Текст книги "Ап (СИ)"

Автор книги: Виталий Абанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

   – Все это. – Старец жестом обводит окружающий нас мир: – кажется нереальным. Потому что ты можешь многое. Многое, но не все. Секундочку. – он останавливается, закрывает глаза, вдыхает, поворачивается и ...

   – А ну-ка заткнулись все! – кричит он во всю силу своего голоса: – нам надо кое-то обсудить! – в тот же момент в городе наступает тишина. Она не совсем полная, слышно, как где-то что-то потрескивает, по-прежнему издалека доносится музыка, где-то чирикнул воробей, но контраст с прежним шумом просто ошеломляет. Машины встали там, где стояли. Водители заглушили моторы, пешеходы замерли там, где шли, и все замолчали разом.

   – Так-то лучше. – проворчал Старец: – через пятнадцать минут можете продолжать... что вы там все делали. – он повернулся ко мне: – так о чем это мы? Ах, да... одиночество на Олимпе...

   Я смотрю на замерший город и слова замирают у меня в глотке. Я будто бы сплю. Никто не может обладать такой силой, никто не может приказать суетливому, спешащему городу замереть. Даже на минутку. На какое-то мгновение мне показалось, что Старец сейчас повернется ко мне и спросит – «Ты меня слушаешь Нео? Или загляделся на девушку в красном?».

   Девушки в красном среди замерших пешеходов нет, есть девушка в бордовом пальто и еще одна с красным шарфом. Зато среди замерших автомобилей я вижу Женькин «Лендровер». За рулем сидит Женька, замершая как и все эти люди. Я смотрю на нее, думаю о том, что грани между реальным и нереальным уже совершенно стерлись в моей голове, и что Женька выглядит вполне живой и здоровой, вот только на ней снова темные очки и все ли в порядке с ее глазом я не вижу. Думаю я еще и о том, что если бы я умел приказывать людям, смог ли бы я приказать всем любить друг друга и прекратить вражду, отдать деньги нуждающимся, навести мир во всем мире и найти лекарство от рака? Почему Старец не может вот так же шикнуть на всех во всем мире – «А ну-ка прекратите ссориться! Хватит воевать и угнетать друг друга!». И все, сразу везде мир и порядок, все убрали за собой окурки и пустые пивные бутылки, стали любить друг друга и заботиться о старших, помогать младшим и все такое. С другой стороны – Старец что-то говорил о том, что и я могу так же. Да. Научиться этому и навести порядок в мире. Ну или хотя бы в своей жизни.

   – Удивительно. – продолжил Старец, не заметив моей отвлеченности: – но стремясь к абсолютному контролю мы недовольны, когда получаем его. Каждый из них – он кивает на застывших пешеходов: – хочет чтобы какие-то люди его любили, какие-то подчинялись, а зачастую и то и другое сразу. И людям, в большинстве своем, даже не деньги нужны. Предложи какой-нибудь бабе Маше из третьего подъезда миллион долларов за фотки с голой задницей – не возьмет. Потому что ей важнее одобрение людей, которые с ней рядом, а не деньги. И таких примеров – тьма. Самое важное для человека – это одобрение стаи, семьи, коллектива. Для любого человека. – он зажмурился, покачал головой: – до сих пор вспоминаю, как пришел первым на лыжной гонке в школе. Тогда это было просто невероятное чувство. Конечно, я могу в любой момент собрать вокруг себя толпу людей, и все они будут мной восхищаться, хвалить, превозносить, даже любить – и все это абсолютно искренне, поверь мне. Но такого чувства, как в восьмом классе, после лыжной гонки уже не будет. И это не потому что я старею. Это потому что как только я осознал свою силу – я стал одинок. Знаешь, история про Робинзона Крузо – полное вранье. Человек не может долго жить в одиночестве. Он сходит с ума. Том Хэнкс в «Изгое» разговаривал с волейбольным мячом, чтобы не сойти с ума. Как на мой взгляд, серьезно разговаривать с волейбольным мячом – уже сойти с ума. – Старец остановился и осуждающе покачал головой: – Поверить не могу, она налепила ресницы на фары автомобиля, что за ужасная мода, иногда я сомневаюсь, кто же все-таки сошел с ума, я или весь мир. – он указал на стоящий рядом автомобиль, водительница которого послушно замерла за рулем.

   – Ты! Да, ты, выйди-ка сюда. – сказал он ей и она послушно вышла из машины на тротуар.

   – Вот скажи, о чем ты думала, пока лепила это убожество на свой автомобиль? Ты вообще понимаешь, что одушевлять вещь таким образом кощунственно? Погоди, не надо отвечать, помолчи. Я знаю, все, что ты хочешь мне сказать и ничего нового в этом нет. Просто оди и отдери эти штуковины. И выбрось их подальше, чтобы я не видел этого убожества больше. Ах, да, – перестань краситься как шлюха и устройся учиться куда-нибудь. Найди черт возьми себе смысл жизни. Все, исполняй. – он сделал нетерпеливый жест пальцами, словно отгоняя назойливую муху и девушка бросилась судорожно отрывать силиконовые «реснички» с фар своего небольшого, похожего на забавного жука, автомобиля.

   – А ты иди сюда. – Старец ткнул пальцем в застывшего прохожего: – кто такой? Чем занимаешься?

   – Я менеджер, я работаю в группе компаний...

   – И как? – перебил его Старец: – работа как? Как семья? Все устраивает?

   – Платят мало, но я работаю еще меньше. – честно признался менеджер: – в семье бардак, думаю развестись и уйти к Любе, но у нее муж богатый, а директор на работе обещал что премии лишит, если проект вовремя не успею закрыть и ...

   – Понял. Значит так – идешь домой и страстно влюбляешься в свою жену снова. И на работе прекрати дурака валять, начни работать как следует. Языки какие-нибудь выучи или хобби найди. А с Любой бросай эти ваши штуки, до добра не доведут. Ясно? Исполняй. – еще один жест пальцами и окрыленный менеджер унесся выполнять поручение.

   – Как я и говорил. – сказал Старец: – статисты. Не более чем статисты. И поговорить не с кем. Поэтому каждый из нас одинок по своему. Впрочем, я не жалуюсь. Я всего лишь указываю на то, с чем тебе придется иметь дело, если ты захочешь выбрать красную таблетку. Если захочешь заглянуть в кроличью нору и все такое. Выбор твой, я не буду тебя принуждать, зачем? Приказать тебе я не могу, хотя да, приказать кому-нибудь из своих девочек убить тебя – могу. Но, веришь ты мне или нет, я не одобряю бессмысленные жертвы.

   Этот тезис был спорным. Я еще не забыл одну из его фейдакинь, ту, что шагнула в двадцатиэтажную пропасть бетонной парковки, но перечить ему здесь и сейчас по этому случаю показалось не очень мудрым. Кроме того, если верить его словам, то в этом поступке был какой-то смысл. Но главное сейчас даже не это. Главное это понять, можно ли ему верить, можно ли принять слова за чистую монету и заглотить приманку вместе с поплавком, можно ли доверять нарисованному на холсте очагу с уютным огнем и котелком над ним? Зачем ему это?

   – Поэтому – продолжил Старец: – выбор тут за тобой. Если ты хочешь, я буду тебя обучать тому, как приказывать людям. Как ты будешь применять эту силу – твое дело. Хочешь быть миллинером, плейбоем, политиком, актером – все в твоих руках. Но есть условия...

   Вот оно, подумал я, вот он крючок. Никогда и никто не предложит тебе ничего даром, да. Что же, послушаем, каковы условия контракта. Старец замолчал и посмотрел на меня. Сейчас мой выход.

   – Хорошо. – сказал я и мой голос сорвался в хриплый кашель.

   – Хорошо, – сказал я, прокашлявшись: – какие условия?

   – А ты не любишь тянуть кота за хвост. – ответил Старец, присаживаясь на скамейку автобусной остановки. Он поправил пальто, достал пачку сигарет, задумчиво покопался в ней, прикусил фильтр зубами, вытащил, прикурил от услужливо поднесенной кем-то из фейдакинь зажигалки, выдохнул дым. Повернулся ко мне. Я стоял перед ним. Сесть рядом с ним на замызганную скамейку казалось слишком фамильярным, как будто бы знакомы тысячу лет и я такой плюхнулся бы рядом, обнял его за плечи и так душевно, за жизнь... Но и стоять над ним тоже было неудобно, я просто прислонился спиной к металлической трубе, служившей опорой для навеса над скамейкой, ожидая ответа.

   – Самое главное условие – это скорее последствие. То, с чем тебе придется столкнуться при обучении. Как я уже говорил, одиночество, изолированность от мира и людей – только одно из них. Поэтому я бы попросил тебя о двух вещах. Первое – не отрицать все с порога, поверить мне. Не ходить со своим уставом в чужой монастырь. Возможно, что-то покажется тебе неприемлемым, отталкивающим и шокирующим, но не надо поддаваться первой реакции. Подожди, попробуй переварить это, дай этому шанс. Не принимай решения на горячую голову. И второе – постарайся простить людей. Не вымещать на них свою злость, не мстить обидчикам из прошлой жизни. Это дает некоторое удовлетворение, но потом будет только хуже. А вот осознание того, что ты мог бы, но не стал – греет душу всегда.

   – Два условия? – спросил я: – и все? Ты не будешь ставить условие лояльности, послушания, никогда не переходить тебе дорогу?

   – А смысл? – пожал плечами Старец: – в нашем мире нет юристов и контрактов. Если бы я заставил тебя поклясться на крови, что ты никогда не причинишь мне вред, что ты никогда не перейдешь мне дорогу и будешь всю жизнь благодарен – ты бы все равно нашел способ, ты же умный. Кроме того, ты можешь просто не сдержать свое слово – и никто тебя за это не накажет. Когда у тебя будет власть, ты можешь просто повернуться и приказать кому-нибудь из них – он обвел жестом стоящую в ожидании улицу: – убить меня. И я не успею даже рта раскрыть. Поэтому не вижу смысла в клятвах. Если ты решишь пойти против меня – значит так тому и быть.

   – Это немного странно. – сказал я: – выращивать возможного конкурента только из-за неприятия одиночества.

   – О. – ответил Старец: – вот тут я с тобой не согласен. Если ты не будешь убивать меня сразу же, потерпишь хотя бы несколько недель – ты поймешь, что я нужен тебе как вода – рыбе. Но, что я... давай к делу. – и он принялся объяснять мне, как можно отдать людям приказ. Просто что-то внутри тебя повернуть своей волей, сказать, приказать, толкнуть человека... это просто, если знать как. Не все способны, но те, у кого есть талант – им достаточно показать. После этого, пока я еще только осознавал что со мной происходит, Старец шагнул к плавно подъехавшему роскошному автомобилю, Винниту плавным движением открыла ему дверь, закрыла ее за ним и села за руль. Тонированное стекло автомобиля опустилось и показалось его лицо.

   – Потренируйся. Попробуй свои возможности. – сказал он, глядя мне в глаза: – Посмотри кто ты и на что способен. Как будешь готов – я тебя найду. – стекло поднялось и автомобиль плавно тронулся. Я остался сидеть на скамейке автобусной остановки, а через некоторое время улица ожила и привычный шум обрушился на меня.

   Глава 15

   – И давно вы в Париже?

   – Прибыл утром.

   – А много успели.

   – Терпение, к сожалению, мне несвойственно.

   (с) А. Дюма «Три мушкетера»

   Я шел по улице и смотрел на людей, идущих мимо меня и думал что теперь я могу все изменить. Если захочу. То, что сказал мне Старец, казалось настолько логичным и верным, что какая-то часть меня удивлялась, как я не знал этого раньше. Как езда на велосипеде или плавание – после того, как ты научился, кажется что ты всегда это умел. Это естественно. Это правильно. Именно так и никак иначе. Я могу приказывать людям. Могу подчинять их своей воле. Они будут делать то, что я сказал, потому что иначе и быть не может. И тут вдруг что-то внутри меня сжалось. Вдруг это неправда? Розыгрыш? Могу ли я в самом деле? Я остановился и выдохнул, пытаясь прийти в себя. Спокойно, спокойно, подумал я, все так, ты же понимаешь, что все именно так и у тебя есть эта сила, ты чувствуешь ее, она струится по твоим венам, она в твоем голосе, все в порядке. Но паника не утихала, сердце стучало как бешеное, я прикусил губу, надеясь, что боль приведет меня в чувство, трясущимися руками вытер пот со лба. Ладно, подумал я, хорошо... оглядевшись я нашел взглядом ближайшего прохожего. Обычный пешеход, каких сотни на улицах города, мужчина средних лет с одутловатым бледным лицом в темном пуховике с надписью «Northen» и шерстяной вязаной шапочке темного цвета, разговаривающий на ходу, прижимая смартфон к уху. Я шагнул ему навстречу, загораживая проход. Он запнулся, поднял взгляд, попытался шагнуть в сторону, чтобы обойти меня, но я поднял руку и собрал волю внутри себя, повернул ее по особому, как и учил Старец.

   – Стой! – сказал я. Нет – приказал я. Мужчина остановился. Это ничего не значит, подумал я, оглядывая его с ног до головы, любой остановится, если загородить ему дорогу и сказать – стой. Нет, я должен узнать, могу ли я воздействовать на людей, как говорит Старец, или это бред.

   – Подними одну ногу. – приказал я. Мужчина поднял ногу.

   – Подними руки вверх. – он послушно исполнил приказ. В таком положении он внезапно стал похож на немца под Москвой, сдающегося советским войскам после зимы 1941 года – грузный, нелепый, с двумя вытянутыми над головой руками и ногой в воздухе, как будто стоп-кадр хроники военных лет. У меня вдруг закружилась голова, и я оперся рукой о стену здания.

   Могу!

   Я – могу!

   – Все, хватит. – сказал я. Мужчина стоял на одной ноге, с вытянутыми вверх руками. Он стоял и смотрел в пространство, по его вискам прокатилась капля пота.

   – Хватит. Можешь идти дальше... Ах, да... Хватит. Опусти ногу и руки. Отправляйся по своим дела. – приказал я и тот послушно опустил ногу и руки, ошалело поводил головой по сторонам и засеменил дальше, не поднимая взгляд. В его опущенной руке верещал смартфон, но он не обратил внимания. Может быть, надо было сказать ему, чтобы он поднял телефон к уху и ответил на звонок? Я же сказал ему опустить руки, сможет ли он когда-нибудь поднять руку снова? Я повернулся назад, но мужчина уже затерялся в толпе прохожих. Ладно, подумал я, ладно, ничего страшного, я же сказал ему ступать по своим делам, делать свои дела, а значит ничего страшного. В конце концов для того чтобы делать свои дела надо поднимать руки, время от времени, верно? Я вдруг понял что у меня миллион вопросов к Старцу, что я не знаю, как именно воздействует эта сила на человека, каковы пределы воздействия, что я могу приказать а что нет, а самое главное – что происходит с людьми после этого. Если я захочу узнать это самостоятельно, то мне придется ставить опыты на людях, а я хотел бы этого избежать. Нет, не так. Это неприемлемо. Нельзя ставить опыты на людях, так и до доктора Менгеле недалеко. Но с другой стороны, если я хочу принести в этот мир добро и справедливость, если хочу мира во всем мире и немного благополучия для себя лично – я же должен знать с чем именно имею дело, верно? Я не могу пускаться во все тяжкие, если не знаю пределов своей силы, технически. Перед глазами живо встала сцена как я приказываю взводу вооруженных спецназовцев сложить оружие и все кладут его на землю, аккуратно, как в боевиках, отталкивая потом от себя ногой – все, кроме одного, а тот поднимает пистолет и издевательским тоном говорит – «Твоя сила может воздействовать только на двадцать человек одновременно. Я – двадцать первый.» и стреляет. Может ему следовало бы добавить – «Очко!», не знаю, может именно этот спецназовец не играет в «двадцать одно», не знаю, почему мое подсознание выбрало именно эту цифру. Двадцать одно. И – бам! Или по времени воздействия – сколько времени действует внушение? Неужели всю жизнь? Или само сходит через некоторое время? Приходится ли Старцу время от времени обновлять заклятье на его любимой Винниту? И, да, самое важное – можно ли приказать что-то человеку, которому уже приказали? Мог ли я, например, приказать девушке на крыше отеля той ночью приказать остановиться? Или однажды отданный приказ уже не вернуть, пока не его не исполнят? Очень много вопросов и практически нет ответов. Задавать их Старцу я не могу, его уже нет рядом, может и к лучше, у меня от этого типа мурашки по коже, но вопросы остаются вопросами. И мне будут нужны ответы. Я достал из кармана смартфон и вызвал такси. Как говорится, все пути ведут в Рим. Все дороги заканчиваются дома. Открыв дверь ключом я увидел в прихожей женские сапоги. Нет, эти вот, с кокетливым белым мехом на оторочке – Женькины, те, с непонятными аляповатыми принтами – Лапочкины, но где я видел коричневые мокасины? Я зашел в гостиную и увидел их всех. Лапочка, Женька и Винниту. Сидят на моем диване. Со стороны так вообще идиллия – три подружки собрались вместе и перемывают косточки общим знакомым за кружечкой чая и бокальчиком мартини.

   – Добрый день. – говорю я: – как это неожиданно.

   – Привет. – говорит Женька: – мы тут уже давно, тебя ждем.

   – Как интересно. – мне и в самом деле интересно, что тут происходит. Внутри вдруг вспыхивает паранойя, я начинаю подозревать вселенский заговор и у меня достаточно поводов для этого, черт возьми!

   – Да, представляешь, мы познакомились с Танечкой, она такая прелесть! – говорит Лапочка. Она улыбается своей особенной, открытой улыбкой. Такой улыбкой она улыбается только в кругу самых близких, там, где ее не осудят, не сделают больно. Я знаю эту улыбку и у меня самого ушло немало времени, прежде чем я сумел ее увидеть. Но сегодня, почему-то, эта улыбка вызывает у меня еще больше подозрений и горечи. Как? Почему она улыбается этой улыбкой этой амазонке Старца? Они были знакомы раньше? Или приказы Старца проникли ей в подкорку и она уже больше не та Лапочка, которую я знал и любил? Что насчет Женьки? Что тут делает одна из фейдакинов? Какую игру опять затеял этот старикан? Что-то внутри меня натянулось как струна и я почувствовал как кровь прилила к моим вискам.

   – Прелесть? Как замечательно... – сказал я, отчетливо выговаривая каждое слово: – и где же вы познакомились?

   – Что? А... это неважно. – отмахнулась Лапочка: – главное что она так нам подходит! Я думаю, что в нашем гареме «Лапочкиных подружек и друзей» как раз осталось одно вакантное место для такой горячей штучки как она. Танечка, ты же не против? – Винниту по имени Танечка была не против, была всеми конечностями за, говорила, что она только и мечтала о том дне, когда сможет вступить в столь почетное сообщество как Лапочкин гарем, выражала надежду на плодотворное сотрудничество и взаимопонимание, уверяла что это раньше она была злой, пока у нее не было велосипеда, а как только велосипед пришел по почте, то вот сразу стала паинькой и готова к тому, чтобы ее как следует наказали за все ее предыдущие грехи и заблуждения. Лапочка хлопала в ладоши, заливалась смехом и в свою очередь уверяла Винниту в том, что она, Лапочка лично свяжет и как следует накажет заблудшую Винниту, и не только она, все мы как следует ее накажем, у нас и масло есть массажное и веревок достаточно и есть даже парочка страпонов, чтобы хорошенько оттрахать грешницу за грехи ее тяжкие. Женька кивала и добавляла, что она, Женька, вообще то исключительно гетеросексуальная девушка, но видя искреннее раскаяние и полное содействие, она не может остаться за бортом и обязательно примет посильное участие в изнасиловании Винниту. Технически это конечно не является насилием, с сожалением заметила она, но надеется, что Винниту будет отчаянно сопротивляться, потому как она, Женька, где-то в глубине души немножечко садистка и жутко от этого возбуждается. Но это только между нами, ты должна об этом молчать, у нас тут жутко секретно все – добавила Женька. Я смотрел на эту сцену со стороны, не принимая участия в общем веселье. Раньше я бы принял участие в языческих забавах наравне со всеми, да что там – впереди всех прочих. Но сегодня у меня на душе лежала огромная, холодная и противная жаба. Что из происходящего есть правда, а что приказано Старцем? Насколько велик вред, причиненный приказами этого самодура? Сможем ли мы когда-нибудь вести себя естественно, зная что за нашим поведением стоит только собственная воля? И что, черт возьми здесь делает Танечка-Винниту?

   Я выдохнул. Есть только один способ узнать и Бог тому свидетель, что я не хотел этого.

   – Всем замолчать. – сказал я, повернув свою волю. Наступила тишина. Все замерли. Я обвел присутствующих взглядом и остановился на Винниту.

   – Ты. Что ты тут делаешь? – спросил я.

   – Пью чай и разговариваю с подругами... – ответила та, внезапно задрожав всем телом.

   – Да я не про ... Почему ты здесь?

   – Я не знаю... меня пригласила Лапочка. – сказала Винниту: – вот я и пришла. В гости.

   – Кто ты такая? – спросил я.

   – Я Татьяна Штейн, художница.

   – Вот как. – сказал я и задумался. Она не помнит о том, что было, или это я задаю не те вопросы? Может надо изменить подход?

   – Что ты делала вчера вечером и сегодня утром? – спрашиваю я, задавая временной промежуток, когда она и я были вместе, сидели на крыше здания с винтовкой, в машине по дороге к Старцу.

   – Я была у себя в студии. Рисовала с натуры. – убежденно кивнула она.

   – Понятно. – ее память была заменена. Видимо, приказы Старца могут действовать таким образом. Это следовало проверить.

   – Ты не Таня Штейн. – сказал я, глядя Винниту прямо в глаза: – ты Ярослава Рубинштейн, дочь еврейских эмигрантов из Парижа. Ты любишь петь и терпеть не можешь рисовать. Ты живешь в 1942 году и помнишь, как немцы прошли парадом через Триумфальную Арку.

   – Да. – кивнула Винниту. Ее глаза на секунду, как будто бы подернулись дымкой.

   – Хорошо. Так кто ты такая?

   – Меня зовут Ярослава. – сказала Винниту: – я недавно из Парижа, такой кошмар! Нацисты захватили Францию, они прошли парадом по Елисейским полям, насиловали и убивали направо и налево, ах мон ами, я едва вырвалась оттуда. Гитлер на Эйфелевой башне лично принимал парад.

   – Вот как. – сказал я. Информацию следовало проверить, но уже сейчас стало ясно, что это не внедренная память, а скорее вытесненные воспоминания, когда мозг рационализирует происходящее и приводит в порядок – как он считает. Надо проверить, конечно надо проверить.

   – А какой сейчас год по твоему? – уточнил я, внимательно следя за ней. Ее лицо излучало легкую тревогу и сосредоточенность.

   – Одна тысяча девятьсот сорок второй от рождества Христова, товарищ комиссар. – ответила Ярослава.

   – Хорошо. А что это у тебя в руке, товарищ Ярослава?

   – Смартфон.

   – А тебя не смущает, что у тебя в руке смартфон в 1942 году?

   – ... – Винниту-Ярослава замолчала, беспомощно открывая рот.

   – Ну... – протянула она неуверенно: – возможно я – путешественница во времени?

   – Ты меня спрашиваешь?

   – Нет. Да, я уверена. Я – путешественница во времени, знаю это звучит, невероятно, но какая-то сила забросила меня из 1942 года сюда. В это трудно поверить, но это факт, у меня самой первое время голова раскалывалась, но я приняла этот факт и ...

   – Ясно. – действительно, многое стало ясно. Когда человек исполняет приказ, его мозг старается рационализировать происходящее. Даже если ошибается. Во время входа немецких войск в Париж не было зверств – французы сдались и германское командование особенно следило за «цивилизованным» поведением своих солдат. Тогда Гитлер еще испытывал иллюзии по поводу сепаратного мира с Англией и быстрой победе, тогда еще не было лагерей смерти и окончательного решения еврейского вопроса, хотя уже было Варшавское гетто, но пока туда еще поставляют еду, пусть и немного. И да, Гитлер так никогда и не поднялся на Эйфелеву башню, потому что какой-то энтузиаст сломал там лифт, а подниматься туда пешком ему было явно западло. То есть Винниту просто-напросто придумала себе это, исходя из собственного знания истории, а знала она ее не очень. Действительно, зачем красивой и молодой девушке заморачиваться над деталями? В свою очередь, это значит, что сила приказа не абсолютна, но относительна. То есть если, например, я сейчас, скажу Винниту, что она на самом деле Клеопатра, то она станет вести себя как Элизабет Тейлор, а не как настоящая царица эллинистического Египта из македонской династии. То есть так, как она себе это представляет. И вот тут затаилась главная ловушка. Потому что то, что ты имеешь в виду, отдавая приказ, не всегда то, что она имеет в виду, получая его. Например, скажешь ты ей «заруби себе на носу», а она не в курсе русских идиом и решит тюкнуть топором себя по носу. Или, там старый анекдот про «якорь мне в задницу». Хорошо, что приказы последовательны, и каждый последующий отменяет предыдущий. Заодно ясно, что я могу перебивать приказы Старца, заменяя их своими. Я откинулся на спинку кресла и задумчиво посмотрел на Винниту. Та сидела тихой мышкой, видимо именно так представляя себе Ярославу Рубинштейн, дочь еврейских эмигрантов.

   – Ты знаешь французский язык? – спрашиваю я. Ярослава Рубинштейн, дочь еврейских эмигрантов в Париже – должна знать.

   – Конечно знаю. – говорит она: – mon français est impeccable.

   – Что? – не понимаю я. Ах, да, я не могу проверить ее французский, потому что я сам не знаю практически ничего, если не считать знаменитую фразу Кисы Воробьянинова. С другой стороны, звучит это очень даже по-французски, словно Мирей Маттье напела. Во всяком случае, человек убежденный в том, что знает французский язык и человек, знающий французский язык – это, как говорят в Одессе, две большие разницы. Этот эксперимент никуда не привел меня, кроме того, что подтвердил слова Старца. Хорошо, подумал я, это ведет нас совершенно в другую сторону, в сторону плацебо, прыжков веры, горчичного зернышка и горы, вина и хлеба для пяти тысяч паломников и супа из топора. Вера, да. Внезапно я осознал, что в комнате стоит мертвая тишина. Я оглядел девушек и вздохнул. Ну конечно.

   – Вы можете говорить. – сказал я: – я бы хотел услышать ваше мнение.

   – О чем? – спросила Женька: – что тут вообще происходит?

   – Да, что это за хрень? – потребовала ответа Лапочка: – что за хрень тут твориться?

   – Qu'est-ce qui se passé? – откликнулась Винниту.

   – Так, стоп. Вы не помните, что произошло? Старца Горы помните? С тростью? С гаремом фейдакинь? Крыша отеля? Лапочка, ты там точно была, ты должна помнить, Женька, а ты пришла ко мне домой вместе с ... этой – я киваю на Винниту, не уверенный в том, как ее назвать, она у нас уже с тысячью имен и лиц.

   – Какая крыша? Мы с тобой были на крыше, помнишь. – говорит Лапочка и делает круглые глаза, намекая: – но это был не отель. И мы были только вдвоем, помнишь, когда мы экспериментировали с местами, еще в лифте и на взлетной полосе аэродрома, но ...

   – Нет, нет, это другая крыша. – я припоминаю о чем говорит Лапочка, но сейчас не время и не место вспоминать об этом. Лапочка смотрит мне в глаза, прикусывает губу, ее белоснежные зубы впиваются в плоть, она как-то по особенному поворачивает голову и ее рука скользит по бедрам и я сперва поддаюсь этому движению, прикипев взглядом к ее рукам, к ее губам и к тому, как Женька подается вперед, в поиске Лапочкиных губ... Но тут вдруг я понимаю, что эта сцена донельзя фальшива. Да, Лапочка любит секс. И она обожает Женьку. И Женька любит Лапочку и потрахаться. И я не против. Но сейчас это не к месту. Сейчас происходит что-то неправильное, словно бы все находящиеся в комнате находятся под гипнозом, словно бы что-то должно произойти и это сейчас произойдет. Неминуемо. Я гляжу, как Ярослава Рубинштейн, дочь еврейских эмигрантов, расстегивает свою блузку, как ее руки ласкают Лапочкину грудь и понимаю, что это все фарс. Игра. Пьеса.

   – Стоп. Хватит. Прекратите! – говорю я, и все замирают на своих местах. Это по своему красиво, понимаю я, словно момент, вырванный из жизни девушек, снимающихся для глянцевых журналов – ведь этим девушкам нечего делать, как только раздеваться, одеваться, принимать душ вместе и устаивать бои подушками, совершенно нагишом, и конечно же, падать на кровать вместе с подружками, разгоряченными, сжимая в руках эти самые подушки и хохоча от щекотки и этого опьяняющего чувства молодости. И сейчас эти девушки замерли в своей скульптурной композиции, замерли, потому что я так сказал. Незнакомое чувство вдруг пронзило меня пониманием. Я могу. Конечно, это важно – узнать, что тут происходит, важно узнать кто такой Старец и как с ним можно бороться, как избавить человечество от этого рабовладельца и маньяка, но ведь жизнь так коротка, а здесь и сейчас я могу все. Я могу приказать. Все может продолжаться так, как начиналось, ведь оно здорово начиналось, да? Я смотрю на Винниту-Ярославу, она успел сбросить с себя блузку и замерла, сражаясь за свободу со своим бюстгальтером. Бюстгальтер черно-красный, вызывающе кружевной и едва прикрывающий ее прелести. Я представляю, что именно находится внутри этих черно-красных кружевных чашечек и у меня твердеет в паху. Какого черта, говорит голос внутри меня, она же сама этого хочет, ты же видишь, кто ты такой, чтобы отказывать женщине в ее желаниях, прими это, устроим оргию здесь и сейчас, хорошенько накажем ее, как она и хотела, она же хотела этого! Да, возразила мне холодная жаба, сидящая у меня на душе, но она хотела этого как Винниту, фейдакиня Старца, как Танечка, знакомая Женьки, или все же как Ярослава Рубинштейн, дочь еврейских эмигрантов из Парижа, видевшая как нацисты прошли парадом под Триумфальной Аркой?

   Однажды, мы вместе с Динарой решили поиграть в изнасилование большим и грубым маньяком. Я повалил ее на кровать, срывая одежду и жадно целуя, сжимая в руках ее плоть, и тут, между жалобными стонами и «нет, не надо, пожалуйста, нет, только не это» – она говорит, совершенно обыденным голосом, таким, каким обычно говорят на улице, незнакомым людям что-то вроде «Извините, вы не подскажете как пройти туда-то?», или «Мужчина, вы перчатки уронили.», таким вот голосом она сказала – «Только в глаза не целуй, у меня косметика размажется.»

   И я, конечно же, совершенно автоматически ответил – «конечно.» И продолжил срывать с нее одежду и совершать прочие действия, которые обычно совершают маньяки-насильники. А Динара принялась смеяться. Даже не так – ржать. Во весь голос. С истерикой и всхлипами. Честно говоря, в этот момент маньяк был сконфужен. Насилие прекратилось и я чувствовал себя полным идиотом, потому что довольно сложно изображать из себя маньяка, когда твоя жертва ржет в голосину. Между приступами смеха Динара сказала, что ей сложно представить себе маньяка-насильника-садиста, который в ответ на предложение не целовать ее в глаза так вежливо согласится. Почему я это вспомнил. Всю свою жизнь, сколько я себя помню, я не мог принять насилие по отношению к женщинам. Эта тема почему-то особенно больная, даже расстрел на месте не трогал мои душевные струны так сильно, как сексуальное насилие. Хотя, с точки зрения логической, думаю, многие женщины выбрали бы быть изнасилованной (а определенному проценту это могло бы даже понравиться!) чем застреленной. Однако здесь, как и в прочих душевных струнах, логика была бессильна. Может быть это воспитание, может быть среда, а может быть какая-то часть была заложена и в генетическом коде, но это так. И хотя я знаю, что есть на свете и мужчины, которые получают удовольствие от такого насилия и совершенно не тяготятся этим, более того, есть и женщины, которым это нравиться, но мне сложно это принять. И каждый раз, когда я разыгрывал маньяка-насильника с девушкой – я именно играл. Я не мог выпустить своего зверя наружу, может быть потому что боялся последствий, может быть потому, что меня это не возбуждает, не знаю. Марина говорит, что в каждом мужчине есть этот зверь и я просто его отрицаю, может быть. Но у меня в мозгу на этом направлении стоит здоровенный бетонный блок, все обмотано колючей проволокой и пущен ток, вдоль забора ходят патрули с немецкими овчарками, а на вышках прильнули к прицелам пулеметчики. Поэтому я такой тормоз в общении с женщинами, я не понимаю намеков, им надо ходить с огромным плакатом «Виталя, я хочу с тобой трахнуться!» – и то не факт, что я пойму, так говорит Марина. И она права, именно потому что я не приемлю насилие в отношении женщин, я не могу «надавать посильнее» в момент, когда «она готова». Я, черт побери, не знаю, когда она готова а когда нет, мне эти ваши сигналы, там покачивание туфельки на пальчиках ноги, накручивание локона, покусывание и облизывание губ – ни хрена не говорят. Я простой человек, говорите клером – так и так, хотим перепихнуться, заняться любовью, отсосатьу тебя, проложить трубы, сделать шпили-вилли, старый добрый сун-вын, как в «Механическом Апельсине», но не надо думать, будто я пойму ваши намеки. Потому, что внутри меня лежит подсознательный страх. Ведь иначе что, иначе может возникнуть ситуация, когда кто-то из вас решить вдруг накрутить локон на палец не потому что хочет трахнуться прямо тут на столе, а просто так, ну не знаю, может быть выбился локон из прически, может девушке неловко стало, вот она и накрутила локон, случайно. А я тут как тут – «намек понял», поставил ее раков, задрал юбку и оттрахал прямо тут. Это, блядь, неприемлемо. Как там говорят – «better safe than sorry». Поэтому я лучше буду тормоз. И, да, Марина считает, что я подкаблучник – именно поэтому. Она рассказывала, что как то раз она была с каким-то Димой, что он был такой широкоплечий и обаятельный, что он возил ее везде на своей «ламбоджини», целую неделю они провели на какой-то вилле, и он был очень обходителен и внимателен, а в конце недели он пришел в ее спальню и все было просто прекрасно. Но она отметила одну деталь – когда они уже были в процессе, Дима решил войти ей в задницу. Марина, она скорее консерватор в плане секса, и в задницу ей никогда не нравилось. Поэтому, едва он начал туда входит, она сказала ему – «больно!», а он ответил ей – «терпи». И она, привыкшая к тому, что все мужики исполняют ее желания, стоит ей повести плечом, к тому, что в постели все идет так ей нравится, и столько, сколько ей нравится – она замолчала и стала терпеть. Да, сказала она, мне было больно, но в то же время это было приятно. Приятно подчиняться и терпеть, приятно, когда тобой владеет настоящий, знающий что ему нужно мужчина. А ты, Виталя, тряпка и подкаблучник, когда дело доходит до секса, у тебя нет своего собственного мнения, тебе просто важно чтобы рядом была женщина, ты боишься одиночества и готов идти на что угодно, лишь бы не остаться одному, поэтому тебе надо много девушек рядом. Учись, студент – так говорила Марина. Но я так и не научился. Поэтому сейчас я замер в ужасе, понимая, что отныне я буду сомневаться в себе и окружающих. В окружающих – потому что уже сомневаюсь. Сейчас и здесь, в присутствии полуобнаженных девушек, двое из которых мои давние подружки и друзья, а одна – таинственная Винниту, с которой связано много эмоций и чувств, она пугала меня своим безразличием и профессионализмом, она напоминает этим Аянами Рэй, я всегда хотел трахнуть Аянами, и если бы не эти многочисленные «но», я бы уже исследовал ее ложбины, холмы и долины в приятной компании с Лапочкой и Женькой, но, но, но! Как я могу быть уверен, что она этого хочет? Что это не запрограммированные действия? Что за каждым ее движением не стоит Старец с его ехидной улыбкой всезнающего? Я повернулся к девушкам.