Текст книги "Толстой и Достоевский. Братья по совести (СИ)"

Автор книги: Виталий Ремизов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 37 страниц)

[Далее А. Г. Достоевская приводит переписку между Н. Н. Страховым и Л. Н. Толстым, в которой речь идет о своеобразие личности Достоевского. Переписка дана выше в письмах Н. Н. Страхова к Л. Н. Толстому от 28.11.1883; 12.12.1883 и Л. Н. Толстого к Н. Н. Страхову от 30.1.12 (?) 1883]

Письмо H. Н. Страхова возмутило меня до глубины души. Человек, десятки лет бывавший в нашей семье, испытавший со стороны моего мужа такое сердечное отношение, оказался лжецом, позволившим себе взвести на него такие гнусные клеветы! Было обидно – за себя, за свою доверчивость, за то, что оба мы с мужем так обманулись в этом недостойном человеке.

Меня удивило в письме H. Н. Страхова, что «все время писанья (Воспоминаний) он боролся с подымавшимся в нем отвращением». Но зачем же, чувствуя отвращение к взятому на себя труду и, очевидно, не уважая человека, о котором взялся писать, Страхов не отказался от этого труда, как сделал бы на его месте всякий уважающий себя человек? Не потому ли, что не желал поставить меня, издательницу, в затруднительное положение в деле приискания биографа? Но ведь биографию взял на себя писать Ор. Ф. Миллер, да и имелись в виду другие литераторы (Аверкиев, Случевский), написавшие ее для дальнейших изданий.

^{О. Ф. Миллер}

Страхов говорит в своем письме, что Достоевский был зол, и в доказательство приводит глупенький случай с кельнером, которым он будто бы «помыкал». Мой муж, из-за своей болезни, был иногда очень вспыльчив, и возможно, что он закричал на лакея, замедлившего подать ему заказанное кушанье (в чем другом могло бы выразиться «помыкание» кельнера?), но это означало не злость, а лишь нетерпеливость. И как неправдоподобен ответ слуги: «Я ведь тоже человек!» В Швейцарии простой народ так груб, что слуга, в ответ на обиду, не ограничился бы жалостными словами, а сумел и посмел бы ответить сугубою дерзостью, вполне рассчитывая на свою безнаказанность.

Не могу понять, как у Страхова поднялась рука написать, что Федор Михайлович был «зол» и «нежно любил одного себя»? Ведь Страхов сам был свидетелем того ужасного положения, в которое оба брата Достоевские были поставлены запрещением «Времени», происшедшим благодаря неумело написанной статье («Роковой вопрос») самого же Страхова. Ведь не напиши Страхов такой неясной статьи, журнал продолжал бы существовать и приносить выгоды, и после смерти M. М. Достоевского на плечи моего мужа не упали бы все долги по журналу и не пришлось бы ему всю свою остальную жизнь так мучиться из-за уплаты взятых на себя по журналу обязательств. Поистине можно сказать, что Страхов был злым гением моего мужа не только при его жизни, но, как оказалось теперь, и после его смерти. Страхов был очевидцем и того, что Федор Михайлович долгое время помогал семье своего умершего брата M. М. Достоевского, своему больному брату Николаю Михайловичу и пасынку П. А. Исаеву. Человек со злым сердцем, любивший одного себя, не взял бы на себя трудно выполнимых денежных обязательств, не взял бы на себя и заботу о судьбе родных. И вот, зная мельчайшие подробности жизни Федора Михайловича, сказать про него, что он был «зол» и «нежно любил одного себя», было со стороны Страхова полною недобросовестностью.

Со своей стороны, я, прожившая с мужем четырнадцать лет, считаю своим долгом засвидетельствовать, что Федор Михайлович был человеком беспредельной доброты. Он проявлял ее в отношении не одних лишь близких ему лиц, но и всех, о несчастии, неудаче или беде которых ему приходилось слышать. Его не надо было просить, он сам шел со своею помощью. Имея влиятельных друзей (К. П. Победоносцева, Т. И. Филиппова, И. А. Вышнеградского), муж пользовался их влиянием, чтобы помочь чужой беде. Скольких стариков и старух поместил он в богадельни, скольких детей устроил в приюты, скольких неудачников определил на места! А сколько приходилось ему читать и исправлять чужих рукописей, сколько выслушивать откровенных признаний и давать советы в самых интимных делах. Он не жалел ни своего времени, ни своих сил, если мог оказать ближнему какую-либо услугу.

Помогал он деньгами, а если их не было, ставил свою подпись на векселях и, случалось, платился за это. Доброта Федора Михайловича шла иногда вразрез с интересами нашей семьи, и я подчас досадовала, зачем он так бесконечно добр, но я не могла не приходить в восхищение, видя, какое счастье для него представляет возможность сделать какое-либо доброе дело.

Страхов пишет, что Достоевский был «завистлив». Но кому же он завидовал? Все, интересующиеся русскою литературой, знают, что Федор Михайлович всю жизнь благоговел пред гением Пушкина и лучшею статьею, возвеличившею великого поэта, была Пушкинская речь, произнесенная им в Москве при открытии ему памятника.

Трудно допустить в Федоре Михайловиче зависть к таланту графа JI. Толстого, если припомнить, что говорил о нем мой муж в своих статьях «Дневник писателя». Возьму, для примера, «Дневник» за 1877 год: в январском номере, говоря о герое «Детства и Отрочества», Федор Михайлович выразился, что это «чрезвычайно серьезный психологический этюд над детской душой, удивительно написанный» В февральском выпуске муж называет Толстого «необыкновенной высоты художником». В «Дневнике» за июль – август Федор Михайлович выставил «Анну Каренину» как «факт особого значения, который бы мог отвечать за нас Европе, на который мы могли бы указать Европе». Далее (там же) говорит: «Он гениально намечен поэтом в гениальной сцене романа, в сцене смертельной болезни героини романа». В заключение статьи муж говорит: «Такие люди, как автор Анны Карениной, – суть учители общества, наши учители, а мы лишь ученики их».

В знаменитом романисте Гончарове Федор Михайлович не только ценил его «большой ум», но высоко ставил его талант, искренно любил его и называл своим любимейшим писателем.

Отношения моего мужа к Тургеневу в юности были восторженные. В письме к брату от 16 ноября 1845 года он пишет про Тургенева: «Но брат, что это за человек! Я тоже едва ль не влюбился в него. Поэт, талант, аристократ, красавец, богач, умен, образован, 25 лет, – я не знаю, в чем природа отказала ему? Наконец, характер, неистощимо прямой, прекрасный, выработанный в доброй школе». Впоследствии Федор Михайлович разошелся с ним в убеждениях, но Тургенев в письме своем от 28 марта (9 апреля) 1877 года писал: «Я решился написать Вам это письмо, несмотря на возникшие между нами недоразумения, вследствие которых наши личные отношения прекратились. Вы, я уверен, не сомневаетесь в том, что недоразумения эти не могли иметь никакого влияния на мое мнение о Вашем первоклассном таланте и о том высоком месте, которое Вы по праву занимаете в нашей литературе». В 1880 году на московском празднестве, говоря о пушкинской Татьяне, Федор Михайлович сказал: «Такой красоты положительный тип русской женщины почти уже не повторялся в нашей художественной литературе – кроме, разве, образа Лизы в «Дворянском гнезде» Тургенева».

Говорить ли об отношении Федора Михайловича к поэту Некрасову, который всегда был дорог ему по воспоминаниям юности и которого он называл великим поэтом, создавшим великого «Власа»? Статья по поводу смерти Некрасова, в которой Федор Михайлович сказал, что «он в ряду поэтов (т. е. приходивших с «новым словом») должен прямо стоять вслед за Пушкиным и Лермонтовым», эта статья, по признанию знатоков русской литературы, могла считаться лучшею из статей, написанных по поводу кончины поэта.

Вот каковы были отношения моего мужа к талантам и произведениям наших выдающихся писателей, и слова Страхова, что Достоевский был завистлив, были жестокою к нему несправедливостью.

Но еще более вопиющею несправедливостью были слова Страхова, что мой муж был «развратен», что «его тянуло к пакостям, и он хвалился ими». В доказательство Страхов приводит сцену из романа «Бесы», которую «Катков не хотел печатать, но Достоевский здесь ее читал многим».

Федору Михайловичу для художественной характеристики Николая Ставрогина необходимо было приписать герою своего романа какое-либо позорящее его преступление. Эту главу романа Катков действительно не хотел напечатать и просил автора ее изменить. Федор Михайлович был огорчен отказом и, желая проверить правильность впечатления Каткова, читал эту главу своим друзьям: К. П. Победоносцеву, А. Н. Майкову, H. Н. Страхову и др., но не для похвальбы, как объясняет Страхов, а прося их мнения и как бы суда над собой. Когда же все они нашли, что сцена «чересчур реальна», то муж стал придумывать новый варьянт этой необходимой, по его мнению, для характеристики Ставрогина сцены. Варьянтов было несколько, и между ними была сцена в бане (истинное происшествие, о котором мужу кто-то рассказывал). В сцене этой принимала преступное участие «гувернантка», и вот ввиду этого, лица, которым муж рассказывал варьянт (в том числе и Страхов), прося их совета, выразили мнение, что это обстоятельство может вызвать упреки Федору Михайловичу со стороны читателей, будто он обвиняет в подобном бесчестном деле «гувернантку» и идет таким образом против так называемого «женского вопроса», как когда-то упрекали Достоевского, что он, выставив убийцей студента Раскольникова, будто бы тем самым обвиняет в подобных преступлениях наше молодое поколение, студентов.

И вот этот варьянт романа, эту гнусную роль Ставрогина, Страхов, в злобе своей, не задумался приписать самому Федору Михайловичу, забыв, что исполнение такого изощренного разврата требует больших издержек и доступно лишь для очень богатых людей, а мой муж всю свою жизнь был в денежных тисках. Ссылка Страхова на профессора П. А. Висковатова для меня тем поразительнее, что профессор никогда у нас не бывал; Федор же Михайлович имел о нем довольно легковесное мнение, чему служит доказательством приведенный в письме к А. Н. Майкову рассказ о встрече в Дрездене с одним русским.

^{Анна Достоевская с дочерью Любовью и сыном Федором. 1880-е гг.}

С своей стороны, я могу засвидетельствовать, что, несмотря на иногда чрезвычайно реальные изображения низменных поступков героев своих произведений, мой муж всю жизнь оставался чуждым «развращенности». Очевидно, большому художнику благодаря таланту не представляется необходимым самому проделывать преступления, совершенные его героями, иначе пришлось бы признать, что Достоевский сам кого-нибудь укокошил, если ему удалось так художественно изобразить убийство двух женщин Раскольниковым.

С глубокою благодарностью вспоминаю я, как относился Федор Михайлович ко мне, как оберегал меня от чтения безнравственных романов и как возмущался, когда я, по молодости лет, передавала ему слышанный от кого-либо скабрезный анекдот. В своих разговорах муж мой всегда был очень сдержан и не допускал циничных выражений. С этим, вероятно, согласятся все лица, его помнящие.

Прочитав клеветническое письмо Страхова, я решила протестовать. Но как это сделать? Для возражения против письма было упущено время: появилось оно в октябре 1913 года, я же узнала о нем почти через год. Да и что такое значит возражение, помещенное в газетах? Оно затеряется в текущих новостях, забудется, да и многими ли будет прочтено? Я стала советоваться с моими друзьями и знакомыми, из которых некоторые знавали моего покойного мужа. Мнения их разделились. Одни говорили, что к этим гнусным клеветам надо отнестись с презрением, которое они заслуживают. Говорили, что значение Федора Михайловича в русской и всемирной литературе настолько высоко, что клеветы не повредят его светлой памяти; указывали и на то, что появление письма не вызвало даже никаких толков в текущей литературе, до того большинству пишущих была ясна клевета и понятен клеветник. Другие говорили, что, напротив, мне необходимо протестовать, помня пословицу: «Calomniez, calomniez, il en reste toujours quelque chose!» («Клевещите, клевещите, что-нибудь да останется!» (франц.) – В. Р.) Говорили, что из того обстоятельства, что я, посвятившая всю свою жизнь служению мужу и его памяти, не нашла возможным опровергнуть клевету, могут вывести, что в ней заключалось что-нибудь верное. Мое молчание явилось бы как бы подтверждением клеветы.

Многие, возмущенные письмом Страхова, находили, однако, что одно мое опровержение недостаточно. Что следует друзьям и лицам, с добрым чувством помнящим Федора Михайловича, написать протест против взведенных на него Страховым клевет. Некоторые лица взяли на себя труд составления протеста и собирания подписей. Другие лица захотели выразить свое возмущение отдельными письмами. Многие из друзей моих высказали мнение, что, в противовес клевете, следовало бы приложить к протесту статьи (воспоминания), которые разновременно были напечатаны в журналах и рисуют Федора Михайловича как необычайно доброго и отзывчивого человека. Следуя совету друзей, присоединяю как протест, так и статьи к моим воспоминаниям.

Говоря со многими лицами по поводу этого злосчастного, так омрачившего последние мои годы письма, я спрашивала, как они представляют себе, – что побудило Страхова написать его письмо? Большинство склонялось к тому, что это было «jalousie de métier» (профессиональная зависть, франц. – В. Р.), столь обычное в литературном мире; что, вероятно, Федор Михайлович по своей искренности, а может быть, и резкости, обидел Страхова (последний и сам говорит об этом), и вот явилось желание отомстить, хотя бы и умершему. Высказать свое мнение печатно Страхов не посмел, так как знал, что вызовет против себя слишком много защитников памяти Достоевского, а ссориться с людьми было не в характере Страхова. Одно из лиц, близко знавшее Страхова, высказало мне мысль, что своим письмом он хотел «очернить, принизить» Достоевского в глазах Толстого. Когда я усомнилась в этом предположении, мой собеседник высказал свое мнение о Страхове довольно оригинально.

^{Н. Н. Страхов. Конец 1880-х гг.}

«Кто, в сущности, был Страхов? Это исчезнувший в настоящее время тип «благородного приживальщика», каких было много в старину. Вспомните, он месяцами гостит у Толстого, у Фета, у Данилевского, а по зимам ходит по определенным дням обедать к знакомым и переносит слухи и сплетни из дома в дом. Как писатель-философ он был мало кому интересен, но он был всюду желанный гость, так как всегда мог рассказать что-нибудь новое о Толстом, другом которого он считался. Дружбою этою он очень дорожил, и, будучи высокого о себе мнения, возможно, что считал себя опорою Толстого. Каково же могло быть возмущение Страхова, когда Толстой, узнав о смерти Достоевского, назвал усопшего своей «опорой» и высказал искреннее сожаление, что не встречался с ним. Возможно, что Толстой часто восхищался талантом Достоевского и говорил о нем, и это коробило Страхова, и, чтоб пресечь это восхищение, он решил взвести на Достоевского ряд клевет, чтобы его светлый образ потускнел в глазах Толстого. Возможно, что у Страхова была и мысль отомстить Достоевскому за нанесенные когда-то обиды, очернив его пред потомством, так как, видя, каким обаянием пользуется его гениальный друг, он мог предполагать, что впоследствии письма Толстого и его корреспондентов будут напечатаны, и хоть чрез много-много лет злая цель его будет достигнута».

Не разделяя исключительное мнение моего собеседника, я закончу этот тяжелый эпизод моей жизни словами письма Страхова: «В человеке могут ужиться с благородством всякие мерзости» (Достоевская А. Г. С. 416–426).

Из рассказов З. А. Трубецкой

о Ф. М. Достоевском и А. П. Философовой

Философова Анна Павловна – литератор, деятельница женского движения в России, жена главного военного прокурора, члена Государственного совета; в конце 1870-х годов сблизилась с Ф. М. Достоевским, считая его «дорогим нравственным духовником», состояла с ним в переписке, писатель ценил и любил ее, часто бывал у нее, считал, что у нее «прекрасное умное сердце».

Трубецкая Зинаида Александровна[124]124
  «В августе 1971 г. автору этих строк (С. В. Белову. – В. Р.) удалось познакомиться в Ленинграде с внучкой А. П. Философовой княгиней Зинаидой Александровной Трубецкой (род. в 1908 г.), преподавательницей русской литературы в Монреальском университете, приехавшей в нашу страну на XIII конгресс историков науки. «Листая» страницы своей памяти, 3.А. Трубецкая, необычайно доброжелательный и одаренный человек, рассказывала мне об отношениях А. П. Философовой и Достоевского. Правда, Зинаида Александровна была еще совсем маленькой девочкой, когда умерла ее знаменитая бабка, и, естественно, память ее сохранила больше семейные предания и рассказы ее матери Зинаиды Владимировны Ратьковой-Рожновой (1870–1966, Монреаль) […] и дяди Владимира Владимировича Философова (1858–1929, Париж), т. е. дочери и сына А. П. Философовой. Меня заинтересовали новые штрихи из биографии Достоевского, и я попросил 3.А. Трубецкую, когда она вернется в Канаду (в настоящее время она живет во Франции), написать мне все, что она рассказывала, для первой публикации в нашей стране. Самый важный, самый главный факт в этих воспоминаниях 3.А. Трубецкой – это рассказ Ф. М. Достоевского об одном трагическом эпизоде из своего детства…» (Ф. М. Достоевский в забытых и неизвестных воспоминаниях современников. С. 23–24).


[Закрыть] – внучка А. П. Философовой по линии матери, ее дядя Владимир Владимирович – сын Анны Павловны. В семье свято хранили воспоминания о Ф. М. Достоевском. Историю с девочкой, так ранившую в детстве Достоевского, З. А. Трубецкая слышала от своего дяди – Владимира Владимировича.

«Мой дядя Владимир Владимирович рассказывал нам следующий эпизод, очевидцем которого он был сам.

На этот раз гостей у Анны Павловны было немного, и после обеда все гости, среди которых был и Достоевский, перешли в маленькую гостиную пить кофе. Горел камин, и свечи люстр освещали красивые отливы платьев и камней. Началась беседа. Достоевский как всегда забрался в угол. Я, рассказывал дядя, по молодости лет подумывал, как бы удрать незаметно… Как вдруг кто-то из гостей поставил вопрос: какой, по вашему мнению, самый большой грех на земле? Одни сказали – отцеубийство, другие – убийство из-за корысти, третьи – измена любимого человека… Тогда Анна Павловна обратилась к Достоевскому, который молча, хмурый, сидел в углу. Услышав обращенный к нему вопрос, Достоевский помолчал, как будто сомневаясь, стоит ли ему говорить. Вдруг его лицо преобразилось, глаза засверкали, как угли, на которые попал ветер мехов, и он заговорил. Я, рассказывает дядя, остался, как прикованный, стоя у двери в кабинет отца, и не шелохнулся в течение всего рассказа Достоевского.

Достоевский говорил быстро, волнуясь и сбиваясь… Самый ужасный, самый страшный грех – изнасиловать ребенка. Отнять жизнь – это ужасно, говорил Достоевский, но отнять веру в красоту любви – еще более страшное преступление. И Достоевский рассказал эпизод из своего детства. Когда я в детстве жил в Москве в больнице для бедных, рассказывал Достоевский, где мой отец был врачом, я играл с девочкой (дочкой кучера или повара). Это был хрупкий, грациозный ребенок лет девяти. Когда она видела цветок, пробивающийся между камней, то всегда говорила: «Посмотри, какой красивый, какой добрый цветочек!» И вот какой-то мерзавец, в пьяном виде, изнасиловал эту девочку, и она умерла, истекая кровью. Помню, рассказывал Достоевский, меня послали за отцом в другой флигель больницы, прибежал отец, но было уже поздно. Всю жизнь это воспоминание меня преследует, как самое ужасное преступление, как самый страшный грех, для которого прощения нет и быть не может, и этим самым страшным преступлением я казнил Ставрогина в «Бесах»…

Этот рассказ я неоднократно слышала от своего дяди и помню, как он был страшно возмущен, когда прочел печально известное письмо Страхова к Л. Толстому, в котором Страхов приписал преступление Ставрогина самому Достоевскому. Дядя снова вспомнил рассказ Достоевского в салоне Анны Павловны и сказал, что это чудовищная клевета, что этого не могло быть даже и в мыслях Достоевского, ибо мысль еще грешнее действия!» (Ф. М. Достоевский в забытых и неизвестных воспоминаниях современников. С. 25–26).

Глава тридцать восьмая. «ЧЕМ БОЛЬШЕ Я ЖИВУ, ТЕМ СИЛЬНЕЕ ЧУВСТВУЮ, КАК БЛИЗОК МНЕ ПО ДУХУ ДОСТОЕВСКИЙ»

Толстой о Достоевском (по материалам писем, дневников, воспоминаний)

Из письма Л. Н. Толстого – гр. А. А. Толстой

[Первый письменный отзыв Л. Н. Толстого о Ф. М. Достоевском]

22 февраля 1862. Я. П.

^{Л. Н. Толстой. Москва. 1862}

«Благодарствуйте за ваше письмо – писать мне некогда, а пожалуйста сделайте одно: достаньте записки из Мертвого дома (Ф. М. Достоевский, «Записки из мертвого дома». – В. Р.) и прочтите их. Это нужно. – Целую ваши руки – прощайте. – Л. Толстой. 23 Февраля» (курсив Л. Н. Толстого. – В. Р.; 60, 419).

Веселитская Лидия Ивановна (1857–1936)[125]125
  Писательница, известная под псевдонимом В. Микулич, дворянка, автор трилогии о Мимочке, воспоминаний «Встречи с писателями» (Л., 1929).


[Закрыть]

[О знакомстве Л.И Веселитской с Ф. М. Достоевским на вечере у Е. А. Штакеншнейдер. Беседа между Лидией Ивановной и Достоевским шла во время карточной игры в дурака.]

За два дня до наступающего 1881 года

^{Л. И. Веселитская (Микулич)}

«Я все-таки его обыграла и сказала: – Простите, Федор Михайлович. […] не выпуская из рук колоды, он рассматривает меня довольно бесцеремонно и внимательно и спрашивает: «А вы капризны? вы добры? великодушны? А вы набожны? Много молитесь? Как вы молитесь? …А зло помните или прощаете? Как вы прощаете?..» Я еще мало себя знала, да и никогда об этом не думала. Старалась отвечать как можно короче и правдивее. Потом, не утерпев, я спросила его, как он начал писать, писал ли предварительно стихи и не писал ли что до «Бедных людей» или это был его первый опыт. Нет, стихов он не писал, то есть писал, но только шуточные. А серьезно никогда не мог. До «Бедных людей» он ничего оригинального не написал, а начал с того, что переводил романы, которые ему нравились, романы Бальзака…

Он восхищался Бальзаком и, услышав, что я ничего, кроме «Eugenie Grandet», не читала, сказал мне непременно прочесть «Le pere Goriot», «Les parents pauvres» и «Un grand homme de province a Paris» («Евгения Гранде», «Отец Горио», «Бедные люди», «Утраченные иллюзии». – В. Р.).

– Прочтите это. Если понравится, я вам еще укажу и скажу, что в них хорошо. Я спросила его, как он находит Золя по сравнению с Бальзаком. Он сказал, что из всего написанного Золя он прочел только два романа – «Nana» и «La fortune des Rougons» («Нана», «Карьера Ругонов»), а больше решил не читать, потому что скучно. И так подробно и такие ненужные подробности…

– Так что Бальзака вы ставите выше?

– Неизмеримо. Он и умней и интересней.

– Ну, а кого вы ставите выше, Бальзака или себя?

Достоевский не усмехнулся моей простоте и, подумав секунду, сказал:

– Каждый из нас дорог только в той мере, в какой он принес в литературу что-нибудь свое, что-нибудь оригинальное. В этом все. А сравнивать нас я не могу. Думаю, что у каждого есть свои заслуги.

Мне хотелось спросить, что он скажет о Толстом, но так как уже заговорили о французах, то помянули Флобера, Гонкуров и Доде, из которых он читал и ценил первого, кажется, впрочем, за один только роман.

О Толстом он выразился:

– Это сила! И талант удивительный. Он не все еще сказал. Затем он заговорил о писателях и о писательстве вообще. К сожалению, точных слов его я тогда не записала. Но, сколько помню, он говорил, что жизнь нашего общества несомненно в будущем изменится, мы шагнем вперед (народ толкнет нас на этот шаг); идеалы наши вырастут, грехи наши опротивеют нам, мы будем краснеть перед тем, чем теперь шутим и развлекаемся. И в какой мере изменится жизнь, изменится и литература. В свое время явятся и выразители этой новой жизни, нужды нет, что сейчас не слышно о молодых талантах.

Мысли долговечнее нас, и надо думать, что – сознательно или бессознательно – одно поколение продолжает работу другого. Свет не погаснет и т. д. Но говорил он все это, конечно, гораздо лучше, живее и интереснее. Прощаясь, он пожал мне руку и сказал:

– Вот вы прочтете «Le pere Goriot», и мы тогда потолкуем…»[126]126
  Микулич (Веселитская) В. Встречи с писателями. Л., 1929. С. 153–156.


[Закрыть]

Гавриил Андреевич Русанов (1846–1907)[127]127
  Друг и единомышленник Толстого, уроженец Воронежской губернии, член Острогожского, а затем Харьковского окружного суда


[Закрыть]

Из воспоминаний «Поездка в Ясную Поляну»

24–25 августа 1883 г.

^{Г. А. Русанов с внуком}

«Разговор наш… коснулся, между прочим, Достоевского.

– «Записки из мертвого дома» – прекрасная вещь, но остальные произведения Достоевского я не ставлю высоко. Мне указывают на отдельные места. Действительно, отдельные места прекрасны, но в общем, в общем – это ужасно! Какой-то выделанный слог, постоянная погоня за отысканием новых характеров, и характеры эти только намеченные. Вообще Достоевский говорит, говорит, и в конце концов остается какой-то туман над тем, что он хотел доказать. У него какое-то странное смешение высокого христианского учения с проповедованием войны и преклонением перед государством, правительством и попами.

– «Братья Карамазовы» вы читали?

– Не мог дочитать.

– Недостаток этого романа, – сказал я, – тот, что все действующие лица, начиная с пятнадцатилетней девочки, говорят одним языком, языком самого автора.

– Мало того, что они говорят языком автора, они говорят каким-то натянутым, деланным языком, высказывают мысли самого автора.

– Но «Преступление и наказание»? Это его лучший роман. Что вы о нем скажете?

– «Преступление и наказание»? Да, лучший. Но вы прочтите несколько глав с начала, и вы узнаете все последующее, весь роман. Дальше рассказывается и повторяется то, что вами было прочитано в первых главах… Михайловский правду писал тогда о Достоевском…

– В статье «Жестокий талант»?

– Да, и в этой статье, и в той, которую написал он после похорон Достоевского… Вот посмотрим, что напишет Страхов. Ему поручено составить биографию Достоевского, и она уже готова.

– Читали вы статью Михайловского о вас, напечатанную в 1875 году, под заглавием «Десница и шуйца Льва Николаевича»?

– Нет… Не помню, не читал… Вообще Михайловский очень хорошо пишет. Вы читали его «Герои и толпа»? Я с удовольствием прочитал…»[128]128
  Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. В 2 т. Т. 1. М.: Худож. литер., 1960. С. 298–299. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте работы с указанием аббревиатуры ТВС, тома и страницы.


[Закрыть]

*****

«– Скажите, пожалуйста, Лев Николаевич, в каком возрасте можно дать детям ваше «Детство»?

– Да ни в каком.

– Как ни в каком?!

– По-моему, так. «Детство и отрочество» не думаю, чтобы было полезно детям. Вот «Кавказский пленник», – вдруг особенно оживившись, сказал Толстой, – «Жилин и Костылин» – вот это я люблю. Это дело другое.

«Кавказский пленник» можно дать детям, и они любят его. Хотя это могло бы быть и лучше.

– Чем же?

– Язык можно было бы сгладить несколько, некоторые резкие народные выражения заменить другими, но уж я этого не могу. Я всегда пишу так, – слегка улыбнувшись, сказал Толстой.

– Относительно «Детства и отрочества» я не могу согласиться с вами, – возразил я. – Я читал мнение, которое мне кажется совершенно справедливым, о том, что лучшее чтение для детей – это книги, написанные для взрослых и притом, конечно, истинно художественные.

– Да, это правда.

– И в пример таких полезных для детского чтения книг мне приходилось встречать указание на ваше «Детство и отрочество» и на первую часть «Копперфилда».

Толстой промолчал.

– Наконец я могу сослаться, – продолжал я, – на мнение Достоевского, который на вопрос о том, какие книги следует читать подросткам, сказал, что им следует давать Пушкина, Гоголя, Тургенева и Гончарова, если хотите, говорил он, мои сочинения не думаю, чтобы пригодились, Лев Толстой должен быть прочтен весь.

Толстой улыбнулся и ничего не сказал…» (ТВ С. Т. I. С. 299–300).

*****

«Я (Русанов о себе. – В. Р.), помню, читал у Достоевского, что будто бы Авсеенко пишет для поправки вашей «Анны Карениной», находя, что вы не с достаточным уважением отнеслись к большому свету. Толстой улыбнулся и ничего не сказал» (ТВ С. Т. I. С. 302–303).

*****

«Разговор коснулся Щедрина.

– Вы читали его «Современную идиллию»? – спросил меня Толстой. – Помните суд над пискарями?

– Да, помню, – ответил я, – там хороши еще лоботрясы.

– Это прелестно, – сказал Толстой и при этом привел на память небольшую цитату из Щедрина, в которой говорилось о лоботрясах. – Хорошо он пишет, – закончил Толстой, – и какой оригинальный слог выработался у него.

– Да, – сказал я и потом прибавил: – Такой же в своем роде оригинальный слог был у Достоевского.

– Нет, нет, – возразил Толстой, – у Щедрина великолепный, чисто народный, меткий слог, а у Достоевского что-то деланное, натянутое…» (ТВ С. Т. I. С. 307).

Из письма В. Г. Черткова[129]129
  Чертков Владимир Григорьевич (1854–1936) – один из видных представителей толстовского движения в России и за рубежом, друг Л. Н. Толстого, редактор и издатель. 1883 г. – начало дружбы между писателем и В. Г. Чертковым.


[Закрыть] – Л. Н. Толстому

1883 г. Середина декабря. Москва.

^{В. Г. Чертков. 1883}

«Присылаю вам книгу с своими выписками, которую вы хотели видеть… О Достоевском я записал почти все стихи, появившиеся в газетах. Его смерть была для меня большим лишением – я только что собирался с ним познакомиться. Мне кажется, что я никогда не слышал высшего и лучшего толкования учения Христа в приложении к жизни, чем то, которое он дает в Идиоте, и, главным образом, – в Алексее Карамазове. – Я вам намеренно сообщаю свою тетрадь выписок и свое впечатление от Достоевского, для того чтобы вы видели меня лучше и чтобы, вследствие этого, отношения между нами были бы возможно полезнее для меня» (85, 25).

Григорий Петрович Данилевский (1829–1890)[130]130
  Автор исторических романов «Мирович», «Княжна Тараканова», «Сожженная Москва», «Черный год» и др.


[Закрыть]

Из воспоминаний «Поездка в Ясную Поляну»

22 сентября 1885 г.

^{Г. П. Данилевский}

«Граф с сочувствием говорил об искусстве, о родной литературе и ее лучших представителях. Он горячо соболезновал о смерти Тургенева, Мельникова-Печерского и Достоевского. Говоря о чуткой, любящей душе Тургенева, он сердечно сожалел, что этому преданному России, высокохудожественному писателю пришлось лучшие годы зрелого творчества прожить вне отечества, вдали от искренних друзей и лишенному радостей родной, любящей семьи.

– Это был независимый, до конца жизни, пытливый ум, – выразился граф Л. Н. Толстой о Тургеневе, – и я, несмотря на нашу когда-то мимолетную размолвку, всегда высоко чтил его и горячо любил. Это был истинный, самостоятельный художник, не унижавшийся до сознательного служения мимолетным потребам минуты. Он мог заблуждаться, но и самые его заблуждения были искренни.

Наиболее сочувственно граф отозвался о Достоевском, признавая в нем неподражаемого психолога-сердцеведа и вполне независимого писателя, самостоятельных убеждений которому долго не прощали в некоторых слоях литературы, подобно тому как один немец, по словам Карлейля, не мог простить солнцу того обстоятельства, что от него, в любой момент, нельзя закурить сигару…» (ТВ С. Т. 1. С. 341–342).

Из письма В. Г. Черткова – Л. Н. Толстому

6 ноября 1886 г.

[Чертков стал одним из инициаторов подготовки к печати жития и поучений старца Зосимы из романа Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы». В письме он сообщал Толстому: ]

«Кстати – радостное сообщение – Достоевская согласилась на издание нами отрывка из Братьев Карамазовых о Зосиме с желаемым нам выпуском. Я этого не ожидал и рад с нескольких сторон, а, главное, рад, что такая чудная вещь дойдет до наших читателей» (85, 404).

Из письма Л. Н. Толстого – И. Б. Файнерману[131]131
  Файнерман Исаак Борисович (псевдоним Тенеромо) – публицист, автор ряда скандальных книг о Толстом, сначала перешел из иудейской веры в православную, потом стал толстовцем, а затем кардинально изменил свои взгляды. К его воспоминаниям о Толстом надо относиться с осторожностью. Порой приписывал Толстому произведения, которых тот не писал. Автор сценария запрещенного в дореволюционной России фильма «Уход великого старца» (1912).


[Закрыть]

До 20 декабря 1886. Москва

«…Цельных людей в последнее время встречал мало, но разбросанного света среди тьмы, теплящихся искор поразительно много в сравнении с тем, что было хоть три года тому назад. Здесь, например, новый профессор философии, Грот[132]132
  Грот Николай Яковлевич – русский философ, психолог, председатель Московского психологического общества, основатель и редактор журнала «Вопросы философии и психологии», в котором Л. Н. Толстой неоднократно печатался.


[Закрыть], живой, свежий человек – очень близок к нашим взглядам […] Напишите свой рассказ[133]133
  Рассказ неизвестен.


[Закрыть], только как можно избегайте нецензурного. Всё запрещают. Крестника[134]134
  Легенда Л. Н. Толстого «Крестник».


[Закрыть] запретили. Старца Зосиму[135]135
  Подготовленная в издательстве «Посредник» с разрешения вдовы писателя Анны Григорьевны Достоевской глава «Старец Зосима» (из романа «Братья Карамазовы»).


[Закрыть] и того запретили. Целую вас. Передайте наш привет Эсфири[136]136
  Жена Файнермана, Эсфирь, требовала от мужа развода, будучи несогласной с его толстовскими взглядами.


[Закрыть]. Л. Т.» (64, 4).

Из письма Л. Н. Толстого – В. Г. Черткову

13 (?) мая 1887. Я. П.

«Здравствуйте, милые друзья! (курсив Л. Н. Толстого. – В. Р.)

[…] Если уже говорить о воздействии на других, о чем я не должен думать и стараюсь не думать, то я всегда об одном бессознательно стараюсь, чтобы направить зрение людей на вечное одно солнце, а самому отскочить; и видеть, что меня считают за солнце, не из скромности (тут не может быть и речи об этом), а из стыда и жалости и омерзения к себе, всегда при этом испытываю мучительное чувство. […]