Текст книги "Тщеславие"

Автор книги: Виктория Лебедева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

Глава 11

Когда я сообщила Герману о том, что жду ребенка, он очень удивился:

– С чего бы?

– Тебе скоро двадцать семь, ты не знаешь, от чего это бывает? – огрызнулась я.

– Ну… Знаю, разумеется. Только я не думал, что это будет так быстро.

– Предохранялся бы, получилось бы медленно!

– Говорят, что это не слишком приятно, предохраняться.

Я только руками развела, что тут скажешь, логика у Германа – железная. Он, видите ли, боялся, что ему неприятно будет, а мне теперь расхлебывать!

– Хочешь, – говорю, – аборт сделаю?

– Ты что, с ума сошла! – возмутился Герман. – Я читал, что это вредно. А вдруг потом вообще родить не сможешь? Нельзя же совсем без детей!

– А вдруг смогу?

– Не стоит так рисковать? И потом, я же не против. Я просто не ожидал. А теперь уж ничего не поделаешь, рожать придется.

От этого равнодушного согласия стало мне обидно до слез.

Герман, кажется, почувствовал, что ляпнул не то, и сразу начал извиняться. За плечи обнял, притянул к себе. «Люблю!» – говорит и по волосам гладит, а я носом уперлась в его душное рыхлое плечо, не задыхаюсь едва, высвободиться пытаюсь. Но разве от него отлепишься? Слабый-то он слабый, а все же посильнее меня будет. Так что отпустил он меня только тогда, когда я уже кашлять начала от недостатка кислорода.

И стала я с этого дня к родам готовиться. Купила журнал детской моды, одежек нашила: ползуночков, распашоночек, костюмчиков разных. Кой-какой ситчик совсем уж бесполезной расцветки на пеленки пустила.

Токсикоз к третьему месяцу такой начался, что в больницу загремела – на сохранение. Два месяца меня в этой больнице продержали. Есть я почти не могла, ничего-то во мне не держалось, так что за первые пять месяцев не только не поправилась, а похудела даже. А еще на Бабу Ягу стала похожа: бледная, как плесень, обросшая; и покраситься уже нельзя, не держится на беременных краска; так и превратилась опять из рыжей и счастливой в обыкновенную шатеночку. И все не верила, что у меня будет ребенок. Только когда он уже начал там, внутри, шевелиться, осознала наконец.

Похоже, что и Герман осознал.

Очень он испугался, когда я в больницу попала. Вернулась из больницы – а его как подменили. Ни на шаг от меня не отходит: «Наденька, как ты себя чувствуешь? Тебе не дует, Наденька? Что тебе, Наденька, приготовить?» И так – целыми днями. По утрам – чай в постель, вечером – обязательный моцион до Воробьевых гор и обратно. Овощей-фруктов – полный холодильник, и о чем только не попросишь его – все немедленно будет куплено и приготовлено. И полы-то он мыл, и пыль-то вытирал. И на улицу одну отпускать боялся. Во время очередной сессии в институт отвозил, а потом из института забирал. Анечка говорила: «Вот видишь, ты была не права. Смотри, какой он заботливый!»

А Герман и вправду стал даже слишком заботливым, от этой его заботы просто деваться было некуда. С работы стал часто отпрашиваться, так что его едва не уволили. И странно – целыми днями он вокруг меня прыгал, а разговаривать так и не научился. Любой наш с ним диалог, так или иначе, сводился на куплю-продажу.

А еще Герман стал странно суеверным.

Говорила:

– Давай хоть коляску купим, мало ли что может случиться!

А он:

– Нив коем случае! Это плохая примета. Вот будешь в роддоме, я тогда сам все куплю. И потом, ты же не знаешь, кто у нас родится, мальчик или девочка. Какого цвета коляску купить, синюю или розовую.

– Зеленую купи, чтоб не мучиться! – злилась я, но Герман оставался непреклонным и, когда Юлька родилась, купил-таки именно розовую коляску, таким уж оказался консерватором.

Но это случилось позже, а пока Юлька еще копошилась у меня в животе и не звалась Юлькой. Я гадала, кто же все-таки родится. Троекратный ультразвук не определил ничего. Мама по форме моего живота определила мальчика. Мамина знакомая тетя Вера по цвету моего лица определила девочку. Герман определил, что ему абсолютно все равно.

А я вечерами, лежа на нашей немереной спальной кровати и наблюдая, как по животу слева направо и обратно пробегает вдруг широкая округлая волна, думала, что если родится мальчик, то я назову его Славой. Я почему-то была склонна верить маминым прогнозам и о девичьих именах даже не рассуждала. Решила: если родится девочка, пусть тогда Герман сам выбирает, как ее назвать.

Недели за две до родов завела с Германом разговор об именах. Просто на всякий случай, вдруг ему не понравится имя Слава, и что тогда?

Было воскресенье. Мы сидели, вернее – полулежали, в спальне на кровати и вполглаза смотрели какой-то дурацкий молодежный сериал. Я подрубала пеленки, Герман попеременно то поднимал глаза к телевизору, то опускал взгляд в разложенную поверх своих волосатых коленей книгу фантастики. Был уже конец мая, стояла нестерпимая духота, от нее гудело в голове и рябило в глазах, и я немного завидовала Герману, который целый день проходил сегодня в одних спортивных трусах и трижды залезал под холодный ' душ. Меня Герман под холодный душ не пускал – боялся, что я простужусь, а ни в одни свои шорты я, будучи на девятом месяце, уже не влезала, равно как и в большинство других вещей, и все воскресенье мне пришлось изнывать в долгополом шелковом халате с длинными рукавами. Я механически протыкала иголкой голубоватую фланель и время от времени посматривала на Германов лоснящийся, неравномерно покрытый волосами живот, который за время нашей совместной жизни еще подрос и теперь лежал мягкими складочками; внутри складочек скапливалась влага, Герману приходилось через каждые пять минут отираться большим клетчатым носовым платком.

Герман извлекал откуда-то из-под кровати бутылку холодного «Жигулевского» и, жмурясь от удовольствия, прихлебывал из нее, а потом отправлял обратно на пол; комната наполнялась кислым пивным запахом, от которого не спасала даже настежь открытая дверь балкона, поскольку на улице не было ни ветерка, и мне становилось нехорошо.

– Слушай, Герман, – говорю. – Давай условимся. Если родится мальчик, я буду имя выбирать, а если девочка, то ты.

– Согласен, – промычал Герман. А потом, помолчав немножечко, поинтересовался, как же я назову мальчика.

– Славой, наверное, – ответила я.

– Почему?

– Да просто так, имя мне это нравится. Звучит хорошо.

– Вячеслав Германович… – задумчиво произнес Герман. – Не сказал бы, что это так уж хорошо звучит.

– С таким отчеством ни одно имя звучать не будет, – отозвалась я. – Попробуй сам подбери.

Герман надолго задумался и примерно через полчаса, когда я уже считала разговор оконченным, сказал:

– Знаешь, ты, пожалуй, права. Отчество идиотское. Я тут думал-думал… Так что, если хочешь, пусть будет Славой. – А потом прищурился насмешливо и родил каламбур: – Значит, хочешь славы?

– Да, – кивнула я.

Герман, разумеется, меня не понял.

Еще через полчаса я решила спросить Германа, как он собирается назвать свою предполагаемую дочь.

– Юлей, если не возражаешь – ответил Герман.

– Да, красивое имя, мне нравится, – согласилась я и, в свою очередь, поинтересовалась, почему именно Юлей.

– Так мою маму звали, – сказал Герман. Взгляд его сделался тоскливым и отрешенным. Мне снова стало его жалко, я ласково потрепала его по плечу и еще раз подтвердила, что Юля – красивое имя и что, конечно, если у нас родится дочка, мы назовем ее только Юлей и никак иначе, это просто наш долг. Герман улыбнулся благодарно.

Он был удивительно скрытным человеком. Ведь до сегодняшнего дня я и понятия не имела, как звали его маму. Как звали папу, я узнала в день свадьбы, во время регистрации, когда прочла в регистрационной книге, что мой будущий супруг – Герман Яковлевич. С фамилией тоже забавно получилось. В короткий период ухаживания мне было как-то недосуг фамилией интересоваться, но я твердо решила, что если уж выхожу за Германа, то, чтобы не расстраивать человека, я его фамилию возьму. И я пребывала в твердой уверенности, что так и поступлю, пока случайно не выяснилось при подаче документов, что он – Горохов. Это, конечно, самая обычная фамилия и в ней нет ничего плохого, но само сочетание имени и фамилии произвело на меня неизгладимое впечатление. Хотя, если честно, это сочетание как нельзя лучше подходило Герману, он был Герман Горохов до мозга костей, весь такой же аляповатый, как это невозможное созвучие. В общем, я решила остаться Калиновской. Герман сначала немного расстроился, но потом, когда я поступила в институт, успокоился. Сам говорил: Горохова – не фамилия для поэта.

Ребенок лежал в коляске, внимательно рассматривал смешную погремушечную сову полупрозрачными голубыми глазами и улыбался. У него были белые-белые волосы, густые, немного вьющиеся, совсем как у Славы, но это же невозможно, это же абсолютно исключено, Герман – брюнет, и глаза у Германа карие, так не бывает, мы учили это в школе, на биологии. Как же это получилось? А ребенок качает погремушку, и улыбается, и тянет ко мне розовые ручонки, он совсем такой же, как Слава, только маленький, он приподнимается в коляске и говорит мне: «Надя! Я теперь навсегда останусь с тобой, Надя!» И это Славин голос, и вот уже Слава, настоящий Слава склоняется надо мной, мы сидим около обогревателя, на нас выливается дождь – это дождь в Покровке, совсем теплый, ласковый летний дождь, и я выбегаю на улицу босиком, я весело шлепаю по лужам, а потом оскальзываюсь и начинаю падать прямо в эту теплую мутную воду… О Господи, мой живот, мой ребенок, это может повредить ребенку, какая мокрая, какая горячая вода…

Я внезапно проснулась и села на кровати. Уже занимался рассвет, и небо за окном казалось оранжевым. Герман громко сопел рядом, в такт этому сапу колыхалась повернутая ко мне гладкая спина, лишенная малейших признаков мускулатуры. Герман спал совсем как ребенок – коленки были поджаты к животу, ладони трогательно подпирали помятую щеку, а полные губы, сложенные в трубочку, слегка причмокивали. Сползшая махровая простыня едва прикрывала худые ноги. Я потянулась за простыней, чтобы поправить ее, и резкая боль прошла по моему животу насквозь. Я вскрикнула. Герман не проснулся. Боль ушла так же внезапно, как и появилась. Я еще некоторое время посидела недвижимо, потом попыталась пошевелить руками. Все вроде было в порядке, и я стала потихонечку ощупывать свой живот. Он был какой-то странный, он, кажется, уменьшился и помягчел. Я мгновенно покрылась холодным потом, мне с перепугу показалось, что у меня останавливается сердце. И только тут я почувствовала, что сижу на совершенно мокрой простыне в теплой липкой лужице. Мне сразу стало легче, я поняла, что ничего страшного не произошло, это просто отошли воды; что не пройдет и полдня, как я уже буду матерью. Я почему-то решила, что этот сон – вещий сон, и у меня обязательно родится мальчик. Я почувствовала себя почти счастливой.

Но что толку было рассиживаться, надо было срочно будить Германа и вызывать «скорую».

Сначала я тихонечко потрясла его за плечо – Герман не среагировал. Я стала говорить ему на ухо: «Герман, проснись! Герман!» – сначала вполголоса, потом все громче и громче, но он не просыпался, и только когда, подгоняемая новым приступом боли, я закричала во весь голос и с силой врезала ему по спине кулаком, он открыл наконец глаза.

– Ты что, чокнулась? – нервно прорычал Герман, подскакивая на кровати.

– У меня воды отошли.

– Какие еще воды? – Герман сосредоточил свой блуждающий взгляд на будильнике. – Пять часов утра!

– Рожаю я!

– Ты уверена? – зевнул Герман и снова откинулся на подушку. – Давай еще часочек поспим, вдруг тебе показалось. Я читал, что первые схватки…

– Какие схватки! У меня уже воды отошли! – взбесилась я. – Мне в больницу нужно срочно!

Герман нехотя приподнялся и повозил рукой по мокрой простыне с моей стороны постели. А потом вдруг как подскочит:

– Господи! Что же делать?!

– «Скорую» вызывай!

– А как?

– Вон там, на тумбочке, бумажка. На ней записано.

– Третий? – переспросил Герман, бегло просмотрев бумажку. – Нет. В третий ты не поедешь, это плохой роддом. У Пашки там сестра старшая рожала, знаешь, какие у нее осложнения были! Поедем в хороший.

И Герман босиком зашлепал в коридор к телефону – будить Пашкиного брата Андрея, чтобы тот за нами приехал срочно.

Пока мы ждали Андрея, я с трудом поднялась и оделась, стала перечислять Герману необходимые мне вещи. Он суетился, бегал то за зубной щеткой, то за полотенцем, то за тапочками, а я уже привыкла к боли и совсем успокоилась. Только двигаться было тяжело.

Когда Андрей приехал и увидел меня, совсем спокойную, то даже слегка обиделся. Полдороги дулся, что его в такую рань из постели выдернули. Спросил издевательски так:

– Ты же ведь не сегодня родишь? Полежишь еще?

– Да нет, почему не сегодня. Думаю, что к обеду управлюсь.

Андрей изумленно поднял брови. Я стала объяснять.

– Вот черт! – воскликнул Андрей и дал по газам. Хорошо еще, что машин было мало, днем, да на такой скорости, мы бы обязательно ляпнулись, я в этом уверена…

Роды были легкие. И трех часов не прошло с момента моего приезда в роддом, а мне уже показывали маленький пищащий красный комочек – Юльку.

Когда я в первый раз посмотрела на нее, меня разобрал смех. Юлька была – копия Германа спросонья. Она таращила на меня свои карие, почти черные глаза и сучила ножками, ее мокрые волосенки черными змейками сбегали по маленькой голове и были так длинны, что почти касались плеч.

– Вот, полюбуйтесь! – строго сказала акушерка и поднесла пищащую Юльку прямо к моим глазам. – Кто у вас?

– Девочка.

– То-то и оно, что девочка. Вы в этом абсолютно уверены?

– Разумеется. – Я мысленно покрутила пальцем у виска.

Видно, поняв мои мысли, акушерка смягчилась и утешила меня:

– Да вы, мамочка, не думайте, что я сбрендила. У вас тут третьего дня рожала одна мадам, так знаете, что вышло? Ей ребенка принесли, показали. Девочка? Девочка. А как кормить в первый раз, так она такой скандалище устроила! «У меня мальчик был! – кричит. – Верните моего мальчика!» Плакала в голос. Судом грозилась. Связями пугала. Она какая-то из крутых оказалась. Едва удалось дело замять, а мы-то что сделаем? Кого родила, того и родила. Я уж и боюсь теперь. Хоть расписку бери, право слово.

– За меня не волнуйтесь, я девочку хотела, – солгала я и постаралась мило улыбнуться.

Юлька в руках у акушерки затрепыхалась, пискнула, потом сощурила один глаз и показала мне язык. Акушерка понесла ее к пеленальному столику, где тщательно укутала сначала в две пеленки, потом в розовенькое байковое одеялко и загрузила в высокую каталку. Эта каталка была точной копией магазинных корзинок на колесиках, только сделана была не из железной сетки, а из прозрачного пластика.

– Вот, мамочка, здесь она и будет спать. Сейчас вы еще немного полежите, и мы вас с ней в палату отвезем.

– А разве…

– Это у нас нововведение. У кого роды нормально прошли, того с детьми кладут вместе. А у вас, тьфу-тьфу-тьфу, роды прошли – дай Бог каждой!

– А я ведь…

– Понимаю, первый ребенок. И пеленать небось не умеете. Не волнуйтесь. К вам сразу сестричка придет. Все расскажет, все покажет. И пеленки выдаст. Ну, отдыхайте пока. – И акушерка вышла за дверь.

Я приподнялась на локтях и стала свою Юльку рассматривать. А Юлька, смешная белая гусеничка с розовокрасным личиком, все показывала мне свой крошечный язычок. У Юльки были ровные, яркие темные бровки, четко очерченные, словно нарисованные губы, и маленький пуговичный носик, и жгучие угольные глаза, и смуглая кожа.

Она, как и полагалось ей по всем законам генетики, ничем не напоминала Славу.

Чем больше я смотрела на нее, тем больше она мне нравилась. Неправда, что новорожденные дети уродливы, Юлька казалась мне очень красивой. И, уже засыпая от усталости, я подумала: «Ну и слава Богу, что не похожа…»

Глава 12

Юлька моя оказалась просто золотым ребенком. Она все и всегда делала вовремя. Она даже родилась вовремя – в самом начале лета, в аккурат между первым и вторым курсами. Мне и академический отпуск брать не пришлось, ведь к концу сентября Юлька подросла ровно настолько, что вполне могла провести некоторое время в обществе бабушки.

Юлька была в точности такой, какими описывают новорожденных детей учебники для молодых мам: при рождении она весила ровно три килограмма и триста граммов, рост ее составлял пятьдесят один сантиметр, головку она стала держать в месяц, переворачиваться – в три, первые зубы отпустила – в шесть, села – в семь, встала – в восемь, заговорила – в девять, пошла – в десять… и так далее, все как по писаному. По пустякам она не капризничала, ночью просыпалась не больше одного раза, хорошо кушала, не страдала ни газами, ни диатезом, да и вообще взяла от родителей только хорошее и с легкостью сочетала в себе Германово спокойствие с моим хроническим любопытством. Буквально все родственники и знакомые были от Юльки в полном восторге.

Самый бурный восторг выказала по случаю Юлькиного рождения моя мама. По крайней мере поначалу. Она обязательно приезжала к нам раз в неделю, в субботу или в воскресенье, выхватывала Юльку из кроватки, делала ей «козу» и с умилением ворковала: «Ну, как тут мое золотко, моя кровиночка, моя внучечка Юлечка?» А потом засыпала меня самыми разными советами, собранными за прошедшую неделю по знакомым, по журналам, по телику.

Первый месяц я, ощущая себя в роли матери еще не вполне уверенно, честно пыталась этим советам следовать, но вскоре поняла, что некоторые наставления взаимоисключают друг друга, и теперь только кивала в ответ, пропуская всю собранную новоиспеченной бабушкой информацию мимо ушей.

Как и полагается всем на свете бабушкам, моя мама считала, что ребенку уделяют мало внимания, что Юлька недоедает и недостаточно тепло одета. Мама, несмотря на летнюю жару, пыталась закутать Юльку сразу в несколько пеленок, признавала только фланелевые чепчики, привозила на «докорм» пачечки смеси «Агу-1» и во время своих приездов почти не спускала Юльку с рук – качала, мурлыкая под нос какую-то нечленораздельную колыбельную, сюсюкала и гулила. На меня, как обычно, ругалась: мол, плохая хозяйка, и готовлю плохо, и в квартире – бардак. Герман ругани не переносил. К концу визита он, человек по натуре совершенно флегматичный, начинал громко скрежетать зубами и поминутно выбегал на балкон покурить. Мамино присутствие действовало на его доброту и заботливость, как хороший растворитель на краску, и за считанные недели ничегошеньки от них не осталось.

Но мама моя на Германа внимания не обращала.

Мама влетала в кухню как торнадо, гремела кастрюлями и сковородками, готовила еду, которой хватило бы как минимум на десять человек. Грозилась:

– Вот выйду в сентябре на пенсию, буду сама за ребенком смотреть! На вас надежды мало! Вам волю дай, так и до рахита мою девочку доведете! И застудите!

Надо ли говорить, что Герман к перспективе тещиного переезда относился с нескрываемым ужасом.

А я, чтобы как-то сгладить ситуацию и избежать скандала, перед маминым появлением обязательно делала генеральную уборку, стараясь вылизать квартиру как можно тщательнее.

Только результаты моего многочасового труда маму никогда не удовлетворяли. Она всегда находила где-нибудь за шкафом или под кроватью не истребленную мной сориночку. ниточку или бумажку и начинала громко распекать меня за нерадивость. Что бы я ни приготовила, блюдо казалось маме недосоленным или пересоленным, недожаренным или подгоревшим. Мама считала, что я покупаю недостаточно качественные продукты, и пеняла мне по поводу Германа, который за время нашей совместной жизни «наел» уже килограммов десять: «Ты совершенно не кормишь мужа!»

А еще мама слегка приревновывала. Когда узнала причину, по которой Юльку назвали именно Юлей, то дулась целую неделю, а потом потихонечку, когда Германа не было дома, высказала мне наконец причину своей обиды.

– Ты меня никогда не любила! – сказала мама, и на глаза ее навернулись слезы. – Подумать только! Дать ребенку имя женщины, которую ты даже не видела никогда в жизни! Или мое тебе недостаточно хорошо?

Я даже не нашлась что ей ответить. Не ожидала я подобного поворота, совсем не ожидала.

– Назвать ребенка именем покойника – вообще плохая примета! – продолжала мама, распаляясь все больше и больше. – Ну объясни мне, почему ты не предложила назвать девочку Верой, как меня?

– Да не нравится мне имя Вера! Оно архаичное! Так сейчас вообще никого не называют? – взбесилась я. Надо же было дать маме хоть какое-нибудь объяснение. Когда мама требовала объяснений, то, почти как маленький принц, не могла успокоиться ровно до тех пор, пока не получала ответа. Причем именно такого ответа, который по каким-то своим соображениям предполагала услышать. Вот сейчас ей захотелось найти подтверждение тому, что я ее не люблю, что ж, пусть получает, не жалко. Ей все равно ничего нельзя доказать. Я подняла глаза на маму. Мама плакала.

– Раз так, – говорила она, всхлипывая громко и жалобно, – то я вот сейчас соберусь и вообще никогда больше к вам не приеду! Живите как хотите! Гробьте ребенка! Зарастайте в грязи! А с меня хватит! Я же вижу, что я вам мешаю! И Герман твой меня ненавидит!

– Господи, мам, ну с чего ты взяла? – Я подошла к ней, обняла ее как можно нежнее. Но она меня оттолкнула:

– Что я, по-твоему, слепая?! То-то он зубами скрипит, как только я приеду!

– А ты не приставай к нему. Не поучай. Ты же вечно недовольна, как мы живем. А он – взрослый человек, ему это не нравится.

– Да какой он взрослый?! – прокричала мама сквозь слезы. – Рохля и рохля! У тебя такие парни были, а вышла черт знает за кого!

Я только плечами пожала, ну что тут скажешь, разве можно переспорить ее. И каких это парней она имела в виду? Никаких таких парней у меня отродясь не бывало.

Этот громкий и совершенно беспочвенный скандал прервала Юлька. Она проснулась в своей кроватке и громко пискнула, и маму сразу как ветром сдуло из кухни в детскую. А я так и осталась сидеть где сидела. Было мне очень грустно. Как же так? Она сама меня уговаривала выйти замуж, она мечтала о внуках, а вот теперь недовольна. И чем ей Герман не угодил? Она ведь его почти не знает, раз в неделю только видит. Вот так всегда. Пока не общалась она с ним, был он и «золотой», и «расписной», а теперь «не так летит, не так свистит». Женская логика в действии…

Так и жили. За относительно спокойной неделей, во время которой я кормила Юльку, пеленала Юльку, стирала на нее же и гуляла с ней же вокруг пруда в маленьком, неухоженном и негустом парке, в течение которой я готовила Герману ужины и гладила ему рубашки, а в свободные минуты пыталась прочесть хоть что-нибудь из средневековой литературы к следующей сессии, следовали бурные выходные. И приезжала мама – с советами и претензиями, с полными самой разной снеди сумками, с новыми погремушками для внучечки Юлечки; Герман все громче скрежетал зубами и отправлялся за пивом. Теща стала подозревать в нем алкоголика, Герман в ответ ее возненавидел уже по-настоящему. А я металась между ними тремя, не зная, как бы сделать так, чтобы всем им можно было угодить.

Угодить полностью возможно было одной только Юльке, ей хватало самой малости: немножечко молока и немножечко ласки да сухих пеленок, чтобы быть веселой и здоровой. Герману можно было частично угодить, если не задавать лишних вопросов и ни о чем не просить. А маме угодить не было никакой возможности.

В результате конфликт разрастался как снежный ком, вбирая в себя все новые мелкие обидки, все невыносимее становилась обстановка в доме, и Герману уже не хватало недели на отдых от тещи, он становился нервным и мрачным. Мама от Германа тоже не отставала: она звонила мне ежедневно, говорила о том, что ее зять – сплошное недоразумение, что она его терпеть не может, что он – хам и дурак. В середине подобного разговора я, как правило, не выдерживала и бросала трубку. Мама перезванивала снова, уже плачущая, кричала в телефон, что я ее «променяла», а потом бросала трубку сама, чтобы перезвонить мне на следующий день и повторить этот неприятный разговор сначала. Ситуация усугублялась тем, что я почти всегда оказывалась на стороне Германа. Я делала это вовсе не от большой любви к своему мужу, а просто из соображений элементарной справедливости. Чем больше я слышала от мамы упреков, тем больше было слез и ссор, и я уже ненавидела себя за то, что вышла замуж. Думала: действительно, ради чего мне приходится терпеть постоянные скандалы вокруг себя? Зачем я в это влезла?

А ведь и мама, и Герман были мне дороги, каждый по-своему. Маму, что бы она обо мне ни думала, я всегда любила – просто потому, что она была моей мамой, к Герману за год совместной жизни я, хоть и не питала бурных чувств, успела привязаться, как привязываются к родственникам, ведь он был отцом моей дочери. А они поместили меня в эпицентр своих разборок, и каждый тянул в свою сторону… Только Юлька, единственное светлое пятно и единственная моя радость, в силу своего юного возраста оставалась вне этого конфликта. Я брала ее на руки, а она улыбалась мне своими четко очерченными губами и уже пыталась подергать меня за волосы своими неловкими пальчиками. Она нежно выдыхала: «Агу!» – и я обнимала ее покрепче: «Эх ты, агу-рчик…»

Я не жалела, ни минуты не жалела, о том, что она родилась, моя Юлька.

Она росла не по дням, а по часам, она была смешная.

Часто я просто садилась около Юлькиной кроватки и подолгу смотрела на нее. Ее темные волосенки завивались колечками, у нее были смуглые щечки и серьезный, сосредоточенный взгляд.

Было забавно наблюдать, как она пытается уловить своей крошечной рукой яркую вертлявую гирлянду, как она прихватывает соску мизинцем и старательно тянет ее мимо рта, попадая себе по щеками и по носу, как она, кряхтя, переворачивается на пузико и упирается лбом в прутья кровати, а потом начинает недовольно попискивать и дрыгать ногами, бессильная исправить положение.

Лето стояло жаркое, и я отменила пеленки, взамен смастерив Юльке совсем уж крошечные штанишки и кофточки. Анечка из Щелкова, заехавшая как-то «на просмотр», привезла Юльке льняные пинетки в пол-ладони, и в этом новомодном наряде дочка выглядела уже не глупой гусеничкой, а совсем-совсем человеком. Юлька задирала ножонку и начинала обсасывать подаренный Анечкой ботик, с удовольствием жевала тонкие шнурки. Вид у нее был занятой. Временами на ее озабоченное лицо наползала вдруг тень неудовольствия, Юлька замирала, прекращала жевать свою ногу, и ее тонкие губы начинали мелко дрожать, а глаза – наполняться слезами. Потом раздавался громкий плач. Можно было не сомневаться в причине Юлькиного горя и сразу отправляться к шкафу за новыми ползунками. К еде Юлька тоже относилась весьма серьезно – распахивала рот, как голодный галчонок, и терпеливо ждала, когда же поднесут к нему грудь ли, соску ли или чайную ложечку, все равно что. Да, Анькина правда: с детьми было действительно весело.

А Герман оказался очень хорошим отцом. Был он к нам с Юлькой всегда очень внимателен, все свободное время готов посвятить дочке. Он ее и купал, и из соски поил. Поил и сам на себя умилялся. Игрушками весь дом завалил. Трехколесный велосипед зачем-то купил, и мячик, и прыгалки, и формочки с совком. «На вырост!» – говорит. И гулял с ней по вечерам самолично, пока я стирала-убирала. Если бы не скандалы… Ах, если бы не было этих постоянных скандалов, как знать… Бросила бы я свои литературные потуги, честное слово, бросила бы… И занималась бы только семьей, и была бы счастлива, и позабыла бы о Славе навсегда, если бы только не эти еженедельные скандалы, от которых на второй месяц у меня нарушился сон и заболело сердце, на третий – пропало молоко, а на четвертый пришло лихорадочное вдохновение и начался эпистолярный зуд в тяжелой форме. Если бы только не скандалы, не о чем было бы сейчас рассказывать…