Текст книги "Обнаженная Маха"

Автор книги: Висенте Бласко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

– Маэстро, неужели с вами нельзя разговаривать о чем-то другом? Почему мы, женщины, такие несчастные, почему каждый мужчина, с которым хочешь просто поговорить, считает своим долгом признаться тебе в любви?

Реновалес запротестовал. Пусть она говорит так о ком-то другом, но не о нем, потому что он действительно в нее влюблен. Может поклясться, может повторить ей это на коленях, чтобы поверила, – влюблен безумно! Но графиня насмешливо передразнила его, прижав руку к сердцу и безжалостно засмеявшись.

– Да, да... Я эту песенку знаю – лучше не тратьте силы, повторяя ее. Знаю наизусть. «В груди словно вулкан... Не могу без тебя жить... Если не полюбишь, покончу с собой...» Все вы говорите одно и то же. Ни намека на оригинальность... Маэстро, заклинаю вас богом! Не выставляйте себя банальным ухажером. Вы же великий человек, а говорите такие глупости!..

Реновалес даже растерялся – такого решительного и насмешливого отпора он не ожидал. Но Конча, словно ей стало жалко художника, поспешно добавила с нежностью в голосе:

– Какая вам надобность влюбляться в меня? Полагаете, я буду меньше вас почитать, если вы не сделаете того, что считают своим долгом все мужчины из моего окружения?.. Я вас люблю, маэстро, и видеть вас – для меня радость. Мне будет весьма досадно, если мы поссоримся. Я люблю вас как друга, искреннего и ближайшего своего друга. Люблю за то, что вы такой хороший; огромнейший ребенок, бородатый мальчишка, не знающий ровным счетом ничего о жизни, но имеющий большой-большой талант!.. Я хотела встретиться с вами наедине, чтобы иметь время спокойно поговорить и сказать то, что сейчас говорю. Я люблю вас, как никого другого. Ни с кем не чувствую себя так хорошо, как с вами. Будем же друзьями; или братом и сестрой – как хотите... Но не цепляйте вы на себя эту трагическую маску! Развеселитесь хоть немножко, славный маэстро! Засмейтесь своим громким смехом, что всегда так радует мою душу!

Но маэстро оставался мрачным, глядя в землю и яростно теребя густую бороду.

– Все это ложь, Конча, – грубо ответил он. – Правда в том, что вы влюблены, что вы без ума от шута Монтеверди.

Графиня улыбнулась, словно грубая речь художника ей польстила.

– Ну что же, Мариано, это правда. Мы любим друг друга. Мне кажется, я еще так не любила ни одного мужчину. Никому доселе я не говорила этого. Вы первый человек, которому я доверилась, ибо вы мой друг, потому что когда я с вами, то просто не знаю, что со мной происходит, поэтому я и рассказываю вам все о себе. Мы любим друг друга; собственно, это я люблю его, люблю куда горячее, чем он меня. Моя любовь – это одновременно и благодарность. Я не питаю иллюзий, Мариано. Тридцать шесть лет! Только вам решаюсь сказать о своем возрасте. Пока я выгляжу довольно прилично – сумела себя сохранить. Но он намного моложе: еще несколько лет, и я могла бы быть ему матерью.

Она на мгновение замолчала, словно испугалась такой разницей в возрасте между своим любовником и собой; но сразу же добавила с неожиданной самоуверенностью:

– Он тоже любит меня, я знаю. Я для него советчик, я вдохновляю его; он говорит, что находясь со мной, чувствует, как в нем рождаются новые силы для научных поисков; что благодаря мне он станет великим человеком. Но я люблю его сильнее, гораздо сильнее. В чувствах разница между нами, наверное, не меньше, чем в возрасте.

– Но почему, почему вы не полюбите меня? – спросил художник со слезами в голосе. – Я вас обожаю – вот роли и поменяются. Я вас буду окружать пожизненным поклонением, а вы только позволяйте любить вас, позволяйте смотреть на вас как на богиню, всегда быть у ваших ног.

Конча снова засмеялась, комично передразнивая глухой голос, жаркие движения и страстный взгляд художника.

– «Но почему, почему вы не полюбите меня?..» Маэстро, ну не будьте же ребенком! О таком не спрашивают: в любви мы над собой не властны. Я не люблю вас так, как вам хочется, потому что этого просто не может быть. Будьте довольны тем, что вы мой ближайший друг. Знайте, что с вами я, пожалуй, откровеннее, чем с самим Монтеверди. Да, вам я рассказываю о таких вещах, о которых ему никогда не рассказала бы...

– Что мне с того! – яростно воскликнул художник. – Я мечтаю, жажду упиваться красотой вашего тела, вожделею любви...

– Успокойтесь, маэстро, – сказала она с наигранной стыдливостью. – Ох какой же вы! Зачем говорите мне все те непристойности, что приходит вам на ум, когда вы раздевает взглядом женщину!.. Не хочу, не хочу вас слушать!..

Затем добавила с материнскими нотками в голосе, словно отчитывала маэстро за безрассудство:

– Не такая уж я сумасшедшая, какой меня считают, и всегда думаю о последствиях, к которым могут привести мои поступки... Мариано, посмотрите на себя как следует, оглянитесь на свое окружение. Вы имеете жену, у вас есть дочь, которая не сегодня-завтра выйдет замуж и сделает вас дедушкой. А вы еще думаете о всяких безумствах! Я не поддалась бы на ваши уговоры, даже если бы любила вас... Какой ужас! Обманывать Хосефину, свою школьную подругу! Бедная женщина – такая ласковая, такая добрая... и всегда больна. Нет, Мариано, – никогда этого не будет. На такое может решиться только человек свободный. Я не смогла бы найти в себе мужество любить вас. Я предлагаю вам только дружбу – не более...

– Не надо мне вашей дружбы! – сердито воскликнул Реновалес. – Больше я не буду появляться в вашем доме, сделаю невозможное и забуду вас. Эта мука невыносима. Мне станет жить спокойнее, когда я перестану вас видеть.

– Вы меня не оставите, – сказала Конча ласково, и в ее голосе прозвучала уверенность в силе своего очарования. – Вы останетесь рядом со мной, если вы меня любите, и станете моим лучшим другом... Не будьте ребенком, маэстро, вы еще увидите, какое удовольствие можно иметь от нашей дружбы, хотя сейчас вы этого и не понимаете. Для вас я буду беречь то, чего не знают другие: интимность, доверие.

И она положила на локоть художника свою хрупкую ручку, оперлась на него как-то особенно непринужденно и посмотрела ему прямо в глаза; в ее зрачках светилось нечто загадочное и таинственное.

До них долетел протяжный гудок; послышалось глухое шуршание колес, подминающих под себя дорогу, и внизу под ними стремительно промчался автомобиль. Реновалес попытался разглядеть людей, сидевших в машине, издалека похожей на игрушечную. Возможно, за рулем сидел Лопес де Coca, а те две женщины в вуалях – его жена и дочь.

Художник почувствовал острый приступ раскаяния, подумав, что именно в этот момент, когда он, обо всем забыв, просил о любви чужую женщину, мимо них, возможно, проехала Хосефина и ничего не увидела, ничего не заметила.

Они долго стояли неподвижно, опершись о балюстраду, и молча смотрели сквозь колоннаду деревьев на блестящее солнце, густо-красное, как спелая черешня, что заходило, озаряя горизонт вспышками пожара. Багровые тучи, видя, что оно умирает, коварно подкрадывались к нему и жадно впитывали его свет.

Конча в восторге любовалась закатом, как любуется человек зрелищем, видящим его только в кои-то веки.

– Взгляните, маэстро, на это огромное облако – какое же оно черное! Похоже на дракона... Нет, пожалуй, на бегемота; посмотрите, какие у него толстые ноги – как башни. Оно бежит к солнцу и сейчас его проглотит! Уже открыло пасть! Проглотило, проглотило!

Окружающий мир сразу потемнел. Солнце исчезло в чреве чудовища, которое заслонило весь горизонт. Его горбатая спина ежилась серебряными шипами, а брюхо, будто не в силах удерживать в себе раскаленный шар, брызгало дождем бледного света. Так и не сумев переварить огненный клубок, оно в конце концов сгорело и развеялось дымом, разлетелось черными клочьями, и снова выкатился красный диск и встал над горизонтом, омыв золотом небо и землю, сыпанув в тихие воды прудов стайки огненных рыбок.

Реновалес, опершись о балюстраду, касался локтем графини и вдыхал ее аромат, чувствовал тепло ее упругие тела.

– Нам пора возвращаться, маэстро, – сказала она с какой-то тревогой в голосе. – Мне холодно... Да и с таким спутником как вы никогда не чувствуешь себя спокойно.

И торопливо двинулась обратно к площади, ибо, хорошо зная мужчин, чувствовала, как опасно оставаться с Реновалесом наедине. На его бледном и взволнованном лице она заметила приближение взрыва, отчаянного и грубого.

На террасе у Глубокого Канала мимо художника и графини прошли двое влюбленных. Неторопливо спускаясь вниз, они прижимались друг к другу; они еще не решались обняться, видимо, ждали, когда повернут на первую дорожку и их не будут видеть. Юноша нес свернутый и перекинутый через руку плащ, радуясь, как кавалер из античной комедии; хрупкая и бледная девушка, не одаренная прочими прелестями кроме юности, куталась в ветхую мантилью и шла, не отрывая от своего спутника наивного и влюбленного взгляда.

– Какой-то студент со своей модисточкой, – сказал Реновалес, когда юноша с девушкой прошли мимо. – Они более счастливы, чем мы с вами, Конча. Их прогулка даст им куда больше удовольствия.

– Мы с вами уже старые, маэстро, – сказала она с фальшивой грустью в голосе, явно не имея в виду себя, а только своего спутника.

Реновалес возмутился – это была последняя вспышка его страсти.

– Но почему, почему я не могу быть таким счастливым, как тот мальчик? Разве у меня нет на это права?.. Конча, вы не знаете, кто я такой. Вы привыкли относиться ко мне как к мальчишке и забываете, что я художник Реновалес, знаменитый маэстро. Меня знают во всем мире.

И с грубой нескромностью начал распространяться о своей славе, и чем больше говорил, тем сильнее раздражала его холодность этой дамы; он хвастался своим громким именем, как лучезарным плащом, который должен ослеплять женщин. И такой человек как он должен терпеть, когда его оттесняет какой-то ничтожный докторишко?

Графиня улыбалась с выражением жалости. В ее глазах вспыхивали искорки сочувствия. Глупенький! Маленький ребенок! До чего же наивными бывают эти гении!

– Да. Вы великий художник, маэстро. Поэтому я горжусь вашей дружбой. Даже признаю, что она возвышает меня в глазах мира и в моих собственных... Я люблю вас и восхищаюсь вами.

– Не надо мне восхищения, Конча! Я жажду любви!.. Чтобы мы принадлежали друг другу! Любовь без границ...

Она все смеялась.

– Вот человек! Ему надо любви!..

Ее глаза блестели иронией и, казалось, выдавали себя ему. Ведь он нисколько не знает женщин. Любви безразличен талант, она этого не понимает и даже гордится своим невежеством! Ее влечет лишь аромат молодости, благоухание цветущей жизни.

– Останемся друзьями, Мариано, только друзьями. Вы привыкнете, и наши взаимоотношения принесут вам глубокую радость... Не будьте таким материалистом – даже не верится, что вы художник. Вам не хватает идеализма, маэстро, не хватает.

В таком тоне – снисходительном и сочувственном – графиня говорила все время, пока они не расстались у кареты, уже ждущей ее.

– Мы друзья, Мариано. Только друзья... зато настоящие.

Когда начало темнеть, Конча уехала, а Реновалес решил пройтись пешком; он размахивал руками и гневно стискивал кулаки. Оставшись в одиночестве, почувствовал новый приступ ярости и мысленно ругал графиню самыми непотребными словами, ведь теперь его не сковывало ее присутствие. Как она потешается над ним! Как смеялись бы враги, увидев его таким послушным и безвольным в руках женщины, чуть ли не ежедневно меняющей любовников! Но он должен завоевать ее, пусть даже ценой дальнейших унижений. Для него это дело чести – завладеть ею хоть раз, а потом отомстить, оттолкнув ее. Она будет ползать у его ног, а он гордо скажет: «Так я поступаю со всеми, кто мне сопротивляется».

Но сразу же осознал свое бессилие. Он всегда будет покоряться этой женщине, которая так холодно к нему относится, никогда не теряет самообладания и считает его простаком. Охваченный глубоким разочарованием, он стал искать успокоения в мыслях о своем доме, о больной жене, о супружеском долге, который приковывает его к ней, и почувствовал горькую радость человека, жертвующего собой, безропотно несущего свой ​​крест.

Итак, решено. Он уйдет от этой женщины. И никогда больше не увидит ее.

III

И он перестал видеться с графиней – два дня не ходил к ней. А на третий ему принесли небольшое голубое письмо в узком конверте. От тонкого аромата духов, которыми оно было приправлено, художник задрожал.

Графиня была недовольна, что он не приходит, и ласково ему пеняла. Ей очень нужно его видеть, так много есть что ему сказать. Настоящее любовное письмо, которое художник поспешил спрятать, боясь, что, перечитывая его, поверит в то, в чем еще не было никакой уверенности.

Реновалес притворно возмутился.

«Я пойду к ней, – думал он, ходя по мастерской, – но только для того, чтобы сказать ей правду в глаза, чтобы покончить с этим раз и навсегда. Если она думает, что меня можно морочить, то ошибается. Она не знает, что если я хочу, то становлюсь твердый, как гранит».

Бедный маэстро! В то время как в одном уголке его мозга формировались гордые фразы «гранитного мужчины», в другом – сладкий лицемерный голос напевал: «Иди немедленно – пользуйся случаем. Видимо, она уже раскаивается, что оттолкнула тебя. Она ждет тебя и будет твоей».

И художник, охваченный нетерпением, помчался к графине. Но ничего не изменилось. Она принялась ласково его упрекать. Почему он так долго не приходил? Разве не знает, как она любит его? После того разговора в Монклоа она никак не могла успокоиться, думая, что он обиделся. И так за разговорами они просидели часа два в комнате, которая была ее кабинетом, пока пополудни не начали сходиться ее уважаемые друзья, постоянное общество немых обожателей, а последним появился Монтеверди с безмятежным спокойствием любовника, которому ничто не угрожает.

Художник ушел от графини, не добившись почти ничего. Единственное, что она ему позволила – это дважды поцеловать ей руку. Обычное проявление светской учтивости. Каждый раз, когда он пробовал продвинуться дальше, коснуться губами выше локтя, очаровательная дама властно останавливала его.

– Право, я рассержусь, маэстро, и больше не буду принимать вас наедине!.. Вы нарушаете наш уговор!

Реновалес отрицал. Они ни о чем с ней не договаривались. Но Конча осаждала его, то расспрашивая о Милито и восхваляя ее красоту, то интересуясь, как чувствует себя бедная Хосефина, такая ласковая, такая милая женщина; она, Конча, мол, очень заботится о ее здоровье и на днях посетит ее. Маэстро смущался, мучился угрызениями совести и не решался наступать дальше – ждал, пока рассеется досадное чувство.

После этого визита Реновалес снова пришел к графине, потом еще и еще. Он чувствовал потребность видеть ее, привык ежедневно слушать, как эти волшебные уста горячо восхваляют его талант.

Не раз неистовый нрав художника бунтовал, и он чувствовал желание сбросить с себя эти позорные кандалы. Эта женщина словно околдовала его. Звала к себе по любому мелочного поводу, казалось, радовалась его страданиям; играла с ним, как игрушкой. Со спокойным цинизмом разглагольствовала о Монтеверди и их любви, говорила об этом так, будто доктор был ее мужем. Ей хотелось рассказывать кому-то о своей тайной жизни, она чувствовала то непреодолимое влечение к откровенности, которое порой охватывает преступника и заставляет его во всем признаваться. Постепенно стала поверять маэстро все свои любовные тайны, рассказывала, не краснея, об интимных подробностях свиданий с Монтеверди, что часто происходили в ее же доме. Они беззастенчиво злоупотребляли слепотой графа, который словно свихнулся после неудачи с Руном. Страх быть пойманными на горячем наполнял любовников ощущением какого-то болезненного удовольствия.

– Вам я рассказываю обо всем, Мариано. Не знаю, что со мной происходит, когда я с вами. Люблю вас, как брата. Нет, не брата... Скорее, как подругу, на которую во всем можно положиться.

Оставаясь наедине с собой, Реновалес чувствовал отвращение, когда вспоминал об откровенности Кончи. Она действительно такая, какой ее считают, – очень привлекательная, очень красивая, но совершенно безнравственная женщина. Ну, а себя самого он ругал самими непотребными словами, которым научился во времена богемной жизни в Риме, и сравнивал себя со всеми рогатыми животными, которых мог вспомнить.

«Больше не пойду к ней. Это же позор... неплохую роль ты выбрал себе, маэстро».

Но стоило ему не прийти к графине два дня, как появлялась француженка Мари, горничная сеньоры де Альберка, с надушенным письмом, а иногда письмо прибывало по почте, кричаще выделяясь среди прочей корреспонденции художника.

«Ну что за женщина! – восклицал Реновалес, торопливо пряча яркий конверт, так и бросающийся в глаза. – Какая неосторожность! Рано или поздно Хосефина обратит внимание на эти письма».

В своем преклонении перед гениальным другом Котонер считал, что перед ним не может устоять ни одна женщина – поэтому и сеньора де Альберка, конечно, безумно влюблена в маэстро. Старый волокита печально качал головой.

– Это плохо кончится, Мариано. Ты должен порвать с этой сеньорой. Подумай о покое своего домашнего очага! Вижу, не миновать тебе беды.

Письма всегда были одинаковы. Бесконечные жалобы на короткие перерывы в его визитах. «Cher maitre, сегодня ночью я не могла уснуть, думая о вас...», а в конце непременная подпись: «Ваша поклонница и хорошая подруга Coquillerosse [22]22
  Лихая черепашка ( Франц.)


[Закрыть] » такое воинственное прозвище она выбрала для переписки с художником.

Писала она беспорядочно, в самые неожиданные часы дня, повинуясь прихотям своего воображения и постоянно возбужденных нервов. Несколько раз вскакивала с постели даже в полночь или рано утром: никак не могла заснуть и, чтобы как-то развлечься в бессоннице, заполняла четыре страницы мелким почерком, обращаясь к доброму другу. Во всех подробностях она рассказывала ему о графе, о том, что слышала от подруг, сообщала последние сплетни о людях с «большого дворца», сетовала на равнодушие своего доктора. А иногда это были только четыре строки – лаконичные, отчаянные. «Приходите немедленно, милый Мариано. Очень срочное дело» – тревожно кричали буквы.

И маэстро бросал свою работу и немедленно бежал к графине, а та принимала его, лежа в постели, в своей пропахшей духами спальне, куда уже много лет не заходил сеньор, помешанный на орденах.

Художник появлялся встревоженным – наверное, произошло что-то ужасное, – а Конча, беспокойно вертясь под вышитыми одеялами и убирая со лба золотые пряди, выбивающиеся из-под кружевного чепчика, говорила и говорила; слова слетали с ее уст беспорядочно, как птичье чириканье, словно от ночной тишины она заболела косноязычием. Ей пришли на ум гениальные идеи; приснилась очень оригинальная научная теория – Монтеверди будет в восторге. И она с важным видом выкладывала свое открытие маэстро, кивающему головой, не понимающему ни слова и раздражающемуся, что такой хорошенький ротик плетет всякую ​​ерунду.

В другой раз графиня начинала рассказывать, какую речь готовит она на торжественное собрание женской лиги – это, мол, будет настоящий шедевр красноречия. Высовывала из-под простыней руки цвета слоновой кости и, будто не замечая, как возбуждается Реновалес, спокойно брала с ночного столика несколько испещренных карандашом листков. Добрый друг должен сказать ей, кто является величайшим художником в мире, потому что она оставила в своей речи чистое место для этого имени.

Проболтав час, а то и больше, под страстным взглядом художника, она наконец переходила к срочному делу, из-за которого маэстро покинул свою работу и примчался к ней, на ее отчаянный вопль. Это всегда были вопросы жизни или смерти: речь шла ни больше, ни меньше, как о ее чести. То он должен нарисовать что-то на веере той или иной сеньоры-чужестранки, которая мечтала вывезти из Испании хоть какую-то картинку великого маэстро. Та дама, дескать, попросила Кончу об этом вчера вечером на дипломатическом рауте, зная о ее дружбе с Реновалесом. А то графиня звала его, чтобы попросить какую-нибудь «картинку», эскизик, любую мелочь из тех, что валяются по всем углам его мастерской, для благотворительной лотереи, организованной женской лигой в пользу бедных девушек, потерявших девственность, которых графиня и ее подруги взялись наставить на путь добродетели.

– Не надо кривиться, маэстро; не будьте таким скрягой. Это только маленькие жертвы, требуемые дружбой. Все считают, что я имею большое влияние на знаменитого маэстро и надоедают мне просьбами, заставляя давать сотни обещаний... Никто ведь вас хорошо не знает; никто не представляет, какой вы развращенный, непослушный и злой человек!

И ласково позволяла поцеловать свою руку, улыбаясь почти сочувственно. Но едва ее кожи касалась его щекочущая борода, едва она ощущала прикосновение горячих губ художника к своей белой пухленькой ручке выше локтя, как сразу отталкивала его, смеясь и ерзая под одеялом.

– Пустите меня, Мариано! А то закричу! Я позову Мари! И больше не буду принимать вас в спальне. Вы не заслуживаете такого доверия... Спокойно, маэстро, спокойно, а то расскажу обо всем Хосефине!

Не раз, встревоженно прибежав на зов графини, Реновалес находил ее бледной, с синяками под глазами, так как она всю ночь плакала. Увидев маэстро, Конча заливалась слезами. Она так несчастна в любви, равнодушие Монтеверди приносит ей невыносимые страдания. Она не видит его целыми днями – он избегает встреч с нею. Ох, эти ученые! Договорился до того, что заявил ей, будто женщина – это большая помеха для серьезных научных исследований. А она любит его безумно, покоряется ему, как рабыня, терпит все его причуды, любит его так горячо, как может любить только женщина, которая намного старше своего любовника и понимает, что она ему не ровня.

– Ох, Реновалес! Не влюбляйтесь никогда. Это ад! Вы даже не представляете, какой вы счастливый, что ничего не знаете о таких вещах.

Но маэстро не трогали слезы графини, а ее откровенность только раздражала его. Размахивая руками, он ходил по спальне, будто был у себя в мастерской, и говорил Конче с грубой прямотой, как женщине, уже открывшей ему все свои тайны и слабости. Черт возьми! Ему нет никакого дела до всего этого. Так она позвала его лишь для того, чтобы он выслушивал этот бред?.. Графиня всхлипывала, как ребенок, съежившись под одеялами и простынями. Она одна как перст на этом свете и очень несчастна. У нее нет иного друга, кроме маэстро – он для нее и отец, и брат. Кому же, как не ему, она может рассказать о своем горе? В один из таких моментов, увидев, что художник молчит, растрогавшись ее слезами, Конча осмелела и сказала, чего от него хочет. Он должен пойти к Монтеверди и хорошо отчитать его, сказать напутствия, чтобы он вел себя по-человечески и не заставлял ее страдать. Доктор преклоняется перед художником. Это один из самых горячих его поклонников. Она уверена, что достаточно маэстро сказать Монтеверди несколько слов, и тот вернется к ней покорным, как ягненок. Надо ему показать, что она не одна, что у нее есть защитник, что никому не позволено безнаказанно насмехаться над нею.

Но Конча даже не успела изложить свою просьбу до конца. Художник сжал кулаки и широкими шагами заходил по комнате, неистово ругаясь. Он даже кипел от ярости.

– Проклятье! Этого только не хватало! Скоро вы попросите, чтобы я почистил вам ботинки. Вы с ума сошли, сеньора? За кого вы меня принимаете? Я не желаю терпеть ваши прихоти... Для этого у вас есть граф. Оставьте меня в покое.

Но она уткнулась головой в подушки и безутешно заплакала. Итак, в этом мире у нее больше нет друзей! Маэстро такой же, как и все остальные: если не угодишь всем его прихотям, то и дружба для него не дружба. Столько слов, столько обещаний, а на деле он не способен даже на маленькую жертву.

Вдруг она овладела собой и приподнялась на кровати – насупленная, разгневанная, холодная, как оскорбленная королева, – светя сквозь кружева таинственной белизной прекрасного тела. Ну что ж, ей теперь все ясно: она ошиблась, рассчитывая на него. А когда Реновалес, растерявшись от этой вспышки гнева, хотел что-то сказать в свое оправдание, она строго и надменно спросила:

– Вы согласны или не согласны? Считаю до трех: раз... два...

Ладно, он выполнит ее просьбу. Он уже пал так низко, что может скатиться еще немного вниз – ничего от этого не изменится. Прочитает доктору наставление, скажет ему в глаза, что только дурак может пренебрегать таким счастьем. (Эти слова художник произнес искренне, и голос его задрожал от зависти). Чего еще хочет от него его очаровательная мучительница? Пусть просит смело, он все сделает. Если надо, он вызовет на дуэль графа со всеми его орденами и убьет, чтобы она стала свободной и могла соединиться со своим докторишкой.

– Шутник! – воскликнула Конча, победно улыбаясь. – Вы милый, как никто в мире, но и очень-очень злой. Подойдите-ка ко мне, злюка.

И, откинув рукой прядь волос, похожих на ветви плакучей ивы, поцеловала художника в лоб, весело засмеявшись, когда тот задрожал от этой ласки. Реновалес почувствовал, как у него подгибаются ноги, а руки сами хватают в объятия это теплое, душистое тело, что так и ускользало из тонкой рубашки.

– Я поцеловала вас только в лоб! – закричала Конча. – Как сестра брата, Мариано! Спокойно!.. Вы делаете мне больно!.. Я позвоню!

И все-таки позвонила, ибо почувствовала, что слабеет и вот-вот уступит, не сможет вырваться из этих горячих и властных объятий. В лабиринте коридоров и комнат зазвонил электрический звонок, дверь в спальню открылась, и зашла Мари – вся в черном, с накрученными волосами, тактичная и молчаливая. Ее бледное улыбающееся личико говорило, что она привыкла видеть все, догадываться обо всем, всегда сохраняя невозмутимое выражение.

Графиня протянула Реновалесу руку, спокойная и любезная, как будто приход горничной прервал их прощание. Жаль, что он уже уходит; вечером она надеется встретить его в Королевском театре.

Когда художник оказался на улице, глотнул свежего воздуха и почувствовал себя среди людей, ему показалось, что он очнулся от страшного сна. На душе было очень противно. «Ну и отличился ты, маэстро». Он с отвращением подумал, как унижает свое достоинство, повинуясь всем прихотям графини; а теперь даже скатился до такого позора, что согласился стать посредником между нею и ее любовником. Но при этом он до сих пор чувствовал нежное прикосновение уст Кончи; до сих пор был окутан атмосферой спальни, напоенной ароматами ее душистого тела. Мрачные мысли медленно рассеялись, и художник приободрился. Не так уж и плохо продвигаются дела; хотя этот путь и неприятный, но он приведет его к цели.

Не раз по вечерам Реновалес шел в Королевский театр по повелению Кончи, которая хотела видеть его там, и почти весь спектакль сидел в ее ложе, разговаривая с ней. Милито смеялась над такой переменой отцовых привычек – ведь когда-то он ложился спать рано вечером и уже на рассвете вставал работать. А так как мать вечно была больна, то теперь Милито исполняла обязанности хозяйки и провожала маэстро из дому; весело кривляясь и смеясь, она помогала отцу надеть фрак, причесывала его, поправляла галстук.

– Папочка, я тебя не узнаю: ты стал светским хлюстом. Когда возьмешь меня с собой?

Отец оправдывался, напустив на себя важный вид. Этого требует его профессия; художникам надо жить светской жизнью. Ну, а ее он с собой возьмет, непременно возьмет... в другой раз. Потому что сегодня должна идти сам: у него дела, он должен переговорить в театре со многими людьми.

Случилась с ним еще одна перемена, которую тоже заметила насмешливая, веселая Милито. Отец помолодел.

Под безжалостными ножницами его космы с каждой неделей укорачивались, а борода в итоге превратилась в мелкий подлесок тех дремучих зарослей, что некогда придавали ему строгий и дикий вид. Он не хотел сделаться таким, как все; должен был что-то сохранить от своей артистичной внешности, так как люди, встречая великого Реновалеса, должны узнавать его. Но в пределах этого желания художник старался не очень отличаться от элегантной, изысканно одетой молодежи, которая окружала графиню.

Эта перемена не осталась незамеченной и для других. Студенты Академии изобразительных искусств показывали на него пальцем с райка Королевского театра, а вечером останавливались посреди улицы и смотрели, как он идет в блестящем шелковом цилиндре, венчающем укороченную гриву, и в расстегнутом пальто, между развевающимися полами которого виднелся элегантный жилет вечернего костюма. В восторженном воображении студентов великий маэстро всегда стоял с кистью в руке в своей мастерской, разражаясь громами перед мольбертом – дикий, разъяренный и неприступный, как Микеланджело. Поэтому, увидев художника совсем другим, юноши провожали его завистливыми глазами. «Ох и развлекается наш маэстро». Они искренне верили, что за него борются все светские красавицы, потому что, по их мнению, ни одна женщина не способна устоять перед мужчиной, который так хорошо рисует.

Враги Реновалеса, титулованные художники, нигде не могли за ним успеть – в разговорах между собой проклинали его на все лады: «Шут! Эгоист! Мало ему тех денег, которые зарабатывает, так он еще щеголяет среди аристократов! Хочет еще набрать заказов на портреты и загрести все деньги».

Котонер, иногда остающийся в его доме на вечер, чтобы составить общество дамам, смотрел, как Реновалес наряжается для выхода из дому, грустно улыбался и качал головой. «Ох, Мариано! Слишком рано ты женился! В юности, будучи охваченным жаждой славы, только и думал что об искусстве, а теперь, на пороге старости, хочешь наверстать упущенное». Многие люди откровенно посмеивались над маэстро, догадываясь о характере его взаимоотношений с графиней де Альберка, о безнадежной влюбленности, которая заставляла художника не отходить от Кончи и Монтеверди, прикидываясь бескорыстным посредником, терпеливым и добрым отцом. Сбросив с себя свою варварскую маску, знаменитый маэстро превратился в бедного неудачника, о котором все говорили с жалостью; его сравнивали с Гераклом в женской одежде ^{52} , что прядет нити у ног прекрасной соблазнительницы.

Невольно встречаясь с Монтеверди у графини, художник наконец подружился с ним. Уже не считал его глуповатым и неприятным молодым человеком. Видел в нем что-то от своей любимой и любил находиться в его обществе. Относился к Монтеверди с той спокойной любовью, без нотки ревности, с которой некоторые любовники относятся к мужу своей любовницы. Они сидели вместе в театре, прогуливались вдвоем, дружески беседуя, и доктор часто приходил к художнику в его мастерскую. Своей дружбой они сбивали людей с панталыку, и те уже не знали наверняка, кто же из этих двух мужчин является обладателем сеньоры де Альберка, а кто лишь претендует на эту роль, и в конце концов сошлись на том, что, наверное, вследствие молчаливого согласия, двое мужчин мирно сменяют друг друга, и вся троица живет счастливо и беззаботно.