Текст книги "Обнаженная Маха"

Автор книги: Висенте Бласко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

І

Только в начале следующей зимы вернулся Реновалес в Мадрид. Смерть жены потрясла его, и казалось, он никак не мог поверить, что это произошло, что теперь он сам себе хозяин. Всякое желание работать у него пропало, и он целыми днями бездумно лежал в мастерской на диване, будто спал наяву. Котонер объяснил себе это состояние друга, как молчаливое, глубоко затаенное горе. Но старого художника злило, что едва умерла Хосефина, как графиня зачастила к Реновалесу – начала навещать знаменитого маэстро и «свою любимую» Милито.

– Езжай куда-нибудь, – посоветовал старый богемный друг Реновалесу. – Ты теперь свободен, и тебе все равно, где жить: здесь или в другом месте. Длительное путешествие пойдет тебе на пользу. Это развлечет тебя.

И Реновалес отправился в путешествие, радуясь, как студент, впервые вырвавшийся из-под родительской опеки. Одинокий, богатый, ни от кого не зависимый, он считал себя самым счастливым человеком в мире. Его дочь была замужем, имела теперь свою семью, жила отдельным домом. Он радовался приятной независимости, его ничто не беспокоило, у него не было никаких обязанностей, кроме сладкой обязанности прочитывать множество невероятно нежных писем Кончи, летевших навстречу в его странствиях. Какое это счастье – свобода!..

Он немного пожил в Голландии, впервые побывал в музеях этой страны. Затем, чувствуя себя свободным, как птица, поддался внезапной прихоти и отправился в Италию, где несколько месяцев радовался беззаботной жизни: ничего не делал, гостил по мастерским разных художников и получал почести, положенные знаменитому маэстро, там, где когда-то преодолевал жизненные невзгоды, бедный и никому не известный. После Италии уехал в Париж, а потом поддался на уговоры графини, которая звала его в Биарриц, где проводила лето с мужем.

Письма Кончи становились все настойчивее: их разлука слишком затянулась, и она не дождется, когда они снова будут вместе. Пришло время ему возвращаться – хватит путешествовать. Она очень скучает, потому что любит его и не может без него жить. А для большей убедительности еще и ссылалась на своего мужа; слепой, как всегда, граф де Альберка сам настаивал, чтобы жена пригласила художника пожить некоторое время в их доме, в Биаррице. Бедный маэстро, овдовев, видимо, очень тоскует, и добрый вельможа искренне стремится утешить художника в его одиночестве. Здесь он рассеется; они станут для него новой семьей.

Поэтому большую часть лета и всю осень Мариано прожил в этом уютном месте, где чувствовал себя, как дома. Угадывая в Реновалесе настоящего хозяина, слуги относились к нему с уважением. Соскучившаяся по любовнику графиня предавалось любви с таким неистовством, что художник вынужден был сдерживать ее, уговаривал не забывать об осторожности. Благородный граф де Альберка окружил гостя любовью и сочувствием. Бедный знаменитый друг! Какое это горе – потерять любимую жену! И на лице пылкого любителя орденов появлялось выражение искреннего ужаса, когда он пытался представить и себя вдовцом, без своей любимой жены, которая так его осчастливила.

В начале зимы Реновалес вернулся в Мадрид. Вновь оказавшись в своем доме, он не почувствовал ни малейшего волнения. Теперь, когда в тишине раздавались лишь его шаги, эти мастерские, залы и комнаты казались ему слишком просторными, холодными и гулкими. Ничего не изменилось, словно он не был здесь лишь несколько дней, а не круглый год. Друг Котонер приходил в дом и присматривал за работой привратника, его жены и старого слуги, убирающего в мастерских – единственных слуг, оставшихся у Реновалеса. Не видно было пыли на вещах и нигде не ощущалось затхлости, которой всегда пропитан воздух в помещениях, длительное время стоящих запертыми. Все было чисто, все блестело чистотой, словно жизнь не прерывалось в этом доме и на мгновение. Потоками вливающиеся в окна солнце и воздух развеяли атмосферу болезни, царившую в доме, когда Реновалес отправлялся в свое путешествие, атмосферу, в которой ему слышалось шуршание невидимых покровов смерти.

Это был словно новый дом, внешне подобен старому, но все же пропитанный свежестью и гулкостью, совершенной пустотой. Ничто не напоминало Реновалесу о покойнице – ни в его мастерской, ни в других комнатах. А в спальню он просто не захотел заходить – не спросил даже, где ключ от нее. Спать лег в бывшей комнате дочери, на ее девичьей постели, с удовольствием думая, что теперь в этом похожем на роскошный дворец доме заживет жизнью трезвой и скромной. Позавтракал в столовой, сидя с краю стола, ощутив подавленность великолепием этого зала, казавшегося ему теперь огромным и ненужным. Рассеянно посмотрел на кресло у камина, в котором часто сидела покойная. Кресло будто ждало, чтобы принять в свои объятия то маленькое, как у птенца, тело. Но художник не почувствовал никакого волнения. Не мог даже четко представить лица Хосефины. Оно у нее так часто менялось!.. Отчетливо припоминалось ему последнее – эта ужасная маска живого мертвеца; но он гнал этот призрак от себя с эгоизмом счастливого и сильного мужчины, который не желает расстраивать себя досадными воспоминаниями.

Ничто в доме не напоминало ему о ней. Она ушла отсюда навеки и не оставила по себе никакого следа – ни на стенах, о которые она так часто опиралась, обессиленная, ни на полу, которого едва касалась своими маленькими ножками. Все исчезло, рассеялось. В душе Реновалеса от долгих лет их брака осталось только досадное и мучительное чувство, неприятное воспоминание, побудившее его еще неистовее предаваться радостям своей новой жизни.

Его первые дни, прожитые в пустом доме, были днями острых и до сих пор не изведанных наслаждений. После второго завтрака он ложился на диване в мастерской и наблюдал за голубыми колечками дыма, поднимающимися от его сигары. Полная свобода! Один на свете! Вся его жизнь принадлежит только ему – жизнь без забот, без страха. Он может делать что ему вздумается, идти куда угодно, и никакие глаза не будут следить за ним, ничей горько искривленный рот не потревожит своими упреками его блаженного покоя. И эти двери мастерской, на которые он всегда смотрел со страхом, уже никогда не впустят врага. Он может закрыть их и отгородиться от мира; может открыть и впустить в мастерскую шумную и пеструю толпу, всех кого пожелает: множество голых красавиц, позирующих ему для грандиозной вакханалии; чернооких загадочных баядерок с обнаженными животами, которые будут танцевать на коврах мастерской в томном забытьи; он воплотит теперь в жизнь все свои расхристанные фантазии и желания, все то, чему до сих пор радовался только в воображении, о чем страстно мечтал, когда страдал в рабстве... И никто, никто не станет ему помехой!

Однако счастливое ощущение свободы почему-то не вдохновляло Реновалеса на труд, а наоборот, удерживало в состоянии сладкой бездеятельности; он радовался, что может теперь делать все что захочет, но, как ни странно, ничего делать ему не хотелось. Когда-то он неистовствовал от ярости, сетуя на свои оковы. Думал, какие бы создал шедевры, если бы ему дали волю! Какую скандальную славу получил бы своими смелыми поисками! Только бы порвать цепь, приковывающую его к жалкой мещаночке, которая хочет приспособить искусство к своим ничтожным идеалам, переделать его на свой ​​лад, – чтобы оно стало «безупречным» и полным пустой гордости, как ее светские визиты, – упорядочить его, как упорядочивают домашние расходы!..

Но вот мещаночки на свете не стало, а художник погрузился в какую-то приятную дремоту; он смотрел на незаконченные картины, начатые еще год назад, на заброшенную палитру, как смотрит робкий влюбленный на предмет своих мечтаний, и говорил себе с наигранной самоуверенностью: «Никуда оно от меня не денется. Начну завтра».

Наступало завтра, проходило полдня, Реновалес съедал второй завтрак, а все никак не мог взяться за кисть. Читал иностранные газеты и журналы по искусству, с профессиональным интересом следил, что выставляют и над чем работают известные европейские живописцы. Иногда его навещал кто-то из коллег, художников-неудачников, и тогда он говорил о дерзости творческой молодежи, о ее непочтительном наступлении на авторитеты; в его словах чувствовался черствый эгоизм прославленного художника, который начинает стареть и думает, что с ним заканчивается эпоха гениев, что никто не придет ему на смену. Затем его разбирала сытая полудрема, всегда случавшаяся с Котонером, и он чувствовал приятную вялость в теле, ленивое удовольствие от сладкого безделья. У него достаточно средств, чтобы жить, не ведая печали. Дочь, единственная наследница, получит после его смерти даже больше, чем надеется. Он хорошо поработал и имеет полное право отдохнуть. Живопись, как и все другие искусства, – это только красивая ложь, а наивные люди, чтобы достичь на этом поприще успеха, волнуются и суетятся, как угорелые, и даже начинают люто ненавидеть друг друга. Какая глупость! Разве не лучше всегда сохранять безмятежность и покой, наслаждаться неприхотливыми человеческими радостями, чувствовать, что ты живешь? Чего он достигнет, написав еще несколько картин, которые потомки выставят в одном из огромных дворцов, заполненных изуродованными за долгие века полотнами, на которых, возможно, не сохранилось ни одного мазка, положенного их авторами? Разве не безразлично человечеству, каждый десяток веков наблюдающему великие переселения народов и не раз наблюдавшему, как рассыпаются в прах величественные монументы, высеченные из мрамора или гранита, что некий Реновалес создаст несколько хороших игрушек из полотна и красок, которые может сжечь один окурок сигареты или уничтожить сильный сквозняк за несколько лет или вода, капля за каплей просачивающаяся сквозь стену?..

Но он сразу забывал об этих пессимистических рассуждениях, когда видел свое имя в газете или журнале, слышал, как его называют «знаменитым маэстро», или если кто-то из учеников или поклонников интересовался, что он теперь рисует.

Пока что отдыхает, приходит в себя после пережитого горя. Бедная Хосефина!.. Но планы у него грандиозные, он чувствует в себе новые силы и готов создавать куда более хорошие полотна, чем писал раньше. После таких торжественных заверений маэстро действительно чувствовал безумное влечение к труду и начинал перечислять картины, которые выпестовал в своем воображении, обещал, что создаст совершенно оригинальные вещи. Он сейчас обдумывает смелые колористические эксперименты, новые приемы в технике живописи, до которых недавно додумался. Но все эти намерения так и оставались словами, никогда не воплощенными на холсте. Что-то случилось с его волей, когда-то такой мощной. Он теперь не страдал и поэтому ни к чему не стремился. Дав ему возможность витать в эмпиреях самодовольства и беспечности, покойница забрала с собой его лихорадочное влечение к работе, его творческое беспокойство.

Когда Реновалесу удавалось преодолеть сладкую, похожую на приятное опьянение вялость, которая не давала ему и шевельнуться, он шел пополудни проведать дочь, когда та была в Мадриде, потому что Милито часто отправлялась с мужем в автомобильные путешествия. Затем следовал в дом де Альберка, где нередко задерживался до полуночи.

Обедал он там почти каждый день. Слуги относились к дону Мариано с уважением, догадываясь, какое место он занимает около их госпожи. Граф привык к обществу художника и хотел видеть его не меньше, чем графиня. То и дело заводил разговор о своем портрете, который Реновалес напишет и который будет под стать портрету Кончи. Позировать он намерен чуть позже, когда получит еще несколько иностранных орденов, которых недостает в его коллекции наград. Слушая простодушную болтовню приятного сеньора, маэстро невольно испытывал угрызения совести, а тем временем графиня с неприличной дерзостью влюбленно смотрела гостю в глаза, наклонялась к нему, чуть ли не падая в его объятия, и под столом терлась ногой о его ногу.

А едва граф уходил, она горячо обнимала Мариано, не обращая внимания на слуг. Любовь, окруженная опасностями, ей казалась слаще. И художник позволял ласкать себя, гордый и самодовольный! Ведь это он в начале их адюльтера добивался любви и умолял взаимности, и теперь ему было приятно со снисходительным превосходством принимать поклонение Кончи, страстной и побежденной.

Не чувствуя никакого влечения к труду, Реновалес, чтобы поддержать свой авторитет, решил добиваться официальных почестей, которыми чествуют заслуженных маэстро. Со дня на день откладывал тот момент, когда возьмется за великое творение, что поднимет новую волну восторга вокруг его имени. Он начнет свою знаменитую картину, изображающую Фрину на берегу моря, когда наступит лето и он сможет отправиться в какой-нибудь безлюдный уголок на побережье, прихватив с собой красавицу, которая будет ему позировать. Возможно, удастся уговорить графиню. Кто знает!.. Она всегда улыбается так удовлетворенно, когда слышит из его уст похвалу своей прекрасной наготе.

Но пока что маэстро хотел, чтобы люди чтили его имя за былые заслуги, восхищались картинами, которые он уже создал. Он сердился, когда газеты восхваляли молодых, а о нем вспоминали лишь вскользь как о метре живописи, словно о давно умершем художнике, чьи картины скоро будут выставлены в музее Прадо. Его охватывал глухой гнев актера, который умирает от зависти, когда на сцене с успехом выступают другие.

Он хочет работать, вот-вот приступит к делу. Но время шло, а Реновалес не брался решительно ни к чему: в голове была пустота, руки не слушались, и он стеснялся признаться в этом даже самым близким людям, вспоминая, как легко когда-то ему рисовалось.

Это пройдет, – уверял он себя с убежденностью человека, не сомневающегося в своем таланте.

Как-то, отдавшись на волю капризного воображения, художник сравнил себя с псом: когда тот голоден – то лает, а когда сыт – то ласково виляет хвостом. Так и ему не хватает недовольства и беспокойства, как бывало в те времена, когда он столько всего жаждал достичь и был всегда раздражен; когда, взвинченный до предела семейными горестями, набрасывался на холст, как на врага, и рисовал в каком-то неистовстве, не чувствуя в руке кисти. Даже когда он разбогател и стал знаменитым, ему еще было к чему стремиться: «Если бы я имел покой! Если бы я был хозяином своего времени! Если бы жил один, без забот, без семьи, как должен жить настоящий художник!..»

И вот теперь мечты его сбылись – чего же ему еще ждать? Но художник чувствовал себя вялым и обессиленным, ему ничего больше не хотелось, словно тревога и беспокойство были для него теми внутренними шпорами, которые подстегивали его вдохновение.

Реновалеса мучила жажда славы. Ему казалось, он погибает в неизвестности, если в течение нескольких дней о нем нигде не упоминали. Создавалось впечатление, что молодежь отвернулась от него, причислив его к «корифеям», и смотрит в другую сторону, увлекается другими мастерами. Самолюбие художника заставляло его стремиться к популярности с жадностью начинающего. Он, тот, кто в свое время так смеялся над официальными почестями и над академиями, сравнивая их с загоном для скота, вдруг вспомнил, что несколько лет назад, после очередного триумфа, его избрали членом Академии изящных искусств.

Котонер был немало удивлен, увидев, что Мариано начал придавать так много значения почести, которой не добивался и над которой всегда подтрунивал.

– Это были шутки молодости, – важно сказал маэстро. – Жизнь нельзя вечно воспринимать с юмором. Пришло время стать более серьезным, Пепе; мы уже старые, и нам не к лицу смеяться над тем, что в своей основе заслуживает уважения.

К тому же он, Реновалес, обнаружил большую невежливость. Эти уважаемые люди, которых художник так часто сравнивал с самыми разными видами животного мира, пожалуй, расстроились, что прошло столько лет, а он не позаботился занять свое законное место. Надо появиться на академической сессии. И Котонер, по поручению Реновалеса, стал вести подготовку к этому событию. Он должен был уладить все: начиная с оповещения, которое надо было передать этим уважаемым господам, чтобы они назначили дату торжественной церемонии, и кончая речью нового академика. Реновалес почти со страхом узнал, что должен произнести речь... Еще бы не бояться! Ведь он и пера держать в руке не умеет – привык только к кисти. В детстве он почти не учился – и поэтому даже в письмах к графине де Альберка имел обыкновение выражать свои пылкие чувства с помощью красивых рисуночков, а не слов!

Старый художник развеял опасения друга. Он хорошо знает свой Мадрид. Жизнь за кулисами мира, проявляющая себя на страницах газет и журналов, не представляет для него никакой тайны. Реновалес произнесет речь, и не менее блестящую, чем некоторые из академиков.

Поэтому как-то пополудни Котонер привел в мастерскую некоего Исидро Мальтрана, приземистого и несимпатичного человека с огромной головой и дерзким выражением лица, который сначала произвел на Реновалеса самое неприятное впечатление. Лацканы его достаточно приличного пальто были посыпаны пеплом от сигареты, а воротник – перхотью с головы. Художник почувствовал, что от гостя пахнет водочным перегаром. Сначала Мальтрана заговорил высокопарно и называл Реновалеса «маэстро», но вскоре уже фамильярно обращался к нему по фамилии. Он ходил по студии, как у себя дома, будто бывал здесь ежедневно, и не обращал внимания на прекрасные статуи и декоративные украшения.

Он готов взяться за написание речи. Это его профессия. Академические сессии и заказ депутатов конгресса – для него главный источник доходов. Понятно, что маэстро не обойдется без его помощи. Он только художник!..

И славный Реновалес кивнул в ответ – этот наглый Мальтрана начал ему даже нравиться. Если бы речь шла о том, чтобы нарисовать для этого торжества картину, он бы знал, что делать. Но речь!..

– Хорошо, вы получите речь, – сказал Мальтрана. – Это для меня нетрудно: я знаю, что писать. Поговорим о здоровых традициях: пожурим неопытную молодежь за всякие выходки и неоправданные эксперименты, которые двадцать лет назад, когда вы сами начинали, казались вам имеющими смысл, а теперь – преждевременными... Вы же, полагаю, захотите дать нагоняй модернизму?

Реновалес улыбнулся. Ему понравилась откровенность, с которой этот молодой пройдоха говорил о его будущей речи, и он со значением повел рукой туда-сюда. Конечно! Но чтобы не очень... Лучше всего – это золотая середина.

– Понятно, Реновалес. Польстить старым и не поссориться с молодежью. Вы все-таки настоящий маэстро, сразу видно. Будете довольны своей речью.

Как только Реновалес собрался заговорить о вознаграждении, как гость сам с непринужденностью делового человека объявил цену. Это будет стоить две тысячи реалов; он уже говорил Котонеру. Тариф невысокий, он берет по нему только с людей, которых очень уважает.

– Надо как-то жить, Реновалес... У меня ребенок.

На этих словах голос его стал серьезным, а нехорошее циничное лицо, осветившееся заботливой родительской любовью, даже приобрело благородное выражение.

– У меня ребенок, милый маэстро, ради которого я ничем не гнушаюсь. Если придется, то буду даже красть. Ребенок – единственное, что я имею в этом мире. Его бедная мать умерла в больнице... Я мечтал чего-то добиться в жизни, но малыш не позволяет думать о глупостях. Когда приходится выбирать между надеждой стать знаменитым и уверенностью заработать на хлеб... я зарабатываю на хлеб.

Но этот человечек расчувствовался лишь на мгновение, и на его лице снова появилось дерзкое выражение торговца, который пробивается сквозь жизнь, закованный в панцирь цинизма, во всем отчаявшись и оценивая наличными каждый свой поступок. Итак, о цене договорились: деньги он получит, когда принесет готовую речь.

– Вы, конечно, захотите опубликовать ее, – сказал Мальтрана, прежде чем уйти, – и тогда я вычитаю верстку без дополнительной оплаты. Это только для вас, потому что я истинный поклонник вашего таланта.

Несколько недель Реновалес был озабочен лишь церемонией своего вступления в академию, так как это должно было стать важным событием в его жизни. Графиня тоже очень интересовалась приготовлениями. Она позаботится, чтобы все было торжественно и изысканно, как на сессиях Французской Академии, описанных в газетах и романах. Будут присутствовать все ее подруги. Великий художник прочитает речь под доброжелательными взглядами публики, под шелест вееров и заинтересованный шепот. Он будет иметь грандиозный успех, и многие художники, которые стремятся пробиться в высший свет, сойдут с ума от зависти.

За несколько дней до торжественной церемонии Котонер принес другу небольшой сверток. Это была его речь, напечатанная красивым шрифтом – и уже оплаченная. Движимый инстинктом актера, который хочет произвести на сцене наилучшее впечатление, Реновалес полдня размашистым шагом ходил по всем трем мастерским и громко читал речь; в одной руке он держал тетради, а второй энергично размахивал после каждой фразы. А ведь знает свое дело этот наглый юнец Мальтрана! Его произведение поразило воображение простодушного художника, который что-то понимал только в живописи: один за другим шли блестящие и звонкие, будто звуки трубы, фразы, щедро начиненные именами – множеством имен; восхваления в риторическом тремоло [28]28
  Тремоло ( муз.) – быстрой повтор одного звука.


[Закрыть] ; исторический экскурс – такой полный, такой завершенный, словно от начала мира человечество жило только мыслями о речи Реновалеса, упорядочивая свои деяния так, чтобы потом он мог объединить их в стройную систему.

Художник просто дрожал от возбуждения, повторяя ряд славных греческих имен, многие из которых «звучали» просто прекрасно, хотя он толком и не знал, были ли то великие скульпторы или поэты-трагики. Натолкнувшись дальше на имена Данте и Шекспира, Реновалес сразу почувствовал себя увереннее. С этими он знаком куда ближе; знает, что они ничего не рисовали, но их обязательно нужно упомянуть в любой солидной речи. Ну, а когда прочитал строки, где говорилось о современном искусстве, то почувствовал под собой твердую почву и улыбнулся почти снисходительно. Тот выскочка Мальтрана не очень-то разбирается в этом деле – и оценки его поверхностные. Но пишет просто прекрасно, и он, Реновалес, все равно не смог бы выразиться лучше...

Художник читал и читал вслух свою речь, пока не выучил несколько абзацев наизусть. А еще он хотел научиться правильно произносить трудные имена; за соответствующими разъяснениями обращался к друзьям, которых считал интеллектуалами.

– Я хочу произвести хорошее впечатление, – откровенно признавался он. – Я, конечно, только художник, но все равно не хочу выставлять себя на посмешище.

В день приема он позавтракал намного раньше обычного. Едва коснулся еды; академическая церемония, которой он до сих пор никогда не видел, вызвала у него определенное беспокойство. К этой тревоге примешивались еще и хлопоты, которые он всегда имел, когда куда-то выбирался и надо было позаботиться о своем внешнем виде.

За долгие годы супружеской жизни он привык не беспокоиться мелкими повседневными потребностями. Если ему приходилось идти куда-то в праздничном, парадном виде, его наряжали жена или дочь. Хосефина пристально следила за порядком в доме и освобождала мужа от будничных забот, даже и тогда, когда между ними воцарилась глубокая вражда и они почти перестали разговаривать.

Котонера как раз не было; слуга понес графине приглашения, которые она попросила в последний момент для нескольких своих подруг. Реновалес решил одеваться сам. В два часа должны появиться зять и дочь. Лопес де Coca непременно хотел подвезти тестя в академию на автомобиле, видимо, надеясь, что таким образом и на него упадет луч официальной славы, которой должны почтить художника.

Наконец Реновалес управился с мелкими трудностями, донимавшими его с непривычки, и оделся. Движения его были неуклюжи, как у ребенка, который одевается без помощи матери. Уже одевшись во фрак и завязав галстук, он довольно посмотрел на себя в зеркало и облегченно вздохнул. Наконец!.. Осталось надеть ордена и перевязь. Где же их искать, эти почетные игрушки?.. После свадьбы Милито он ни разу их не надевал; бедная покойница держала все его награды и знаки отличия при себе. Как он их теперь найдет? Реновалес подумал, что время, пожалуй, позднее, вот-вот появятся дочь с зятем, а он до сих пор не готов, и торопливо начал искать свои награды, бегая из комнаты в комнату, запыхавшись и ругаясь от нетерпения; искал наугад, с растерянностью человека, который ничего не помнит. Зашел в комнату, которая служила жене гардеробной. Возможно, его побрякушки лежат где-то здесь. Резко и нервно он открывал двери больших шкафов, стоявших под всеми стенами... Одежда, одежда и одежда...

К смолистому запаху древесины, напоминающему о великой лесной тишине, добавлялись какие-то тонкие и таинственные ароматы: запахи лет, мертвой красоты, угасших воспоминаний – похожее чувство охватывает человека, когда она нюхает засушенные цветы. Эти ароматы струились от развешанной в шкафах одежды от множества костюмов и платьев – белых, черных, розовых, синих, темно– и светло-серых, – от пожелтевших кружев, сохранивших едва различимые ароматы женского тела, которого когда-то касались. Вся жизнь покойной была связана с какими-то вещами в этих шкафах. Бережно и почти суеверно берегла она здесь все наряды, которые когда-либо имела.

Художник смотрел на одежду и волновался, как волнуется человек, когда перед ним неожиданно появляются давно забытые друзья. Розовая юбка напомнила ему о счастливой поре жизни в Риме; синий костюм пробудил в воображении площадь Святого Марка, и Реновалесу показалось, что над ним зашуршали крылья голубиной стаи, а где-то далеко загремели бурные ритмы валькирий, несущихся в бой. Дешевые темные костюмы, которые Хосефина носила в Мадриде, когда им приходилось жить в нищете, висели в глубине одного из шкафов и напоминали наряды монахини, отрекшейся от радостей жизни. С высокой полки улыбалась ему соломенная шляпа, украшенная красными цветами, побегами винограда и пшеничными колосками – веселая, как шепот летнего леса. О, она тоже хорошо ему знакома! Сколько раз царапали ему лоб эти зубчатые соломенные поля, когда на закате они с Хосефиной гуляли в окрестностях Рима и он наклонялся, обхватывал свою женщину за талию и искал ее губы, дрожащие от приятной щекотки. А между тем вдали, в голубом тумане, звенели бубенцы овечьих отар и играли на флейтах пастухи.

О счастливом прошлом, о древних радостях рассказывал художнику этот запах молодости, что долго пробыл в заточении и теперь струился из шкафов, как струится из пыльной бутылки со старым благородным вином. Пьянящий аромат защекотал обоняние Реновалеса, и он задрожал. Было такое ощущение, словно он упал в душистое озеро, и волны стремительно накатываются на него, бросают во все стороны, как кусок дерева. Это был запах юности, как бы возвратившейся к нему, слабый фимиам, что пробуждал в сердце тоску по былому счастью. Это были ароматы шелковистых и мягких кустиков, которые открылись в подмышках очаровательной женщины, заложившей руки за голову; благовония нераспустившихся магнолий любви, благоухание прекрасного белого тела, светящегося перламутровым сиянием того незабываемого вечера в Риме, когда он глубоко вздохнул и восхищенно сказал:

– Я обожаю тебя, Хосефина. Ты прекрасна, как маха с картины Гойи... Ты моя обнаженная маха!

Сдерживая дыхание, как ныряльщик под водой, он погружался вглубь шкафов и отчаянно вытягивал перед собой руки, словно желал подняться оттуда, как можно скорее оказаться на поверхности, глотнуть свежего воздуха. Натыкался на какие-то картонные коробки, на свертки с лентами и кружевами, но никак не мог найти того, что искал. Его дрожащие руки отодвигали старую одежду, и от потревоженных шлейфов платьев прямо ему в лицо, как дым, текли древние благовония, такие тонкие, что он чувствовал их скорее воображением.

Реновалеса охватило желание немедленно бежать отсюда. Все равно его наград в шкафах нет. Видимо, они где-то в спальне. И впервые после смерти жены он решился повернуть в дверях ключ. Запах прошлого, казалось, полетел за ним, окутал его плотным облаком. Художнику вдруг показалось, что из вечности протянулись длинные руки и нежно обняли его. Он уже не боялся зайти в спальню.

Вошел и начал в темноте ощупью искать окно. Заскрипели деревянные ставни, и в комнату неожиданно хлюпнуло солнце, художник даже зажмурился и часто заморгал. А когда его глаза привыкли к свету, он увидел, что к нему улыбается блестящая венецианская мебель – нежно и словно робко.

Прекрасная спальня художника! Художник не заходил сюда круглый год и теперь невольно залюбовался замечательной мебелью. На большом шкафу, как три ясных луны, голубым сиянием блестело три зеркала – такие умеют изготавливать только мастера Мурано; черное дерево украшали тонкие перламутровые инкрустации и драгоценные камни; во всем чувствовался творческий гений древней Венеции, постоянно общающейся с народами Востока. Эта обстановка была ценным достоянием юности Реновалеса; прихотью влюбленного, который стремился окружить свою подругу королевской роскошью, прихотью, которую потом пришлось оплачивать несколькими годами напряженного труда.

Эта роскошная спальня сопровождала их повсюду, они не расставались с ней даже в те времена, когда им приходилось особенно туго. В те нелегкие годы он рисовал на чердаке, а Хосефина сама готовила еду. Им даже стульев не хватало, они ели из одной миски, и Милито играла тряпичными куклами; но в побеленной мелом нищей комнате, нетронутая и в окружении священного почитания, стояла эта мебель, некогда принадлежавшая белокурой догарессе – стояла как надежда на счастливое будущее, как залог лучших времен. Бедная Хосефина ежедневно протирала ее и любовалась ею, с простодушной верой ожидая, когда все чудесным образом изменится, и они перевезут ее во дворец.

Художник окинул спальню достаточно спокойным взглядом. Он не заметил здесь ничего необычного, и ничто его особо не взволновало. Осмотрительный Котонер спрятал кресло, в котором умерла Хосефина.

Величественная кровать с монументальными, украшенными художественной резьбой и блестящей мозаикой перилами из черного дерева имела обычный вид: на ней кучей были сложены одеяла. Реновалес засмеялся с самого себя, с того, что до сих пор боялся переступать порог спальни и даже ни разу не открывал ее. Смерть не оставила здесь никаких следов. Ничто не напоминало о Хосефине. В комнате стоял тяжелый запах, запах пыли и влаги, какой стоит во всех помещениях, что долго не проветриваются.