Текст книги "Обнаженная Маха"

Автор книги: Висенте Бласко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

Все это теперь принадлежит ей – и дом, и роскошная мебель. Ей принадлежат и деньги, которые у него остались и которые он еще заработает. Она тут – госпожа, полновластная хозяйка. Может тратить сколько захочет – у нее есть муж, который обо всем позаботится. Теперь она имеет возможность жить как светская дама, приобрести несколько карет на зависть своим давним подругам, гордиться тем, что она жена знаменитого художника и до нее далеко тем, которые вышли замуж ради графского титула... Счастлива ли она?

Хосефина вяло кивала головой и отвечала, что, да, она счастлива; даже встала на цыпочки и благодарно поцеловала мужа в губы, которые говорили ей нежности сквозь заросли бороды. Но лицо ее было, как и всегда, хмурым, движения слабыми, и вся она была похожа на увядший цветок; казалось, не существует такой радости, которая могла бы оживить ее, развеять печаль.

Прошло несколько дней жизни в новом доме, впечатление новизны развеялось, и с Хосефиной стало происходить то же, что и раньше.

Не раз, заходя в столовую, Реновалес видел: она сидит и плачет, закрыв лицо руками. На его обеспокоенные расспросы Хосефина не отвечала, упорно молчала, а когда он пытался обнять ее и приласкать, как маленькую, женщина впадала в неистовство, словно ей нанесли смертельную обиду.

– Оставь меня в покое! – кричала она, глядя на мужа свирепыми глазами. – Не прикасайся ко мне... Уходи.

Иной раз он долго искал ее по всему дому, тщетно расспрашивая о ней у Милито. Но девочка, привыкшая к материнским припадкам, с эгоизмом здорового ребенка не замечала отцовой тревоги, продолжая спокойно играть бесчисленными куклами.

– Не знаю, где она, папа. Может, плачет где-то наверху, – в лучшем случае отвечала дочь.

Мариано поднимался на верхний этаж и действительно находил жену или в спальне, или в гардеробной среди разбросанной одежды, или еще в каком-нибудь уголке. Она сидела на полу, опершись подбородком на руки и уставившись в стену, будто наблюдала что-то таинственное, доступное только ее взору... В такие минуты она не плакала; сидела с выражением ужаса в сухих глазах, и напрасно муж пытался отвлечь ее разговорами. Она не шевелилась, холодная и бесчувственная к его ласкам, словно он был ей чужим, словно их разделяла пропасть равнодушия.

– Я хочу умереть, – говорила она серьезно и сосредоточенно. – Я лишняя на этом свете, хочу отдохнуть.

Это могильное смирение вскоре переходило во вспышки безумной ярости. Реновалес никогда не мог понять, почему между ними взрывались ссоры. Какое-нибудь его случайное слово, выражение лица или даже молчание могли вызвать бурю. В голосе Хосефины вдруг пробивались злобные нотки, слова ее вонзались в мужа, как острые ножи. Она укоряла его и за то, что он делает, и за то, чего не делает, мол, и привычки у него плохие, и рисует он совсем не то, что надо... Обругав мужа, она начинала проклинать других людей, весь мир, особенно тех высокопоставленных лиц, кто составлял клиентуру художника и платил ему за портреты бешеные деньги. Он может гордиться, что рисует людей: те отвратительные сеньоры – почти все мерзавцы и воры. Ее мать всю жизнь вращалась в этом обществе и рассказала ей немало всяких историй. А женщин он и сам хорошо знает: одни учились вместе с ней в школе, другие когда-то были ее подругами. Они и замуж вышли лишь для того, чтобы выставлять на посмешище своих мужей; каждая имеет за спиной какое-то приключение; каждая из них – более шлюха, чем те, которые вечерам ловят клиентов вдоль тротуаров. А этот дом с его пышным фасадом, разрисованный лаврами и золотыми буквами, – обычный бордель! Однажды она придет в мастерскую и повыгоняет всех этих шлюх на улицу, пусть он рисуют их портреты в другом месте.

– Побойся бога, Хосефина! – бормотал потрясенный Реновалес. – Не говори такого; выбрось из головы свои ужасные химеры. Даже не верится, что ты можешь такое молоть. Не хватало еще дочери это слышать.

Хосефина, согнав злость на муже, принималась рыдать, и Реновалес должен был бросать все, вставать из-за стола и вести ее к кровати. Она падала на постель и раз за разом выкрикивала, что хочет умереть.

Такая жизнь была для художника еще невыносимее из-за его супружеской верности, потому что до сих пор он – может, по привычке – любил жену и не собирался ей изменять.

Вечерами к нему в мастерскую приходило несколько друзей, среди них и знаменитый Котонер, который давно уже перенес свою резиденцию в Мадрид. Сидя в сумерках, вливающихся снаружи сквозь огромное витражное окно, они нередко чувствовали потребность в дружеской откровенности, и в таких случаях Реновалес всегда произносил одно и то же:

– Неженатым я погуливал, как и все; но после женитьбы не знал другой женщины, кроме Хосефины. Говорю это без ханжества.

Он распрямлялся во весь исполинский рост и трепал, затем приглаживал бороду, гордясь своей супружеской верностью, как другие гордятся успехами в любви.

Когда при нем говорили о красивых женщин или любовались портретами каких-то чужеземных красавиц, маэстро в восторге восклицал:

– Очень!.. Вот бы нарисовать ее!

Его восхищение женской красотой не выходило за рамки искусства. Для него существовала только одна женщина: его жена. Все остальные – лишь натурщицы.

Он, в чьем воображении разыгрывались пышные оргии плоти, он, который поклонялся наготе с чувством почти благоговейного восторга, берег свою мужскую любовь для законной жены, с каждым днем все более больной и печальной, и с нетерпением влюбленного ожидал, когда настанет хоть короткое затишье между ее непрерывными грозами, когда сквозь черные тучи блеснет луч солнца.

Врачи признавали, что не в состоянии излечить нервное расстройство, разрушающее организм Хосефины, но надеялись на ремиссию и советовали мужу быть с нею как можно более внимательным. После этих советов Реновалес относился к жене с особенной добротой и кротостью. Врачи связывали заболевание Хосефины с родами и кормлением ребенка, которые, дескать, пошатнули ее слабое здоровье. Кроме того, они подозревали существование еще какой-то неизвестной причины, поддерживающей в больной состояние постоянного возбуждения.

Настойчиво стремясь восстановить семейное взаимопонимание, Реновалес пристально наблюдал за женой и вскоре догадался о настоящей причине ее болезни.

Милито подрастала. Ей уже исполнилось четырнадцать лет – это почти женщина. Она носила длинные платья и привлекала взгляды мужчин своей здоровой цветущей красотой.

– Скоро ее от нас уведут, – как-то сказал маэстро, добродушно посмеиваясь.

И он принялся высказывать догадки, прикидывать, кто может стать их зятем. А Хосефина зажмурилась и сказала с горьким сожалением и глубокой убежденностью:

– Пусть выходит замуж за кого хочет... только не за художника. Лучше я своими руками похороню ее, чем отдам за художника ...

Реновалес был потрясен, и тогда он понял, от какой болезни страдала его жена. Это была патологическая ревность, причем ревность безумная, истошная, неизлечимая; а еще – грусть от осознания, что она теперь больная и некрасивая.

Хосефина была уверенна в муже, знала, что он верен ей и даже этим хвасталась. Но художник в разговорах при ней никогда не скрывал, как горячо он восхищается внешней красотой женщины, с которым благоговейным восторгом поклоняется ее природной форме. Но даже если бы он молчал, Хосефина легко прочитала бы его мысли; она всегда замечала этот пыл, бурлящий в его душе еще с юности и с годами только усиливающийся. Когда Хосефина смотрела на прекрасные статуи обнаженных женщин, украшающие их мастерские, когда листала альбомы или переводила эскизы, где между темными гравюрами божественным сиянием светилась нагота, она мысленно сравнивала эти творения со своим изможденным болезнью телом.

Каким восторгом сияли глаза Реновалеса, когда видели безукоризненно изящные руки; грудь – гладкую и упругую, как две алебастровые чаши; сладострастно выпуклые бедра; лебединые шеи; величаво стройные ноги! И эти же его глаза ночью смотрели на ее худые бока с проступающими сквозь кожу ребрами; на ее геральдические знаки женственности, когда-то упругие и соблазнительные, а теперь обвисшие, как тряпки; на ее руки, покрытые нездоровыми желтыми пятнами; на ее тонкие и высохшие, похожие на конечности скелета ноги с опухшими коленными чашечками посередине. Какая же она жалкая!.. Этот человек не может ее любить. Он сохраняет ей верность только из жалости, а может, просто по привычке, из бессознательной добропорядочности. Никогда она не поверит, что муж любит ее. С другим такая иллюзия еще была бы возможна. Но Реновалес – художник: днем ​​он поклоняется красоте, а ночью ему приходится видеть уродливое и состарившееся тело жены.

Хосефину мучила постоянная ревность – она отравляла ее мысли, лишала покоя; ревность неутешительная и безнадежная, ибо подразумевала не какую-то конкретную соперницу, а всех красивых женщин.

Зная о своей уродливости, она ощущала невыразимую печаль, ненасытную зависть ко всем; желала бы умереть, но прежде хотела бы уничтожить весь мир, потянуть его за собой в могилу.

Искренние проявления нежности со стороны мужа раздражали Хосефину, даже оскорбляли – она не верила им. Может, он действительно думает, что любит ее, может, и хочет объясниться с нею, но она читает его мысли и видит там соперницу, с которой не в состоянии конкурировать, ибо та превосходит ее красотой. И из этой коллизии нет выхода. Ей суждено быть женой человека, который, пока живет, будет исповедовать поклонение красоте и никогда от него не отречется. О, с какой тоской она вспоминала теперь те дни, когда скрывала от мужа свое по-весеннему молодое тело, когда сопротивлялась его желанию нарисовать ее обнаженной! Если бы вернулись к ней юность и красота, она бы без стыда сорвала с себя одежды, стала бы посреди мастерской, дерзкая, как вакханка, и закричала бы:

– Рисуй меня, радуйся моей наготе и всегда, когда думаешь о своей извечной любовнице, о той, которую называешь Красотой, представляй ее с моим лицом, наделяй ее моим телом!

Какой это ужас, какое несчастье – жить с художником! Никогда она не отдаст свою дочь за живописца: лучше похоронит ее собственными руками. Тот, кто носит в себе демона совершенных форм, может жить спокойно и счастливо только с подругой, остающейся вечно юной, вечно прекрасной.

Мужнина верность доводила Хосефину до отчаяния. Этот добродетельный художник постоянно думает о голых красавицах, носит в воображении картины, которые не переносит на холст только потому, что боится ее. С проницательностью больной она, казалось, читала эти желания на его челе. Легче было бы знать наверняка, что он ей изменяет: лучше видеть его влюбленным в другую женщину, ошалевшим от чувственной страсти. С такого путешествия за пределы брака муж еще мог бы вернуться – уставшим и присмиревшим, умоляющим ее о прощении, но из своих вечных странствий в прекрасное он не вернется никогда.

Догадавшись о причине, доводящей жену до болезненной грусти, Реновалес стал относиться к ней еще мягче, прилагал все усилия, чтобы вылечить ее от эстетических страданий. Избегал обсуждать при ней свои художественные вкусы; находил ужасные недостатки в красавицах, которые заказывали ему портреты; противопоставлял им и восхвалял духовную красоту Хосефины; рисовал жену, умело и незаметно добавляя красоты ее чертам.

Она улыбалась с той снисходительностью, с какой женщина всегда принимает невероятную и дерзкую ложь, когда эта ложь ей льстит.

– Это ты, – говорил жене Реновалес. – Твое лицо, твоя грация, твое благородство. Кажется, даже я нарисовал тебя не такой красивой, какой ты есть на самом деле.

Хосефина улыбалась, но неожиданно взгляд ее словно застывал, губы сжимались, а на лицо набегала мрачная тень.

Она пристально смотрела художнику в глаза, словно прочитывала там его мысли.

Все ложь. Муж ей льстит, думает, что любит ее, но верным жене остается только его тело. А все помыслы – с извечной любимой, с ее непобедимой соперницей.

Измученная этой духовной изменой мужа, яростью от своего бессилия, Хосефина неоднократно возбуждалась до последней степени, и снова, и снова в доме маэстро разражалась гроза – проливались потоки слез, раздавался гром обид и упреков.

Достигнув славы и богатства, о которых мечтал столько лет, маэстро Реновалес не нашел ожидаемого счастья в семье. Его жизнь была настоящим адом.

IV

Когда знаменитый художник вернулся домой после завтрака с венгром, было уже три часа дня.

Прежде чем пойти в мастерскую, он заглянул в столовую и увидел двух женщин в шляпках с опущенными вуалями, которые приготовились к выходу из дома. Одна из них, ростом не ниже художника, бросилась ему на шею:

– Папа, папа, мы ждали тебя почти до двух! Ну как ты позавтракал?..

И несколько раз звонко чмокнула отца, потершись румяными щечками о его седую бороду.

Реновалес добродушно улыбался, принимая эти бурные ласки. Ах, его Милито! Только она вносит веселье в их дом, роскошный и печальный, как царская гробница. Только она смягчает атмосферу враждебности, которую, казалось, распространяет вокруг себя больная. Реновалес осмотрел дочь со всех сторон и напустил на себя шутливое выражение галантного кавалера.

– Вы сегодня очень хороши, сеньорита, поверьте. Ну просто рубенсовская черноволосая красавица. Так куда же мы пойдем покрасоваться?..

С гордостью творца он окинул удовлетворенным взглядом юное тело, что так и лучилось здоровьем: девушка еще не вышла из переходного возраста, быстро росла и оставалась достаточно хрупкой. Ее глаза в темных полукружьях смотрели влажным и таинственным взглядом женщины, начинающей осознавать свою значимость в жизни. Одета Милито была элегантно и экзотично, почти по-мужски. Галстук и широкий воротничок очень гармонировали с ее живыми и резкими движениям, с английскими ботинками на широком каблуке, с энергичной небрежной походкой – когда она шла, ее ноги натягивали юбку, как разведенный циркуль. Казалось, девушка не очень стремилась выглядеть грациозной, главное для нее – скорость и громкий перестук каблучков. Маэстро залюбовался здоровой красотой своего создания. Какой замечательный ребенок!.. Она не даст угаснуть их роду. Пошла в отца, вся в него! Если бы он родился девушкой, то был бы точно таким, как его Милито.

А дочь болтала и болтала, глядя на отца и положив руки ему на плечи. Ее глаза переливались жидким золотом.

Она, видите ли, собралась на дневную прогулку с «мисс»; часика на два. Они погуляют по бульварам Кастельяна и Ретиро, где, не садясь, не останавливаясь, буквально на ходу проведут урок английского языка, почти перипатетический урок ^{42} . Только теперь Реновалес обернулся, чтобы поздороваться с «мисс» – тучной женщиной с красным морщинистым лицом, которая спокойно открывала в улыбке блестящие и желтые, как костяшки домино, зубы. Когда в мастерской Реновалеса собирались друзья, они часто посмеивались над нелепой внешностью «мисс» и ее причудами; над ее рыжим париком, небрежно надвинутым на голову, словно шляпа; над ее искусственной челюстью; над коротким плащом, который она сама изготовила из лоскутов старой материи. К тому же «мисс» страдала хроническим отсутствием аппетита, поэтому пила много пива и все время пребывала в крайнем возбуждении, что проявлялось в ее чрезмерной почтительности.

Ее тело, тучное и рыхлое от постоянного питья, казалось, дрожало от страха перед этой прогулкой, которая воспринималась ею как ежедневная мука, ибо вынуждала поспешать за быстроногой сеньоритой и этим лишала беднягу сил. Заметив на себе взгляд художника, «мисс» еще больше покраснела и трижды присела в глубоком реверансе.

– О, мистер Реновалес! О, сэр!..

Она, пожалуй, назвала бы его даже лордом, но маэстро, поприветствовав гувернантку вежливым кивком, тут же забыл о ней. И снова повернулся к дочери.

Милито расспрашивала отца о его завтраке с Текли. Так они пили кьянти? Вот эгоист! Ведь это ее любимое вино!.. Почему он не сказал об этом раньше! К счастью, сегодня пришел Котонер, и мама попросила его остаться, чтобы составить им компанию за завтраком. Старый друг пошел на кухню и приготовил какое-то блюдо, из тех, которым научился, когда был пейзажистом. Милито заметила, что все пейзажисты имеют склонность к кулинарии. Жизнь на свежем воздухе, постоянные путешествия, ночевки под заездами и в шалашах, нужда – все это незаметно приучает к этому.

Позавтракали они весело. Мама смеялась от острот Котонера, ибо, как всегда, он сыпал шутками; но впоследствии, когда пришел Сольдевилья, любимый ученик Реновалеса, она почувствовала себя плохо, встала из-за стола и куда-то ушла, едва не плача – с глазами, полными слез.

– Полагаю, она наверху, – сказала девушка довольно равнодушно, давно привыкнув к материной депрессии. – Пока, папа... дай я тебя поцелую. В мастерской тебя ждут Котонер и Сольдевилья... Еще разочек чмокну... А сейчас укушу...

Девушка слегка куснула маэстро в щеку и вышла в сопровождении «мисс», которая при мысли об утомительной прогулке тут же тяжело запыхтела.

Реновалес остался стоять на месте, словно боялся развеять наваждение нежности, которым окутала его дочь. Милито – это кровь. Девочка любит мать, но так... словно по обязанности, а к нему она, как и всякая дочь, чувствовала глубокое неосознанное влечение, которое впоследствии станет источником любви к любимому мужчине.

Художник подумал, что надо бы найти Хосефину и успокоить ее, но сразу и оставил свое намерение. А, ничего, пустое. Дочь спокойная – значит, это обычный нервный приступ. Да и не хочется ему пережить еще одну досадную сцену, которая испортит вечер, отобьет у него всякую охоту работать, развеет юношескую веселость, охватившую его после завтрака с Текли.

Художник направился в крайнюю мастерскую – она единственная заслуживала названия «мастерская», потому что работал художник только в ней, – и увидел Котонера. Друг сидел в монастырском кресле, чуть прогнувшемся под тяжестью тучного тела. Руки лежали на дубовых перилах, круглый живот выпирал из-под расстегнутой жилетки, голова была втянута в плечи, красное лицо орошали капли пота, глаза оставались полуприкрытыми – этот истинный представитель богемы совсем разомлел от сытой еды и тепла, идущего от огромного камина...

Котонер был старый, седоусый и лысый, но его розовое блестящее лицо лучилось детской свежестью. От него так и веяло духом добродетельного старого холостяка, который любит только хорошие продукты и для которого высшая радость – вкусно поесть, а потом вздремнуть, свернувшись калачиком.

Жить в Риме ему надоело. Заказов становилось все меньше. Папы жили дольше, чем библейские патриархи, а хромолитографичные портреты святейшего отца составляли Котонеру сокрушительную конкуренцию. К тому же он постарел, и молодые художники, которые приезжали учиться в Рим, его не знали; то были мрачные юноши. Они смотрели на старика из мира богемы как на шута и забывали о своей важности только ради удовольствия посмеяться над ним. Эхо триумфов Мариано, достигших там, на «земле предков», донеслось и до Котонера, внушив ему мысль переселиться в Мадрид. Жизнь везде одинакова. В Мадриде у него тоже нашлись друзья. И он стал жить здесь так же, как и в Риме. Беззаботно проводил время и, несмотря на свое скромное положение ремесленника от живописи, иногда вдруг чувствовал влечение к славе, словно стремился сравняться в искусстве со своим знаменитым другом.

Котонер снова начал рисовать пейзажи, но не снискал значительного признания и был доволен простодушным восхищением прачек и каменщиков. Те собирались перед его мольбертом, когда он писал в мадридских окрестностях, и перешептывались между собой, что этот сеньор с приколотой на лацкане цветной планочкой – свидетельством различных папских отличий – пожалуй, большая цаца, один из тех художников, о которых пишут в газетах. Благодаря своему авторитету Реновалес добился для друга двух поощрительных премий на Выставке; после этой победы, разделенной с начинающими юношами, Котонер оставил честолюбивые мечты и решил, что теперь может уйти на покой, считая свою жизненную миссию завершенной.

В Мадриде ему жилось не хуже чем в Риме. Ночевал он в доме одного священнослужителя, с которым сблизился в Италии, когда помогал ему и они вместе обивали пороги ватиканских учреждений. Этот капеллан, служивший в одной из контор Руоти – верховного суда католической церкви, считал большой честью приютить художника, помня о его дружбе со многими кардиналами и полагая, что он находится в близких отношениях с самим папой. Они договорились, что Котонер будет платить ему за предоставленную комнату, но священник никогда с этим не торопил своего жильца, говоря, что он возьмет с него плату натурой – на эту сумму закажет картину для одного женского монастыря, где состоял исповедником.

Касаемо питания, то эту проблему Котонер решал очень просто – все дни недели он расписал за несколькими глубоко набожными семьями, куда наносил визиты. С этими людьми он познакомился в Риме, когда те прибывали на богомолье к святому престолу. В круг, за счет которого питался Котонер, входили богатые владельцы рудников в Бильбао, земельные магнаты из Андалусии, старые вдовствующие маркизы, обратившиеся помыслами к Богу, которые не отказывались от роскоши и изобилия, хотя и прятали свои барские привычки под патиной благочестия.

В этом маленьком мире религиозных и уважаемых людей, которые любили вкусно поесть, старый художник чувствовал себя своим человеком. Он был для всех «добряком Котонером». Дамам он частенько дарил четки или любую другую мелкую реликвию, привезенную из Рима, и те одаривали его благодарными улыбками. А когда той или иной из них требовалось какое-то разрешение из Ватикана, Котонер обещал написать «своему другу кардиналу». Мужчины радовались, что имеют в доме столь выгодного по цене художника и советовались с ним по вопросам строительства домашней часовни, просили начертить план алтаря, а на свои именины снисходительно принимали от Котонера подарок: «рисунок», как обычно он говорил, – в основном это был пейзаж на доске, хотя понять, что там изображено, можно было только после детальных объяснений. За столом он развлекал этих благочестивых малоразговорчивых людей, рассказывая о странностях «монсеньор» и «высокопреосвященств», которых знал в Риме. Эти шуточные истории Котонера сотрапезники неизменно выслушивали с благоговейным вниманием, ведь речь шла о необыкновенно достойных лицах.

Если, по чьей-то болезни или по причине отбытия в путешествие, порядок приглашений нарушался и Котонеру не у кого было пообедать, он без предварительного приглашения приходил к Реновалесу. Маэстро предлагал другу поселиться в его доме, но тот не согласился, хотя очень любил всю семью. Милито играла с ним, как со старой домашней собачкой. Хосефина относилась к нему с симпатией, ибо своим присутствием он напоминал ей о счастливой поре жизни в Риме. Но несмотря на все это Котонер чувствовал определенный страх, догадываясь, какие невзгоды омрачают жизнь Мариано. Он слишком ценил свою свободу и беззаботную ленивую жизнь. После званого завтрака или обеда он слушал, одобрительно кивая, застольные разговоры уважаемых ученых священнослужителей и благочестивых сеньор, а спустя час уже сыпал кощунственными шутками в каком-нибудь кафе, в обществе художников, актеров и газетчиков. Котонер был знаком со всем белым светом: пару раз поговорив с кем-то из художников, он уже говорил ему «ты» и клялся, что давно увлекается его творениями.

Когда Реновалес зашел в мастерскую, Котонер очнулся от своей дремоты, вытянул короткие ножки и встал с кресла.

– Они говорили тебе, Мариано, что я им приготовил на обед? Пастушью окрошку... Пальчики оближешь!

И с таким восторгом начал восхвалять свое творение, словно его кулинарное мастерство свидетельствовала и о других талантах.

Слушая его, Реновалес отдал шляпу и пальто слуге, что зашел в мастерскую. Котонер тем временем, на правах близкого друга и поклонника, желающего знать все подробности из жизни своего кумира, начал расспрашивать о завтраке с Текли.

Опустившись в кресло, Реновалес откинулся назад – словно провалился в нишу между двумя книжными шкафами. Друзья заговорили о Текли, вспомнили своих римских знакомых, художников из разных стран, которые двадцать лет назад шли как завороженные за звездой надежды, высоко подняв головы. С гордостью победителя, которому чужда лицемерная скромность, Реновалес заявил, что он единственный, кто достиг цели. Бедный Текли стал профессором; его копия с Веласкеса – это только искусное изделие ремесленника от искусства.

– Ты так считаешь? – недоверчиво спросил Котонер. – Неужели у него так неудачно получилось?..

Он старался ни о ком не говорить плохо – из чисто эгоистических соображений; с его уст никогда не срывались слова осуждения, он слепо верил во всемогущество похвалы, поддерживая таким образом свою репутацию «добряка Котонера», которая открывала перед ним все двери и значительно облегчала жизнь. Думая о венгре, он представлял себе целый ряд завтраков, на которые тот пригласит его, прежде чем покинет Мадрид.

– Добрый вечер, маэстро, – сказал, выходя из-за ширмы, Сольдевилья.

Он держался за обшлага длинного пиджака, да еще и выпячивал грудь, будто хвастался ярко-красным бархатным жилетом; элегантный воротник, высокий и твердый, заставлял парня задирать подбородок, до боли вытягивая шею. Хрупкий и низенький, Сольдевилья имел рыжие усы, длинные и закрученные. Они торчали выше розового носика, чуть ли не касаясь гладких белесых волос, свисающих на лоб. Этот юноша был любимым учеником Реновалеса, его «слабостью», как говорил Котонер. В свое время маэстро выдержал большую баталию, чтобы добиться для него римской стипендии; впоследствии Сольдевилья получил несколько призов на различных выставках.

Реновалес относился к своему ученику как к родному сыну; возможно, причиной такой симпатии был контраст между грубой простоватостью маэстро и деликатной натурой этого dandy [15]15
  Франт ( Англ.)


[Закрыть] от живописи – всегда благонравного, всегда любезного. Сольдевилья имел обыкновение во всем советоваться с учителем, хотя зачастую игнорировал его советы, почти всегда поступая по-своему. Когда он хотел унизить кого-то из товарищей и художников, то высказывался с изящным сарказмом, с чисто женской язвительностью. Реновалес насмехался над его внешностью и привычками, смеялся и Котонер. Это была фарфоровая статуэтка – всегда блестящая, без малейшей на ней пылинки; казалось, его только что вынули из шкафа. Что за художники теперь пошли! И старые живописцы дружно начинали вспоминать о своей бурной и беспорядочной молодости; о беззаботной богемной жизни, о длинных бородах и широких шляпах. Вспоминали, сколь экстравагантными тогда бывали, чтобы выделиться среди простых смертных, чтобы создать собственный, отдельный мир. Реновалес и Котонер сердились, словно видели перед собой вероотступников, когда наблюдали художников «последней выпечки» – учтивых, сдержанных, неспособных на безумства юношей, усвоивших изысканные манеры знатных бездельников и похожих на государственных чиновников, на служащих, пишущих кистью.

Едва поздоровавшись, Сольдевилья принялся восторженно восхвалять учителя. Он был в восторге от портрета графини де Альберка.

– Это просто чудо, маэстро. Лучшее из всего, что вы до сих пор создали... а ведь портрет еще далеко не завершен.

Похвала любимого ученика тронула Реновалеса. Он поднялся с кресла, отодвинул ширму и вытащил на середину мастерской мольберт с большим полотном, поставив его так, чтобы на картину падал прямой свет, проникающий снаружи через большое витражное окно.

На сером фоне картины с гордым видом красавицы, привыкшей к восхищениям, стояла статная женщина – вся в белом. Украшенная бриллиантами шляпка с перьями казалась трепещущей на ее золотых и пышных, как львиная грива, кудрях. Под кружевным шелковым декольте вызывающе выпирали чашечки тугих персов. Ее руки были затянуты в длинные, выше локтя, перчатки – одна держала роскошный веер, а другая придерживала темный плащ, отороченный атласом цвета горячей алости, соскальзывающий с обнаженных плеч и, казалось, готовый вот-вот упасть вниз. Нижняя часть фигуры, едва намеченная черными линиями угля, четко выделялась на белом полотне. Лицо было почти готово, с него на трех мужчин смотрели надменные и холодные глаза, но их холодность была мнимой, потому что в глубине зрачков таились мощные страсти, залегал угасший вулкан, способный в любой момент проснуться.

Эта высокая и стройная дама с очаровательными женскими округлостями была в самом расцвете второй молодости и очевидно наслаждалась всеми преимуществами своего высокого положения, в уголках ее глаз залегли морщинки усталости.

Откинувшись в кресле, Котонер смотрел на графиню с невозмутимостью добропорядочного старого холостяка и говорил о ее красоте спокойно, чувствуя себя в безопасности от искушения.

– Да, это она. Ты разгадал ее, Мариано. Она как вылитая... О, это была знаменитая женщина!

Реновалес словно бы обиделся.

– Не только была, но и есть, – сказал он почти сердито.

Котонер не умел спорить со своим кумиром и поспешно добавил:

– Графиня действительно женщина замечательная, удивительно красивая и изящная. Говорят, у нее добрая душа и она не может спокойно видеть страдания мужчин, влюбленных в нее. Ох и поразвлеклась эта дама в своей жизни!..

Реновалес вновь рассердился, будто слова друга задели его за живое.

– Ну-ну! Все это ложь и клевета, – мрачно возразил он. – Выдумки светских хлыщей, не смирившихся с ее равнодушием к ним и распространяющих о ней всякие сплетни.

Котонер не стал настаивать. Собственно, он ничего не знает, только пересказывает то, что слышал. Знатные дамы, в обществе которых он обедает, все время перемывают косточки графини де Альберка... но, может, это только женские пересуды... Наступило молчание, и Реновалес, видимо, чтобы переменить тему разговора, повернулся к Сольдевильи.

– Интересно, когда ты занимаешься делом? Всегда вижу тебя здесь в рабочие часы.

Говоря это, он лукаво улыбнулся, а юноша покраснел и начал оправдываться. Он работает много, но каждый день, идя в свою мастерскую, испытывает потребность заглянуть по дороге к учителю.

Эта привычка выработалась у него с тех пор, как он был начинающим художником, в то счастливое время, когда он учился и работал рядом с великим мастером в другой мастерской, не такой роскошной как эта.

– Ну, а Милито ты сегодня видел? – продолжал Реновалес с добродушной, однако не лишенной лукавства улыбкой. – Не досталось тебе от нее за этот новый галстук, что так и притягивает глаза?