Текст книги "Обнаженная Маха"

Автор книги: Висенте Бласко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

– Бедная мама! – добавила она, будто произнося надгробное слово. – Для нее было настоящей радостью упокоиться. Всегда больная, всегда печальная! Лучше умереть, – чем так жить!..

И в словах молодой женщины прозвучала горечь; наверное, она вспомнила свои детство и юность, прошедшие около той вечно больной и вечно раздраженной женщины, в атмосфере холодной враждебности, с которой относились друг к другу родители. Впрочем, на лице Милито не отразилось особого волнения. Все мы когда-то умрем; поэтому пусть слабые покидают мир раньше, пусть уступают место сильным и здоровым. Это был подсознательный и жестокий эгоизм, свойственный людям, имеющим цветущее здоровье. Реновалес будто заглянул в душу своей дочери сквозь эту щель ее откровенности. Покойница же хорошо знала их обоих. Милито действительно пошла в него, только в него. Он также был наделен этим эгоизмом сильного, и не защитил слабое создание, которое жило с ним рядом. Но теперь он покаялся и вечно будет помнить свою любимую Хосефину. А для других она будто и не жила на свете. После ее смерти даже дочь тосковала недолго.

Милито повернулась к портрету спиной. Она уже забыла и о матери, и о картине отца. Мания художника, больше ничего! Она пришла не за этим.

Дочь села рядом с отцом, почти на то же место, где несколько часов назад сидела другая женщина. Заговорила мягким и ласковым голосом, ластилась и мурлыкала, как кошка. Ах, папочка... она очень несчастна... Пришла повидаться с ним, рассказать о своих горестях.

– Знаю, знаю, тебе надо денег, – прервал дочь маэстро, немного рассерженный, что Милито с таким равнодушием говорила о матери.

– Действительно, папа, надо. Я уже говорила тебе об этом, когда ты меня навещал. Но пришла я не только поэтому. Рафаэль... мой муж... Это не жизнь!..

И принялась рассказывать отцу о своих мелких неприятностях. Чтобы не стать с юности вдовой, она вынуждена сопровождать мужа в его автомобильных путешествиях, делать вид, что эти путешествия очень ее интересуют. Когда-то они действительно казались ей развлечением, но теперь она просто ненавидит их.

– Жизнь, как у самого последнего бродяги, папа. Всегда в пути, всегда глотаешь пыль и считаешь километры. А я так люблю Мадрид – умираю со скуки, когда я не в городе!

Она уселась отцу на колени и говорила, заглядывая ему в глаза, путая его буйную шевелюру, дергая за усы, как озорная девочка... почти так же, как та женщина, что была здесь чуть раньше.

– К тому же Рафаэль скряга. Из-за него я хожу невесть в чем. Все ему кажется лишним... папа, избавь меня из этой беды: надо лишь каких-то две тысячи песет. Этими деньгами я обойдусь и больше не стану тебе докучать... Ну-ка, папа, милый. Деньги мне нужны немедленно: я не хотела тебе надоедать и обращаюсь к тебе в последний момент.

Реновалес крутился и ерзал, потому что дочь его была изрядно тяжелой; такая роскошная дама, а возится на нем, как ребенок. Ее откровения почему-то раздражали художника, а ароматы, струящиеся от нее, напомнили ему о других, о тех, что беспокоили его по ночам, растекаясь в пустых комнатах. Казалось, дочь унаследовала материнскую плоть.

Он оттолкнул ее почти со злостью. Увидев разгневанного отца, Милито подумала, что он не хочет дать ей денег. Ее лицо погрустнело, на глазах заблестели слезы, и художник сразу же раскаялся в своей грубости. Его удивляет, почему она так часто просит у него денег. Зачем они ей?.. Напомнил о богатых свадебных подарках, о кучах всяких нарядов и драгоценностей, которые лежали тут же в мастерских. Чего же ей не хватает?.. Но Милито смотрела на отца с удивлением. Ведь с тех пор прошло больше года. Оно и видно, что папа ничего в этом, не понимает. Может ли она так долго надевать одни те же платья, те же шляпки, те же украшения? Более двенадцати месяцев! Какой ужас! Какая нищета! Когда Милито представила себе эту ужасную картину, на глазах у нее вновь проступили слезы, и маэстро расчувствовался...

Успокойся, Милито, хватит плакать. Тебе нужны деньги?.. Завтра он пришлет ей сколько она просит. Дома у него почти ничего нет, нужно идти в банк. Она этого не понимает... Но Милито, ободренная победой, твердила свое с отчаянным упрямством. Он обманывает ее, завтра и не вспомнит о ней. Она хорошо знает своего отца. К тому же деньги ей нужны немедленно; она должна отдать долг чести, и она боится, чтобы подруги не узнали, в каком она затруднении (Милито сказала это так важно, словно речь шла о страшной опасности).

– Дай мне денег, папа, сейчас же. Не будь таким злюкой; тебе, пожалуй, нравится меня дразнить. Я уверена, что у тебя их целая куча. Может, даже в кармане... ну, злой отец, дай-ка я тебя обыщу, дай посмотрю в твой кошелек... Не говори, что у тебя его нет. Он в этом кармане... да, в этом кармане!

Милито засунула руку под рабочую куртку отца, расстегнула ее и стала игриво щекотать его, нащупывая внутренний карман. Реновалес отталкивал ее, но довольно вяло. Дурочка, только тратит время. Где она найдет тот кошелек?.. Он никогда не носит его в этом костюме.

– Здесь он, здесь, обманщик! – весело крикнула дочь, засунув наконец руку в карман отцовской куртки. – Я нащупала его!.. Вот он, посмотри!

И действительно. Художник уже успел забыть, что утром оплачивал какой-то счет и затем рассеянно сунул бумажник в карман своей вельветовой куртки.

Милито раскрыла кошелек с такой жадностью, что отцу стало не по себе. Ох эти женские руки, которые дрожат, хватая деньги! Впрочем, это все чепуха! Он ведь нажил немалое достояние, так ли иначе оно когда-то достанется дочери и, возможно, спасет ее от опасности, которой она подвергает себя, стремясь жить среди роскоши и лицемерного блеска, быть рабыней женского тщеславия.

Милито мгновенно выхватила пачку банкнот разного достоинства, скрутила их в пучок и крепко зажала в руке.

Реновалес запротестовал:

– Отдай кошелек, Милито, не будь ребенком. Ты оставляешь меня без денег. Завтра я тебе пришлю сколько надо, а этих не трогай... Это грабеж.

Но дочь не слушала его. Она вскочила на ноги и отскочила, высоко подняв руку, чтобы спасти добычу. Милито радостно хохотала, что так легко добилась своего... Она не вернет ему ни одной бумажки! Не знает, сколько здесь, посчитает дома; сегодня как-то выкрутится, а завтра возьмет у него остальные.

Маэстро в конечном счете тоже засмеялся, заразившись ее буйной радостью. Он притворно погнался за Милито, кричал на нее с наигранной строгостью, обзывал ее воровкой, кричал: «Спасите, грабят» – и так они побежали через все три команты. На мгновение Милито задержалась в последних дверях и строго подняла палец в белой перчатке:

– Завтра остальные, чтобы не забыл. Смотри, папа, это очень серьезно. До свидания. Утром жду тебя.

И исчезла, на время развеселив отца своими шалостями.

Смеркалось. Реновалес грустно сидел перед портретами жены, созерцая эту до абсурда прекрасную голову, которая казалась ему наиболее похожий из всех портретов. Его мысли погружались в темноту, надвигающуюся из углов и окутывающую картины. Только на стеклах, испещренных черным плетением ветвей, еще дрожал тусклый вечерний свет.

Одинокий... одинокий навсегда. Может, немного любит его та девушка, которая только отсюда ушла, веселая и ​​нечувствительна ко всему, что не льстит ее женскому самолюбию, ее цветущей и здоровой красоте. Имеет он также друга, преданного ему, как старый пес, но и Котонер делит свою привязанность между ним и другими друзьями, ревниво оберегая свою богемную свободу.

Вот и все... А больше у него нет ни одной близкой души.

Он уже стоит на пороге старости, и в конце пустынной и безрадостной дороги, что стелется перед ним, его ждет смерть, озаренная каким-то зловещим красным светом. Смерть! Никто не может ее избежать. Она – единственная реальность; впрочем, почти всю свою жизнь человек о ней не вспоминает, не видит ее.

Смерти не боятся, как боятся страшной эпидемии, бушующей в какой-то далекой стране. О ней говорят как о чем-то неизбежном, но совсем не страшном. Она, мол, еще неизвестно где и явится сюда не скоро.

Реновалес часто вспоминал смерть, но вполне бездумно, потому что всегда чувствовал себя живым, прочно привязанным к жизни иллюзиями и желаниями.

Смерть поджидает нас в конце пути; никто не может избежать встречи с ней, но каждый долго не хочет замечать ее. Амбиции, желания, любовь, неумолимые будничные нужды отвлекают внимание человека во время его путешествия к смерти; это как рощи, долины, голубое небо и зеркальные полосы рек, что отвлекают путника, пряча от него роковой горизонт – черную бездонную пропасть, куда сходятся все пути.

Ему, Реновалесу, осталось пройти немного. Тропа его жизни становилась пустынной и невеселой; больше не росли по ее обочинам высокие раскидистые деревья, а только жалкие лишайники, жидкие и чахлые. Он уже видел вдали черную пропасть, чувствовал на себе ее дыхание, неуклонно приближался к той страшной пасти. Широкие просторы с сияющими вершинами иллюзий на горизонте остались позади, а вернуться было невозможно. Это путешествие, из которого нет возврата.

Он потерял половину жизни, добиваясь славы и богатства, надеясь, что слава затем щедро заплатит ему за все... Умереть! Кто об этом думал? Смерть тогда была для него угрозой далекой и неощутимой. Реновалес верил, что наделен высокой миссией и смерть не посмеет его забрать, не придет, пока он не завершит свою работу. А ему так много надо было сделать... Ну вот, теперь все сделано, и ему уже нечего желать. У него все в прошлом... Уже не возносятся перед ним воздушные замки, которые надо штурмовать. Не видно на горизонте никаких препятствий, только самая последняя из них... раньше невидимая... смерть.

Он не хотел ее видеть; еще расстилалась перед ним жизненная дорога, и по ней можно идти и идти, была бы сила. А сила у него есть.

Но, увы! Шагать годы и годы, не отрывая взгляда от черной пропасти, постоянно видеть ее на горизонте и знать, что не обойдешь – это нечеловеческая мука, которая в конечном итоге заставит его побежать, покончить со всем поскорее.

Обманчивые облака, закрывайте горизонт и прячете неумолимую правду, из-за которой хлеб во рту кажется горьким и которая заставляет человека проклинать бессмысленность своего появления на свет!.. Обманные и приятные миражи, что сияете над мрачной пустыней нашего путешествия к смерти, спасительные иллюзии, вернитесь ко мне!

И расстроенный маэстро жадно любовался последним миражом, который засиял на его жизненном пути – образом любимой покойницы. Он страстно желал вдохнуть в него новую жизнь, отдав ему часть своей. Замешивал на счастливых воспоминаниях глину прошлого и лепил из того образа величественный монумент, чтобы он поднялся до самого неба и до последнего момента закрывал своей громадой черную пропасть на горизонте.

V

Поведение маэстро Реновалеса удивляло и даже возмущало его друзей.

Графиня де Альберка рассказывала всем, что ее объединяет с художником только дружба – и то довольно холодная.

– Он сумасшедший, – говорила графиня. – Это человек конченый. От бывшего Реновалеса осталась только тень.

Верный друг Котонер сердился, когда слышал небылицы, распускаемые о славном маэстро.

– Он не пьет. Все эти разговоры о нем – ложь. Вечная легенда о знаменитостях...

Котонер имел свое мнение о Мариано. Он считал, что тот стремится наверстать упущенное в юности и хотя бы в зрелом возрасте познать все тайны той бурной жизни, о которой столько слышал и в которую до сих пор не решался окунуться.

Котонер смотрел на выходки маэстро снисходительно. Несчастный!

– Ты ведешь себя, как тот «грешник» на известных лубочных картинках, – говорил он другу. – Ты подобен человеку, который до старости жил добродетельно, а потом раскаялся в этом и жадно бросился искать утех. Ты выставляешь себя на посмешище, Мариано.

Но как верный товарищ Котонер не покинул Реновалеса на произвол судьбы в его новой жизни. Наконец согласился на уговоры и переселился к нему. Занял со всеми своими скудными пожитками одну комнату и заботился о Реновалесе, как родной отец. Старый художник почти сочувствовал другу. Обычная история. Как говорится: «Кто слишком хорошо начинает, тот может плохо кончить». Вот и Реновалес после слишком серьезной, исполненной напряженным творческим трудом жизни, как мальчишка, бросился в водоворот беспутных развлечений и радуется низким радостям, одевая их в соблазнительные наряды иллюзий.

Не раз Котонер сердито ворчал на товарища. Зачем позвал его жить к себе?.. Он же не бывает дома целыми днями... Реновалес любил отправляться в свои странствия в одиночку, а друга оставлял дома как доверенного мажордома. Однако старый поклонник богемы знал о товарище все. Студенты Академии изобразительных искусств, собирающиеся вечером группками у портала своего учебного заведения, часто видели, как художник идет по улице Алькала, закутавшись в плащ. Его показная таинственность только привлекала всеобщее внимание.

– Вон пошел Реновалес. Тот, в плаще.

Всем было интересно, зачем вдруг такой известный человек ходит туда-сюда по тротуару, неслышно кружит, как голубь в небе, словно кого-то ждет. Иногда, видимо, устав бродить по улице, он заходил в кафе, и восхищенные взгляды провожали его и туда, к оконным стеклам приникали лица любопытствующих. Видели, как он устало опускается на табурет, грустный, разочарованный, и сидит, рассеянно глядя в бокал с коньяком. Наконец маэстро залпом выпивал коньяк, расплачивался и поспешно выходил с видом человека, который принял сильнодействующие лекарства. Закрывал лицо полой плаща и снова ходил туда-сюда, глядя жадными глазами на всех женщин, которые проходили в одиночестве, внезапно оборачивался и смотрел вслед каким-то стертым каблукам и забрызганным грязью юбкам. Немного поколебавшись, решительно срывался с места и быстро шел следом, почти наступая женщине на пятки. Юноши знали, кому отдает предпочтение великий художник: дамам маленького роста, болезненным, хрупким – с лицами всегда бледными, как лепестки увядшего цветка, с большими и грустными глазами.

Вокруг него возникла легенда о странном извращении. Ее рассказывали друг другу в своих мастерских враги маэстро, но с еще большим наслаждением судачили о проделках художника Реновалеса люди из простонародья, неизменно считающие, что известный человек не может жить, как все, и непременно должна быть капризным, странным и распущенным.

По всем заведениям, где торгуют человеческим телом, – от тайных комнат в довольно приличных домах, стоящих на вполне респектабельных улицах, до сырых и вонючих притонов, по ночам выбрасывающим свой ​​товар на улицу Ужасов, – ходила история о некоем сеньоре, вызывающая повсеместный громкий хохот: он появлялся закутанный в плащ, таинственный, следом за убогими накрахмаленными юбками, что болтались и шуршали перед ним. Почти робко заходил в пасмурный подъезд, поднимался извилистыми лестницами, которые, казалось, воняли всеми отбросами жизни; войдя в комнатку, торопил женщину, чтобы скорее раздевалась, сам срывал с нее одежду, так как очень спешил, словно боялся, что умрет, прежде чем удовлетворит свою похоть; сначала несчастное создание почти со страхом смотрело на клиента, в чьих глазах светился хищный голод, но потом, когда он бессильно падал в кресло и впивался в нее глазами, женщина едва сдерживала смех. Гость сидел неподвижно и молча смотрел, а проститутка ругала его на все лады, ибо не понимала, чего ему от нее надо. Замерзнув и вконец разозлившись, она хваталась за свою одежду, и тогда клиент словно просыпался. «Еще минуточку, еще» – говорил он. После такой сцены он почти всегда брезгливо морщился, обидно разочарованный в своих ожиданиях. В другой раз живые манекены замечали в его глазах выражение глубокой печали, казалось, он вот-вот заплачет. Наконец чудаковатый сеньор закутывался в плащ и убегал; охваченный жгучим стыдом, он клялся мысленно никогда больше сюда не возвращаться, преодолеть в себе демона неутолимого любопытства, что поощрял его раздевать всех женщин, которые встречались ему на улице.

До Котонера тоже доходило эхо этих слухов. Мариано! Мариано! Старый художник не решался откровенно отругать друга за его ночные похождения – боялся, что маэстро взорвется бешеным гневом, ведь характер у него крутой. Обращать его на путь истины надо осторожно. Но больше всего старый друг корил Мариано за то, что тот окружал себя теперь всяким сбродом.

Чувствуя себя юным, маэстро искал общества молодежи, и Котонер вспоминал всех чертей, когда по окончании какого-то театрального представления видел товарища в том или ином кафе среди группы новых друзей, которым тот годился в отцы. Это были в основном начинающие художники: некоторые имели какой-никакой талантишко, другие за душой ничего не имели, кроме дурного языка, но все радовались, что дружат с великим художником, щеголяли, что могут быть с ним запанибрата, смеяться над его слабостями. Святый боже! Самые наглые из них даже осмеливались ровнять себя с маэстро и обращались к нему на «ты», считая художника знаменитой развалиной и пускаясь в сравнения его картин с теми, которые создали бы они сами, если бы, мол, захотели. «Искусство, Мариано, теперь развивается в новом направлении».

– Как тебе не стыдно! – возмущался Котонер. – Ты похож на школьного учителя, окруженного детьми. Это же унизительно, чтобы такой человек, как ты, спокойно терпел наглые выходки этих сосунков!

Реновалес добродушно возражал. Они очень милые, и ему с ними весело. В их обществе он чувствует себя молодым. Они ходят вместе в театры и мюзик-холлы, знакомятся с женщинами, узнают, где можно найти хороших натурщиц. С этими ребятами он может появиться где угодно, куда сам иногда зайти не решился бы. Находясь среди беззаботной молодежи, он забывал, что уже стар и некрасив.

– Они мне нужны, – говорил художник, лукаво подмигивая. – С ними весело, и они мне многое показывают... Ведь здесь не Рим и натурщиц найти нелегко, а эти ребята знают, где их искать.

И в который раз начинал разглагольствовать о своих творческих планах: о той картине, на которой он изобразит Фрину, божественно прекрасную в своей наготе – эта мысль снова не давала ему покоя; о дорогом его сердцу портрете, и дальше стоящем на мольберте, – художник так ничего и не нарисовал там, кроме головы.

Реновалес не работал. Когда-то он не мог жить, чтобы не рисовать, а теперь вся его бурная энергия выливалась в слова, переходила в страстное желание все увидеть, познакомиться с «новыми сторонами жизни».

Когда в кои-то веки в мастерскую приходил Сольдевилья, маэстро докучал ему странными просьбами.

– Ты должен знать красивых женщин, дорогой; с таким хорошеньким личиком, как у тебя, ты, наверное, хорошо погулял... Я пойду с тобой, ты и меня с ними познакомишь...

– Опомнитесь, маэстро! – удивленно воскликнул юноша. – Ведь еще и полгода не прошло, как я женился. Я по вечерам никуда не выхожу из дому!.. Зачем так шутить?

Реновалес отвечал ему презрительным взглядом. Вот уж ничтожество, этот Сольдевилья! Ни юношеской беззаботности... ни веселья! Только и думал, что о своих пестрых жилетах и высоких воротничках. И какое же оно скупое и практичное! Не смог поймать в свои сети дочь маэстро – так женился на девушке из богатой семьи. А какой неблагодарный! Если от учителя уже нечего ждать, так он связался с его врагами. Реновалес презирал своего бывшего любимца. Напрасно он столько для него сделал, вытерпел столько неприятностей, чтобы вывести его в люди. Это не художник.

И маэстро чувствовал еще большее влечение к своим ночным приятелям, к той веселой молодежи, неуважительной и злой на язык. Всех их он считал талантливыми ребятами.

Слава о необычной жизни Реновалеса вместе с мощным эхом, которое приобретает каждое слово, вредящее известному человеку, достигла и его дочери.

Милито хмурила брови, с трудом сдерживая смех. Ну и удивительная перемена! Ее отец сделался бездельником!

– Папа!.. Папа! – возмущалась дочь, хмуря брови.

Отец краснел и просил прощения, как озорной мальчишка, который нашкодничал. Его смущение еще ​​больше веселило Милито.

Лопес де Coca относился к своему знаменитому тестю снисходительно. Бедный сеньор! День и ночь работал, да еще и имел больную жену, правда, женщину кроткую и милую, но она отравляла ему жизнь! Хорошо она сделала, что умерла, и хорошо делает художник, хоть как-то наверстывает упущенное время.

Полон этой снисходительности, свойственной людям, которые живут легко и приятно, спортсмен защищал и поддерживал тестя; благодаря своим новым привычкам, тот казался парню симпатичнее, ближе. Не вечно же маэстро сидеть, запершись в мастерской, и с гневным выражением пророка говорить о вещах, которые мало кто понимает.

Тесть и зять встречались вечерами на театральных премьерах, на концертах мюзик-холлов, где публика громким ревом и громом аплодисментов приветствовала девушек, что пели веселые песенки и высоко задирали ноги. Они здоровались, отец спрашивал о здоровье Милито, оба приветливо улыбались друг другу, как добрые друзья, и каждый присоединялся к своей компании: зять – к коллегам из клуба, которые сидели в ложе, еще во фраках, ибо пришли сюда прямо с какого-нибудь светского раута, а художник в обществе нескольких лохматых молодых людей, составляющих его свиту, направлялся в партер.

Реновалесу было приятно видеть, что Лопес де Coca здоровается с самыми элегантными и дорогими кокотками и дружески улыбается модным певичкам.

У парня прекрасные знакомства, и Реновалес гордился его успехами, как своими собственными.

Не раз маэстро вырывал Котонера с его орбиты вкусных обедов в почтенном и благочестивому обществе, на которые старый художник ходил и дальше, чтобы не потерять своего единственного капитала – влиятельных друзей.

– Сегодня вечером ты пойдешь со мной, – говорил ему Реновалес таинственным тоном. – Пообедаем, где хочешь, а потом я тебе покажу... сам увидишь...

И вел его в театр смотреть какое-нибудь представление; сидел неспокойно, с нетерпением ожидая, когда на сцену выйдут артисты. Тогда толкал локтем Котонера, который сидел с широко открытыми глазами, но дремал, погруженный в сладкое полузабытье, что всегда осиливало его после сытой еды.

– Посмотри-ка... Присмотрись хорошенько: третья справа... Та, невысокая в желтой шали.

– Ну, вижу, и что с того? – сердито отозвался друг, раздраженный, что ему не дают поспать.

– Присмотрись хорошо... На кого она похожа? Не напоминает ли она тебе кого-то?

Котонер в ответ безразлично фыркал. На свою мать похожа, на кого же еще​​? Ему не все ли равно? Но когда Реновалес говорил, что та девушка удивительно похожа на Хосефину и возмущался, что товарищ не заметил этого, старый художник от удивления забывал и о сне.

– Опомнись, Мариано, где твои глаза? – восклицал он язвительно. – Что общего между той девицей с голодным лицом и бедной покойницей?.. Ты видишь какую-то жалкую девушку и называешь ее Хосефиной... Тут и говорить не о чем.

Хотя в первый момент Реновалес сердился и обзывал друга слепым, но в конце концов позволял себя убедить. Значит, он ошибся, если Котонер не замечает сходства. Тот должен помнить покойницу лучше: его воспоминания не замутненные страстью.

Но проходило несколько дней, и маэстро снова подступал к Котонеру с таинственным видом. «Что-то такое покажу тебе... что-то такое... » И, покинув общество веселых эфебов, донельзя раздражающих старого друга, вел его в мюзик-холл и показывал другую вульгарную женщину, которая высоко подбрасывала тощие ноги или трясла животом и у которой из-под румян проглядывало изможденное малокровное лицо.

– А как тебе эта? – спрашивал маэстро умоляюще и робко, будто не верил своим глазам. – Ведь в ней что-то есть, правда?.. Ты согласен со мной?..

Друг взрывался гневом:

– Ты с ума сошел! Что может быть общего между сердечной Хосефиной – такой хорошей, такой нежной, такой благородной, и этой... лахудрой?

После нескольких неудач, которые заставили Реновалеса усомниться в своей памяти, он уже не решался докучать другу. Как только вспоминал, что хочет повести его на новый спектакль, как Котонер насмешливо бросал:

– Еще одно открытие?.. Хватит тебе, Мариано, выбрось эти причуды из головы. Если люди узнают, подумают – ты помешался.

Но однажды вечером маэстро, несмотря на раздражение Котонера, упорно настаивал, чтобы тот пошел с ним посмотреть на «Волшебную Фреголину», девушку-испанку, которая пела в одном театрике бедняцкого пригорода – ее звучное прозвище, написанное метровыми буквами, красовалось на всех перекрестках Мадрида. Вот уже две недели Реновалес каждый вечер ходил на ее выступления.

– Для меня очень важно, чтобы ты ее увидел, Пепе. Один лишь взгляд... Умоляю тебя... Я уверен, на этот раз ты не скажешь, что я ошибся.

Наконец Котонер сдался на уговоры друга. Они достаточно долго ждали появления «Прекрасной Фреголины», наблюдая выступления танцоров и слушая песенки, которые исполнялись под рев публики. Главный номер программы приберегали под конец. Но вот толпа в зале взволнованно зашумела и оркестр торжественно заиграл хорошо известную всем поклонникам этой популярной певицы мелодию; на маленькую сцену брызнул сноп розового света, и появилась «Волшебная Фреголина».

Это была невысокая, но стройная девушка, такая хрупкая, что казалась истощенной от голода. Больше всего бросалось в глаза ее довольно красивое личико, печальное и нежное. Из-под черного, расшитого серебристыми нитями платья, похожего на широкий колокол, выглядывали тоненькие худые ножки. Над газовым декольте чуть выпирали белые выпуклости, а над ними проступали туго обтянутые кожей острые ключицы, ее глаза так и манили к себе – большие, прозрачные, невинные и одновременно похотливые. Огонек сладострастия, мелькавшего в них, будто и не нарушал их наивного выражения. Стояла она, как монахиня, прижав руки к туловищу и отставив локти, и в этой позе робкой застенчивой девушки пела фальцетом ужасные непристойности, что резко контрастировали с ее скромной внешностью. В этом и заключалась необычность «Волшебной Фреголины», и поэтому публика приветствовала каждое ее бранное словечко радостным ревом и из уважения к благонравному поведению певицы не требовала, чтобы она задирала ноги или трясла животом.

Увидев ее, Реновалес толкнул друга локтем и замер, тревожно ожидая приговора. Краем глаза он следил, как Котонер рассматривает певицу.

Друг в этот раз соизволил не рассердиться:

– И правда... что-то есть. Глаза... фигура... выражение лица... Похожа и даже очень похожа... Но посмотри на мимику, как по-обезьяньи она поморщилась!.. А словечки!.. Нет, она ведет себя так, что всякое сходство исчезает.

И словно обидевшись, что эта безголосая и бесстыдная девица так похожа на милую покойницу, он иронично и умиленно стал повторять непристойные выражения, которыми заканчивался каждый ее куплет.

– Очень хорошо! Просто замечательно!

Но Реновалес будто и не слышал насмешек друга. Уставившись глазами в «Фреголину», он то и дело толкал его и шептал:

– Это она, правда?.. Как вылитая... И знаешь, Пепе, эта девушка таки талантлива и очень мила.

Котонер насмешливо покачал головой. Да, да, очень мила. А когда по окончании спектакля Мариано сказал, что хочет остаться на следующий сеанс и не поднялся, друг решил его покинуть. Но в конце концов передумал, уселся в кресле и собрался вздремнуть под музыку и шум публики.

Нетерпеливая рука маэстро вывела его из приятного забытья.

– Пепе!.. Пепе!..

Старый художник мотнул головой и сердито открыл глаза.

– Чего тебе?

Реновалес улыбался – сладко и лукаво. Сейчас он простодушно предложит какую-нибудь глупость.

– Я подумал, а вдруг мы сходим за кулисы? Увидим ее вблизи...

Друг возмутился. Мариано, видимо, считает себя молодым петушком, не понимает, на кого похож. Эта артисточка только посмеется над ними. Притворится целомудренной Сусанной ^{62} , на которую напали два старика...

Реновалес замолчал, но тут же снова разбудил товарища.

– Может, ты бы сходил сам, Пепе? Ты лучше разбираешься в этих вещах и смелее меня. Скажешь, что я хочу ее рисовать. Это же не шутка, портрет моей работы!..

Котонер засмеялся. Княжеское простодушие, с каким маэстро давал ему это поручение, искренне порадовала старого повесу.

– Спасибо, сеньор. Ваше доверие – для меня большая честь, но я не пойду... Как можно быть таким болваном, Мариано! Неужели ты думаешь, что эта девушка знает, кто такой Реновалес, или хотя бы слышала когда-нибудь твое имя?..

Маэстро по-детски удивился:

– Ну знаешь, все же мое имя... столько писали обо мне в газетах... о моих портретах... Скажи, что ты не хочешь, да и только.

И замолчал, обидевшись, что товарищ ему отказал, да еще утверждает, что его слава не достигла этого закутка. Друзья порой платят нам неблагодарностью, как обидно это осознавать.

Когда представление закончилось, маэстро почувствовал, что он не может уйти просто так, «Волшебная Фреголина» должна знать, что он был здесь. Поэтому купил у цветочницы всю корзину цветов, которую она несла домой, расстроенная неудачной торговлей, и попросил немедленно отнести цветы сеньорите... «Фреголине».

– Знаю, это Пепита, – сразу уточнила женщина, будто речь шла о ее подруге.

– И скажите ей, что это от сеньора Реновалеса... художника Реновалеса.

Женщина кивнула, повторив имя. Ладно, она ей скажет: от Реновалеса. С таким же выражением она повторила бы и любое другое имя. И нисколько не удивилась, когда художник подал ей целых пять дуро.

– Пять монет. Совсем сдурел! – буркнул друг, теряя к маэстро всякое уважение.

Больше добренький Котонер не дал затянуть себя в тот театрик. Напрасно Реновалес ежедневно восторженно говорил о певице, удивлялся, что она может так меняться. Теперь выходит на сцену в светло-розовом платье, очень похожем на некоторые из платьев его жены, хранящихся у него дома, в шкафах. На голове у нее шляпа, украшенная цветами и черешней, немного великовата и похожа на соломенную шляпку покойной, что тоже лежит где-то в шкафу. Ох, как эта девушка напоминает ему бедную Хосефину!.. Каждый вечер будит в нем счастливые воспоминания.

Поскольку Котонер отказывался сопровождать его, Реновалес ходил смотреть на «Волшебную» в сопровождении молодых парней со своего богемного сопровождения. Эти мальчишки говорили о divette [32]32
  Певичка ( Франц.)


[Закрыть] восторженно и немного пренебрежительно, как лиса из известной басни, которая смотрела на недосягаемый виноград и успокаивалась тем, что он очень кислый. Они видели певицу только издалека и считали ее хорошенькой; ее «лилейная», по их выражению, красота лучилась божественным сиянием греха. Эта девушка была не для них; она носила дорогие украшения и, по их сведениям, имела сильных покровителей, толпу молодых сеньоров во фраках, которые недавно заполняли ложе, а после спектакля ждали «Фреголину» на выходе, чтобы повезти ее ужинать.