Текст книги "Полицейское управление (сборник)"

Автор книги: Вильям Дж. Каунитц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 43 страниц)

Глава 7

Грейт-Джонс-стрит – отросток Восточной Третьей улицы, всего два квартала между Бауэри и Бродвеем. К западу от 33-й пожарной команды есть широкий незастроенный участок, который днем используется как платная стоянка, а ночью пустует, если не считать нескольких машин.

До мансарды, где жил Тони Скэнлон, можно было добраться пешком, пройдя через стоянку и поднявшись по зигзагообразной пожарной лестнице на задах дома. Ему нравилось взбегать по металлическим ступенькам. Это помогало сохранять форму. Иногда он любил побегать по пандусу вместе с пожарниками, которые постоянно торчали перед зданием пожарной станции.

Он оставил свою машину в дальнем конце почти пустой стоянки и посмотрел на часы. Четверть двенадцатого. Он устал от людей и хотел побыть один. Закрывая машину, Скэнлон заметил группу пожарников, которые заигрывали со студентками, спешившими в университетский городок. Один из пожарников, пузатый парень по имени Фред, увидел его и поманил к себе.

Подходя, Скэнлон увидел, как один из пожарников попытался ухватить молоденькую студентку за юбку.

– Ты заметил, какие у них сиськи? – воскликнул пожарник, обращаясь к Скэнлону.

Скэнлон знал, что это была любимая тема Фреда и его друзей.

– Нет, не заметил, – стараясь скрыть раздражение, ответил он. – В чем дело?

– Что ты думаешь о новом трудовом договоре? По-твоему, мэр согласится повысить зарплату на восемь и восемь десятых процента?

– Вероятно, рост зарплаты будет такой же, как и раньше, но его растянут на два года, – ответил Скэнлон, мечтая расстаться с пожарными и прогуляться.

Как бы он ни уставал, прогулка по Гринвич-Виллидж всегда освежала его. Фантомных болей не было, он мог расслабиться и спокойно подумать.

Баскетбольный матч в скверике на углу авеню Америк и Западной Третьей улицы, как обычно, привлек толпу болельщиков и любителей пари. Уличные торговцы продавали батарейки, книжки в бумажных обложках, даже золотые украшения. Художники торговали своей отвратительной мазней. Скэнлон прогуливался под их пристальными взглядами. Вдруг он заметил приближающуюся парочку. Широкая в кости негритянка в черной ковбойской шляпе, лихо заломленной набекрень, в красных тренировочных штанах в обтяжку и облегающем алом свитере, в котором едва помещалась громадная грудь, шла под руку с белым сикхом из Гринвич-Виллидж. Его борода ниспадала на грудь, голова была обмотана белым тюрбаном, а балахон из домотканой материи почти волочился по земле. Лишь изредка из-под него показывались носки плетеных сандалий. Сикх опирался на громадный посох длиной в десять футов.

На Бликер-стрит он миновал ресторан с рукописной вывеской, предлагавшей отведать сычуаньских и тайских яств. Он подумал о новой волне азиатских иммигрантов, быстро захвативших пищевую промышленность города, и вспомнил, как легавых учили отличать этих пришельцев одного от другого, китайца от тайца, бирманца от вьетнамца и так далее. Тощий черноволосый грабитель и убийца из Гонконга, корейские банды налетчиков, камбоджийские продавцы наркотиков позаботились об образовании полицейских.

Свернув на Западную Четвертую улицу, он заметил группу весело щебечущих девушек, спускающихся по ступенькам павильона «Розовая пипка». Не удержавшись, он заглянул в окно лавки, торгующей различными сексуальными причиндалами, и увидел коллекцию фаллосов и весьма откровенных трусиков. «Это дело всегда приносило доход», – сказала ему Гретта Полчински. Он резко, повернул назад. Лучше уж заняться домашними делами.

В мансарде Тони Скэнлона были высокие потолки и огромные окна во всю стену. Пол был выложен наискосок паркетными дощечками на полиуретановой подстилке. На кухне были гранитные стойки. Стены из неоштукатуренного кирпича, от пола до крыши – две стальные опорные колонны. Тут и там небрежно разбросаны коврики, мебель в комнате – из настоящего дерева. Посреди комнаты стоял обеденный стол из толстого матового стекла на крепких стальных ножках. Вместо стульев – бочонки. Кровать с медной спинкой и пологом была гордостью Скэнлона. Стенка над нею была обита батиком с изображением Нептуна верхом на дельфине в пучине моря.

Скэнлон купил эту мансарду на деньги, занятые в пенсионном фонде и городском кредитном Союзе. Домовладелец Джек Финберг, превративший мансарды в квартиры, знал Скэнлона и предложил ему купить жилье по дешевке.

Финберг, бывший букмекер из Бруклина, смело вкладывал свои деньги в недвижимость. Пятнадцать лет назад его дочь изнасиловали, когда она возвращалась из Бруклинского колледжа. Расследование этого происшествия поручили детективу Тони Скэнлону. Спустя три дня Скэнлон и детектив Хоукинс арестовали на Бэйнбридж-стрит Лесли Брауна по подозрению в изнасиловании дочери Финберга. Бритоголовый здоровяк неистово сопротивлялся при аресте. Во время драки он сломал нос детективу Хоукинсу. В официальном рапорте сообщалось, что, пытаясь убежать, Браун выскочил из квартиры и полез по пожарной лестнице. Потеряв равновесие, он упал с третьего этажа и напоролся на острую ограду перед зданием.

Брауна быстро отправили в больницу, где врачи осмотрели его и прооперировали, в результате чего бандит остался без гениталий. Потом Браун жаловался адвокату, что детектив Скэнлон, увидев своего коллегу без сознания на полу, потерял самообладание и стал бить его дубинкой по голове и туловищу. Он также утверждал, что Скэнлон поднял его с пола и сбросил с пожарной лестницы, пользуясь тем, что Браун лишился чувств.

Скэнлон упрямо отрицал предъявленные ему обвинения. Благодаря этому случаю Лесли Браун заговорил меццо-сопрано, а Тони Скэнлон приобрел квартиру.

Скэнлон поднялся к себе, как обычно, по пожарной лестнице и сразу задернул все шторы на окнах. Убедившись, что двери заперты, он еще раз проверил, плотно ли зашторены окна. Его всегда раздражало любопытство обитателей Манхэттена. Хотя Грейт-Джонс-стрит была тихой улицей, Скэнлон все равно опасался стать объектом слежки какого-нибудь извращенца с биноклем. То, что он собирался сделать, было его тайной, и он не желал ее раскрывать.

Скэнлон прошел в спальню, разделся, подошел к комоду и открыл один из ящиков. Достав новый корсет, он надел его, осторожно натягивая на протез. Скэнлон всегда надевал корсет, поддерживавший протез во время упражнений.

Он подошел к музыкальной системе и включил кассету с аэробикой Ричарда Симмонса. Полчаса Тони Скэнлон занимался аэробикой. Многочисленные паломничества к докторам не освободили его от хромоты. Только присущее ему упрямство принесло результат: помогли аэробика и долгие изнурительные прогулки по городу, но больше всего – его несгибаемая решимость остаться в полиции.

Приняв душ, Тони надел синий махровый халат, сел за стеклянный стол и раскрыл личное дело Джо Галлахера. В нем его характеризовали как умелого руководителя, отличного организатора, имеющего большой авторитет среди подчиненных. Ерунда! Это совсем не совпадало с тем, что Скэнлон услышал от Германа Германца. В деле лежали письма от различных религиозных и общественных организаций с благодарностями в адрес Галлахера.

Скэнлон пролистал старый рабочий блокнот Галлахера. У каждого полицейского был такой блокнот, чем-то напоминающий вахтенный журнал. По уставу, в нем полагалось вести подробную запись каждого дежурства: число, маршрут, задание и многое другое. Туда полагалось заносить рапорты о выполненных заданиях, всех событиях, смене мест патрулирования и отлучках с поста. Если во время дежурства ничего не случалось, полицейские должны были записать: «Ничего примечательного» – и подписаться. Блокнот Галлахера пестрел такого рода записями. Это не удивило Скэнлона. Полицейские, хорошо знающие нравы улицы, старались записывать в свои блокноты как можно меньше. Все, что хоть раз попадало на его страницы, могло послужить поводом для вызова в суд. Ни один полицейский еще не попал в тюрьму за то, что, поклявшись на Библии, заявлял, будто ничего не помнит.

Время пролетело незаметно. От напряжения у Скэнлона заболели глаза. Он бросил на стол ручку и потянулся. Затем встал из-за стола и направился к бару, достал бутылку виски и плеснул немного в стакан со льдом. Взбалтывая виски, он подошел к полке, и выбрал из большой стопки пластинок свою любимую – с песнями Эдит Пиаф, включил музыку и пошел в спальню. Там он медленно разделся, снял протез и растянулся на кровати. Долго массировал больную ногу, пока боль наконец не утихла.

Он напрягал культю, пытаясь пошевелить несуществующими пальцами. Ему было противно видеть ее рядом со здоровой ногой. Бесполезный обрубок.

Скэнлон оглядел себя. Крепкое стройное тело, мощный пресс. Черные курчавые волосы на груди плавно переходили в «тещину дорожку». Он сжал свой член пальцами. Тот ожил и упал на живот. В приступе злости он схватил свою плоть и сжал так, что головка покраснела. «Гордость мужчины, его проклятие, его пожизненный крест», – подумал Скэнлон, отталкивая член.

Он налил себе виски. Эдит Пиаф пела «Мой Бог». Торжественный скорбный голос певицы и виски настроили Скэнлона на философский лад. Так бывало всегда. Где-то в ночи кричала кошка. Потом вдруг взревели клаксоны и пожарные гудки.

Он поднял глаза к звездному небу, устремив взор сквозь ночную тьму к какой-то далекой галактике, и принялся вспоминать тот день, когда его жизнь претерпела необратимую перемену.

Шла вторая неделя февраля, унылого, угнетающе серого месяца. С сумрачного небосвода уже три дня подряд падал снег. Город сковал мороз, и он сделался странно, пугающе неподвижным. Машины были погребены под снегом, и только отчаянные смельчаки решались ездить без крайней нужды. Было шесть утра, детективы ехали на задание в служебной машине без опознавательных знаков. Свистел ветер.

У Тони Скэнлона тогда было две ноги. Цепи на колесах скрежетали, «дворники» никак не могли справиться со снегом. За рулем сидел детектив Уолдрон. Киган и Капуччи отдыхали на заднем сиденье. Сержант Тони Скэнлон сидел рядом с шофером и смотрел на падающие снежинки.

Детективы из 24-го участка направлялись в северный мидтаунский участок, чтобы арестовать подозреваемого в разбойном нападении, имевшем место в их районе. Преступника выдала любовница, потому что он переспал с ее подругой. Старая как мир любовная история.

Вести машину было трудно. Они проехали угол Пятьдесят восьмой улицы и Восьмой авеню, когда по радио передали: «Поступило сообщение о перестрелке в северном Мидтауне. Двое белых мужчин, вооруженные автоматами. Отель „Адлер“. Сорок первая улица, 1438. Ответьте, прием». Радио смолкло. Диспетчерская повторила вызов. Патрульная служба не ответила. Детективы были в десяти кварталах от отеля «Адлер». Устав патрульной службы предписывал не отвечать на вызов, если патруль находился на расстоянии более пяти кварталов от места преступления во время его совершения. Скэнлон знал по опыту, что не меньше половины дежурных патрульных уже связались с руководством и сообщили, что не могут прибыть на место, поскольку застряли в снежных заносах в пригороде.

Диспетчерская повторила вызов в третий раз.

Прозвучал первый ответ: «Дэвид Эдвард Джордж в пути».

«Кто-нибудь вас заменит?»

Уолдрон посмотрел на Скэнлона. Сержант взял микрофон.

– Детективы Двадцать четвертого находятся на расстоянии пяти кварталов. Мы прикроем.

– Принято, двадцать четвертый.

Детективы прибыли на место первыми. Они быстро выскочили из машины, не закрывая дверцы и не выключая сирену. Они с трудом пробились сквозь сугробы. Снег скрипел под ногами. Скэнлон и Капуччи первыми подбежали к гостинице. В тот же миг они увидели двух мужчин в синих куртках и масках, выбегавших из роскошного отеля. Один из преступников держал в руке черный чемодан. Капуччи закричал:

– Стой! Полиция.

Люди в масках резко остановились и повернулись к полицейским. Скэнлон увидел, что в руках у них были «вальтеры МПК», маленькие тридцатидвухзарядные автоматы. Увидев оружие, Скэнлон сначала подумал было, что это игрушки. Не спуская глаз с автоматов, он выхватил свой револьвер и открыл стрельбу. Вокруг него уже ложились пули. У Скэнлона вдруг заложило уши. Он был без очков и наушников. Перестрелка продолжалась. Не учебная стрельба в тире, а настоящий уличный бой. Снежинки липли к носу, забивали глаза. Вдруг у него кончились патроны. Пригнувшись, он начал перезаряжать револьвер. Едва закрыв барабан, почувствовал острую боль в левой ноге. Он упал, и дома вдруг завертелись колесом вокруг него. Скэнлон попытался подняться с земли, подтянулся, оперся на локоть и открыл огонь. Кругом трещали выстрелы, Скэнлон слышал крики и думал, что, наверное, это кричит он сам. Щеки его горели, теплая липкая жидкость потекла по ногам. Потом потемнело в глазах. Он успел выпустить четыре пули, прежде чем потерял сознание.

Скэнлон очнулся в страхе. Он не понимал, где находится. На кровати были зеленые простыни, с потолка свисала серая штора. До него доносились странные звонки и женский голос из громкоговорителя. Какие-то трубки и провода тянулись от его тела к прибору, по экрану пробегали ломаные линии. Его язык приклеился к нёбу, во рту чувствовался горький вкус лекарства. Едва различимая фигура в белой шапочке склонилась над ним, бормоча что-то непонятное. Мужчины в зеленых халатах суетились вокруг. У одного были глаза навыкате и стетоскоп.

Левая нога онемела и казалась налитой свинцом. Скэнлон попытался пошевелить ею, но не смог. Вдруг он похолодел от страха. Скэнлон запустил руку под простыню и наткнулся на комок марли. Лихорадочно пытаясь разобраться, что не так, Скэнлон опустил руку еще ниже. Там ничего не было! Нога исчезла. Он вскрикнул и резко сел в постели, сбросив одеяло. Ему необходимо было увидеть, убедиться, что это всего лишь яркий кошмарный сон.

Врачи мягко уложили его, попытались успокоить. Один из них сказал, что Скэнлону еще повезло, он жив. Случай оказался очень тяжелым, и у хирургов не было другого выбора. Они были вынуждены ампутировать. «Но мы вас залатаем», – пообещал пучеглазый со стетоскопом, почему-то смущенно улыбаясь. Оказывается, со Скэнлона уже сняли мерку для протеза, прямо на операционном столе. «Новые искусственные протезы – это чудо технологии, – сказали ему. – Вы даже сможете танцевать диско».

– Но я же чувствую свою ногу, – упрямо твердил он. – Она все еще тут. Смотрите, я шевелю пальцами!

Отчаяние в голосе. Надежда меркнет. Врач стал объяснять ему, что все его ощущения идут из мозга. Но его мозг не знает, что ноги больше нет. Мозг все еще посылает нервные импульсы отсутствующей ноге, и это будет продолжаться до конца жизни.

– Ваша потерянная нога всегда будет с вами как призрак. Она будет неметь, чесаться. Иногда вы будете забывать, что ее нет, и пытаться опереться на нее.

Скэнлон отвернулся. Он не хотел, чтобы они видели его слезы. Сержанту полиции не пристало плакать.

Посетителям разрешили прийти только на другой день.

Уже наступил вечер, когда инспектор Альберт Букхольц стремительно влетел в больничную палату, источая наигранное веселье. Это был громадный толстый человек с несоразмерно маленькой головой и тоненькими запястьями. На службе его знали как Толстяка Альберта.

Букхольц попытался убедить его, что все будет в порядке. Полицейское управление хотело, чтобы Скэнлон знал: Служба поддержит его на сто десять процентов! А если он захочет, то сможет остаться в полиции. Пусть знает, что чин лейтенанта ему уже обеспечен. Он – не единственный инвалид на Службе, стало быть, не надо унывать. Букхольц подошел поближе, чтобы его слова звучали доходчивее.

– Служба не забывает своих, Тони. Мы заботимся о них.

Эдит Пиаф умолкла. Скэнлон очнулся от надоевших воспоминаний и, встав с кровати, допрыгал на одной ноге до проигрывателя и перевернул пластинку.

Пиаф возвратилась. «C'est à Hambourg» [14]14
  «В Гамбурге» (фр.)


[Закрыть].

Скэнлон снова лег, поставил стакан на живот, запрокинул голову и вновь погрузился в прошлое.

– Скажи, чем все закончилось, – попросил Скэнлон Толстяка Альберта.

Правая щека Альберта дернулась.

– Капуччи убили, – выдавил он после долгого молчания.

Скэнлон отвел глаза и посмотрел на желтый экран, по которому медленно ползла изломанная линия.

– Этих гадов прикончили! – с мрачным торжеством воскликнул Толстяк Альберт, будто их смерть могла восполнить гибель Капуччи и потерю ноги.

А потом Толстяк Альберт ни с того ни с сего развеселился и сообщил, что в коридоре ждет встревоженная дама, которая хочет видеть Скэнлона.

Джейн Стомер вошла в комнату с не свойственной ей застенчивостью. Она остановилась. Ее большие темные глаза растерянно оглядели койки. В конце концов она увидела Скэнлона, подбежала и, бросившись ему на грудь, нежно обняла. Ее длинные каштановые вьющиеся волосы рассыпались по его лицу. Скэнлон вдыхал аромат ее духов и чувствовал ее нежное прикосновение. Он извлек руки из-под одеяла и обнял ее, крепко прижав к себе.

Тридцатидвухлетняя Джейн Стомер представала перед разными людьми в разных ипостасях. Для своих коллег-мужчин в прокуратуре Нью-Йорка она была пугающе умной и самоуверенной помощницей прокурора, которая всегда входила в зал суда блестяще подготовленной, дамой, носившей строгие костюмы и скромные блузки, скрадывающие ее необыкновенно красивые формы. Коллеги-женщины смотрели на нее с восхищением, как на отличного профессионала. Она была им подругой, предостерегавшей от служебных романов с женатыми мужчинами, но никогда не осуждавшей женщин, которых все-таки угораздило совершить такую глупость. Она была острой на язык феминисткой, с успехом боровшейся за права женщин в такой мужской области, как уголовное законодательство.

Но для сержанта Тони Скэнлона она была и любовницей, и другом. Они познакомились за двадцать один месяц до того, как Скэнлон потерял ногу. Он и его детективы арестовали четверых преступников, напавших на инкассаторов. Председательствовать на суде поручили Джейн Стомер. За неделю до предварительного слушания в суде она пригласила Скэнлона к себе в кабинет.

Они сидели за ее столом, выискивая и устраняя возможные слабости в позиции обвинения.

Когда большое жюри получило обвинительный акт, Джейн назначила Скэнлону еще одну встречу, чтобы подготовиться к предварительному слушанию дела в суде присяжных. Во время этих встреч она дотошно расспрашивала о мельчайших подробностях следствия, поразив Скэнлона упорством и настырностью. Они вместе разработали стратегию обвинения, чтобы дать отпор адвокату, когда тот подвергнет сомнению вещественные доказательства.

Ему говорили, что она оголтелая феминистка, поэтому он ожидал увидеть эдакий синий чулок, но обманулся: перед ним сидела миловидная, трудолюбивая помощница окружного прокурора, прекрасно знающая законы и имеющая представление об уголовном судопроизводстве. Ему нравилась ее ухватистая деловая повадка, а стремление к победе производило очень сильное впечатление.

Однажды, во время короткого перерыва, Скэнлон спросил Джейн, подумывала ли она заняться частной практикой.

– С вами было бы чертовски трудно бороться, – заметил он.

Она посмотрела ему в глаза и ответила:

– Кто-то должен позаботиться о жертвах преступлений. Когда мы отправляем преступника за решетку, на улице становится одним убийцей или грабителем меньше.

За неделю до суда она вновь пригласила его в кабинет на последнее совещание. Оно началось в девять утра. Временами Скэнлон ловил себя на том, что заглядывает ей в глаза с надеждой увидеть в них призыв. Но не тут-то было. Вскоре они сделали перерыв на обед и пошли каждый своей дорогой.

Он вышел из похожего на старинный замок здания уголовного суда на Сентр-стрит и стал медленно спускаться по широким ступенькам, раздумывая, где бы перекусить. Он миновал массивные стальные ворота в ограде и пересек улицу, направляясь к Уорт-стрит в поисках ресторана. Заглянув в ближайшие и решив, что это просто грязные забегаловки, он пошел на Бродвей, потом на Дуэйн-стрит и увидел на правой стороне оранжево-желтую вывеску: «Ранчерос». Ему не очень нравилась мексиканская кухня, но, когда он подошел поближе, заглянул в окно и увидел помощника окружного прокурора Джейн Стомер, в одиночестве сидящую за столом, у него сразу же возникло огромное желание отведать «гуакамолы» и бобов. Он изобразил удивление, когда вошел в полный ресторан и почувствовал на себе ее взгляд. Она жестом пригласила его за свой столик.

Разговор завязался легко. Оба согласились, что состояние уголовного судопроизводства ужасно и нужна коренная реформа. Джейн нравилась Скэнлону, они говорили на одном языке.

Наконец Джейн спохватилась.

– Нам пора возвращаться. Знаменитый прокурор не любит, когда долго трапезничают, особенно женщины.

Свой счет каждый оплатил сам, а чаевые они внесли в складчину. Когда они вышли из ресторана, он взял ее за руку и остановил.

– Я приглашаю вас на ужин, Джейн, – сказал он.

Люди шли мимо, торопясь по своим делам. Некоторые оборачивались и пристально смотрели на них, а они застыли будто истуканы и не замечали ничего вокруг.

Она медленно высвободила руку и пошла вперед, бросив через плечо:

– Я буду очень рада, Скэнлон.

Они решили, что лучше повременить до конца судебного процесса, а уж потом вместе выйти в свет. Спустя неделю присяжные вынесли обвинительный вердикт по их делу. Скэнлон и Джейн договорились встретиться через два дня, в субботу.

Первое свидание прошло в «Техасском вертепе» в Сохо. Им подали жареную корейку, цыпленка, бифштексы с косточкой под домашним соусом чилли и бобы, запеченные с бурбоном. Джейн решилась помодничать, надев широкую шелковую блузку и красивые джинсы с тонким изящным ремешком из змеиной кожи. После ужина они поехали в «Лас-Куэвас» и танцевали всю ночь напролет.

Солнце стояло уже высоко, когда он провожал ее домой. Они поднялись на лифте на четвертый этаж и остановились перед ее дверью.

– Спасибо, Скэнлон. Я очень хорошо провела время.

Он наклонил голову и поцеловал ее в уголок рта. Джейн улыбнулась и принялась открывать дверь. Пока она искала ключ, он спросил, свободна ли она сегодня.

– Я предлагаю поехать на остров, отведать омаров.

Она шагнула в квартиру.

– Это было бы здорово. Можете зайти около трех.

Стоял замечательный воскресный день. На горизонте виднелась неподвижная гряда облаков. Прохладный летний ветерок был напоен ароматом моря. Чайки ходили по пляжу, то и дело взмывая ввысь. Джейн и Скэнлон, держась за руки, брели вдоль изрезанных берегов Монтаук-Пойнт и смотрели, как волны накатывают на песок и камни, оставляя на них белую пену. Оба чувствовали, что стоят на пороге близости. Вскоре опять завязался разговор о работе.

– Иногда мне кажется, что наше общество стремится к самоуничтожению, – произнес Скэнлон, помогая Джейн обойти нагромождение валунов.

Расшвыривая носками кроссовок водоросли, Джейн сказала:

– А вы представляете себе, как мы жили бы, не будь судебной системы? Какие-нибудь революционеры тотчас изобрели бы свою собственную.

– Иногда мне кажется, что это и к лучшему.

Джейн взяла его под руку.

– Не может быть, чтобы вы и впрямь в это верили, Скэнлон.

– Да, наверное, – согласился он, ощутив предплечьем прикосновение ее груди. Глядя, как отступает накатившая волна, он вдруг спросил Джейн, почему она пошла работать в суд. Джейн высвободила руку и пошла вперед, забралась на самый большой валун, села и устремила взор на океан, слушая шум разбивающихся волн. Скэнлон подошел и присел рядом.

– Я чем-то вас расстроил?

Она нахмурилась, посмотрев на него. Ее вдруг одолели сомнения: а стоит ли изливать душу? Джейн коснулась его щеки, заглянула ему в глаза, потом подтянула колени к подбородку и обхватила их руками. О валун разбилась волна, обдав Джейн и Скэнлона мелкими брызгами.

– Я всегда была честолюбивой, Тони. В юридической школе профессора знали, что я буду зубрить, пока не вызубрю. Отец и мать у меня юристы. Папа занимается морским правом, мама – юрист в одной из крупнейших компаний. Отец учился в Принстоне. У нас есть дом в Принстоне: все удобства, сад, бассейн, летний домик, теннисный корт. Я – единственный ребенок, и мне кажется, что я была обречена заниматься трудовым правом, как родители. – Она нахмурилась, глаза ее увлажнились. – Знаете, Тони, я не понимала своих родителей, пока не выросла, да и сейчас только-только начинаю понимать. Они всегда были слишком заняты своей карьерой и преисполнены сознанием общественного долга, чтобы тратить время на маленькую девочку, которая дула в кроватку. С трудом припоминаю случаи, когда родители обнимали и целовали меня. На Рождество меня, конечно, тискали и одаривали игрушками, но на большее их не хватало. Меня воспитывала няня. Мы жили отдельно в южном крыле дома. Только мы и Джаспер, мой кот. Их обоих уже нет. Няню звали Хелен Макговерн, это была теплая, милая старая дева, которая изливала на меня всю свою любовь и относилась ко мне как к родному дитяти. Я придумала себе, будто на самом деле она – моя мама, а родители – жестокие отчим и мачеха. Няня умерла в прошлом году, и я все еще тоскую по ней.

Она расстегнула «молнию» на боковом кармане и достала пакет с бумажными салфетками. Вытащив одну, промокнула глаза.

– Я дожила до двадцати с лишним лет, прежде чем поняла, что мои родители, наверное, по-своему любили меня, но не выставляли свои чувства напоказ, потому что не умели.

Джейн пытливо взглянула на Скэнлона, пытаясь по выражению его лица определить, стоит ей продолжать или нет. Она заерзала, подалась вперед и положила подбородок на колени.

– Я лишилась невинности на последнем курсе Принстона. Парня звали Дэвид, он был капитаном нашей фехтовальной команды. Мы были близки семь месяцев, а потом Дэвид бросил меня и ушел к симпатичной выпускнице физмата. Я была в отчаянии, – она усмехнулась. – Молодые девушки – просто дуры, если думают, что любовь – это навеки. Но вскоре я переболела Дэвидом. Я очень выносливая, Скэнлон. Короче, после университета папа устроил меня в одну из самых престижных фирм города, в которую принимают только самых лучших выпускников лучших колледжей, да в придачу еще и по блату, как говорят у вас в полиции.

Скэнлон улыбнулся.

– Значит, телефонное право еще не ушло в прошлое, – сказал он.

– Да. Работая там, я совершила еще одну глупость: безумно влюбилась в женатого коллегу. Этот романчик длился чуть больше года, пока, наконец, любимый не заявил, что никогда не сможет оставить жену. И даже имел наглость добавить, что я достойна гораздо большего, чем эта паршивая мелкая интрижка. – Она снова вытерла глаза. – Этот подонок вообще не понял, что у меня и в мыслях не было уводить его от драгоценной супруги. – Джейн тяжко вздохнула. – Я действительно возненавидела эту работу – тоскливый склеп, полный дураков, облаченных в черные «тройки», чопорные платья, строгие туфли и кофточки с высоким воротом. Я уходила с работы с головной болью. Только через полтора года, вконец измотанная, я поняла, что живу лишь ради того, чтобы добиться любви и одобрения родителей. А поняв, решила, что пора взрослеть и начинать вести самостоятельную жизнь. Родители были, мягко говоря, разочарованы, когда я заявила, что трудовое право нагоняет на меня тоску, и получила место в окружной прокуратуре. «Но, Джейн, дорогая, – сказала мама, – уголовное право – это же так непрестижно».

Они засмеялись.

– Не знаю, Скэнлон, возможно, я до сих пор добиваюсь их одобрения… Но зато мне доподлинно известно, что я люблю свою работу и чертовски удачлива на этом поприще. Очень приятное чувство, сэр.

Он поднял голыш, провел по нему пальцем и метнул в волну.

– Вы сейчас с кем-нибудь встречаетесь?

– У меня давно никого не было. Мне нужен сильный человек, Тони, человек, который не ищет во мне замену своей маме. Но, к сожалению, таких поблизости нет. – Она взглянула на него. – Ну что ж, Скэнлон, теперь ваша очередь. Какие тайны есть в вашей жизни?

Полицейским трудно говорить о себе, допустить в свой мир другого человека. Служба превращает их в затворников. Но Скэнлон мало-помалу превозмог себя и рассказал ей о своей жизни. Он описывал букмекеров с Плэзэнт-авеню, в серебристо-серых шляпах с широкими полями, отутюженных брюках и остроносых туфлях. Рассказал, как они стоят на углу, заложив руки за спину, готовые тотчас выбросить свою дневную выручку, если поблизости появится легавый в цивильном платье. Описал резкие незнакомые запахи, которыми полон магазин сыров мистера Де Вито, поделился рецептом приготовления пиццы на чистом оливковом масле. Скэнлоны жили в четырехкомнатной квартире над мужской парикмахерской. Он был единственным ребенком, и его комната располагалась рядом со спальней родителей. Его отец, громадный ирландец, пьяница, служил сержантом в нью-йоркской полиции. Запинаясь и надолго умолкая, Скэнлон попробовал описать скандалы, которые устраивал в доме пьяный папаша, оскорбляя и избивая мать. С невозмутимым лицом он вспоминал, как просыпался ночами, заслышав отца: шатаясь и горланя песни, тот возвращался с вечернего дежурства. Он рассказал, как мать вполголоса увещевала отца, о том, как старался не слышать скрип родительского ложа и сдавленного рычания отца. Часто приходилось ему вставать и стаскивать огромную отцовскую тушу с хрупкого тела матери. Скэнлон признался, что, когда отец возвращался домой и избивал мать, он притворялся спящим, а потом с горечью сказал, что его отец ненавидел итальянцев.

– А моя мать – итальянка, – добавил он мрачно.

Его мать выросла в Маленькой Италии, на рыночной площади. Она была невысокого роста, смуглолицая, с густыми черными волосами и блестящими карими глазами. Она всегда отличалась добротой и щедростью, а посему ее жизнь с отцом была ужасна. Но мать все равно пыталась создать жалкую видимость супружеской преданности и отчаянно призывала Тони не судить отца слишком строго.

Скэнлон умолк, раскуривая «Де Нобили». Он зарделся от прилива чувств, которые так долго скрывал ото всех на свете.

Праздники, проводимые с родственниками отца, были безрадостны.

– Мои ирландские тетки и дядья разделяли отцовскую неприязнь к итальянцам, – сказал он и в сердцах добавил: – Они ненавидели всякого, кто не был ирландским католиком.

По его мнению, они были низкими, жалкими людьми. Мать начинала готовиться к праздникам за много дней, убиралась в доме, закупала продукты, выпивку, пиво, проводила целые часы на кухне, стряпая всевозможные вкусные вещи, пекла пироги. Он почти чувствовал аромат поспевающего в больших горшках соуса. Родственники являлись около трех часов. Они вваливались в дом, многие уже были пьяны. На мать они обращали не больше внимания, чем на служанку. Ее звали Мэри, но свойственники называли мать Марией. Они пренебрежительно отзывались об «эттальянцах», не стесняясь матери, рассказывали сальные анекдоты. С болью в голосе Скэнлон говорил о грудах грязных тарелок в раковине, о том, как мыл их вдвоем с матерью, пока тетки сидели в гостиной, тянули пиво и покуривали сигареты. Рассказывал о том, как странно на него действовали непрочно укрепленные вставные зубы теток, которые противно щелкали, когда те болтали.