Текст книги "Олива Денаро (ЛП)"
Автор книги: Виола Ардоне
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)
– Может, тебе ещё что нужно, Оли? Я такую чу́дную кростату[26]
[Закрыть] со свежими фруктами испекла! Если хочешь…
– Спасибо, донна Кармелина, о сладком я сама позабочусь.
– Уверена? – в её голосе я слышу тревожную нотку – ту же, что пронизывала вчера твоё молчание в телефонной трубке, папа. Тревогу ведь можно передать и на расстоянии, не сказав ни слова.
– Как раз туда и иду, – отвечаю я и, простившись, направляюсь в сторону старой части города, ровно на противоположный конец от того места, где живу сейчас.
Мой дом теперь на берегу моря, что тебе, должно быть, не понравится, но ты всё равно его одобришь: ты ведь всегда предоставлял мне полную свободу поступать по-своему – и сомневаться потом, не совершила ли ошибки. Участка рядом нет, этого, конечно, не проглядишь, но, с другой стороны, от щепотки соли у тебя после стольких лет возни с землёй разве что аппетит разыграется. Оставив набережную слева, я начинаю взбираться к историческому центру. Вскоре потихоньку дают о себе знать ноги: ещё никогда подъём не казался мне таким долгим. Rosa, rosae, rosae, повторяла я про себя в детстве, поднимаясь от моря к дому, чтобы не чувствовать усталости, поскольку тогда ещё верила, что красивые слова способны одолеть любую несправедливость, любую боль… Сейчас бы мне те годы, скинула бы сандалии да пошлёпала босиком по шершавой, щекочущей пятки мостовой. Но время летит быстро, и далеко не всегда впустую: теперь между мной и той растрёпанной босоногой девчонкой такая пропасть, что, повстречайся мы сегодня, я бы даже поболтать с ней не смогла – как, наверное, и с собственной дочерью. В общем, вместо латыни я напеваю про себя засевшую в голове песенку: «Таких, как наша Донателла, не ищи на земле, она, как яркая комета, парит в вышине…» Перегибаюсь через парапет, бросаю напоследок взгляд на белые волны и окончательно углубляюсь в недра старого города, постукивая в такт музыке по тротуару каблуками бирюзовых сандалий. Их я купила весной, семь лет назад, когда была с Маддаленой в Сорренто.
Приехав в Неаполь по Чиркумвезувиане[27]
[Закрыть], мы отправились блуждать узкими улочками, благоухающими лимонами и жасмином, и Маддалене вздумалось задержаться у лавки башмачника, стены которой были увешаны обрезками дублёной кожи самых разных форм и цветов.
«Как тебе эти, бирюзовые?» – спросила она, ткнув в модель с ремешками, перекрещёнными на щиколотке.
«Слишком кричащие, скорее уж Лилиане подойдут, чем мне», – ответила я, уже собираясь двинуться дальше.
«А что, мысль неплохая: возьмём их, пожалуй, да отправим в Рим. Кстати, когда мы с ней в последний раз говорили, твою подругу очень заботил исход референдума о разводе…»
«Сочувствую ей, – перебила я, – но заботы у каждого свои. И потом, нужны ей наши сандалии… У неё ведь и так есть всё, что душе угодно: вон, даже в парламент прошла вместе с Нильде Йотти, как ещё девчонкой мечтала».
«Ты это сейчас к чему? – с Маддалениного лица вмиг слетела улыбка. – Тебе вообще-то тоже грех жаловаться: получила свидетельство, работаешь учительницей, самостоятельна, независима… Справедливости, правда, не добилась, так ведь справедливость – это дело другое, она ни от тебя, ни от меня не зависит. Но, видишь ли, пока нет в мире справедливости, и свободы настоящей не будет. Лилиана борется за права всех женщин…»
«Ах, всех женщин! И почему, спрашивается, женщинам, чтобы на них хотя бы обратили внимание, непременно нужно заявлять о себе во множественном числе? Мужчина может чего-то стоить и в одиночку, достаточно имени и фамилии. Нам же приходится собираться толпой, словно мы какой-то отдельный вид! А я, представь себе, Маддалена, не хочу быть солдатом какой-то там армии, и ни под каким флагом выступать не хочу: все эти ассоциации, партии, группы активистов меня вот нисколечко не интересуют. Я не такая, как вы с Лилианой, меня в политику не тянет! И то, что случилось, когда мне было всего шестнадцать, я оплакиваю в одиночку. То, что сделал со мной Патерно…»
Так я впервые упомянула его имя. Позволить этим трём слогам сорваться с языка значило облечь призрак в плоть, придать узнаваемые черты. Ветер вдруг стих, а вся мощь солнца будто обрушилась в одну точку – на мою шею. Я пошатнулась, словно разом лишившись хребта: пришлось даже прислониться к стене, но и она меня не удержала. Я медленно сползла вниз, очутившись на тротуаре, где и осталась сидеть, скрестив ноги, как индеец на привале, и наслаждаясь спокойной прохладой камня.
«Объясни, Маддалена, почему нам всё даётся таким трудом? – чтобы не брызнули слёзы, я даже зажмурилась. – Почему достаётся только через борьбу, петиции, демонстрации? Почему для этого приходится сжигать лифчики, выставлять напоказ трусы, валяться в ногах, умоляя поверить, ограничивать длину юбки, цвет помады, ширину улыбки, остроту желаний? Разве я виновата, что родилась девочкой?»
Маддалена, тяжело опустившись рядом, на пару минут застыла.
«Я тут, представляешь, на дочкиной свадьбе побывала, – сказала наконец она. Глаза распахнулись сами собой, я даже подумать ничего не успела. – На прошлой неделе. Она меня с мужем познакомила, со всеми родственниками. Так и сказала: это, мол, моя мать. И знаешь, что они ответили? – я покачала головой. – Глаза выпучили и наперебой: что, ещё одна?»
«А мне даже не заикнулась…» – обиделась я.
«Понимаешь, я ведь как-то раз, много лет назад, но уже после твоего процесса, набралась смелости перехватить её на выходе из университета и поговорить».
«И как она отреагировала?»
«Ну, а как она должна была отреагировать? Разозлилась: кричала, что слышать обо мне не желает. И с тех пор довольно долго не давала о себе знать. Я всё думала, что совершила ужасную ошибку, вот никому и не рассказывала».
Выходит, даже ей, которая никого и ничего не боится, случалось сгорать от стыда так же, как и всем прочим без вины виноватым, подумала я.
«А пару недель назад дочка сама ко мне пришла, – продолжала Маддалена. – Я десять лет её не видела, но, конечно, сразу узнала. Принесла фотоальбом, где она совсем малышка, потом девчонка, подросток… Вглядываясь в эти снимки, я мысленно крала их, прятала в памяти, как хищница в нору: оказалось, что на страницах этого пухлого тома запечатлена целая жизнь, которой я была лишена. Дочка ведь и меня отыскать решилась, только когда заметила, что на нескольких фотографиях моей улыбкой улыбается. Сказала, как родится ребёнок, непременно расскажет ему всю нашу историю».
«Так ты скоро станешь бабушкой?»
«Третьей бабушкой, если быть совсем точной».
Я встала и протянула ей руку, чтобы помочь подняться. Из лавки по соседству слышался стук: это башмачник приколачивал крошечными гвоздиками подмётку. Маддалена заглянула внутрь, потом обернулась ко мне.
«Может, и нам по паре таких же заказать?» – спросила она.
А через полчаса, гуляя в тени лимонных деревьев, я вдруг решилась:
«Вернусь в Марторану, в школу, где сама читать-писать училась. Там буду детей учить».
«Так я и знала, – усмехнулась Маддалена. – А говоришь, не тянет в политику!»
И вот, одолев наконец подъём, я сворачиваю на шоссе, ведущее к площади. Уверена, сегодня Маддалена в честь нашей победы тоже наденет бирюзовые сандалии.
Ты был прав, папа: всё приходит к тому, кто умеет ждать.
69.
– Всё приходит к тому, кто умеет ждать, – повторяю я твоей матери, когда она снова и снова интересуется, долго ли ещё, скоро ли приедем, просит открыть или закрыть окно. Разве только, сунув два пальца под мокрый от пота воротник рубашки, чуть ослабляю галстук. А она каждый раз губы поджимает, будто ждёт ответа, которого у меня нет. Но неужели мужчина, отец семейства, должен всё на свете знать лишь потому, что, как некогда говорили, единственный в доме носит штаны? Я простой крестьянин, умею посадить семя и помочь ему вырасти, невзирая на засуху, внезапный ливень или налетевший ураган. Я ставлю подпорки, если растение слишком слабо, отгоняю паразитов, чтобы те не потравили стебель и листья. А дальше уж как пойдёт, пускай растёт само.
Когда ты решила уехать в Неаполь, работать там в школе, что мне было делать? Мы проводили тебя до парома, а Лилиана прямо перед трапом ещё дёрнула за рукав, шепнула, обняв: помни, что я обещала! Ты поднялась по металлическим ступенькам на корму и скрылась из виду. Спроси меня, конечно, я хотел бы оставить тебя цвести на моей маленькой клумбе – а кто бы не хотел? Но раз ты решила уплыть одна, значит, достаточно окрепла. Кто всю жизнь провёл, копаясь в земле, тот знает.
Козимино давит на клаксон, и мы оставляем позади ещё одну машину, может, уже сто пятьдесят седьмую. Твоя мать, вцепившись в ручку под крышей, мысленно читает розарий.
– Сальво! – слышу я между молитвами. Если она зовёт меня по имени, то либо сердится, либо до смерти напугана. – Закрой окно, я до костей продрогла!
Кручу ручку, но последний порыв раскалённого ветра успевает лизнуть меня в щеку.
– Не стоит так волноваться, мы ведь домой возвращаемся, – говорю я ей, погладив ледяные пальцы.
– Нет у меня в Марторане никакого дома!
– Ну, что ты такое говоришь, Амалия? Дом – он ведь там, где дети…
Дом – это место, куда надеешься однажды вернуться, думаю я про себя, даже если тебя в нём считали чужаком. Дом – это место, откуда хочется сбежать, даже если именно там ты научился ходить и говорить. Когда тот человек вышел на свободу, и года не проведя в тюрьме, люди стекались его приветствовать, будто он с дорогого курорта вернулся. Хорошо, тебя в городе уже не было! Он всё хвост распускал, талдычил каждому встречному-поперечному, что Кришоне на суде сказал, умирать буду – не забуду: девушки, мол, хотят, чтобы их уговорили, но эту их природную скованность сломить легко – просто надави посильнее, влюблённый мужчина – он в своём праве! А у меня из головы другие слова адвоката не выходят: молодая женщина, говорил он, не слишком красивая и уж точно не богатая, второго шанса удачно выскочить замуж могло и не подвернуться. Свойственное возрасту кокетство, улыбочки, заигрывания подарили ей внимание одного из самых заметных холостяков во всём городе. Женским хитростям ведь определённо в семье учатся: вон, сестра её старшая, даже забеременев, за племянника мэра выскочить сумела, да и мать в молодости из родительского дома сбежала, а замуж вышла, только когда дельце сделано было. Так что фуитина у них, почитай, семейная традиция.
Так и говорил, слово в слово. Не адвокат, а кумушка-сплетница, хуже наших городских.
Твоя мать тянет меня за рукав, и я, повернувшись к окну, узнаю характерный облик и цвет домов. Хотя дорога впереди свободна, Козимино всё равно сбавляет, словно ему по-прежнему мерещатся пробки.
– Вот и вернулись, – бросает он, но никто не отвечает.
Когда Кришоне закончил, ты сидела с ледяным выражением, с тех пор надолго застывшим на твоём лице. Именно здесь ты поняла, что не сможешь добиться справедливости, пока находишься по другую сторону закона. Закона, где чёрным по белому написано, что мужчина, взявший женщину силой, останется на свободе, если предложит ей взамен выйти за него замуж. И этой дорогой, ведущей в тупик, я прошёл вместе с тобой.
70.
Как-то в воскресенье, когда солнце стояло в зените, ты уже вёл меня этой дорогой, па. А после, стоя перед прилавком со сладостями, спросил, чего я хочу, но я не знала и попыталась угадать, чего хочешь ты. Сегодня утром всё повторяется, шаг за шагом, но на этот раз я иду одна: не будет даже твоего молчания, смущающего порой куда сильнее, чем тысячи противоречивых советов. В детстве, глядя на девушек, которых отцы вели к алтарю, чтобы затем отдать другому мужчине, я хотела только одного: чтобы ты оставил меня себе, навсегда.
– Добрый день, Олива, – приветствует меня старик за прилавком.
– И Вам доброго дня, Бьяджо, – улыбаюсь я.
Всякий раз, как я прохожу мимо его лавки, он, здороваясь, опускает глаза – должно быть, из-за той шипастой розы, которую подарил мне много лет назад. Но стоит остановиться и взглянуть на витрину, Бьяджо тут как тут.
– Чем могу помочь?
– Сегодня у меня годовщина… Хотелось бы поставить на стол что-нибудь красивое.
Бьяджо оглядывается: вокруг множество самых разных цветов.
– Хоть намекни, что мне тебе предложить, Оли! Гладиолусы, георгины, бегонии… может, розы?
– Я больше полевые люблю. Есть у вас ромашки?
Он, едва заметно кивнув, набирает мне огромный букет, и дальше я иду под нескончаемый шорох – это на каждом шагу трётся об ткань брюк жёлтая гофрированная бумага. Семь лет назад, вернувшись, я чувствовала себя чужой и никому ничем не обязанной: Фортуната по-прежнему жила в столице, вы с матерью, когда тот человек вышел на свободу, переехали в Раписарду, забрав с собой и Козимино. Здесь, в городе, не осталось ничего, кроме воспоминаний о растрёпанной девчонке в сандалиях на деревянной подошве, тайком срисовывавшей в тетрадку портреты кинозвёзд. Я и дом этот, у моря, в новой части города, сняла, чтобы ни с кем не встречаться, да так и просидела взаперти до самого начала занятий, спрашивая себя, зачем вернулась, – явно ведь не ради того, чтобы поиграть в прятки с дурными воспоминаниями. Потом понемногу стала выходить: если кто меня и узнавал, поглядывал косо, не в силах сдержать изумления. И только поняв, что я и есть новая учительница, начали робко здороваться. Доброе утро, синьорина Денаро, смущённо бормотали они, опасаясь, что я обижусь на «синьорину», потому что так и не вышла замуж. Доброе утро, отвечала я беззаботно, нисколько не стесняясь, что ношу твою фамилию.
Даже Шибетта прислала мне как-то приглашение на воскресный обед: «Олива, дорогая, почему же ты не дала нам знать, что вернулась? Ты ведь теперь член семьи, не стоит подкидывать соседям лишний повод для пересудов!» Её гостиная нисколько не изменилась, только вместо лавки меня усадили в кресло, зато чёрствое печенье предложили то же, знакомое с детства. Милуцца подала его на подносе, который я помнила ещё с тех пор, когда только начинала задумываться о будущем, а вот она уже знала, что всю жизнь проведёт рядом с этой женщиной, за чью милостыню вынуждена будет расплачиваться собственной свободой.
«Нора, Нора!» – позвала синьора Шибетта. Дородная фигура дочери едва втиснулась в дверной проём, а в её улыбке не было и тени приязни: в конце концов, из них двоих именно ей выпало навсегда остаться с матерью, в то время как фотография Мены, выходящей из церкви, красовалась на самом видном месте, на полке буфета. Я тоже подошла взглянуть на снимок, где, окружив молодожёнов, стояли вы все. Помню, Маддалена одолжила мне для церемонии модную блузку, но я в итоге решила не ездить: достаточно и того, что сам этот брак случился исключительно по моей вине. Работы для тебя и Козимино больше не подворачивалось, Антонино Кало пришлось задействовать партийные ресурсы, речь даже зашла о переезде на «большую землю», но тебя мучила боль в сердце, а моего брата – ностальгия по дому. Тут-то, посчитав, что лучшего времени не найти, и объявилась Шибетта. Она предложила Козимино любую из дочерей на выбор, в придачу к изрядному куску её фамильных земель, находившихся аж на другом конце провинции. Два дня и две ночи он без устали прикидывал все за и против, пока, наконец, не заявил Шибетте: «Возьму Мену». Невеста была на свадьбе в платье, которое я не так давно сама и вышила, жених – в костюме новоявленного тестя, правда, изрядно подвёрнутом, а дон Иньяцио, благословляя их, произнёс: «Пока смерть не разлучит вас». Он ещё не знал, что совсем скоро, после принятия закона о разводе, достаточно будет адвоката и судьи, чтобы разделить то, что соединил Бог. А через пару лет родилась Лия.
Козимино – вот кто на самом деле спас нашу честь. Выбрав золотые обручальные кольца, а не дробовик, он пожертвовал собой ради семьи, и ты позволил ему это сделать, как раньше позволил Фортунате. И только для меня потребовал свободы, только меня вёл меня под руку через весь город, чтобы бросить вызов неписаным законам чести и бесчестия. Что за особую любовь ты ко мне питал, чего особого ожидал, каким испытаниям хотел подвергнуть?
Неужели всё дело в баббалучах, в умении говорить, не сказав ни слова, в тайных рукопожатиях, едва-едва, или в жёлтой краске, капавшей с кистей в тот день, когда мы, сговорившись, покрасили курятник?
71.
Вот уж не думал, что от той краски куры сдохнут. Бывает, на вид вроде симпатично, а внутри таится яд. Как в тот раз, когда я отвёл тебя в кондитерскую, к нему.
Машина ползёт не быстрее пешехода. Добравшись до города, Козимино разом растерял всю свою браваду и теперь лишь озирается по сторонам, будто снова стал тем хилым, тощим парнишкой, каким когда-то был. А площадь ничуть не изменилась, двадцать лет – как один день: церковь, участок карабинеров, два бара с выставленными наружу столиками да витрина кондитерской.
Мы останавливаемся прямо перед ней, и то мгновение сразу всплывает у меня в памяти. Я ведь тебя зачем к нему отвести хотел? Чтобы все сомнения развеять. А вдруг именно такому, как он, и под силу сделать тебя счастливой? Ну, это я так полагал, хотя признаюсь честно: пожалуй, на всем белом свете, не сыскать мужчины, которого я мог бы рядом с тобой представить. И ведь нет чтобы свободу выбора дать – сам за тебя решать полез. Даже под руку взял не поддержки ради, а чтобы отвести туда, куда я велел, услышать из твоих уст слова, которые я хотел услышать. Хуже тех отцов, что с лупарами шастают, себя повёл, хуже тех, кто требовал, чтобы им руки целовали. Не хотел тебя, как Фортунату, мужу-тирану отдать, а всё равно потерял, хоть и иначе. Видать, такова наша родительская доля – детей терять. И самое лучшее, что только может сделать отец, – просто отойти в сторону, не удерживать.
После суда ты уехала в Неаполь, и в городе меня уже ничего не держало: ни земля, ни птица, ни дочери. Фортуната, спасаясь от пересудов, уже успела к тому времени перебраться в столицу и почти сразу, благодаря Маддалениной подруге, устроилась на завод, банки с консервированными помидорами закатывать. У нас с твоей матерью аж глаза на лоб полезли, когда она нам сообщила. Скажите пожалуйста: и эта девица, такая вся из себя утончённая, теперь что ни утро надевает рабочий комбинезон да карточку пробивает!
Ну, а как молодые в Раписарду уехали, в женины владения, мы с ними подались: что одним-то оставаться? Козимино, конечно, за эти годы молодцом себя показал: Шибеттины земли, считай, заброшены были, а он их снова в оборот взял. Веришь ли, апельсины даже на континент экспортирует!
И знаешь, что в итоге, Оли? Тот сытно живёт, кто свой хлеб жуёт. Фортунатин новый муж на этом же заводе профсоюз возглавляет, и руки, в отличие от прежнего, распускает, только чтобы лишний раз женушку приобнять. Мена с Козимино нас каждое второе воскресенье на обед приглашают, и сдаётся мне, всё у них сладилось: эти двое сроднились, хотя ни жестом, ни словом друг другу не навязываются.
Знаешь, дети – как семена, что ветер к тебе на участок забросит, а они возьми и всходы дай: поначалу, пока не подрастут, даже и не поймёшь, что за плод принесут. Я думал, у меня три чахлых стебелька, а они, гляжу, могучими деревьями обернулись, вон, все плодами усыпаны. Выходит, и засоленная земля в свой срок родит.
72.
И засоленная земля в свой срок родит: этому меня научил ты, па, твои руки: копавшие, сеявшие, подрезавшие, поливавшие. Аккуратно, чтобы не помять лепестки, укладываю букет ромашек в сумку и, ускорив шаг, направляюсь к последнему пункту маршрута.
В классе я первым делом завела книжную полку и несколько горшков с цветами. И теперь в конце каждого дня кто-нибудь из детей читает вслух, а остальные занимаются растениями. Синьорине Розарии наверняка бы понравилось: кто знает, может, я и в школу вернулась только ради того, чтобы принести с собой память о ней.
Со временем среди учеников начали появляться и дети моих одноклассниц: две девчонки-погодки Крочифиссы, обе, в мать, смуглые, с глазами-угольками; старший сын Розалины – другой у неё ещё в детском саду, а третьего носит в животе; малышка Тиндары, светловолосая, зеленоглазая – эту я сразу узнала: как две капли воды похожа на человека с фотографии, которую её мать показывала мне возле церкви.
«А ведь ты была права, – откровенничает Тиндара, отловив меня после школы, когда заходит за дочерью, – это на мордашку его смазливую я купилась. Но как рот откроет, у меня аж свербит. Он мне – белое, я ему – чёрное, он мне – восход, я ему – закат. И потом, – она, оглянувшись, понижает голос, – я тебе вот что скажу: снаружи красота, а внутри-то пустота. Мои всё спрашивают, когда мы ей, – Тиндара кивает на малышку, – сестрёнку или братишку подарим. Так откуда сестрёнкам-братишкам взяться, если образ святой, считай, один только разок туда-сюда пронесли, а с тех пор я монашкой живу? Мужики – что арбузы: не попробовав, домой не тащи, а, Оли?»
Когда в классе появилась Марина, мне даже не понадобилось заглядывать в журнал. В первый же день она рассказала, что переехала из столицы, поскольку отцу после смерти деда пришлось подхватить семейное дело здесь, в городе; что скучает по прежним друзьям, но зато может после обеда зайти в кондитерскую, и папа даст ей попробовать крема на кончике ножа. Худенькая, подвижная, глаза чёрные-чёрные. Возле школы её ждёт мать: невысокая, молчаливая, «серая мышка». Случайно встретившись взглядами, мы едва заметно киваем, приветствуя друг друга. Этой женщиной могла быть я.
А вот дети Мушакко ко мне не придут. Через год после того, как их брак с Фортунатой был аннулирован, он уже снова стоял перед доном Иньяцио: чуть полысевший, чуть погрузневший, невеста чуть помоложе. Но произвести на свет долгожданного наследника так и не удалось. Похоже, ребёнок, которого он лишил мою сестру, довлеет на ним куда сильнее, чем так и не обрушившееся проклятье.
73.
Вон он, дом Мушакко, в глубине улицы, нисколько не изменился. Но каким крохотным он теперь кажется! Сегодня здания в пять раз больше возводят в пять раз быстрее: ветхой роскоши пришла пора уступить место роскоши новой, как считаешь?
Я ходил туда на следующий день после Фортунатиного побега. Не знаю, чего пытался добиться: наверное, просто хотел понять, может, помирить – мне ведь тогда ещё казалось, что, приведя разумные доводы, можно добиться понимания. Как говорится, только гора с горой не сходится… Ну, и в очередной раз ошибся.
Пока по лестнице поднялся, чуть сердце не выскочило. А Геро меня ещё в прихожей полчаса продержал, только потом войти пригласил. Сам сидит на диване, сигару курит, винцо попивает. Мне не предложил, да я бы и не согласился.
«Придётся Вам кое-что мне объяснить, – говорю, а голос от ярости дрожит. Злюсь, правда, больше не на него, а на самого себя – не смог, не увидел, что за этими стенами творится. А он отвечает, что, получив Фортунату из моих рук, холил её и лелеял, как драгоценную жемчужину: так и сказал, веришь ли? Она же отплатила чёрной неблагодарностью и, вслед за сестрой, на полное безумие решилась – из дома сбежала. И он, конечно же, не сможет принять обратно женщину, которая целую ночь провела Бог знает где.
«Это вопрос чести», – говорит, и окурок в пепельнице тушит.
«Но Фортуната всю ночь была под моей крышей!»
«И Вы поступили дурно, приняв её! Нужно было тем же вечером вернуть мне жену! Я – человек благородный, аристократ, а не марионетка в руках вашей дочери! Впрочем, можете и дальше держать её у себя: теперь весь город узнает, что она покинула семейный кров и я больше не желаю с ней жить! Скажите спасибо, что в участок не иду! Этот брак с самого начала был фальшивкой, и я добьюсь, чтобы Священная Рота[28]
[Закрыть] его аннулировала!»
Ноздри мне щипал сигарный дым. Оставаться в этом доме бессмысленно, всё равно что с мулом болтать: только зря слова и время тратить. Уж лучше пусть моя дочь живёт обесчещенной, но дома, чем в лапах этого типа, подумал я, когда, спустившись по лестнице с такой болью в груди, что зашлось дыхание, остановился у двери передохнуть и утереть капли пота. И тут мне навстречу, насвистывая, выскочил Патерно:
«А Вы что здесь делаете? – удивился он. – Мне что, уже и дорогого друга навестить нельзя, не нарвавшись в коридоре на засаду?», – и, подчёркнуто отвернувшись, начал подниматься по лестнице.
Я открыл было рот, но левую руку свело, а вместо голоса наружу вырвалось какое-то сипение.
«Я здесь не по Вашему поводу, и дела мои Вас не касаются», – вот и всё, что мне удалось выдавить.
Патерно остановился, обернулся.
«Неужели дату свадьбы назначили?» – поинтересовался он надменно и принялся с рассеянным видом разглядывать собственные ногти.
«Моя дочь за Вас не пойдёт, зарубите это себе на носу! Но если Вы…»
«Что ж, тогда говорить больше не о чем», – перебил он и продолжил подниматься, на сей раз куда быстрее.
«Постойте! Если Вы публично извинитесь перед ней и выразите сожаление, что силой лишили её невинности, мы снимем обвинения и суда не будет», – пробормотал я, а сердце под рубашкой колотилось как бешеное.
Патерно, косясь на меня с высоты первой площадки, аж скрючился от смеха. Ещё и носовой платок из кармана вытащил, притворившись, что слёзы утирает. Будто я анекдот рассказал, представляешь?
«Да что Вы говорите? Это шутка или всерьёз? О каких-таких сожалениях речь? Я в своём праве, и закон на моей стороне: я ведь на Вашей бесстыднице-дочери жениться хотел, шанс ей давал. Даже медовый месяц предлагал испробовать, чтобы она поняла, сколько упускает из-за своего упорства! Но нет, она решила повиноваться отцу, а не сердцу! Хотите по правде? Вы всё пытаетесь строить из себя современного родителя, а на самом деле даже хуже прочих городских стариков-лягушатников, ещё и дочь под свою дудку плясать заставили! Пускай лучше старой девой живёт, чем выйдет за того, кто Вам не нравится, так что ли? Это из-за вашей гордости Олива несчастна, а не из-за моей страсти! Это Вы ей жизнь сломали!»
И помчался вверх по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Шаги отдавались гулким эхом, мешаясь с ударами моего смятенного сердца. Потом я услышал, как он, перегнувшись через перила, уже парой этажей выше, крикнул:
«Извиняться? За что? Это Вы передо мной должны на коленях ползать, прощения просить, что осмелились моё имя в участке назвать! Вот увидите, чем всё кончится: только рога обломаете! У меня связи, так что приговор, считайте, уже выписан! Только рога обломаете!» – и, снова начав насвистывать, забарабанил в дверь.
Я опустился на нижнюю ступеньку и стал дожидаться, пока утихнет звон в ушах. Но не мог же я бросить дочерей и умереть в самый ответственный момент! Иногда в жизни только и остаётся, что просто выжить. Я напялил шляпу, чтобы скрыть холодный пот, капающий со лба, и медленно, мелкими шажками поковылял домой.
Амалия показывает Лие городские улицы, но та лишь кивает головой, продолжая слушать вопли своих горлопанов. Я машинально стискиваю правой рукой левую, хотя она давно уже не болит, поскольку Козимино оплатил мне коронарное шунтирование у лучшего во всём регионе специалиста. Да, одни боли со временем проходят, а вот другим и хирургической сталью не поможешь.
Не стану скрывать, Оли, я знал, чем закончился тот суд. Но что мне оставалось? Ты-то ведь была полна решимости двигаться дальше. Я словно в сети попал, и чем больше дёргался, тем сильнее запутывался. Как говорится, и на старуху бывает проруха.
74.
И на старуху бывает проруха. В детстве у меня перед глазами всегда будто горел огонёк, указывавший, каким путём идти, чтобы не ошибиться: как в делении двузначных чисел, даже тех, что с запятой. С возрастом этот огонёк потихоньку угас, и, раз обжёгшись на молоке, я стала дуть на воду. Сразу пожалела, что вернулась в Марторану, а после визита к Шибетте вообще перестала подниматься в старый город, ходила только вдоль моря, среди новых домов. И лишь однажды, набравшись смелости, заставила себя ступить на грунтовку, которую тысячи раз, в дождь и под палящим солнцем, топтала деревянными подошвами «стукалок». Столько усилий, и всё впустую: наш домик давно снесли, а твой огород разрыли, чтобы заложить фундамент новой панельной многоэтажки. Я пошла искать то, чего больше не существовало, и, разумеется, вернулась с пустыми руками. Потом ещё долго корила себя за то, что вернулась, а не уехала с вами поднимать Шибеттинины земли. Ты меня об этом не просил, ты вообще никогда ничего не просишь, но я-то знала, что тебе этого хочется: не зря ведь упоминал в телефонном разговоре, что дом большой, нашего прошлого никто не знает, а люди на улице не отворачиваются, в глаза смотрят. Вот я в конце концов и решила к вам перебраться.
А однажды услышала шаги за дверью – и сразу узнала их по сбивчивому ритму, спутнику всех моих детских игр.
«Открыто», – крикнула я из кухни, но с места не двинулась.
«Я ждал тебя, Оли», – сказал Саро, когда мы уселись по разные стороны обеденного стола.
Волосы он отпустил чуть длиннее прежнего, родимое пятно на левой скуле скрыла рыжеватая борода.
«Меня? И что тебе от меня надо?»
«Всё сразу, – Саро даже не улыбнулся: на его лице читалось упорство, свойственное тому, кто с самого рождения привык бороться сперва с собственным телом, а уж потом со всем остальным. – Что я могу предложить, ты и так прекрасно знаешь: отцовскую мастерскую, опилки в волосах, крохотный участок земли и огромную, полную любви страну, рвущуюся из моей груди ещё с тех пор, как мы давали имена облакам. Ну, и мамин секретный рецепт пасты с анчоусами, конечно».
Лучшие воспоминания детства! Нардина и дон Вито Музумечи, убежище от летнего зноя в тени огромного дерева у порога столярной мастерской, запах пилёной древесины – кедра, ореха, вишни, каждый раз новый, голос Нардины, зовущий обедать, а после – прикрытые по жаре ставни в спальне…
Неужели всё это может снова достаться мне, подумала я. Неужели Саро до сих пор способен, взглянув в небо, увидеть там облако в форме морленя? И ответила:
«Нет, Саро. Не сейчас. Ещё не время».
Саро молча коснулся моей руки и ушёл. Через пару дней я написала заявление на перевод, запечатала в конверт и даже положила в сумку, но шли недели, а до почты я так и не дошла. Зато через месяц заскочила в мастерскую и попросила Саро зайти снять мерки для встроенного шкафа. Несколько дней я следила за тем, как работает, – молча, ни о чём не спрашивая. Время для нас двоих летело быстро, редкие фразы тонули в тишине, а я, глядя на точные, скупые движения его рук, подгонявших доски, думала, что с легкостью доверю ему свои кости, хрящи, кожу и даже поры на ней. А он станет обращаться с ними так же бережно.
