Текст книги "Ап (СИ)"

Автор книги: Виталий Абанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

   – Слушайте меня внимательно. Сейчас, на счет три вы полностью избавитесь от любых приказов, рекомендаций или просьб Старца или меня. Вы вспомните все, что было стерто у вас в памяти его приказами, вы станете сами собой – такими, каким были до его вмешательства. – приказал я. Да, если я могу перебить приказы Старца – я могу все исправить. Поставить все по своим местам, убрать его влияние из головы и сердца, где бы оно не оставалось.

   – Раз! – сказал я глядя на замерших девушек: – Два! Три! – и замершая скульптурная композиция «три девушки перед баней» вздрогнула и распалась. Женька всхлипнула и спрятала лицо в ладонях, Лапочка смотрела перед собой, словно сомнамбула, и только Винниту-Ярослава-Танечка среагировала стремительно, словно волчица, вырвавшаяся из клетки. Она мгновенно вздернула руку, в которой откуда-то появился ее блестящий пистолет и прежде чем я успел что-либо сделать, поднесла его к своему рту и нажала на спуск.

   Глава 16

   И они стали почитать удгидху как разум.

   И асуры поразили разум злом.

   Поэтому им размышляют о том и другом,

   Поэтому разум способен на злодеяния -

   Ведь он поражен злом...

   (с) Упанишады

   В ушах звенело после хлопка выстрела, пусть приглушенного, но в закрытом помещении этого было достаточно. В воздухе запахло порохом и чем-то терпким, свежим, нутряным. Завизжала Женька, пронзительно, надрывно, прижимая руки к ушам и мотая головой в истерике. Лапочка молчала, ее бледное лицо было похоже на вырезанное из белого мрамора, она смотрела на Винниту-Ярославу-Танечку, на ее откинувшуюся назад голову, на брызги крови и мелкие белые кусочки того, что раньше было ее затылком, на ее руку, опустившую пистолет. Женька прекратила визжать, вскочила с дивана, пошатнулась, схватилась за стенку, дрожащими руками открыла свою сумочку и принялась лихорадочно шариться там, словно пьяный крестоносец в поисках Святого Грааля. Ее лицо пошло какими-то багровыми пятнами. В моей голове мелькнула мысль, что я никогда раньше не видел Лапочку и Женьку в критической ситуации, что вот она разница между ними, что Лапочка не стала ввинчиваться в истерику, а Женька реагирует бурно, хотя еще неизвестно, кому из них хуже, ведь есть две категории людей, одни бледнеют при виде опасности, а другие – краснеют, багровеют, как Женька. И это просто физиологическая реакция, просто кровь приливает к голове, или отливает к внутренним органам. Очень трудно что-либо предпринимать, если кровь отлила от головы, ты обычно падаешь в обморок, если у тебя в голове нет крови, такие люди, словно Теннессийская коза, которую парализует, едва ее напугать, раз – и она валится набок, застывшая словно табуретка. Где-то я читал, что это разновидность защитного рефлекса, эволюция пошла тут двумя разными путями, в одном случае она дает жертве или хищнику впрыск адреналина, ускоренные рефлексы и повышенную толерантность к боли, а в другом – отбирает все нахрен и ты тупо валишься набок в надежде что тебя примут за мертвого и оставят в покое. Как у опоссума, эти твари даже вонять сразу начинают, этот то рефлекс и подводит их на трассах, они привыкли прикидываться мертвыми, чуть что сразу язык набок и вонять, но металлические монстры от «Дженерал Моторс» и «Тойота» не знают жалости ни к живым, ни к мертвым, от них надо бежать, бежать не жалея ног, пересекая асфальтовую реку поперек движения, а если ты упал, то ты труп, полторы тонны металла размажут тебя по асфальту и плевать они хотели на твой запах и артистизм, с которым ты высунул язык и закатил глаза. Но, говорят есть и ситуации, в которых рефлекс теннессийской козы тоже может быть полезен, например если на тебя нападет гигантская жаба или тираннозавр рекс – которые, якобы реагируют только на движение. В остальных случаях это бесполезно и даже опасно, но что поделать, если такие люди есть. И Лапочка – одна из них. Эти мысли промелькнули у меня в голове в мгновение ока и тотчас переключились на более подходящие моменту. Что делать с телом? Нет, постойте, а есть ли тело, вдруг Винниту еще жива, в конце концов за последние несколько суток произошло немало такого, что не укладывается в привычные рамки, может быть это розыгрыш вообще? Было бы вполне в духе Старца, жестокая шуточка о том, что не стоит лезть в его дела, отменять его приказы. Я подошел к Винниту и внимательно осмотрел ее. Потрогал ее шею в поисках пульса. Повернул голову. Бесполезно. Здоровенная дырка в затылке, сперва она была закрыта спутавшимися и слипшимися от крови волосами, но когда я откинул их, стало ясно что Винниту может быть живой только в чудесном мире с единорогами и радугами, где все может быть, где все отрицает законы физики и биологии и где человек, пустивший себе пулю в голову может радостно танцевать и шутить о бренности бытия. Но не в этом мире. Не в нашем случае. В нашем случае Винниту, или кто бы она ни была – уже мертва. Это факт. А факты – штука упрямая. Значит надо не терять времени на осознание и отрицание всей этой реальности, значит надо принимать решение, что делать дальше. Вот тут, на моем диване, в моей квартире, лежит тело Винниту, лежит, откинув голову на спинку дивана и с той стороны от спинки уже набежало немало крови. Рядом с телом сидит Лапочка, она смотрит на него своими увеличенными зрачками, словно кокаиновая наркоманка после пяти дорожек в ночном клубе, сбоку стоит, опираясь о стену и пытаясь непослушными руками прикурить сигарету – Женька. Вот у нее, наконец, получается и она отчаянно втягивает в себя никотиновый дурман, откидывая волосы назад, закашлявшись и подавившись. Надо что-то делать, думаю я.

   – Надо что-то делать. – говорит Женька, откашлявшись: – что-то делать и немедленно. Что мы будем делать? Я не могу оказаться тут, здесь, когда это все ... – она обводит рукой «это все» вокруг.

   – Да, конечно. – отвечаю я на полном автомате, соглашаясь с ней. Я давно усвоил что с Женькой лучше согласится чем спорить и сейчас старые рефлексы срабатывают безупречно, я соглашаюсь с ней еще прежде чем осознаю, что именно говорю.

   – Нужно убрать ее отсюда. И спрятать. У тебя есть куда ее спрятать? И Что мы будем делать потом? Как с этим жить? Что ты наделал?! – говорит Женька, срываясь на крик: – Что ты наделал?!

   – Да, конечно. – говорю я, но потом спохватываюсь: – хватит, Жень. Я не думал что это приведет к ... вот этому.

   – Не думал. Конечно, ты не думал. Как ты можешь думать, когда ты такой идиот, кто же тебя обвинит. Она – тут Женька тыкает рукой с зажатой в ней сигаретой в сторону дивана, в сторону Винниту, в сторону мертвого тела: – у нее даже имени своего не осталось! Кто знает, чем ее этот гнусный старикан заставлял заниматься?! Да я сама... – она задыхается, снова вставляет в рот сигарету и затягивается, дрожа всем телом.

   – Это было неизбежно. – спокойно говорит с дивана Лапочка.

   – Что? Почему? – Женька выплевывает клуб дыма, словно древний дракон или Эйяфьятлайокудль в момент извержения.

   – Я все вспомнила. – отвечает Лапочка, закрывая глаза: – все-все.

   – Что? А... но ... – Женька хмурится, но Лапочка перебивает ее: – понимаешь, Жень, я все вспомнила. – она поворачивает голову в мою сторону и кусает губы, не глядя мне в глаза.

   – Прости меня пожалуйста. – говорит она, не поднимая взгляд: – прости за то, что было на крыше... и потом...

   – Господи. – говорю я, подхожу к ней, становлюсь перед ней на колени и обнимаю: – господи, да я все понимаю, ты же не могла ничего с этим поделать.

   – Нет, ты не понимаешь. – качает головой Лапочка и по ее щекам скатываются крупные слезы: – это как будто ты сам этого очень хочешь. Как будто что-то в тебе есть, что хочет этого. Как будто ты ... – она всхлипнула и замолчала. Она была словно мягкая кукла в моих объятиях и я вдруг почувствовал себя очень неуютно от близости Винниту, тут же, рядом, на этом чертовом диване, она лежит, уставив свои мертвые глаза в потолок, словно что-то видит, недоступное для нас.

   – Вставай. – говорю я Сонечке: – не нужно здесь ... сидеть. – я обхожу молчанием факт, который вопиет сам по себе, но Лапочка мотает головой и я встаю сам, не в силах выносить присутствие тела рядом. Мне кажется, что сейчас, сию минуту и секунду мертвая Винниту медленно поднимет свою пробитую и раздробленную голову, повернет ее ко мне, уставится мне в глаза своими и улыбнется зловещей улыбкой мертвеца, на все свои зубы и в этом будет что-то настолько неправильное, что я не смогу потом жить. И я понимаю, что это бред и что, как говаривал старина Билли Бонс – мертвые не кусаются, но параноидальное чувство не проходит, заставляя стискивать кулаки и сжиматься.

   – Я останусь тут. – говорит Лапочка, поднимая свое залитое слезами лицо: – рядом с ... ней. Кто-то должен... – и я понимаю ее без слов. Я вдруг чувствую, что именно она хочет сказать. Что кто-то должен посидеть рядом с Винниту, у которой даже имени своего не осталось, жизнь которой была отобрана и выброшена за ненадобностью и неизвестно сколько лет она жила так, как ей скажут, как прикажут. И мы не знаем ни как ее зовут, ни кто она такая, ничего, буквально ничего о ней мы не знаем. Но мы знаем о ней то, что она очень боялась потерять себя – настоящую себя. До такой степени, что как только она осознала себя собой – сразу же нажала на спуск, чтобы никто больше не лишил ее – ее самой.

   – Я сваливаю отсюда к херам собачьим. – зло говорит Женька: – я не собираюсь здесь оставаться ни секунды больше и вам это же рекомендую. – она уходит, споткнувшись обо что-то в прихожей и выругавшись, хлопнув напоследок дверью. В комнате остаемся мы с Лапочкой и Винниту. К дивану подходит Петр Алексеевич и внимательно обнюхивает ноги Винниту. Кыш – говорю ему я, думая, что для кота сейчас Винниту это просто кусок плоти и сколько я слышал страшных рассказов об одиноких женщинах, которых после смерти съели их же кошки. Хотя наверняка это было от безысходности, кошек запели дома с трупом, жрать нечего, пить нечего, тут сожрешь что угодно, а у меня пока есть и корм и вода, Петр Алексеевич вряд ли станет есть Винниту, он «вискасом» то брезгует, а тут и подавно. Что за бред лезет мне в голову. Кот отходит от ног Винниту, он не собирается ее есть, или, как я боялся – лакать кровь из лужи, собравшейся на полу. Хотя, наверное, это уже и не жидкость, это уже скорее лепешка, кровяная лепешка, кровь сворачивается очень быстро. Как там у Цоя – через час уже просто земля, через два на ней цветы и трава, через три она снова жива... и согрета лучами звезды по имени Солнце. Я думаю о том, что Виктор Цой и его странная, темная музыка была бы сейчас как нельзя вовремя, сейчас, когда снаружи начинает темнеть и сумерки сгущаются в комнате, где я сижу с одной живой и одной мертвой девушкой.

   – Послушай. – говорю я Сонечке: – ты знала ее?

   – Не думаю. – говорит Лапочка. Ее лица уже почти не видно, темнота в комнате сгущается почти мгновенно, зимой это всегда так, мне надо встать и включить свет, но я с какой-то пронзительностью осознаю, что не хочу этого делать. Я не хочу вставать и включать свет, не хочу снова глядеть в открытые глаза Ярославы-Винниту, не хочу принимать решение, не хочу прятать тело, звонить в полицию, везти его за город в багажнике и стучать лопатой об промерзшую землю, не хочу ничего. Я хочу сидеть в темноте вместе с Лапочкой, пить коньяк и слушать Цоя, и чтобы Винниту была жива, кто бы она там ни была. В голове мелькает мысль о том, чтобы отдать приказ, но тотчас исчезает, испуганная – а что если получится? Что если Винниту в ответ на мой приказ – восстань! Живи! – и вправду повернет голову и посмотрит мне в глаза, и что если ... нет, я не буду думать об этом, это уже слишком, я не могу быть таким, не могу воскрешать людей, не могу изменять реальность. Но если попробовать? Чушь, подумал я, чушь и бред, Старец сказал, что приказ изменяет человека и все, на что способен человек – способен приказ. Но! Есть два но, и ты это знаешь, знаешь. Первое – кто сказал, что человек не способен восстать из мертвых, а как же король Матиуш с его отрубленной головой и прочая мистика? И, два – а почему ты должен верить Старцу? С чего ты решил, что его слова – истина? Первое правило волшебника – все лгут. Значит и он лжет тоже. Его слова близки к истине только там, где ты можешь их проверить и тогда ты принимаешь на веру и все остальное, это просто, это ловушка для мух, коричневая бумага с липкой массой сверху, стоит только сесть и завязнешь, останешься здесь навсегда. Я не муха, черт возьми, я должен попробовать.

   – Погоди. – говорю я Сонечке, не видя ее реакции в темноте: – постой. Я попробую кое-что, ладно? Ты только не пугайся.

   – Что? – спрашивает она: – что ты собрался сделать?

   – Я включу свет, хорошо? – спрашиваю я, я чувствую, что Лапочка не очень хочет чтобы я включал свет, но я уже встал на ноги и направился к выключателю. Свет заливает комнату и я жмурюсь, моргаю и смотрю. Ничего не изменилось, у меня в комнате на диване сидя две девушки, живая и мертвая. Винниту словно бы прилегла отдохнуть, в то время, как Лапочка наоборот, сидит напряженная и бледная, прикрывая глаза рукой от слепящего света, стараясь не смотреть на свою соседку.

   – Я хочу попробовать, ладно? – говорю я Сонечке своим особым, успокаивающим голосом. Голосом, которым я обычно разговариваю с маленькими детьми и большими собаками, то есть с теми, кого лучше не злить и не пугать.

   – Что ты хочешь... – начинает Лапочка и ее глаза вдруг округляются, она вскакивает на ноги: – не смей! Как ты даже подумать мог?!

   – Погоди, а вдруг получится? Вдруг ... – я не нахожу слов, чтобы объяснить, что именно сейчас это важно, что вдруг я могу, вдруг можно отменить это событие, повернуть все вспять, исправить все ...

   – Не смей! – шипит Лапочка, приблизив свое лицо к моему так, что я вижу в ее глазах свое отражение, ее трясет от ярости и она, кажется вот-вот начнет плеваться ядом.

   – Да что это с тобой? – не понимаю я: – что ты взъелась? Я же ...

   – Ты! Ты! Да ты! – она набрасывается на меня с кулаками и яростно молотит меня в грудь, не сдерживая слез: – ты – бревно! Ты ничего не понимаешь! Как ты можешь!

   – Стой! Погоди! Хорошо, хорошо... – я отступаю под ее напором, ловлю ее руки и прижимаю к себе: – хорошо, я не буду. Ничего не буду, успокойся. – мы стоим среди комнаты и молчим. Все вчетвером – я, Лапочка, мертвое тело на диване и кот. Лапочка плачет. Плачу и я. Я не знаю – отчего, но слезы наворачиваются мне на глаза и я плачу вместе с Лапочкой, оплакивая Ярославу, дочь еврейских эмигрантов, Танечку, художницу и Женькину подружку, Винниту Верную руку, хладнокровного снайпера и одну из фейдакин Старца Горы.

   – Я бы мог... – говорю я, с сумасшедшей надеждой в сердце, с неистовой верой в чудеса, оставшейся после того, как я своими глазами увидел Лапочку, восставшую из мертвых.

   – Нет – качает головой Лапочка: – нет. В тот раз это была постановка, я же все вспомнила. Я помню, как они пришли за мной, я помню, что со мной сделали, я помню, что я сделала... хотя я бы и хотела забыть. Поэтому я знаю, что это действительно был трюк. Но не в этот раз. – она смотрит на Винниту: – я не знала ее. Она пришла в мой дом с оружием в руках, это она стояла рядом, пока этот ... пока он ...

   – Дыши. – сказал я, поглаживая ее по спине, стараясь успокоить, а в груди у меня медленно разгоралось холодное, синее пламя, от которого хотелось выть.

   – Но я не держу на нее зла. – сказала Лапочка, вздохнув и выдохнув – судорожно, успокаиваясь: – не держу зла. Потому что она поступила так не по своей воле. Потому что у нее не было своей воли. И потому, что в тот момент, когда она получила свою свободу – пусть на долю секунды, – она распорядилась ей именно так. Налей мне воды, пожалуйста. – попросила она.

   – Хорошо. – сказал я, отпуская ее. Фильтр с холодной водой стоял на кухонном столе и я сделал несколько шагов, налил воды в стеклянный стакан с ярко-красным рисунком и в этот момент за спиной раздался звук, который я не мог перепутать ни с чем на свете. Знаете, оружие издает совершенно другие звуки. Лязг затвора нельзя перепутать с лязгом дверной задвижки, или с звуком проворачивающего ключа в замке, хотя и там и там просто металл скользит по металлу. Лязг затвора, загоняющего патрон в патронник – особенный. Этот звук, он словно короткая сытая усмешка бога смерти, удовлетворенно-снисходительная, презрительная и уверенная. Лязг – и патрон уже в патроннике и если внимательно посмотреть в короткий ствол, то ты увидишь маслянистое поблескивание тупоголовой пули в самом начале пути. И, один раз услышав этот звук, вы уже не перепутаете ее ни с каким другим звуком. Поэтому я обернулся, уронив стакан с водой на пол и едва заметив это.

   – СТОЙ! – крикнул я, обернувшись и Лапочка замерла на месте, не успев поднести пистолет Винниту, эту ее модную «Беретту», к своей голове.

   – Постой. – сказал я, понимая, что совершаю что-то неотвратимое: – давай поговорим. Скажи мне, зачем ты это делаешь и клянусь всеми святыми, я не стану у тебя на пути, если тебе это действительно нужно. Я не господь бог и не считаю, что имею на это право. Это твоя жизнь и это твой выбор, Лапочка, просто поговори со мной об этом. Просто поговори. И да... – отомри. – она опустила руку с пистолетом, посмотрела мне в глаза и вздохнула.

   – Хорошо. – сказала Лапочка: – поговорим. Но я хочу, чтобы ты дал мне слово.

   – Все, что угодно. – пообещал я.

   – Я хочу, чтобы ты дал мне слово, что никогда больше не применишь эту свою проклятую силу ко мне. Потому что иначе, как только я смогу, я сделаю так же как она. Я не могу обещать большего, но, клянусь, я буду тебя ненавидеть самой черной ненавистью из глубины своей души, если ты решишь что-то «исправить» во мне. – сказала Лапочка. Пистолет в ее руке снова поднялся, но на этот черное дуло было направлено мне в грудь.

   – Хорошо. – сказал я: – хорошо. – ее рука могла дрогнуть и она могла выстрелить в меня, патрон был в патроннике, чуть-чуть усилия на спусковом крючке и все. Я бы мог попросить ее отвести ствол в сторону, мог бы попросить, а мог бы приказать, но я не стал этого делать. Это доверие. Я доверяю ей, доверяю держать в своей руке заряженный пистолет, направленный на меня, а она доверяет мне, хотя знает, что я могу переписать ее жизнь несколькими словами, как это делает Старец. Как это уже сделал я – один раз.

   – Тогда – поговорим. – сказала Лапочка и пистолет в ее руке качнулся, когда она села на стул: – поговорим.

   И она стала рассказывать. О том, как в ее квартиру вошла Винниту с вот этим вот самым пистолетом и как ее привезли в «Президент Отель», и как Старец изменил ее всего несколькими словами.

   – Это было так – вот только сейчас ты это ты и вдруг – бац! – она щелкает пальцами: – и ты – уже не ты. Тебя больше нет. Ты по-прежнему думаешь, ты в состоянии решать вопросы самостоятельно, но только в рамках приказа. И у тебя нет мысли ослушаться этого приказа, это как будто истина в последней инстанции и если для выполнения его тебе нужно будет отпилить себе руку ржавой и тупой пилой – ты так и сделаешь. И это не значит, что тебе не будет больно или страшно – тебе будет и больно и страшно, но ты это сделаешь. И там, на крыше, когда я увидела, как одна из них – шагнула в пропасть, я хотела закричать, но где-то глубоко внутри, где-то у самого дна, а снаружи я оставалась бесстрастной, словно камень. А потом – снова – бац! Я все забыла, я снова была своей, но со другими воспоминаниями. Потом снова – бац! – и я уже третья. А знаешь, что самое страшное? То, что когда тебе говорят забыть – ты не забываешь на самом деле, ты просто выполняешь приказ. Ты ведешь себя так, как будто ты забыл, но на самом деле все помнишь.

   – Черт побери. – сказал я, глядя на окоченевшее тело Винниту. Лапочка проследила мой взгляд и кивнула.

   – Именно.

   – Этот ублюдок, он ... – слова застревали у меня в горле, но я должен был знать.

   – Я не хочу об этом говорить. – сказала Лапочка и отвела глаза: – не сейчас. Не сегодня.

   – Хорошо. – сказал я. Я получил свой ответ. Изнасилование по прежнему было моим красным флагом и, хотя я знал, что Лапочка не была девочкой, и что однажды, в ее далекой юности, два молодых ублюдка изнасиловали ее на съемной квартире, и этим уродам ничего не было, потому что она, конечно же никому не сказала и два года вздрагивала при случайных встречах с ними в городе, а потом все-таки переросла это и теперь скорее они вздрагивают – все равно я не собирался этого прощать. Я не собирался этого прощать и эти ребятам тоже, но Лапочка отказывалась говорить мне их имена, хотя, я думаю, что сейчас это уже не будет такой проблемой как прежде.

   – Знаешь, мне вдруг пришло в голову, что даже бог всегда оставлял человеку свободу выбора. Свободу воли. – сказала вдруг Лапочка: – боги могли отнять у человека все, – богатство, семью, детей, страну, но никто из богов во все времена и у всех народностей – никто не забирал свободу воли. И даже в самых авторитарных и жестоких верованиях и суевериях человек сам должен был выбрать свой путь. Фашисты в концлагерях, комиссары в ГУЛАГе, инквизиторы в застенках – все, абсолютно все могли убить тебя, мучить, издеваться над тобой. Но твоя воля оставалась с тобой. Твой выбор как относиться к ним, к себе, к миру – это был твой выбор. Только дьявол мог забрать у человека его волю. Поэтому эта сила – не может быть от бога.

   – Хорошо. – сказал я: – ладно. Пусть эта сила от дьявола, хотя я не понимаю, когда ты стала такой религиозной. Пусть. Но почему ты решила пойти путем Винниту? Из страха перед этой силой? Кстати, в рай самоубийц не берут, должна знать.

   – Я безбожница и ты это знаешь. – пожала плечами Лапочка: – но в самой парадигме зла и добра, бога и дьявола, тьмы и света есть что-то притягательное. Потому, когда я говорю о боге, я имею в виду абсолют. И эта сила – что-то, что не имеет права существовать во вселенной доброй воли. И вообще не имеет права существовать. Помнишь, ты рассказывал о еврейском психологе в концлагере, как его там? Виктор Франг?

   – Франкл. – автоматически поправил ее я. Она кивнула.

   – Да, Франкл. Он говорил, что когда попал в лагерь, то понял, что нацисты властны практически над всем – над его времяпровождением, что он будет есть, когда он будет спать и будет ли, над его жизнью и смертью, но есть только одно, над чем они не властны – над его отношением ко всему этому. Помнишь?

   – Да.

   – Ну так вот, вы, ты и этот ублюдок – вы хуже нацистов, потому что вы можете отобрать и это, последнее, гордое свойство человека, отнять его выбор. И за этим пределом нет ничего. И если бы я верила в бога, то сейчас я бы разочаровалась в нем, потому что бог не мог позволить такой гадости быть.

   – Вот как. – сказал я и задумался. Лапочка была права. Действительно, все, что остается человеку под давлением обстоятельств – это его собственный выбор как относиться ко всему этому. Иногда это все что есть. Но это же было и величайшей надеждой человечества во все времена. И это право, право выбора – есть единственное, что отличает нас от животных, от роботов, это то, почему мы можем называть себя человечеством. Лапочка, в свою очередь, всегда была немного не как все, однажды летом она обрилась наголо, покрасила лысину в оранжевый цвет и ходила так две недели, питаясь одними бич-пакетами и пивом. Это был рискованный эксперимент, после двух недель ее увезли на «скорой помощи» с язвой желудка, но что-то свое она себе доказала, не знаю уж что. Лапочка писала свои душераздирающие рассказы, носила черте-что и никак не заботилась о своем имидже в глазах широкой общественности. Это была ее жизнь и ее выбор. И, наверное, как она считала – единственное, что у нее есть, единственное доказательство ее жизни. Но выяснилось, что достаточно одного слова незнакомого человека и она станет как все. Или не как все. Как будет угодно этому человеку. К счастью, я не испытал ничего подобного и мне это чувство незнакомо, но ей ... я попытался поставить себя на ее место, представить как бы я себя чувствовал, если бы сперва избил ее до потери сознания, а потом подставил под этот локомотив под названием «Старец и сотня его фейдакин», а потом все вспомнил бы и ... и мне было бы дерьмово. Чувствовать себя настолько незначимым, чувствовать себя изнасилованным и вывернутым наизнанку по капризу, игрушкой, пешкой. Мы привыкли считать, что каждая пешка носит в ранце жезл ферзя, но если это не так, если это всего ли иллюзия и ты действительно пешка, которая никогда никем кроме пешки не станет? Потому что у тебя нет своей воли. А ведь Винниту Крепкая Рука испытывала это годами. Наверное. В любом случае, ей пришлось пережить больше чем Сонечке и Женьке, и кто знает, до чего дошла мрачная фантазия Старца в ее случае.

   – Афина была права. – сказал я.

   – Кто такая Афина? – спросила Лапочка без особого интереса.

   – Есть оказывается такая женщина, которая очень хочет чтобы Старец склеил ласты. – ответил я: – я ее встретил недавно.

   – Я ее понимаю. – кивнула Лапочка: – более того, поддерживаю всеми фибрами души. Будь моя воля я бы на этот извращенный балаган атомную бомбу скинула. Ты понимаешь, этот человек жалок и мелочен, ты посмотри на него. С этой силой все что он сделал – завел себе гарем и обеспечил себя комфортом. У него мышление подростка с кучей комплексов и хер у него маленький, а яиц вовсе нет. Единственный раз в жизни он получил сдачи – от тебя, и сразу истерику устроил. Поэтому он заинтересован в тебе – не только потому, что ты тоже можешь использовать приказы, но и потому, что это ваша, чертова мужская фишка – сперва подраться, потом помирится. Ему надо помирится с тобой, на его условиях, когда он сверху, мужская дружба это всегда немного соревнование, всегда силовая игра. Ты же знаешь. Поэтому он не оставит тебя в покое, ему нужно быть с тобой на связи. Думаю, что когда он получит, что он хочет, он убьет тебя, просто чтобы ты не мешался. Но до тех пор ты в безопасности, чего нельзя сказать о нас и я понимаю Женьку, если бы я могла, я бы тоже убежала отсюда куда глаза глядят, как можно дальше, в какой-нибудь Мухосранск, забилась бы в угол, прикрылась простыней и не дышала, в надежде что пронесет.

   – Что же ты не убежала? – спросил я, думая что она скажет о своем долге перед Винниту и дружбе со мной, о том, что она готова встать со мной рядом, плечом к плечу и не оставит в беде.

   – Я бы убежала. – ответила мне Лапочка, смотря в пространство остановившимся взглядом: – но в отличие от Женьки я понимаю, что бежать некуда. Если он захочет меня найти, если он захочет найти кого угодно – он найдет. Убежать можно только так как это сделала она – снова кивок на диван, на лежащую там Винниту: – можно только в страну Доброй Охоты, а у меня не хватило духу спустить курок. Знаешь, – она повернулась ко мне и положила пистолет на стол. Тот брякнул, весомо, тяжело: – знаешь, ведь ты не успел со своим – «стой!». Я уже опускала пистолет. У меня не хватило духу, как у нее. У меня было время, но не хватило смелости. Меня ужасно пугает то, что я могу снова попасть под его влияние, но мне хочется жить, смешно, верно? Я никогда особенно не ценила жизнь, всегда говорила что могу расстаться с ней в любую минуту, делала все это... – она показала предплечья с шрамами от бритвы: – но сейчас... сейчас у меня недостаточно духа, чтобы сделать этот выбор. – она помотала головой и замолчала.

   Да, когда б не это, кто бы стал терпеть гнет сильного, насмешку гордеца, боль презренной любви, судей медлительность – когда бы сам мог дать себе расчет простым кинжалом, или в нашем случае – «Береттой» Винниту – подумал я, осторожно взяв в руки пистолет. Он был тяжел, угловат и казался вещью, которая больше чем просто вещь. Словно бы в моей руке сейчас был не просто кусок оружейной стали и пластика, обработанный на фрезеровочном станке, а абсолютная истина, тот самый ответ на Самый Главный Вопрос Жизни, Вселенной и Всего Такого Прочего, тот самый сорок два. Это похоже на меч, которым разрубили Гордиев узел, Александр не стал возится с завязками, двойным шкотовым, рифовым и мертвым, он просто достал из ножен кусок стали (или скорее – бронзы, да, это было время бронзы) и рубанул наотмашь – вжик и все. И хитроумные узлы, связанные фригийским царем из кизилового лыка – распались, давая понять, что не мир он принес с собой, но меч. И «беретта» Винниту в моей руке была похожа на этот меч, обольщая душу кажущейся простотой решения всех проблем. Поднеси ее к виску и плавно надави на спуск. И у тебя не будет никаких проблем – никогда больше. Никто не будет требовать от тебя подчиняться законам и мнениям общества, уголовному кодексу, моральным нормам и правилам, одеваться в приличную одежду, чистить зубы по утрам и смывать за собой в туалете, убирать за своей собакой в парке и не хлопать незнакомых женщин по задницам. Никто не будет тебя осуждать, восхвалять, ненавидеть, ожидать от тебя чего-либо, возлагать ответственность и переживать. Вернее – даже если кто-то и будет переживать о тебе после твоей смерти, думаю, тебе это будет фиолетово. Это эгоистично, но в вопросах жизни и смерти – каждый сам за себя, так уж повелось. И да, Лапочка права, это действительно выбор каждого – самостоятельный выбор. Я нажал на кнопку сброса магазина, придерживая его другой рукой, магазин упал в руку, удивляя своей неожиданной тяжестью. Так и должно быть, подумал я, в каждом патроне – одна смерть, потенциальная смерть, конечно, не факт что какая-то из этих пуль найдет цель, но вероятность, вероятность – есть. Значит, здесь у меня около десятка смертей в жестяной коробочке магазина, подпружиненные снизу и прижатые к окошку подавателя. А десяток смертей не может быть легким, ну никак. Я положил магазин на стол и медленно отвел затвор назад, перевернув пистолет кверху рукоятью, так, чтобы патрон из патронника вылетел мне в ладонь. Подхватил патрон, заглянул в ствол, поставил патрон на край стола «на попа», аккуратно прижал курок большим пальцем. Контрольный спуск. Действия, которые вбиты в голову на подсознательном уровне. Обращайся с оружием так, будто оно заряжено. Никогда не направляй ствол туда, куда не хочешь выстрелить. Никогда не клади палец на спусковой крючок, пока ствол не направлен в сторону мишени. Убедись что патрон не находится в патроннике.

   – Знаешь. – сказал я: – я тут анекдот вспомнил. – Лапочка не отозвалась, и я продолжил: – это когда в местный Дом Офицеров при маленьком гарнизоне привезли французский фильм, ну естественно, собрались жены офицерские, смотрят. И тут кульминация фильма, героиня, хрупкая француженка, стреляет из пистолета в своего неверного любовника, он падает, кровь, все дела. Актриса поворачивается к зрителю и в ужасе произносит – Боже мой, что же мне теперь делать?! – и тут из зала раздается командирский голос – Осмотреть оружие и вернуться на исходный рубеж! – Лапочка тихонько фыркнула. Я улыбнулся.