Текст книги "Не небом едины (СИ)"

Автор книги: Виктория Стальная

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

Глава 26

Вся боль куда-то ушла, будто и не ранила меня Алёна осколками вазы. Душа волшебным образом очистилась. Мысли невыразимо просветлели. Я ощутила восхитительную лёгкость в теле и словно воспарила. Нет, я шла, к своему удивлению, босиком, но шла невесомо, не чувствуя прозрачного пола под собой и не слыша своих шагов, рассекая пространство и время воздушными рукавами белого подвенечного платья, в котором рука об руку ступала с Леонидом к алтарю когда-то давно в той другой, чужой жизни. Возникший в памяти благочестивый образ бывшего резанул мою душу больнее, чем осколки вазы прошлись по моему телу. И я мысленно отогнала от себя подальше Липатова, дабы не омрачать нашу с папенькой встречу.

Я продолжила свой полёт, шаг за шагом, окрыленная радостью встречи с отцом. Родной, любимый отец стоял там…в конце длинного, ослепительно светлого коридора. Он стоял и манил меня рукой к себе. А я парила и парила, но коридор удлинялся, словно, нарочно, и мне никак не удавалось приблизиться к отцу. Но я стремилась к нему, не отступая и не останавливаясь, ведь мне было надо к нему за ответами, ибо один отец мой на том свете мог знать правду и помочь восполнить пробелы в моей памяти. Я оживленно помахала отцу и улыбнулась, но он отчего-то не разделил моей радости. Напротив, папенька выглядел напряженным и раздосадованным, хмурил гневно брови и сердито сжимал губы, сложив руки плотно на груди своей искрящейся на солнце, белой рясы.

Мои силы иссякали, но я сделала шаг, другой и протянула руку в надежде уловить, поймать отца, в какой-то момент мне почудилось, что он вовсе – видение, потому столь недосягаем и далек. Но вот из глаз брызнули слёзы, слёзы от заоблачного счастья, и я горячо прильнула к каменной, холодной груди отца, обнимая его крепко-крепко. Отец прервал мои нежности и презренно оглядел меня с головы до ног.

Я делаю шаг, другой и реву от счастья, горячо обнимая каменного, холодного отца. Он размыкает мои объятья и смотрит на меня с осуждением.

– Марта Юрьевна, ёшки-матрёшки, и чему ты радуешься, как дитя неразумное? – отец укоризненно покачал головой.

– Папка, родненький, папка! – я закричала, что было мощи в лёгких. – Как чему? Как чему?! Нашей встрече!

– Ты радуешься встрече на том свете? – возмутился отец.

– На том свете? – испугалась и подивилась я того, что понимала и так. – Да, разумеется, на том свете, где же нам встретиться, как не здесь?

Леонид лишил меня жизни, поэтому я и встретилась с отцом. Признаюсь, я не знала, огорчаться или радоваться своей скоропостижной кончине в 42 года от рук бывшего. Как вообще к такому положено относиться? Эй, кто-нибудь попадал на тот свет, там как себя вести надобно? Ой, а мы в раю с папкой? Судя по тому, как тут светлым светло, точно не в чистилище. А где же лодка и этот, который переправляет в загробный мир грешных и никчемных людишек, как я? Прав был Платон, над уверенностью в себе мне работать и работать. Хотя тут как не работай, а появится снова Лёня и вырубит мою уверенность на корню. Какая работа? Какая уверенность в себе? Мне теперь лишь упокоение души уготовано и отпущение грехов земных. Да где эта ладья, что в мир иной доставит меня? Или это у Аида в мифологии? Никчёмная и тёмная, перемешала в кашу-малашу религии и мифологии. Всё я перепутала как курица, да, Алёна Игоревна? Надо же, как Она запала мне в душу, по самое не балуй, вон аж на том свете свою нерадивую начальницу вспомнила.

– Ну и пусть, что на том свете, – заключила я, покорно принимая неизбежное.

– Какое пусть, Ильинская? – рассвирепел отец, сотрясая воздух эхом.

– На то воля Божья, – улыбнулась я робко под рассерженным взглядом тёмных медово-карих глаз.

– Глупенькая моя девочка, – отец наконец-то обнял меня, погладил по сбившимся тонким прядям каштаново-золотистых волос, – рановато тебе Богу душу отдавать, рановато сдаваться. Твоя жизнь только начинается, милая.

– Как рановато? Разве я не умерла, и ты не переселяешь мою душу?

– Откуда и куда переселиться изволишь? Тоже мне нашла Ивана Сусанина, – папенька по-доброму засмеялся, – я и сам, знаешь ли, планирую пока пожить в здравии.

Я опешила и зависла в немом вопросе, во множестве новых, можно сказать, первозданных вопросов.

– Что ты смотришь на меня так? – папа интригующе улыбнулся. – Ты жива ещё, моя старушка? Жив и я. Привет тебе, привет! Пусть струится над твоей избушкой тот вечерний несказанный свет. Пишут мне, что ты, тая тревогу,

загрустила шибко обо мне, что ты часто ходишь на дорогу в старомодном ветхом шушуне.

– Не надо меня путать и заговаривать Есениным, – я растерялась, услышав стихи любимого поэта, – объясни пожалуйста толком, что происходит.

– Нечего объяснять, – сухо затараторил папка, – тебе выпутываться пора из паутины собственной непутевой жизни. Ты сплела, переплела и запутала паутину себе и другим. А теперь хочешь легко отделаться? В царство мёртвых ей подавай да душу в рай переселяй. О, я стихами заговорил.

– Папенька, ты говоришь загадками, – я призадумалась и грустно ухмыльнулась, – секретики-семицветики, как у Платона?

– Про Платона она заговорила, ишь ты, – отец насупился, – да как же ты могла забыть то своего суженого, небом тебе данного? – пожурил меня отец, и я сникла, ничегошеньки не понимая.

– Небом данного? Леопольда? Я его не забывала. – на глаза навернулись слёзы, отец отчитывал меня, но я не понимала, что сделала предосудительного.

Отец разъяренно замахал руками и зло бросил мне.

– Какого Леопольда, Марта?! Очнись ото сна. Приди в себя. Сколько можно жить в забытьи?! Я понимаю, тебе там хорошо, уютно, и мухи не кусают. Но жизнь продолжается. И от тебя зависит другая, ценная жизнь.

– Но отец, я надеялась, ты меня просветишь, откроешь тайну, что произошло с нами, со мной, с любимым Плутонием тогда 17 лет назад.

– Тебе никто не поможет, дочка, – грустно произнес отец, и душу снова заволокло тяжелой, беспросветной пеленой.

– За что ты лишаешь меня надежды? В чём я согрешила?

– В том, что забыла по своей воле то, что было важно для тебя. Хоть Плутония вспомнила, и то слава Богу. Запомни, ни я, ни тётя Маша тебе не помогут. Помочь себе можешь только ты сама, ты одна, если захочешь. А до тех пор.

– Да как же я вспомню, если столько лет не могла вспомнить? – не выдержала я причитаний отца и всхлипнула. – Что ты со мной как с дитятей разговариваешь, папа? Я взрослая женщина.

– Вижу я, какая ты взрослая, – отец сбавил тон, – взрослые берут на себя ответственность за свою жизнь, борются за свою любовь, а ты плывёшь по течению, наслаждаешься эйфорией беспамятства и предпочитаешь реальной жизни волшебную сказку. Платон – волшебник, Платон – чародей, да? Взрослая женщина бы так сказала про Платона? – голос отца опять повысился. – Нет. Любящая и взрослая женщина бы назвала Платона мужиком, мужиком, что надо, дочка. Как ты измывалась над ним, так и измываешься дальше, эгоистка, вся в мамашу свою.

Лёгкие будто заполнились резко до краёв чем-то вязким, стало нечем дышать. Пространство вокруг потемнело, на небе сгустились тучи. И я увидела, как белая ряса отца окрасилась в кроваво-чёрный, его лицо извратилось, а над головой появились острые, изогнутые рога. Я оцепенела от ужаса – передо мной стоял чёрт вместо отца, или отец и был чёртом, или стал им, или я сошла с ума. Омерзительное нечто с рогами зашипело, расплевалось и ударило меня копытом в живот. Я взвизгнула от опоясывающей боли, что вернулась ко мне, попятилась назад и рванула туда, откуда так бежала восторженно к отцу. Обратный путь оказался короче и быстрее, потому что пол подо мной наклонился, я заскользила и покатилась кубарем вниз, ойкая, набивая себе шишки на и без того ноющем от ран теле. И в самом конце услышала истошный крик Изольды.

– Отпусти её, говорю, слышишь? Лёня, задушишь же, загубишь! Липатов, опомнись, мало тебе одного раза было? Ты Марту добить решил?

– Ааа, – заголосил бывший, – я убил, убил Марту? Она не дышит, Изи.

– Как не дышит?! Марта?

Глава 27

– Марта Юрьевна, просыпайтесь, Золушка, спящая, – кто-то звал меня, и я поспешила открыть глаза, предвкушая встречу с Платоном: «Кто же, кроме него, мог назвать меня Золушкой? Только мой чародей Плутоний.». Но Платона не оказалось в палате. Да и мужской голос, что прохрипел участливо мне на ухо, настойчиво вырывая меня из сна, был возрастным и незнакомым. «Сон. Это ведь был сон?», – задалась я немым волнующим вопросом. Но, оглядевшись по сторонам, с сожалением поняла, что сон был лишь отчасти, а душил меня Леонид наяву, душил по-настоящему. Горло больно сковало, будто бывший душил меня не руками, а сдавливал мою шею ржавой цепью. Я открыла рот, чтобы откликнуться мужчине, видимо, врачу, облаченному в серо-голубую медицинскую рубашку и брюки в тон халату Изольды, что сидел на стуле рядом. И не смогла сказать ни слова или не услышала свой собственный голос. Глаза наполнились мгновенно слезами, я заёрзала на больничной койке, раздираемая чувствами и тревогой: «Что со мной? Проблемы всё-таки с голосом или со слухом? И то, и другое мне крайне не нравится и пугает. Что мне там Липатов повредил? Ответьте кто-нибудь!».

Врач, имя которого я не могла разобрать на бейджике из-за нахлынувших слёз, заметил моё беспокойство и бережно накрыл своей большой, волосатой рукой мою. Я ощутила тепло и приятное покалывание. Врач молчал, но я медленно успокаивалась, а слёзы застывали. Врач поймал мой относительно осмысленный взгляд и снова заговорил.

– Полно вам сырость разводить, – мужчина подмигнул мне и расплылся в заразительной улыбке, что я улыбнулась невольно в ответ, хотя улыбаться было совершенно нечему в подобной ситуации.

Я оказалась связана по рукам и ногам во всех смыслах. Я припомнила, что мне говорил во сне отец или тот, кто явился в его образе: «Взрослые берут на себя ответственность за свою жизнь, борются за свою любовь, а ты плывёшь по течению, наслаждаешься эйфорией беспамятства и предпочитаешь реальной жизни волшебную сказку». Я была несомненно благодарна Владиславу Григорьевичу – мне удалось рассмотреть имя врача – за положительный посыл и его доброжелательность, но сникла, перестав улыбаться, трезво осознав, что не вижу выхода из этого всего. Что было по факту? Что я имела по итогу? Что меня ждало дальше? Да будь я тысячу раз самой взрослой и сознательной из всех взрослых – я не видела выхода, никакого не видела выхода из ситуации, в которую попала под стечением обстоятельств, не зависящих от меня. Тупик. Беспросветная бездна страха, разочарования, потерь. И я…одна на больничной койке. Даже, если бы Платон захотел, он бы меня не нашёл. Стараниями Леонида я была надёжно спрятана и скрыта от глаз людских. Сбежать мне тоже не представлялось возможным. Я понятия не имела то, где нахожусь. Вдобавок ко всему я не могла говорить или не могла слышать. Нет, всё-таки говорить. Я же отчетливо слышала Владислава Григорьевича. Страх не заговорить никогда, не задать бушующие во мне многочисленные вопросы разъедал больно душу, словно прожигая кислотой. И неопределённость подступила вплотную, окутала меня с извращенной любовью, как она это делала после расставания с Липатовым, перед трудоустройством в «Платонов и партнёры». Только я обрела незримую почву под ногами и зажила стабильно, и на тебе очередную ледяную волну безысходности. «По течению я плыву? В сказке живу? Всем бы такую сказку, как у меня, когда кругом одни злодеи и бессильные чародеи. И плыву я всю свою жизнь против течения и пытаюсь удержаться на плаву, как бы меня не затягивал воронка судьбы на дно.», – размышляла невесело я, с угасающим угольком надежды поглядывая на врача. Тот уловил перемены моего настроения и тоже посерьёзнел.

– Давайте, Марта Юрьевна, сразу с вами договоримся, что вы отбросите мрачные мысли, иначе я не смогу вам помочь, – Владислав Григорьевич вопросительно поднял бровь, а я нахмурилась, но согласно кивнула. – То-то же. Ничего страшного не произошло. Да, вы подверглись насильственному удушению. И куда только смотрела охрана? Да, у вас передавлен возвратный гортанный нерв, что и вызвало афонию. Попросту говоря, из-за асфиксии вы потеряли голос. Но потеряли голос временно, я вам гарантирую, мы вас вылечим. Не вы первая с афонией-какафонией, не вы последняя, скоро запоете соловушкой.

Так и хотелось ответить врачу: «Знаете, в моей жизни давно сплошная полоса какафонии». А как я должна была отреагировать на столь радостные новости? Действительно, не я первая, не я последняя, куда не посмотри. Половину своей жизни не помню. А в 42 года начинать новую жизнь, не помня старую, мало заманчиво и перспективно. Муж, с которым мы небом венчаны, бросил меня после 15 лет совместной жизни ради беременной любовницы, с которой мне изменял и до замужества. Муж, из-за которого я и не помнила половину своей жизни и любимого Плутония. Меня похитили, порезали вазой, придушили и лишили голоса…права голоса. И никто, кроме Изольды и Леонида не знал, где я нахожусь. Я почувствовала себя героиней какой-то слезливой мылодрамы, с одной загвоздкой, что по закону жанра в сопливых мелодрамах героиня в конце всегда за 5 минут до титров: всё вспоминала, её спасал романтический герой, да-да тот самый, которого она забыла в начале фильма, затем героиня воссоединялась с дочкой и с героем опять же, а злодеев через одного ждала кара небесная, и…жили они дружно да долго и счастливо, в мире, согласии и любви. Я же склонялась к тому, что в жизни, моей реальной жизни наступил переломный, безвозвратный и грустно-финальный момент, минорный аккорд, провозгласивший устало: «Вот и сказочке конец, а кто слушал – молодец!».

Тем временем Владислав Григорьевич что-то принялся записывать мне в анамнез и бодренько заговорил.

– ДМБ-терапия, эндоларингеальные инстилляции лекарств, психотерапия, – врач потеребил забавно свою бородку и задорно хохотнул, – у нас с вами будет насыщенная программа лечения, а потом вы как заголосите звонко. Главное – положительный настрой и безоговорочная вера в выздоровление.

«Какие инсталляции лекарств?», – спросила я, естественно, саму себя и вдруг подумала про тётю Машу, вот, кто бы мне вернул голос своими чудодейственными травами на раз-два. Но я не знала, как связаться с Марьей Тимофеевной. Да даже, если бы и знала, и хотела обратиться за помощью к ведунье, мне никто не позволил этого сделать. Липатов бы просто никого ко мне не подпустил. Я понимала умом, что бывшему я безголосая на руку – не сдам его, куда следует. Да и от Изи ничего хорошего я не ждала, была уверена, что она меня по старинке напичкает психотропами, затуманит мой разум, и поминай как звали. Я закрыла глаза и мысленно запела песню, отражающую мою суровую реальность.

Скоро рассвет, выхода нет.

Ключ поверни и полетели.

Нужно писать в чью-то тетрадь.

Кровью, как в метрополитене

Выхода нет.

Выхода нет.

Где-то мы расстались, не помню в каких городах,

Словно это было в похмелье.

Через мои песни идут и идут поезда,

Исчезая в тёмном тоннеле.

Лишь бы мы проснулись в одной постели.

Захотелось уйти в похмелье, забыть и глубокий сон, чтобы проснуться потом, когда туман рассеется, и жизнь наладится. Я подняла руку и жестами показала врачу, что мне нужны лист и ручка. Владислав Григорьевич оживлённо отреагировал на мою пантомиму.

– Как же я сразу не догадался, предложить вам написать мне, – старый и добрый врач стукнул легонько себя по лбу, протянул мне планшет с листами и ручку.

«Снотворное», – написала я и вернула планшет врачу. Он смотрел то на меня, то на единственное написанное мной слово и сдвигал густые брови на переносице, явно задумавшись над моей просьбой, в которой я не видела ничего предосудительного. Можно было написать поподробнее: «Уважаемый Владислав Григорьевич, пациентка Марта Юрьевна утомилась и желает покоя и сна, не соблаговолите ли вы выдать ей парочку пилюль снотворного для качественного сна и полного расслабления». Но я не в силах была заниматься переписью населения или писать сочинение на вольную тему, сократив свой посыл до одного лаконичного и доступного для понимания слова. Врач же истолковал мои слова…слово иначе и, по всей вероятности, заподозрил в суицидальной наклонности, покосившись на меня недовольно. Я уж было собралась со своим оптимистичным доктором объясниться и схватилась за планшет, как в палату вошла Изольда с капельницей и таблетницей, в которой несомненно было снотворное и не только.

Глава 28

Я внимательно проследила, как обмениваются взглядами Владислав Григорьевич и Изи. Да, эту женщину, будь она сто тысяч раз заслуженным врачом с кучей регалий, я не могла назвать уважительно Изольдой Генриховной.

Для меня бывшая Леонида была Изи, точнее Изи-пизи. И это не я дала ей такое уничижительное прозвище, а сам Лёня. Я по-женски и по-человечески изначально переживала, что стала разлучницей и разрушила отношения Леонида и Изольды, а он в шутку успокаивал меня тем, что с этой Изи-пизи и взять то нечего, кроме одного, она же легче лёгкого девица. И я так и воспринимала Изольду, как девицу лёгкого поведения, не то что я, воспитанная в ежовых маминых рукавицах с манерами и высокими нравственными идеалами. И кому они были нужны…нравственные идеалы? По итогу я за них же и поплатилась ценой своего счастья и нашей с Платоном любви. Обернувшись назад, с сожалением и опозданием я поняла, что по сути и на Изи, и на многих других смотрела глазами Леонида, веря безоговорочно любимому мужу. Он умудрился так мне промыть мозги, выражаясь современным языком, переформатировать, обновить до заводских настроек мой разум и чувства, что убедил меня в том, что я люблю его и…вовсе не люблю себя, ведь меня не за что любить. И этот процесс выжигания меня внутри себя, заталкивания в беспросветные комплексы происходил плавно, незаметно, постепенно, как по маслу вливаясь в почву, приготовленную ранее моей матерью. Когда Плутоний говорил, что над моей уверенностью в себе предстоит колоссальная работа, которую он поручит Лейле, то не понимал на деле, что от пресловутой уверенности в себе у меня остались одни лишь тлеющие угольки, подогреваемые в годы семейной жизни редкой похвалой освоенных новых рецептов блюд и покорного поведения «правильной» жены. Да, работа в «Платонов и партнёры» придала мне уверенности в себе, благодаря дружелюбию Лейлы, поддержке Степана и заботе Платона, но этого было недостаточно для того, чтобы я воскресла и выбралась к свету.

Я горько усмехнулась злому року, что меня настиг: «Изи-пизи лечит мою шизи или шизу». Годы спустя, я, к слову, узнала, что Липатов не совсем верно истолковал английское выражение: «Изи-пизи, лемон сквизи», что странно переводится: «Так же легко, как выжать лимон». Лимоны то выжимать нелегко. А меня как раз дожать легче лёгкого. Ирония моей бессмысленной и беспамятной жизни, что мне самой в итоге досталось от Изи-пизи, бумерангом прилетело от бывшей Лёни за шутки над ней. Факт того, что я тоже стала бывшей Липатова меня позабавил, невольно я улыбнулась. Но улыбка улетучилась, поскольку я обратилась в слух. Сработал инстинкт самосохранения. Я вернулась из нахлынувших воспоминаний в настоящую реальность, которая настигала меня без малейшей возможности капитуляции. Я не могла говорить, но прекрасно слышала. И слышала я даже в такой вот тишине, что звенела в палате и оглушала многозначительным молчанием. Взгляды обоих докторов были красноречивей любых сложноподчиненных предложений или брошенных вскользь фраз. Я поняла, что оказалась в болезненно уязвимом положении, и моя участь предрешена, поэтому закрыла глаза, чтобы не видеть окружавшего меня злорадства и не показать свои страх и бессилие перед ними, и уснула тяжёлым сном.

– На-ка, выпей, – тётя Маша подала мне кружку с хохломой, от которой исходил чарующий аромат.

Ведунья поправила съехавшую пёструю косынку на голове, пронзительно заглянув своими серыми глазами, блеснувшими огнём в полумраке, внутрь меня, куда-то глубоко в душу, точно завораживая или гипнотизируя. Насмотревшись разных фильмов про ведьм, ведуний и наслушавшись мистических историй, я затряслась и приготовилась к чему-то из ряда вон выходящему, но ничего не произошло. И я расслабилась, отхлебнув сладко-кислого напитка.

Я сидела на добротном резном деревянном сундуке, устроившись поудобнее и опершись спиной о мягкие подушки, огляделась по сторонам. Деревянный стол с двумя скамьями по бокам. Травки разные сушеные висят по стенам. В углу висит кандило с зажжённой свечой. В окно тускло пробивается свет полной луны, а там виднеется лес. В деревянном старинном шкафу на полках множество диковинных баночек и пузырьков с какими-то снадобьями или отварами. И чёрный кот вальяжно лежит на столе, помахивая хвостом и поглядывая на меня ярко-зелёными глазами, а рядом с ним стоит прямоугольное чёрное зеркало в позолоте.

Впечатлившись обстановкой в доме Марьи Тимофеевны, я открыла рот и собралась заговорить, забыв, что голоса у меня нет.

– Как же у вас здесь волшебно, – я сказала вдруг, сказала вслух, – Ой.

– Как в сказке про ведьму в лесу? – ведунья услышала меня и пошутила.

Я зажала рот рукой, едва не расплескав отвар в кружке.

– Как же? – я не верила своим глазам или ушам. – Я же не могу говорить. У меня эта, как его? Какафония.

– Афония у тебя, деревня! – тётя Маша от души хохотнула и подтолкнула кота ко мне. – Во сне ты можешь говорить, твоим сном повелеваю я.

– Батюшки святые, – я машинально перекрестилась, – вы умеете повелевать снами?

– А ты думала, старая тётя Маша только со шваброй управляется.

– Нет, что ты, – я покачала головой, – что вы. Я не сомневалась. Но в голове просто не укладывается.

Ведунья придвинула зеркало на столе так, чтобы оно стояло ровно напротив меня. Чёрный кот запрыгнул на сундук и сложил свою пушистую, горячую голову мне на колени, мурлыча и засыпая.

– Я крайне редко прибегаю к подобному. Вызывать сны и вторгаться в них, что вызывать духов умерших, может быть чревато для живых людей, повлиять на их судьбу, а то и весь ход истории изменить. Но в случае с тобой пришлось прибегнуть к крайней мере. Иначе нам тебя не спасти.

– А тот сон тоже твоих рук дело? – спросила я в сердцах.

– Какой сон? – тётя Маша помрачнела и зажгла перед собой чёрные скрученные свечи, наблюдая за мной через огонь.

Я рассказала ведунье про сон с отцом, принявшим облик нечисти. Марья Тимофеевна напряженно выслушала меня, не проронив ни слова и не перебив, а, когда я замолчала, принялась что-то шептать на свечу. Ведунья поставила свечу перед зеркалом.

– Марта, – обратилась сухо она ко мне, – допей уже отвар, что ты с ним возишься.

– Я? – я опешила, не понимая, что за спешка с напитком, травки и травки, вкусненько. – Эмм, хорошо, тётя Маша.

– Время на исходе. – ведунья быстро глянула на висевшие необычные круглые часы с золотым циферблатом, украшенные звёздным небом с драгоценными камнями, и несколькими рядами стрелок, похожие на те…

– Я подарила похожие наручные часы Плутонию, – выпалила я и испугалась вспышки воспоминания, яркого и чёткого, будто это только что произошло с нами, а не в то лето.

– Не отвлекайся на своего Платона, – рассердилась тётя Маша, – и сюда он влез, плут такой.

Ведунья снова что-то зашептала, потирая в руках какие-то травы и рассыпая их по столу. Я непроизвольно чихнула, чем вызвала молчаливое негодование Марьи Тимофеевны. Закончив шептать, тётя Маша прикрыла глаза и заметно смягчилась, как-то повеселела и обратилась таинственно ко мне.

– Смотри в зеркало через пламя свечи.

– И что я там увижу? Кого?

– Говорю тебе, Марта, смотри. Увидишь, что надо.

Я всмотрелась в собственное отражение, как велела ведунья.

– Тихон тебя будет теперь оберегать, слушай его, Марточка Юрьевна. – тётя Маша указала на кота, который оживился и залез на меня. – Я досчитаю до трёх, и ты проснёшься.