тысячу раз больше всего на свете и потому выдумал новую мысль: открыться во всем Кате и немедленно рассказать ей все наше теперешнее положение и все, что вчера было. Она что-нибудь выдумает для нашего спасения, она нам всею душою предана…

– Ну и ступай, – отвечала Наташа, улыбаясь, – и вот что, друг мой, я сама хотела бы очень познакомиться с Катей. Как бы это устроить?

Восторгу Алеши не было пределов. Он тотчас же пустился в предположения, как познакомиться. По его выходило очень легко: Катя выдумает. Он развивал свою идею с жаром, горячо. Сегодня же обещался и ответ принести, через два же часа, и вечер просидеть у Наташи.

– Вправду приедешь? – спросила Наташа, отпуская его.

– Неужели ты сомневаешься? Прощай, Наташа, прощай, возлюбленная ты моя, – вечная моя возлюбленная! Прощай, Ваня! Ах, Боже мой, я вас нечаянно назвал Ваней; послушайте, Иван Петрович, я вас люблю – зачем мы не на ты. Будем на ты.

– Будем на ты.

– Слава богу! Ведь мне это сто раз в голову приходило. Да я все как-то не смел вам сказать. Вот и теперь вы говорю. А ведь это очень трудно ты говорить. Это, кажется, где-то у Толстого хорошо выведено: двое дали друг другу слово говорить ты, да и никак не могут и все избегают такие фразы, в которых местоимения. Ах, Наташа! Перечтем когда-нибудь «Детство и отрочество»[9]9
  В 1856 г. «Детство» и «Отрочество» были изданы в составе одной книги.


[Закрыть]; ведь как хорошо!

– Да уж ступай, ступай, – прогоняла Наташа, смеясь, – заболтался от радости…

– Прощай! Через два часа у тебя!

Он поцеловал у ней руку и поспешно вышел.

– Видишь, видишь, Ваня! – проговорила она и залилась слезами.

Я просидел с ней часа два, утешал ее и успел убедить во всем. Разумеется, она была во всем права, во всех своих опасениях. У меня сердце ныло в тоске, когда я думал о теперешнем ее положении; боялся я за нее. Но что ж было делать? Странен был для меня и Алеша: он любил ее не меньше, чем прежде, даже, может быть, и сильнее, мучительнее, от раскаяния и благодарности. Но в то же время новая любовь крепко вселялась в его сердце. Чем это кончится – невозможно было предвидеть. Мне самому ужасно любопытно было посмотреть на Катю. Я снова обещал Наташе познакомиться с нею» (III, 328–329).

Л. Н. ТОЛСТОЙ

«Детство»

Глава XXIII

После мазурки

«– Знаете что? – сказала вдруг Сонечка, – я с одними мальчиками, которые к нам ездят, всегда говорю ты; давайте и с вами говорить ты. Хочешь? – прибавила она, встряхнув головкой и взглянув мне прямо в глаза.

В это время мы входили в залу, и начиналась другая, живая часть гросфатера.

– Давай… те, – сказал я в то время, когда музыка и шум могли заглушить мои слова.

– Давайты, а не давайте, – поправила Сонечка и засмеялась.

Гросфатер кончился, а я не успел сказать ни одной фразы сты, хотя не переставал придумывать такие, в которых местоимение это повторялось бы несколько раз. У меня недоставало на это смелости. «Хочешь?», «давай-ты» звучало в моих ушах и производило какое-то опьянение: я ничего и никого не видал, кроме Сонечки. Видел я, как подобрали ее локоны, заложили их за уши и открыли части лба и висков, которых я не видал еще; видел я, как укутали ее в зеленую шаль, так плотно, что виднелся только кончик ее носика; заметил, что если бы она не сделала своими розовенькими пальчиками маленького отверстия около рта, то непременно бы задохнулась, и видел, как она, спускаясь с лестницы за своею матерью, быстро повернулась к нам, кивнула головкой и исчезла за дверью.

Володя, Ивины, молодой князь, я, мы все были влюблены в Сонечку и, стоя на лестнице, провожали ее глазами. Кому в особенности кивнула она головкой, я не знаю; но в ту минуту я твердо был убежден, что это сделано было для меня.

Прощаясь с Ивиными, я очень свободно, даже несколько холодно поговорил с Сережей и пожал ему руку. Если он понял, что с нынешнего дня потерял мою любовь и свою власть надо мною, он, верно, пожалел об этом, хотя и старался казаться совершенно равнодушным.

Я в первый раз в жизни изменил в любви и в первый раз испытал сладость этого чувства. Мне было отрадно переменить изношенное чувство привычной преданности на свежее чувство любви, исполненной таинственности и неизвестности. Сверх того, в одно и то же время разлюбить и полюбить – значит полюбить вдвое сильнее, чем прежде» (1, 74–75).

Глава шестая. О БОЯРАХ, СМЕРДАХ И РУССКОМ СОЛДАТЕ

Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ

Ряд статей о русской литературе (1861)

Фрагмент из «Введения»

«Нет, господа европейцы! Не спрашивайте пока от нас доказательств нашего мнения о вас и о себе и постарайтесь прежде получше узнать нас, если только вам будет на это досуг. Вот вы уверены, что мы свистали при ваших неудачах, надменно радовались им и плевали на ваши усилия, когда вы так мужественно и великодушно ринулись было на новый путь прогресса. Нет, нет, старшие братья наши, любезные и дорогие, мы вам не свистали, не радовались неудачам вашим. Мы иногда даже плакали вместе с вами. Вы, конечно, сейчас же удивитесь и спросите: да чего же вы-то плакали? Вам-то что было за дело? Ведь вы тут совершенно были сбоку припека? Ах, господа, ответим мы вам, да ведь в том-то все и дело, что сбоку припека, а между тем вам сочувствовали! В том-то вся и загадка. Вот вы, например, откуда-то взяли, что мы фанатики, то есть что нашего солдата у нас возбуждают фанатизмом. Господи боже! Если б вы знали, как это смешно! Если есть на свете существо вполне не причастное никакому фанатизму, так это именно русский солдат. Те из нас, кто бывал и живал с солдатами, знают это до точности. Если б вы знали, какие это милые, симпатичные, родные типы! О, если бы вам удалось прочесть хоть рассказы Толстого; там кое-что так верно, так симпатично схвачено! Да что! неужели Севастополь русские защищали из религиозного фанатизма? Я думаю, ваши храбрые зуавы хорошо познакомились с нашими солдатами и знают их. Много ли они от них видели ненависти? И как хорошо знаете вы тоже наших офицеров! Вы задали себе, что у нас всего только два сословия: les boyards и les serfs (бояре и смерды. – В. Р.); на том и сидите. Какие тут boyards! Положим, что у нас довольно цельно определены сословия. Но во всех сословиях наших гораздо более точек соединения, чем разъединения, а в этом всё и дело. Это залог нашего всеобщего мира, спокойствия, братской любви и процветания. Всякий русский прежде всего русский, а потом уже принадлежит к какому-нибудь сословию. Не так у вас, и мы вас сожалеем» (XVIII, 56–57).

^{Перемирие. Илл. А. В. Кокорина к «Севастопольским рассказам»}

Л. Н. ТОЛСТОЙ

Финал рассказа «Севастополь в декабре месяце»

«Итак, вы видели защитников Севастополя на самом месте защиты и идете назад, почему-то не обращая никакого внимания на ядра и пули, продолжающие свистать по всей дороге до разрушенного театра, – идете с спокойным, возвысившимся духом. Главное, отрадное убеждение, которое вы вынесли, это – убеждение в невозможности взять Севастополь, и не только взять Севастополь, но поколебать где бы то ни было силу русского народа, – и эту невозможность видели вы не в этом множестве траверсов, брустверов, хитро сплетенных траншей, мин и орудий, одних на других, из которых вы ничего не поняли, но видели ее в глазах, речах, приемах, в том, что называется духом защитников Севастополя. То, чтó они делают, делают они так просто, так мало-напряженно и усиленно, что, вы убеждены, они еще могут сделать во сто раз больше… они все могут сделать. Вы понимаете, что чувство, которое заставляет работать их, не есть то чувство мелочности, тщеславия, забывчивости, которое испытывали вы сами, но какое-нибудь другое чувство, более властное, которое сделало из них людей, так же спокойно живущих под ядрами, при ста случайностях смерти вместо одной, которой подвержены все люди, и живущих в этих условиях среди беспрерывного труда, бдения и грязи. Из-за креста, из-за названия, из угрозы не могут принять люди эти ужасные условия: должна быть другая, высокая побудительная причина.

^{Портреты героев-севастопольцев. Худ. Анатолий Кокорин}

Только теперь рассказы о первых временах осады Севастополя, когда в нем не было укреплений, не было войск, не было физической возможности удержать его, и все-таки не было ни малейшего сомнения, что он не отдастся неприятелю, – о временах, когда этот герой, достойный Древней Греции, – Корнилов, объезжая войска, говорил: «Умрем, ребята, а не отдадим Севастополя», и наши русские, неспособные к фразерству, отвечали: «Умрем! ура!» – только теперь рассказы про эти времена перестали быть для вас прекрасным историческим преданием, но сделались достоверностью, фактом. Вы ясно поймете, вообразите себе тех людей, которых вы сейчас видели, теми героями, которые в те тяжелые времена не упали, а возвышались духом и с наслаждением готовились к смерти, не за город, а за родину. Надолго оставит в России великие следы эта эпопея Севастополя, которой героем был народ русский…

Уже вечереет. Солнце перед самым закатом вышло из-за серых туч, покрывающих небо, и вдруг багряным светом осветило лиловые тучи, зеленоватое море, покрытое кораблями и лодками, колыхаемое ровной широкой зыбью, и белые строения города, и народ, движущийся по улицам. По воде разносятся звуки какого-то старинного вальса, который играет полковая музыка на бульваре, и звуки выстрелов с бастионов, которые странно вторят им.

Севастополь.

1855 года, 25 апреля» (4, 16–7).

Глава седьмая. «ПОБОЛЬШЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ОТНОШЕНИЯ»

О школе и просвещении народа

В 1859 г. в деревне Ясная Поляна Крапивенского уезда Тульской губернии открылась школа для крестьянских детей. Ее создателем был молодой, но уже широко известный в России писатель Лев Толстой, автор трилогии «Детство», «Отрочество», «Юность». Постепенно школу признали крестьяне и потому охотно отпускали своих ребятишек в усадьбу к графу. Занятия начинались с раннего утра и длились почти целый день – не потому, что так было задумано, а потому, что дети не хотели уходить из школы. Чтение, математика, история, география, рисование, пение, физические занятие – все это требовало от Толстого большого творческого напряжения. Он сам разрабатывал программы предметов, уникальные методы обучения, но главное, сумел создать особую атмосферу общения в школе – атмосферу любви и свободы. Дети любили его, а он служил им искренне и вдохновенно. Он старался подобрать учителей по призванию, искал талантливых людей среди студентов. Не жалея сил, постоянно работал с ними как старший учитель – мудрый учитель. Свой опыт описал в нескольких специальных работах, ряд из которых был опубликован в созданном им журнале «Ясная Поляна». Все срезы знаний учащихся яснополянской школы, сделанные официальными представителями органов просвещения, были заметно лучше тех срезов, которые брали в аналогичных школах. Успех был налицо. Однако во время пребывания Толстого за границей в яснополянской школе (видимо, по доносу) был произведен жандармами обыск, унизительный по содержанию и оскорбительный по форме проведения. Это событие буквально потрясло Толстого. Сначала он хотел навсегда уехать из России, но ограничился написанием гневного письма Александру II. Царь рекомендовал полицейским структурам оставить Толстого в покое. Но было поздно. Разъехались учителя, а в душе вновь разгорался пожар художника. В тот же год (1862) он женился и вскоре приступил к написанию романа «Война и мир».

^{Флигель в усадьбе «Ясная Поляна».}

В нем Толстой открыл школу для крестьянских детей и вместе с другими учителями преподавал с 1859 по 1962 гг.

Однако страсть к проблеме образования и воспитания человека не затихла в Толстом, она периодами мощно заявляла о себе. Им были написаны десятки статей об образовании, около 600 рассказов, басен и притч для детей, изданы «Азбука» и «Новая Азбука».

^{Л. Н. Толстой. Брюссель. Фотография Эжена Жерюзе. 1861}

Он стал организатором фантастического по тем временам издательства «Посредник», взрослым адресовал собранные им энциклопедии мудрости, трактаты о жизни, смерти, бессмертии.

^{Ф. М. Достоевский. Фотография М. Б. Тулинова. Петербург. 1861}

Ф. М. Достоевский внимательно следил за педагогической деятельностью Толстого. Он не только активно подключился к «всероссийскому поиску» философии смысла жизни, но и сумел в художественных и публицистических произведениях исследовать тайны человеческой души, ее роста от рождения до смерти и бессмертия. Мир его творчества населен детьми, подростками, представителями разных групп молодежи – от носителей святости до хулителей Бога, «бесов» во плоти. Вера в нравственную силу человека в произведениях Достоевского была сильнее «идеала Содомского». Не каторгой Митеньки Карамазова заканчивается роман, а проповедническим словом Алеши, обращенным к мальчикам – к тем, кто входил в жизнь через страдание и кому предстояло сделать ее лучше.

В этой главе затронуты только те проблемы, которые обозначились на пересечении двух дорог двух великих писателей.

Из письма Л. Н. Толстого –

Толстой Александре Андреевне

7 августа 1862 г. Я. П.

^{Рисунок ученика яснополянской школы, на котором изображена игра в перетягивание каната. Слева ученик нарисовал учителя Л. Н. Толстого, а в правом верхнем углу выразил свое отношение к нему (1859–1860)}

«Вы знаете, – писал он фрейлине двора, «двоюродной тетушке» А. А. Толстой, – что такое была для меня школа, с тех пор, как я открыл ее, это была вся моя жизнь, это был мой монастырь, церковь, в которую я спасался и спасся от всех тревог, сомнений и искушений жизни» (60, 436).

Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ

Ряд статей о русской литературе (1861)

Из Введения

«Наша новая Русь поняла, что один только есть цемент, одна связь, одна почва, на которой все сойдется и примирится, – это всеобщее духовное примирение, начало которому лежит в образовании. Эта новая Русь уже засвидетельствовала себя явлениями органическими и цельными, а не неудавшимися копиями и пересадками, как вы думаете. Она засвидетельствовала себя начинающеюся в молодом поколении новою нравственностью, ревниво и строго следящею за собою; она засвидетельствовала себя благородным самоосуждением, строгою совестливостью – что есть признак величайшей силы и неуклонного стремления к своему идеалу. Каждый день она разъясняет себе все более и более свой идеал. Она знает, что она еще только что начинается, но ведь начало-то и главное: всякое дело зависит от первого шага, от начала; она знает, что она уже кончила с вашей европейской цивилизацией и теперь начинает новую, неизмеримо широкую жизнь. И теперь, когда она обращается к народному началу и хочет слиться с ним, она несет ему в подарок науку – то, что от вас с благоговением получила и за что вечно будет поминать вас добром, – не цивилизацию вашу несет она всем русским, а науку, добытую из вашей цивилизации, представляет ее народу как результат своего длинного и долгого путешествия от родной почвы в немецкие земли, как оправдание свое перед ним, и, передавая ее ему, будет ждать, что сделает он сам из этой науки. Наука, конечно, вечна и незыблема для всех и каждого в основных законах своих, но прививка ее, плоды ее именно зависят от национальных особенностей, то есть от почвы и народного характера» (XVIII, 50).

Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ

Журнальная заметка о новых литературных

органах и о новых теориях (1863)

«Вспомните: общество заявило себя и по вопросу о распространении обществ трезвости, и по вопросу о грамотности, и по вопросу о воспитании, и по вопросу о гласности, и по вопросу крестьянскому: оно составляло по этому вопросу съезды, комитеты, адресы. И большинство, и меньшинство этих съездов заявляло, печатало свои мнения, подавало их по начальству. Потом происходили другие съезды и другие собрания… Потом, особенно в городах, деятельная часть общества заводила воскресные школы, собирала сотрудников, деньги, подписки. По делу о воспитании достаточно указать хоть на деятельность графа Льва Толстого и его сотрудников. И не знаем, насколько именно все эти заявления, отдельные мнения, адресы были полезны правительству.

Но что они были полезны – это несомненно» (ХХ, 63).

Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ

Записные книжки и рабочие тетради

1860–1881

1872 «Азбука Толстого» (XXVII, 105)

^{Обложка первого издания «Азбуки» Льва Толстого. 1872}

Достоевский предполагал отрецензировать только что вышедшую в свет «Азбуку» Льва Толстого.

Рецензия появилась в «Гражданине» (№ 1 от 1 января 1873 г.), но она была напечатана анонимно. Достоевский в силу загруженности не смог ее написать и передал эту работу кому-то из сотрудников, скорее всего Н. Н. Страхову, который был консультантом по книге Толстого.

Из письма Л. Н. Толстого – Толстой А. А.

15…30? декабря 1874 г. Ясная Поляна [10]10
  Далее по тексту – Я. П. – В. Р.


[Закрыть]

^{Л. Н. Толстой. Фотография Эжена Жерюзе. Брюссель. 1861}

«Я по крайней мере, что бы я ни делал, всегда убеждаюсь, что du haut de ces pyramides40 siècles me contemplent[11]11
  Сорок веков смотрят на меня с вершин этих пирамид (франц.). Слова Наполеона, обращенные к солдатам во время Египетского похода.


[Закрыть], и что весь мир погибнет, если я остановлюсь. Правда, там сидит бесенок, который подмигивает и говорит, что все это толчение воды, но я ему не даю, и вы не давайте ходу. Впрочем, как только дело коснется живой души человеческой, и можно полюбить тех, для кого трудишься, то уже бесенку не убедить нас, что любовь пустяки. Я теперь весь из отвлеченной педагогики перескочил в практическое, с одной стороны, и в самое отвлеченное, с другой стороны, дело школ в нашем уезде. И полюбил опять, как 14 лет тому назад, эти тысячи ребятишек, с которыми я имею дело. Я у всех спрашиваю, зачем мы хотим дать образование народу; и есть 5 ответов. Скажите при случае ваш ответ. А мой вот какой. Я не рассуждаю, но когда я вхожу в школу и вижу эту толпу оборванных, грязных, худых детей с их светлыми глазами и так часто ангельскими выражениями, на меня находит тревога, ужас, вроде того, который испытывал бы при виде тонущих людей. Ах, батюшки, как бы вытащить, и кого прежде, кого после вытащить. И тонет тут самое дорогое, именно то духовное, которое так очевидно бросается в глаза в детях. Я хочу образования для народа только для того, чтобы спасти тех тонущих там Пушкиных, Остроградских[12]12
  Остроградский Михаил Васильевич (1801–1861) – математик, педагог, избран был в члены Академии наук.


[Закрыть], Филаретов[13]13
  Филарет (Дроздов Василий Михайлович. 1783–1867) – митрополит московский, сын сельского дьячка.


[Закрыть], Ломоносовых. А они кишат в каждой школе. И дело у меня идет хорошо, очень хорошо. Я вижу, что делаю дело, и двигаюсь вперед гораздо быстрее, чем я ожидал» (62, 130).

^{Крестьянские дети на улице. Деревня Ясная Поляна. 1908. Фотография П. Е. Кулакова}

Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ

Заметки, планы, наброски.

8 сентября – декабрь 1874

Фрагмент

«Толстой говорит: Если, преподавая детям историю, удовлетворять патриотическому чувству, то выйдет 1612 и 1812 годы, а более ничего. Глубоко неверно и ужасно грубо[14]14
  Предлагаю читателю самому определить степень точности понимания Достоевским мыслей Толстого о сути преподавания истории, высказанных в его статье-отчете. – В. Р.


[Закрыть]: всякий факт нашей жизни, если осмыслить его в русском духе, будет драгоценен детям, не потому вовсе, что мы там-то и тогда-то отбились, приколотили, прибили, убили, а потому, что мы всегда и везде, в 1000 лет, в доблестях наших и в падении нашем, в славе нашей и в унижении нашем, были и остались русскими, своеобразными, сами по себе. Русский дух драгоценным будет. Не мысль славянофильская о том, что Россия предназначена к великой роли в будущем относительно западной цивилизации, противна западникам, а идея, одна мечта о том, что Россия тоже может подняться, быть чем-нибудь хорошим, благообразным; Россию они ненавидят – вот что прежде всего» (XVI, 168–169).

«Яснополянская школа

за ноябрь и декабрь месяцы» (1862)

Фрагмент

«Вчера я вышел из своего класса в класс истории, чтоб узнать причину оживления, слышного мне из другой комнаты. Это была Куликовская битва. Все были в волненье. «Вот так история! Ловко! – Послушай, Лев Николаевич, как он Татаровей распужил! – Дай я расскажу!» «Нет, я! – закричали голоса. – Как кровь рекой лилась!» Почти все в состоянии были рассказать и все были в восторге. Но если удовлетворять одному национальному чувству, что же останется из всей истории? 612, 812 года, и все. Отвечая на национальное чувство, не пройдешь всей истории. Я понимаю, что можно пользоваться историческим преданием для развития и удовлетворения всегда присущего детям художественного интереса, но это будет не история. Для преподавания истории необходимо предварительное развитие в детях исторического интереса. Как это сделать?

Часто мне случалось слышать, что преподавание истории нужно начинать не с начала, но с конца, т. е. не с древней, а с новейшей истории. Мысль эта, в сущности, совершенно справедлива. Как рассказывать ребенку и заинтересовать его началом государства Российского, когда он не знает, что́ такое государство Российское и вообще государство? Тот, кто имел дело с детьми, должен знать, что каждый русский ребенок твердо убежден, что весь мир есть такая же Россия, как и та, в которой он живет; точно так же французский и немецкий ребенок. Отчего у всех детей и даже у взрослых, детски-наивных людей, всегда является удивление, что немецкие дети говорят по-немецки?.. Исторический интерес большею частию является после интереса художественного. […] Нам интересно основание Московского царства, потому что знаем, что́ такое Русская империя. По моим наблюдениям и опыту, первый зародыш исторического интереса проявляется вследствие познания современной истории, иногда участия в ней, вследствие политического интереса, политических мнений, споров, чтения газет, и потому мысль начинать историю с настоящего естественно должна представиться всякому думающему учителю» (8, 95–96).

Оба писателя, как видим, исходили из необходимости глубокого подхода к изучению с детьми русской истории, но каждый предлагал свой путь решения проблемы. Достоевский рассматривал русскую историю как факт самобытного существования, который еще не стал достоянием всего человечества, но который рано или поздно скажется положительно на развитии западной цивилизации. Толстой считал важным изучать русскую историю, исходя из контекста современной действительности, жизни всего человечества. Казалось бы, разница невелика, но она принципиальна по сути.

О ПРОБЛЕМАХ ОБРАЗОВАНИЯ В РОССИИ И МЕТОДАХ ОБУЧЕНИЯ

Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ

Дневник писателя. 1876

Подготовительные материалы

^{Фридрих Фрёбель}

«Возьмем хоть Фрёбеля[15]15
  Фрёбель Фридрих Вильгельм Август (1782–1852) – немецкий педагог, занимавшийся проблемами воспитания детей дошкольного возраста, создатель «детских садов».
  Фрёбель и фрёбелевские методы воспитания упоминаются Достоевским в черновых набросках к «Братьям Карамазовым». В 1871 г. в России было организовано Фребёлевское общество. Достоевский принимал активное участие в его работе. Чуть ранее в подготовительных материалах им была сделана запись: «Я уверен, что детский сад дрянь, но у самого Фрёбеля это не дрянь» (XXII, 146). Отсюда вполне понятно желание Достоевского «участвовать в фрёбелевской прогулке» (XV, 199). Образовательные частные прогулки для детей раннего возраста устраивались в Петербурге Фрёбелевским обществом. Во время прогулки дети получали новые знания, а по окончании ее на природе занимались играми, пением, танцами… Толстой встречался с Фрёбелем за границей, и тот познакомил его с разными европейскими педагогическими течениями, рекомендовал ему ряд важных книг по педагогике, особенно «Опыты по истории культуры». Но организация детских садов вызывала у Толстого, как и у Достоевского, негативное отношение.


[Закрыть], порешили циркулярами[16]16
  Мысль о регламентации народного образования сверху, как и у Достоевского, вызвала критику со стороны Толстого.


[Закрыть]. Циркулярами порешать легко. Педагогические съезды, курсы, средине легко. Ломай матерьял.

Правда ли, что у нас, если гимназист выключен, то не принимают нигде?[17]17
  Во времена Александра II действовало положение, по которому исключение из учебного заведения сопровождалось «запрещением быть принятым по всей России в какое бы то ни было государственное учебное заведение».


[Закрыть]

Прошиб голову. Лев Толстой. Исключить[18]18
  В. П. Мещерский в статье «Из мира нашей педагогики» привел случай, как «недавно одного мальчика выгнали из одной гимназии за то, что он прошиб голову другому мальчику, и, несмотря на то что ушиб был не опасен, мальчик был все-таки исключен». Л. Толстой упомянут в этом контексте, возможно, потому, что случаи, рассказанные Мещерским о наказании провинившихся гимназистов, вызывали ассоциации с теми эпизодами «Отрочества», где говорится о наказании Николеньки Иртеньева и переживаниях мальчика. Эта тема развита в январском выпуске «Дневника писателя» за 1877 г. в гл. «Именинник» (Комментарии Г. М. Фридлендера, Е. И. Кийко. XXII, 396).


[Закрыть]. […]

Побольше человеческого отношения…» (XXII, 148).

Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ

Из черновых набросков к роману

«Братья Карамазовы»

(1878, середина года)

^{Иоганн Песталоцци. Оба писателя проявляли особый интерес к трудам выдающегося педагога, однако избирали свой путь решения проблем}

«О Песталоцци[19]19
  Песталоцци Иоганн Генрих (1746–1827) – швейцарский педагог-просветитель, один из крупнейших гуманистов конца XVIII – начала XIX в., внесший значительный вклад в развитие педагогической теории и практики, в частности методики начального обучения родному языку, арифметике и географии.


[Закрыть], о Фрёбеле. Статью Льва Толстого о школьном современном обучении в «От(ечественных) зап(исках)» (75 или 74) […]

Участвовать в фребелевской прогулке. См. «Новое время», среда, 12 апреля, № 762». (1) (XV, 199).

Л. Н. ТОЛСТОЙ

Фрагмент из статьи

«О народном образовании» (1874)

«От этого происходит, что наша педагогическая литература завалена руководствами для наглядного обучения, для предметных уроков, руководствами, как вести детские сады (одно из самых безобразных порождений новой педагогии), картинами, книгами для чтения, в которых повторяются всё те же и те же статьи о лисице, о тетереве, те же стихи, для чего-то написанные прозой, в разных перемещениях и с разными объяснениями; но у нас нет ни одной новой статьи для детского чтения, ни одной грамматики русской, ни славянской, ни славянского лексикона, ни арифметики, ни географии, ни истории для народных школ. Все силы поглощены на руководства к обучению детей тому, чему не нужно и нельзя учить детей в школе, чему все дети учатся из жизни. И понятно, что книги этого рода могут являться без конца» (17, 93).

Л. Н. ТОЛСТОЙ

Фрагмент из статьи

«О народном образовании» (1874)

«Начиная с 1862 года, в народе у нас все больше и больше стала укрепляться мысль о том, что нужна грамота (образование); с разных сторон, у церковнослужителей, у наемных учителей, при обществах учреждались школы. Дурные или хорошие школы, – но они были самородные и вырастали прямо из потребности народа; со введением положения 1864 года настроение это еще усилилось, и в 1870-м году в Крапивенском уезде по отчетам было до 60 школ. С тех пор как в заведывание школьного дела стали влипать более и более чиновники министерства и члены земств, в Крапивенском уезде закрыто 40 школ и запрещено открывать новые школы низшего разбора. Я знаю, что те, которые закрыли школы, утверждают, что школы эти существовали только номинально и были очень дурны; но я не могу верить этому потому, что из трех деревень: Тросны, Ламинцова и Ясной Поляны, мне известны хорошо обученные грамоте ученики, а школы эти закрыты. Я знаю тоже, что многим покажется непонятным, что́ такое значит: воспрещено открывать школы. Это значит то, что на основании циркуляра министерства просвещения о том, чтобы не допускать учителей ненадежных (что́, вероятно, относилось к нигилистам), училищный совет наложил запрещение на мелкие школы, у дьячков, солдат и т. п., которые крестьяне сами открывали и которые, вероятно, не подходят под мысль циркуляра» (17, 114–115).

О ЧТЕНИИ

Л. Н. Толстой

1862

Фрагмент из статьи

«Яснополянская школа за ноябрь и декабрь месяцы»

«После «Робинзона» я попробовал Пушкина, именно «Гробовщика»; но без помощи они могли его рассказать еще меньше, чем «Робинзона», и «Гробовщик» показался им еще скучнее. […] Я попробовал еще Гоголя: «Ночь перед Рождеством». При моем чтении она сначала понравилась, особенно взрослым, но как только я оставил их одних, – они ничего не могли понять и скучали. Даже и при моем чтении не требовали продолжения. […]. Я пробовал еще читать «Илиаду» Гнедича, и чтение это породило только какое-то странное недоумение […] Я пробовал «Грибуля» Жорж Занда, «Народное» и «Солдатское чтение» – и все напрасно. Мы пробуем все, что можем найти, и все, что присылают нам, но пробуем теперь почти безнадежно. Сидишь в школе и распечатываешь принесенную с почты мнимо-народную книгу. «Дяденька, мне дай почитать, мне! – кричат несколько голосов, протягивая руки, – да чтобы попонятнее было!» […] Дашь кому-нибудь из ребят такую книжку, – глаза начинают потухать, начинают позевывать. «Нет, непонятно, Лев Николаевич», – скажет он и возвращает книгу. И для кого, и кем пишутся эти народные книги? – остается для нас тайною. […] Единственные же книги, понятные для народа и по его вкусу, суть книги, писанные не для народа, а из народа, а именно: сказки, пословицы, сборники песен, легенд, стихов, загадок, в последнее время сборник Водовозова и т. п. Нельзя поверить, не испытав этого, с какою постоянной новой охотой читаются все без исключения подобного рода книги – даже «Сказания Русского народа», былины и песенники, пословицы Снегирева, летописи и все без исключения памятники древней литературы. Я заметил, что дети имеют более охоты, чем взрослые, к чтению такого рода книг; они перечитывают их по нескольку раз, заучивают наизусть, с наслаждением уносят на дом и в играх и разговорах дают друг другу прозвища из древних былин и песен» (8, 59–61).

Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ

Дневник писателя. 1876 г. Январь.

Глава II, раздел III

^{Ф. М. Достоевский. Фотография А. О. Баумана. Петербург. 1862–1863(?)}

Из неналаженных вещей особенно замечается чтение[20]20
  В понимании того, каким быть чтению в начальной школе, у Достоевского и Л. Толстого много общего. Оба согласны, что высокие образцы художественной литературы не под силу крестьянским детям, необходим поиск таких текстов, которые были бы им понятны и интересны, вызывали у них «первоначально-простодушные впечатления». Толстой активно работал над созданием таких текстов и поместил их в свою «Азбуку», изданную для народа. Она должна была стать переходным звеном («переходной литературой») от простых текстов к полновесному миру художественных произведений. Достоевский предложил метод чтения отрывков из священных книг и доступной детям беседы о прочитанном. В яснополянской школе Толстого это было реализовано на практике. Много общего было во взглядах писателей на Школу как один из центров духовной жизни России. Не допускалась мысль о насилии над ребенком. Предполагалось гармоничное развитие его способностей. Использование новых, соответствующих уровню просветительского сознания форм и методов обучения, ориентированных на идею свободы личности. Много было иронии со стороны писателей в адрес современной им школы и политики российского министерства просвещения.


[Закрыть]. Мне говорили, что дети очень любят читать, то есть слушать, когда им читают, по праздникам или когда есть время, и что между ними есть хорошие чтецы; я слышал лишь одного из чтецов, он читал хорошо и, говорит, очень любит читать всем вслух и чтоб все его слушали; но есть между ними и совсем малограмотные, есть и совсем неграмотные. Но что, однако, у них читают! Лежит на столе – я видел это в одной семье после обеда – какой-то том, какого-то автора, и они читают, как Владимир разговаривал с какой-то Ольгой об разных глубоких и странных вещах и как потом неизбежная среда «разбила их существование». Я видел их «библиотеку» – это шкап, в котором есть Тургенев, Островский, Лермонтов, Пушкин и т. д., есть несколько полезных путешествий и проч. Все это сборное и случайное, тоже пожертвованное. Чтение, если уж оно допущено, конечно, есть чрезвычайно развивающая вещь, но я знаю и то, что если б и все наши просветительные силы в России, со всеми педагогическими советами во главе, захотели установить или указать: что именно принять к чтению таким детям и при таких обстоятельствах, то, разумеется, разошлись бы, ничего не выдумав, ибо дело это очень трудное и решается окончательно не в заседании только. С другой стороны, в нашей литературе совершенно нет никаких книг, понятных народу. Ни Пушкин, ни севастопольские рассказы, ни «Вечера на хуторе», ни сказка про Калашникова, ни Кольцов (Кольцов даже особенно) непонятны совсем народу. Конечно, эти мальчики не народ, а, так сказать, бог знает кто, такая особь человеческих существ, что и определить трудно: к какому разряду и типу они принадлежат? Но если б они даже нечто и поняли, то уж, конечно, совсем не ценя, потому что все это богатство им упало бы как с неба; они же прежним развитием совсем к нему не приготовлены. Что же до писателей-обличителей и сатириков, то такие ли впечатления духовные нужны этим бедным детям, видевшим и без того столько грязи? Мо жет быть, этим маленьким людям вовсе не хочется над людьми смеяться. Может быть, эти покрытые мраком души с радостию и умилением открылись бы самым наивным, самым первоначально-простодушным впечатлениям, совершенно детским и простым, таким, над которыми свысока усмехнулся бы, ломаясь, современный гимназист или лицеист, сверстник летами этих преступных детей.

Школа тоже находится в совершенном младенчестве, но ее тоже собираются наладить в самом ближайшем будущем. Черчению и рисованию почти совсем не учат. Закона божия вовсе нет: нет священника. Но он будет у них свой, когда у них выстроится церковь. Церковь эта деревянная, теперь строится. Начальство и строители гордятся ею. Архитектура действительно недурна, в несколько, впрочем, казенном, усиленно русском стиле, очень приевшемся. Кстати, замечу: без сомнения, преподавание закона божия в школах – преступников или в других наших первоначальных школах – не может быть поручено никому другому, кроме священника. Но почему бы не могли даже школьные учителя рассказывать простые рассказы из священной истории? Бесспорно, из великого множества народных учителей могут встретиться действительно дурные люди; но ведь если он захочет учить мальчика атеизму, то может сделать это и не уча священной истории, а просто рассказывая лишь об утке и «чем она покрыта»[21]21
  Критика Достоевским метода наглядного обучения, который насаждался в 70-е гг. XIX в. в российских школах. Этот метод был высмеян и Львом Толстым в статье «О народном образовании» (Достоевский на нее неоднократно ссылался). В качестве иронического отношения Толстого можно привести выдержку из его статьи, где он, обращаясь к работе известного педагога Н. Ф. Бунакова, показывает суть метода работы ученого с детьми: «Посмотрим на самое содержание. Г. (господин. – В. Р.) Бунаков предписывает делать вопросы: Чем покрыты суслик, и сорока, и кошка, и какие части их тела? (Суслик – любимое животное новой педагогии, вероятно потому, что этого слова не знает ни один крестьянский мальчик в средине России.)».


[Закрыть]. С другой стороны, что слышно о духовенстве нашем? О! я вовсе не хочу никого обижать и уверен, что в школе преступников будет превосходнейший из «батюшек», но, однако же, что сообщали в последнее время, с особенною ревностью, почти все наши газеты? Публиковались пренеприятные факты» (XXII, 22–23).