Текст книги "Колдовские чары"
Автор книги: Вирджиния Нильсэн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)
Вирджиния Нильсэн
Колдовские чары
Пролог
Луизиана, 1830 год
Вчера я подъехала по заросшей травой узкой дорожке к поместью «Колдовство», – я никогда не думала, что снова окажусь на этой тропинке. Но той женщины, которая так гордилась своей элегантностью, этой горделивой и своенравной леди, кузины моей матери, уже не было на белом свете. Два дня назад мы поместили гроб маркизы де ля Эглиз между гробами ее отца и матери в каменной усыпальнице, что возле церкви, на фронтоне которой ангел услужливо указывал своей мраморной рукой на небо. Разве можно надеяться, что мы предадим вечному упокоению и другие обуреваемые беспокойством души, которые все еще живут в «Колдовстве» в моих снах?
Как это часто бывает в штате Луизиана, вчерашний день тоже выдался на редкость тихим и каким-то сонливым. Я приказала оседлать свою кобылу, доставить ее из конюшни в Беллемонте, но никому не сказала ни слова о том, куда направляюсь. Было жарко, и воздух, казалось, отяжелел от еще невыплаканных слез. У меня над головой, над разливом вод Миссисипи, с ее медленным, размеренным течением, облака фантастической формы собирались в пышные нагромождения, но на тропинке возле ручья, по которой я ехала, ни одно дуновение ветерка не колыхало свисающий со старых дубов серый мох.
Я не погоняла кобылу, она и без того вся лоснилась от выступившего пота, а на сердце у меня было тяжело, и эта тяжесть объяснялась не только влажным, давящим воздухом. Я ехала по крутому, заросшему травой берегу, на котором почти весь лес был вырублен, – остались только высокие дубы, с их длинными серыми бородами мха, которые отражались в водах ручья. Справа от меня протянулись плантации сахарного тростника, – этой сладкой "золотой травы"', которая приносит нам невероятные доходы, – целый лес высотой более двух метров.
Ручей лениво катил свои темные воды, а их дымящуюся поверхность морщинили стремительно несущиеся водомерки или внезапно высунувшаяся угловатая морда аллигатора. На другом берегу ручья сохранились остатки девственного тропического болота, окружавшего когда-то почти весь Новый Орлеан, – это были непроходимые джунгли, заросшие стелющимся кустарником, пустившим свои корявые корни в стоялые воды.
Постепенно я миновала плантации сахарного тростника, оставила позади заброшенные поля и очутилась под сенью деревьев одичавшего сада, окружавших поместье "Колдовство". Я проехала еще немного и внезапно, через густые заросли, разглядела старые жернова, которые когда-то во время сбора урожая мулы тащили по кругу. В то время рабы разводили огонь под чанами для варки сахара.
Земля под ногами была рыхлой, то и дело попадались заболоченные участки, так как рабы уже давно перестали следить за дренажными канавами. Моя кобылка, заметив ползущую по влажной траве мокассиновую змею с ворсистым рыльцем, неожиданно отпрянула в сторону, но мне удалось ее удержать решительным посылом. Она в испуге вращала яблоками глаз. В мрачно-зеленоватом мареве я наконец разглядела обшарпанные колонны. Пришпорив кобылу, я направила ее в самую гущу зарослей, и вот перед моим взором предстало поместье "Колдовство". Я, конечно, ожидала увидеть здесь только запустение и тлен, но когда все это предстало перед моими собственными глазами, я испытала настоящее потрясение. Между старыми дубами вдоль узкой тропинки разрослась высокая густая трава, – деревьев практически не было видно из-за опутавших их лиан, захвативших свои жертвы в свои смертельные объятия.
Когда в 1790 году был построен дом, то тропинка вдоль ручья была единственной дорогой к нему, фасадом он выходил на ручей. Тонкие колонны, возвышавшиеся над двумя уровнями широких галерей, поддерживали покатую крышу: они со всех сторон окружали четырехугольный в плане дом, и даже сейчас я подивилась колдовству его совершенных пропорций.
Широкая лестница, ведущая наверх, на галереи, сохранила свой первозданный вид, но на всем пространстве под окнами первого этажа буйно разрослись сорняки.
Мое сердце учащенно забилось. Я привязала лошадь возле той части дома, где когда-то жили холостые обитатели поместья, но едва разглядела ее стены через зеленый сумрак зарослей. Комнаты Филиппа находились здесь, в этом холостяцком обиталище старинного колониального особняка, и мне они были хорошо знакомы.
Там же находилась восьмиугольная голубятня, но ни один из голубей не взвился, хлопая крыльями, над домом при моем приближении.
На верхней галерее поместья, на одном из французских окон, я заметила криво висевшую ставню. Может, это та самая комната, в которой я, однажды проснувшись, открыла дверь и выбежала в коридор, увидев внизу на лестнице кузину Анжелу с пистолетом в руке? Я снова вздрогнула, услыхав этот запавший в память страшный крик, – это она выкрикивала мое имя: Мелодия!
Нет, на самом деле это был лишь истошный крик пересмешника, укрывшегося где-то неподалеку в листве.
Слезы подступали у меня к горлу. Удерживая свою кобылу, я вглядывалась в эту печальную картину: покрытая плесенью штукатурка, кирпичная кладка, которая так быстро разваливалась в условиях влажного, жаркого климата; мелкие грызуны, снующие по плющу, зеленый цвет которого увял от бесчисленных нитей паутины; хилые заросли неподстриженных камелий, которые боролись за свое место под солнцем с плотными рядами сорняков…
Через пелену слез я видела тонкие винные кубки, массивные серебряные украшения на белоснежном бельгийском белье кузины Анжелы, хрустальные люстры, с отраженными в них мириадами бликов от горящих свечей, под которыми я однажды танцевала стремительный вальс с Жаном-Филиппом и Джеффри, увлекаемая то одним, то другим партнером в головокружительном "па-де-труа".
Казалось, я слышу любимый голос, который говорил: эта прекрасная земля, эта прекрасная, обреченная на вымирание земля…
Но обреченной оказалась не эта земля. У меня вдруг перехватило дыхание, глаза наполнились слезами, и все передо мной расплылось.
Теперь мне все известно… все с самого начала.
Больше моей ноги здесь не будет, думала я, разворачивая кобылу. Мне не хотелось войти через когда-то прекрасные двери в эти комнаты с высокими потолками, комнаты моей невинности, и видеть тараканов на мраморных досках каминов или послушать, как скребутся крысы за выцветшей драпировкой.
Я не желаю знать, поблекли ли пятна крови на кипарисных досках некогда роскошного пола.
Часть первая
1
Луизиана, 1803 год
Этьен Роже, проводивший ленивый воскресный вечер вместе с членами своей семьи на передней галерее своего старинного колониального особняка, вдруг услышал знакомый звук. Вскинув седую голову, он крикнул чернокожим голым детишкам, которые, вооружившись серпами, развлекались тем, что срезали высокую траву вокруг каменных оснований колонн и возле ступеней лестницы, ведущей на галерею:
– Это мамзель! Быстро!
С радостными криками дети, побросав серпы, помчались сломя голову через зеленую круглую лужайку по длинной дорожке, вьющейся под кронами старых дубов. Стук копыт – тук-тук-тук – скачущей галопом лошади со стороны тропинки вдоль ручья становился все слышнее.
Гость Этьена – Филипп, маркиз де ля Эглиз, подобрал свои элегантные ноги и выпрямился на стуле, готовый поглазеть на приближавшийся необычный экипаж. Мадам Роже и семнадцатилетняя Клотильда, узнав издалека наездницу, не смогли сдержать улыбки. Это была одноместная коляска, которую влекла одна отважная лошадь, а ее возница была не менее отчаянная молодая женщина. Она сидела, выпрямившись, на самом краешке облучка с кнутом в руке и время от времени наклонялась вперед, чтобы заставить лошадь бежать еще резвее. Она лихо свернула на дорожку, ведущую к дому Этьена, и на полном галопе устремилась к закрытым воротам!
– Боже мой, – воскликнул маркиз, вскакивая на ноги. Казалось, у него на глазах началось состязание. – Кто же первым окажется у ворот – коляска или бегущие во весь опор детишки.
– Какое сумасбродство!
Этьен Роже хмыкнул:
– Успокойся, друг мой. Мадемуазель никогда не выигрывает.
– Но кто эта безумная дама?
– Это – моя кузина Анжела, – сказала Клотильда, не скрывая насмешливых искорок, пляшущих в ее темных глазах.
Этьен, прищурившись, посмотрел на дочь, чтобы скрыть от гостя охвативший его приступ необычной любви. Какая она была красавица, этот единственный, оставшийся в живых его ребенок. Иногда, бросая беглый взгляд на Астрид, которая сильно потучнела, пользуясь их процветанием, и у которой на верхней губе появились, словно легкая тень, темные усики, он не мог поверить, как это они с ней вдвоем ухитрились произвести на свет такое соблазнительное чудо.
От него не ускользнул нежный взгляд, которым она обменялась с его гостем. Теперь в любой момент маркиз мог обратиться к нему с просьбой выдать за него Клотильду. Он, конечно, свое согласие даст, несмотря на несостоятельность претендента на руку Клотильды, ведь он понимал, что его дочь, несомненно, влюблена.
"Увы, во Франции были конфискованы все владения наших предков, – напомнил себе Этьен. – Ну, а теперь только поглядите на нас!" Здесь, в Луизиане, есть немало шансов чтобы разбогатеть достойному молодому человеку. Он подал знак чернокожему слуге принести еще вина и сказал, обращаясь к маркизу, который все еще не спускал глаз с приближавшейся кареты:
– Эта молодая женщина – наследница моего покойного брата.
– Весьма независимая молодая особа, – добавила мадам Роже тоном, в котором ухитрилась передать одновременно и свою к ней любовь, и осуждение.
– Да, ничего не скажешь! – с кислым выражением на лице согласился Филипп.
– Анжела у нас большой оригинал, – сказала ему, рассмеявшись, Клотильда. – Вам она обязательно понравится, месье.
Филипп, подойдя поближе к перилам, с интересом и с большим удовольствием наблюдал за тем, как эта гонка чуть было не завершилась мертвым гитом [1]1
Мертвый гит – забег, в котором участники состязаний приходят к финишу одновременно.
[Закрыть]. Его аристократическое лицо оживилось. Дети, визжа от удовольствия, с криками: «Въезжайте, въезжайте, мадемуазель!» – широко распахнули чугунные ворота, и через несколько секунд лошадь галопом пронеслась мимо них и, не снижая головокружительной скорости, помчалась по дорожке к дому, где возле самой лестницы, ведущей на галерею, она ловко ее осадила.
Филипп с облегчением вздохнул:
– Великолепно, мадемуазель!
Подняв голову, молодая женщина кинула быстрый взгляд на мужчину, склонившегося над перилами галереи. Потом, бросив вожжи подбежавшему груму, она легко спрыгнула с коляски. На ней была соломенная шляпа, элегантно сидевшая на ее пышных темных волосах, строгое светлое платье, плотно облегавшее ее красивые груди и узкие бедра. Но больше всего, однако, его поразил ее взгляд – он был нацелен прямо ему в глаза из глубины ее голубых глаз, обрамленных длинными черными ресницами.
Филипп не был излишне самоуверенным мужчиной, но он, тем не менее, привык к определенному выражению в глазах тех женщин, с которыми ему приходилось встречаться. Такой взор мог быть милым, мягким или даже нескромно смелым, но это неизменно был взор, в котором сквозило любование. Он был такого высокого роста, что создавалось впечатление о хрупкости его фигуры, хотя у него были сильные, широкие плечи, У него были выразительные, пронизанные меланхолией темные глаза, а его кремовая кожа с проступившим на щеках румянцем, которые часто встречаются у юношей-французов, создавали поразительный контраст с его густыми черными бровями и волосами; но в его облике было что-то гораздо более тонкое, что заставляло женщин инстинктивно любоваться им, а его свихнувшаяся на нем тетушка однажды даже воскликнула, что у него – просто ангельское выражение лица.
По правде говоря, Филиппу просто нравились женщины, и они вознаграждали его редкой симпатией. Они чувствовали это по тому глубокому интересу, с которым он всегда их выслушивал. Они ему доверяли, даже если он принимался их поддразнивать. Они все читали в его глазах и тут же таяли. Иногда он страшно удивлялся, как быстро они после встречи с ним млели.
Но только не эта! Такого взгляда Филипп никогда прежде не встречал и был сильно заинтригован им, так как не смог его понять: то ли это был брошенный ему вызов, то ли холодное безразличие. Ему казалось, что в этом взоре присутствовало и то, и другое, но он все же отмел мысль о том, что она нарочно его провоцирует.
Поднявшись по ступеням на галерею, она сказала низким, нервным голосом:
– Доброе утро, дядя Этьен, доброе утро, тетя Астрид! Доброе утро, дорогая Клотильда! – Склонившись над каждым родственником, она всех поцеловала в щеку. Только после этой процедуры она обратила внимание на присутствующего здесь гостя, обратившись с вопросом:
– А этот месье?..
Клотильда встала со своего стула.
– Анжела, позволь представить тебе этого господина, маркиза Филиппа де ля Эглиз? Моя кузина мадемуазель Роже.
– Очень приятно. – Вновь она метнула на Филиппа свой холодный, изучающий взгляд.
Он заставил его отважиться на замечание.
– Вы – превосходная наездница, мадемуазель Роже, но, должен признаться, мне казалось, что пришлось бы лицезреть массу испорченной первосортной конины, если бы вы врезались в чугунные ворота.
– Ты выразился, словно англичанин, Филипп, – хмыкнул Этьен. – Всем известно, что они ценят конину гораздо выше, чем своих женщин.
Но Анжела проигнорировала его замечание.
– Рабы моего дядюшки никогда не позволят мне разбить голову о закрытые ворота, месье. – Она протянула ему руку с легкой улыбкой на лице.
Он поцеловал ей пальцы.
– Надеюсь, что так и будет, но на месте вашего мужа я бы никогда не позволил вам так рисковать своей прекрасной шейкой в столь безрассудной манере.
– Вот почему, месье, у меня и нет мужа.
Этьен Роже громко рассмеялся.
– Да не верьте ей, месье. Дело в том, что моя племянница вообще не желает вверять доставшееся ей по наследству имение "Колдовство" в чьи-либо, и особенно в мужские, руки.
– На самом деле?
С натренированным спокойствием Филипп принялся разглядывать ее. Несмотря на почти мужскую прямоту, она все же была чрезвычайно женственной и привлекательной.
– Могу предсказать, что в один прекрасный день какой-нибудь мужчина все же заставит вас изменить свою точку зрения.
– Многие уже пытались, – ответил за нее дядя, – но она ответила отказом на все предложения, предпочитая управлять своими плантациями самостоятельно. Теперь ей исполнилось двадцать три, и она по всем меркам – перестарок.
– Этьен! – одернула его жена.
Ресницы Анжелы опустились, губы задрожали, но она ничего не ответила.
Это было первое, очень слабое проявление бушующей в ней страсти, отметил про себя Филипп. Его это сильно заинтриговало.
– Не желаете ли признать, мадемуазель, что мужчина больше приспособлен быть плантатором, чем женщина?
Ее голубые глаза вспыхнули огнем.
– Никогда ничего подобного не признаю! Я вполне способна управлять своим имением самостоятельно, месье, и никто не в состоянии делать это лучше, чем я.
– Да, но привязанность к дому еще не означает отличного хозяйствования.
Клотильда смотрела на них с тревогой в глазах.
– Пойдем, Анжела! Почему ты не снимаешь шляпку? Разве ты не хочешь немного освежиться перед обедом?
– Благодарю тебя, Клотильда.
Две девушки, извинившись, вошли в дом. За ними последовала и мадам Роже, которой хотелось узнать, как идут дела на кухне и готовится ли то, что она заказала. Филипп все еще стоял, наблюдая за голыми детишками, которые медленно брели к дому по дорожке среди великолепных старых дубов.
– Моя племянница – сирота, – пробормотал Этьен у него за спиной.
Филипп обернулся к нему.
– Она в детстве лишилась матери. С того момента до смерти ее отца только одна она и составляла компанию, ежедневно объезжая вместе с ним плантации. Она самостоятельно управляет имением последние три года, и за это время дела на плантациях пошли в гору. Таким образом, она сумела убедить себя в том, что ей абсолютно не нужен никакой мужчина. – Он пожал плечами.
"Ну а как быть с ее любовными чувствами?" – подумал Филипп, но счел, что такой вопрос будет в данную минуту неуместен.
– Само собой, она считает неприемлемыми законные основания, когда после брака собственность жены переходит под полный контроль ее мужа, – добавил Этьен с кислой усмешкой.
– Она просто необыкновенная женщина, это факт. Раскаиваюсь в том, что пытался поддразнивать ее. – Филипп на самом деле сожалел об этом. – Право, не знаю почему…
Этьен хмыкнул.
– Она действительно – вызов нашей мужской гордости, не так ли? Мы и представить себе не можем, что женщина способна существовать сама по себе и процветать без нашей помощи.
В доме две девушки, поднявшись по лестнице, вошли в уютную спальню Клотильды, в которой стояла высокая, укрытая марлевым пологом кровать, а большие до потолка французские окна были широко распахнуты на верхнюю теневую галерею, позволяя прохладному ветерку со стороны ручья проникать в комнаты.
Анжела, вынув шпильки из шляпки, спросила:
– Кто этот противный молодой человек?
Нежная кожа на личике Клотильды приобрела оттенок бледной розы, – разочарование промелькнуло у нее в глазах.
– Ах, Анжела, ну как ты можешь называть его противным. Мне так хотелось, чтобы он тебе понравился.
– Кто он такой? Почему я его никогда не видела здесь прежде?
– Он бежал в Англию во время Великого террора. Он только недавно приехал в Новый Орлеан. Папа познакомился с ним на бирже.
Глаза у нее были на мокром месте.
Анжела бросила на свою кузину пристальный взгляд.
– Ну что я такого сказала? И к чему эти слезы? – с удивлением спросила она.
Девушка быстро отвернулась.
– Ничего особенного! Но разве ты не считаешь, что он такой красивый. По крайней мере, признайся, что ты находишь его привлекательным, Анжела!
– Ты знаешь, что я считаю привлекательными очень немногих мужчин, Клотильда, – сказала Анжела, недоуменно пожав плечами. Она все еще сердилась на маркиза. – Разве это настолько важно для тебя, дорогая?
Клотильда помедлила с ответом, но потом сказала:
– Мама считает, что он может сделать мне предложение.
Анжела восприняла ее слова с легким отчаянием. Но она тут же, взяв девушку за плечи, повернула ее к себе и поцеловала.
– Как я рада за тебя, – ласково сказала она. – Значит, ты будешь маркизой? – добавила она с иронией. – Ну, да что это сегодня значит?
– Маркизой без собственного поместья, – призналась Клотильда. – Все имения отца Филиппа были конфискованы, но он все равно верит, что в один прекрасный день поедет во Францию и вернет себе наследство.
– Какой эмигрант об этом не мечтает? – цинично заметила Анжела. – Разве за исключением дядюшки Этьена, который всегда был действительно практичным человеком.
– Папа пытается убедить Филиппа, что свое счастье, свое состояние, он может обрести здесь, в Луизиане, тем более теперь, когда она снова стала французской колонией. – Щеки Клотильды покрылись ярким румянцем. – Мне так хочется, Анжела, чтобы он тебе понравился.
– Дорогая Клотильда, – сказала Анжела, чувствуя угрызения совести. – Если ты так увлечена им, то только это и важно. Ты знаешь, что и мне он со временем понравится. – Однако она все еще была не способна забыть своего инстинктивного неприятия. Что-то в ней сопротивлялось, бунтовало. – Я не желаю, чтобы этот человек стал членом нашей семьи!
После смерти матери она всегда считала семью дядюшки Этьена своей собственной. Папа всегда поддерживал тесные отношения с братом, а тетушка Астрид и Клотильда были для нее словно матерью и сестрой.
Может, ей и пришлось бы не по душе, но она бы пережила вторжение любого чужака. Но между этим эмигрантом и ею никогда не возникнет взаимопонимания! Ни в чем! Она уже представляла себе, как постоянно перебранивается с ним, как портит тем самым все семейные вечера. Она знала, что такое положение будет просто невыносимым, но ничего поделать с собой не могла.
Больше они на эту тему не говорили. Клотильда перевела беседу на новые платья, которые ей сшила портниха матери во время своего недавнего посещения Беллемонта. Когда прозвенел звонок, зовущий всех к воскресному вечернему обеду, девушки спустились вниз по лестнице рука об руку.
Тетушка Астрид постаралась и приготовила весьма изобильный стол. На первое подали сочных устриц под горчичным соусом из Баратарии. Маркиз сидел по правую руку от мадам Роже, а Анжела – по левую. Клотильда заняла место между Филиппом и отцом. Таким образом Анжела оказалась прямо перед маркизом. Она постоянно ощущала на себе его изучающий взгляд, но старалась не встречаться с ним глазами. Когда их взгляды случайно встречались, она чувствовала такой приступ отвращения к нему, что это даже сбивало ее с толку и лишь еще больше сердило.
Клотильда с тревогой следила за Анжелой и маркизом. Она ощущала возникшую между ними враждебность, и это ее сильно огорчало.
На второе подали тушеных куропаток под восхитительным соусом, и к этому блюду Этьен распорядился принести импортного вина.
– Оно доставлено сюда контрабандистами-баратарианцами, – признался он маркизу. – Теперь, когда Бонапарт замирился с англичанами, а Англия сняла блокаду, его стало легче доставать. Но испанцы вовсю пиратствуют, а нам предстоит бороться со своими прежними правителями! Боюсь, что мне еще предстоит отправиться в Баратарию.
Филипп рассмеялся.
Этьен поднял свой бокал.
– За Наполеона, который освободил нас от испанского владычества!
– И который еще не додумался направить к нам французского губернатора, – сухо заметила Анжела.
– Ну!.. – сказал с раздражением Этьен. – Ведь Бонапарт знает, что делает, моя дорогая.
– За здоровье дам, – произнес Филипп, глядя на Клотильду, которая тут же приятно зарделась.
Мадам Роже с сияющим лицом смотрела на них обоих, а Анжела едва прикоснулась губами к своему фужеру.
Было жарко. Французские двери, выходящие на галерею, были затворены, но жалюзи на них открыты, чтобы мог циркулировать воздух. Но в этот вечер он был таким тяжелым, неподвижным, что мадам Роже распорядилась, и тут же несколько чернокожих детишек с веерами из пальмовых листьев вошли в комнату с высоким потолком, с бледно-голубыми панелями и гипсовым херувимчиком, свернувшимся вокруг той точки, где была подвешена хрустальная люстра. Этьен пребывал в отличном расположении духа.
– Значит, ваша семья бежала из Парижа в Англию во время террора? – бесхитростно спросил он. – Другого выбора не было, да?
– Я очень плохо помню это время, – признался маркиз. – Только то, что из-за ужасной тряски в карете и дикой скорости, с которой мы совершали это путешествие, я основательно разболелся. Мы выбрали самый короткий путь от нашего поместья до побережья. Он привел нас в Дьеп. В Дьепе мы сели на первое выходившее в море судно. Оно шло в Нидерланды. Оттуда мы добрались через пролив в Англию.
– Но чем намеревался заниматься в Англии ваш отец, месье?
– Он посвящал все свое время вплоть до самой смерти вынашиванию замыслов, каким образом вернуть свои поместья.
– Ах, вон оно что! А мы с братом предпочли отправиться в колонии, где можно было сколотить еще одно состояние. К сожалению, когда мы только более менее обосновались в Санто-Доминго, этот чернокожий парень, называвший себя Туссеном де ля Увертюром, подбил всех наших рабов на кровавый мятеж! Поверьте, месье, мы едва унесли оттуда ноги. Если бы нас не предупредил один слуга из дома брата…
– Ах, папа, ты начинаешь все снова! – воскликнула Клотильда, которая слышала эту историю уже более сотни раз, и считала, что это будет столь же утомительно для маркиза, как и для нее самой.
Отец, цыкнув на нее, заставил ее тут же замолчать.
– Мы бежали ночью, захватив с собой только наши драгоценности, самые ценные вещи, наших окаменевших от ужаса женщин и детей, а также немногих из домашней прислуги, которые пользовались нашим доверием. На маленьком суденышке мы отправились во Флориду. Моя двоюродная сестра Лизетт оказалась слабой… – Он опрокинул в рот бокал вина, а стоявший за его спиной слуга тут же наполнил его.
– Какое ужасное было время, – сказала мадам Роже. – Нужно ли сейчас вспоминать об этом, Этьен?
Он не обратил никакого внимания на перебившую его жену.
– А вот теперь умер и мой брат, – сказал он, обращаясь к маркизу. – В своей собственной кровати, от обычной болезни. Но нам с ним все же удалось избежать и гильотины, и мачете! – наконец закончил он, гордо откидывая назад свою седую голову.
– Ну а теперь поглядите на нас! Разве мы себя чувствуем неуютно в этом тропическом раю? Добросердечный Господь оказался таким щедрым по отношению к нам…
Хотя Клотильда умоляла отца не рассказывать в очередной раз историю их спасения, она вдруг почувствовала подходящий момент, чтобы покончить с враждебностью, которую испытывали друг к другу два любимых ею человека.
– Кузина Анжела была десятилетним ребенком, когда мы бежали из Санто-Доминго, – сказала она, обращаясь к маркизу, – а мне еще не было и пяти. Анжела держала меня на руках на протяжении всего этого ужасного путешествия, а ее мать в это время умирала. Она мне так дорога, – закончила она и перевела свои глаза, в которых искрилась любовь, с его лица на Анжелу. – Надеюсь, вы станете добрыми друзьями.
– Надеюсь, что мадемуазель позволит мне стать ее другом, – ответил Филипп. – Но боюсь, она не очень высокого мнения почти о всех представителях мужского пола.
– А вы о представительницах нашего, месье, – отпарировала Анжела.
– Напротив, мадемуазель. – Веселые искорки в глубине его глаз только раздражали ее. – Скажите, какую основную культуру вы выращиваете на своих плантациях?
– В одно прекрасное время это будет только сахарный тростник, – хлестко ответила она ему, словно бросая вызов. Потом замолчала.
– Мой брат проявил большой интерес к выращиванию сахарного тростника во время нашего двухгодичного пребывания в Вест-Индии. Сразу после того, как он приобрел там землю, он начал экспериментировать, – сказал Этьен. – Мы с Анжелой с большим интересом наблюдали за его опытами.
– На самом деле? – переспросил маркиз. – Мне кажется, сахар, выращиваемый в Вест-Индии, значительно лучше по качеству местного. Сахар Луизианы, по сути дела, часто выкристаллизовывается лишь наполовину.
– Вы правы, – согласился Этьен, – но через несколько лет…
В разговор резко вмешалась Анжела:
– Клотильда, не могла бы ты привезти вашего гостя в "Колдовство", где я ему продемонстрирую наши экспериментальные поля.
– Мы приедем завтра же утром, – сказала Клотильда, улыбаясь с облегчением из-за проявленного кузиной доброжелательства.
– А вы хотели бы туда поехать, месье?
– С огромным удовольствием, – ответил с улыбкой Филипп.
Но Анжела расценила его ответ и его улыбку, как проявление терпимости с его стороны, которую она считала просто невыносимой. Она тут же прикусила губу, чтобы грубо не возразить ему и ответить так, как ей этого хотелось бы в эту минуту. Она не понимала, почему сама нарывается на ссору, но как же ей хотелось обрушить всю свою страсть и ярость на этого человека. Это, несомненно, сняло бы с нее ту напряженность, которая довлела, все время усиливаясь, у нее в груди.
"Подали жареную оленину. Значит, придется торчать за столом еще минимум целый час", – подумала Анжела. Она решила привести в порядок свои раздраженные нервы, общаясь только с тетушкой и дядей, и как только после обеда представилась первая возможность, вежливо попросила подогнать к дому ее коляску.
Анжела перевела на бешеный галоп свою лошадь, которая буквально наступала на пятки босоногих детишек, устремившихся сломя голову впереди нее, чтобы открыть ворота. Она получала от этого большое удовольствие. Их вопли восторга от вновь выигранной гонки звенели у нее в ушах, когда перед ней отворились ворота, и она безрассудно рванулась вперед на бешеной скорости. Ее охватил пронизывающий душу страх, когда резко, на полном ходу, повернув на дорогу вдоль ручья, она почувствовала, как завихляло одно колесо.
Казалось, за своей спиной она слышат, как смеется Филипп де ля Эглиз, хотя, конечно, она не могла его услышать, – было уже далеко.
Когда Анжела подъезжала к поместью, она немного успокоилась. Она проехала всего три мили. Как всегда при первом взгляде, брошенном на построенный отцом дом, она испытала острое удовольствие от возвращения в родные пенаты. Дом фасадом выходил на лодочную пристань, но она подъехала к нему с другой стороны, чтобы избежать поворота к ручью. Вечернее солнце высвечивало диагональные полосы на его кремовых стенах и темно-голубых ставнях.
Поместье "Колдовство" не сильно отличалось от прочих французских колониальных строений, расположенных вдоль ручьев и небольших речушек, впадавших в Миссисипи. Особняк возвышался над землей на два с половиной этажа, чтобы уберечь жилые комнаты во время наводнений, когда разлившаяся река преодолевала построенные у нее на пути дамбы. На доме была типичная четырехскатная крыша, нависающая над верхней и нижней галереями, которые окружали весь дом.
Особое очарование производили стройные колонны, опиравшиеся на прямоугольные кирпичные основания и достигавшие кромок крыши. На его архитектуру оказал влияние тропический стиль, популярный в среде местных плантаторов, которые вывезли его из Вест-Индии, и он, этот стиль, как нельзя лучше подходил к климату Луизианы.
Камелии и азалии Анжела высадила еще до смерти отца, и каждую весну они окружали весь дом огромной розово-красной массой, и все они выглядели потрясающе под лучами заходящего солнца. Любуясь ими, Анжела вдруг осознала, что она смотрит на все здесь так, как бы если здесь вместе с ней присутствовал Филипп де ля Эглиз, но тут же с негодованием отмела мысли о нем.
В "Колдовстве" не было ворот. На широких ступенях лестницы, ведущей на нижнюю галерею, ее уже поджидал грум, который должен был принять у нее поводья, отогнать ее коляску на конюшню за дом, где еще два мальчика-конюха вытрут лошадь досуха, напоят и накормят ее. Полный достоинства, седоволосый человек, который когда-то был слугой ее отца, а теперь служил у нее дворецким, открыл перед ней освещенную целым веером фонариков дверь.
– Благодарю вас, Дюваль. – Она прошла мимо него, погружаясь в относительную прохладу внутри дома. – Где Мими?
– Я здесь, мамзель. – На площадке изящной лестницы, ведущей из прихожей наверх, появилась хрупкая женщина-квартеронка [2]2
Квартерон – в Америке человек, один из предков которого в третьем поколении был негром (исп.). – Прим. перев.
[Закрыть], которая казалась одного с Анжелой возраста, а на самом деле была на десять лет ее старше. Анжела поднялась к ней, бессознательно, ласково поглаживая рукой перила балюстрады, прекрасно решенную в самом простом дизайне.
– Приготовь для меня ванну, Мими. Только похолоднее, прошу тебя.
– Да, да, бедняжка, моя дорогая. – Голос у нее был глухим, с гортанными тонами, но французский она знала в совершенстве. – Вы сегодня не в духе, правда? – Она с состраданием разглядывала пыльные кудряшки волос, оттенявшие лицо Анжелы.
