Текст книги "Тщеславие"
Автор книги: Виктория Лебедева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)
Глава 3
Сейчас мне трудно объяснить, почему раньше я испытывала перед телецентром такой панический страх. Меж тем телецентр представлялся мне чем-то вроде заколдованного замка или дома с привидениями, к нему и приблизиться было как-то боязно: что там скрывается, за зеркальными стеклами, которые возвращают тебе твое собственное расплывшееся отражение?… Отражение непроизвольно съеживается, и ты натянуто улыбаешься себе лилипутику, противоестественная выходит улыбочка, унизительная улыбочка выходит… Силуэты охранников в форме. С оружием. Прямо кремлевский конвой… Но нет, шевелятся, шутят: друг с другом и с сотрудниками, по пропускам едва глазами скользят, позевывают. Вроде бы люди как люди, а подойти и задать вопрос – нет, не могу…
И в какой дом мне нужно? В тот, что побольше, или в маленький? Ага, на двери маленького: «Общественное российское телевидение». Значит, мне сюда… Хотя нужно и ко второму дому подойти, просто на всякий случай, надо же наверняка действовать… Опа! И здесь – «Общественное российское телевидение». Ну и куда я теперь, спрашивается? Эй, Слава, ну пройди ты мимо, покажись! В каком же ты доме, черт тебя дери?! Ладно, зайду, пожалуй, в большое здание, там хоть вестибюль есть, всех пускают…
Я честно отстояла очередь в бюро пропусков, добралась до окошечка и спросила у недвижного бюста, восседающего за стеклом, голосом тихим и чужим:
– Извините, вы не подскажете, где здесь отдел кадров?
– А вы, девушка, собственно, по какому вопросу? – отозвался бюст неожиданно зычно.
– Да я… вы понимаете, я… В общем… Насчет работы… Отдел кадров…
– А я-то тут при чем? – удивленно-возмущенно протрубил бюст. – Вы что, читать не умеете? Написано: «Бюро пропусков». Русским языком.
– Но я думала, вы мне, может быть, подскажете, куда… – Голоса у меня уже почти не было, и я сама себя с трудом понимала.
– Что вы там шепчете? Куда что?… Я вам не справочная! – отчеканил бюст грозно. – Отойдите, не мешайте работать!
Ну вот, собственно, и все… Мой троллейбус, мой семьдесят третий, давай наконец уедем… Ты уже спешишь из-за поворота, старчески припадая на правое переднее колесо, и давно не мытые, оледенелые окна твои подернулись серо-зелеными дорожными брызгами…
Какая же я дура – раскатала губу… В гении захотела, на телецентр захотела… А кто я есть, если так разобраться? Ноль без палочки. Девочка из Подмосковья. Слишком легко ранимая к тому же… И что дальше? Выход где, я вас, Надежда Александровна, спрашиваю? Не знаете? Нет? Конечно, откуда мне знать… Это надо же такую глупость придумать! Где моя голова была?! А… к черту? Все послать к черту! Вот куплю-ка лучше мороженого, «Ленинградского», с вареньем. Остыну. Подслащу свое горькое существование, так сказать. А потом буду жить дальше. Не знаю как, но буду, куда же я денусь? Если со стороны посмотреть, ведь ничего же страшного не случилось. Ну что я выдумываю вечно? В «дурке» мне место, не иначе…
Вылезла из троллейбуса на конечной и (скорее, скорее домой) спешным шагом отправилась мимо стоянки, через дорогу, вдоль «ракеты» и торговых павильончиков, подошла к ларьку с мороженым около метро «ВДНХ», продвинула в окошечко сложенную вчетверо купюру:
– Мне с клюквой, пожалуйста. Спасибо.
Потом резко развернулась и стукнулась носом в чье-то драповое плечо.
– Ой, извините, – пробормотала я и сделала шаг влево. Плечо тоже подвинулось влево; я шагнула вправо, и плечо – вправо. Тут я наконец подняла глаза и увидела лицо смущенно улыбающегося молодого человека.
– Девушка, мы с вами что-то никак не разойдемся, – пробормотал молодой человек, а спустя мгновение, оглядев меня попристальнее, добавил: – Может, это судьба? Вам не кажется?
– Нет, не кажется? – огрызнулась я и уже хотела уйти, но он окликнул:
– Подождите, подождите минуточку? – И начал неловко искать что-то в правом кармане своего пальто. Не нашел, полез в левый карман. Из кармана просыпалась мелочь. Нагнулся подбирать. Замер в полуприсядке, махнул рукой, распрямился, продолжил поиски. Вид имел крайне сосредоточенный, казалось, что от результата этих поисков как минимум его жизнь зависит. А потом вдруг расплылся в совсем детской улыбке и протянул мне на раскрытой ладони маленький, в смятом фантике, леденец «Дюшес»: – Вот. Это вам.
Потом снова залез в тот же карман и выудил оттуда вторую конфетку, точно такую же.
– И это вам. Чтобы никогда одной не оставаться.
Я машинально взяла конфеты.
– Герман, – представился парень и покраснел. – Хотя, конечно, это вам вряд ли интересно. Но все равно вы мне понравились. Я желаю вам счастья!
Он неуклюже развернулся и собрался идти своей дорогой.
– Надя, – сказала я ему в спину.
Парень замер на месте. Обернулся, посмотрел на меня, словно с мыслями собираясь, а потом выпалил залпом:
– Давайте с вами встречаться!
На меня напал приступ совершенно неуместного хохота, я смеялась и никак не могла остановиться, даже слезы на глаза навернулись. Герман через некоторое время начал смеяться вместе со мной, и мы хохотали уже на пару, хотя чего было смешного? До сих пор понять не могу.
В нормальное состояние нас привел окрик мороженщицы, она непечатно обругала нас за то, что мы ей окошко загородили и мешаем покупателям. Мы извинились и зашагали к метро.
– Ну так как? – спросил Герман.
– Что как?
– Насчет моего предложения?
– Какого предложения?
– Ну, встречаться… Я ведь абсолютно серьезно!
– О, это вряд ли, – отказалась я.
– Почему?
– Да так…
– А, ну ладно, – согласился Герман безропотно. – но хоть проводить-то вас можно?
– Проводить можно, – смилостивилась я, и Герман зашагал за мной через турникеты.
Почти всю дорогу мы молча рассматривали друг друга. Он был симпатичный. Высокий, одежда элегантная, но немного неряшливая. Пуговицы на пальто держатся еле-еле, и кто ему так галстук завязал? Кошмар какой! И шарфа у него нет, а зима все-таки. Глаза?… Да, глаза как у щенка-спаниеля: темно-карие, влажные и немного несчастные. И сутулится. Похож на знак вопроса. «Конечно, неплохо бы что-нибудь сказать, только что? Я же его совершенно не знаю», – размышляла я про себя, но фразы как-то не придумывались. И сам Герман тоже, видимо, не знал, что сказать, и чем ближе мы подъезжали к Курскому вокзалу, тем растеряннее он казался. Потом, когда мы уже поднимались по эскалатору, буркнул сердито (сердился, понятно, на себя, любимого):
– Вот, так всегда! Ну не умею я хорошо говорить!
И ссутулился еще сильнее прежнего. Мне стало его жалко (мне всегда всех жалко, вот такой у меня гадский характер).
– Я и сама не слишком разговорчива, – сказала я Герману, чтобы его как-то утешить, хотя против истины согрешила весьма сильно, мои проблемы обычно начинаются с того, что я хорошо молчать не умею.
– Честное слово? – обрадовался Герман.
– Нет, конечно, – призналась я. – Я соврала. Поболтать я люблю.
Герман улыбнулся:
– Мне всегда нравились разговорчивые девушки… А еще говорят, что противоположности сходятся.
– Не всегда, – ответила я, а в виду имела, разумеется, себя и Славу. Вот уж противоположности так противоположности. С большой буквы П.
– Но иногда ведь бывает? – спросил Герман. – И имя у вас такое красивое: Надежда.
Я плечами пожала. Подумала: «А имя-то здесь при чем?» Ну вот, Слава про имя и этот про имя… Видно, все они ухаживать начинают одинаково. Действительно, к чему велосипед изобретать?…
Когда мы дошли до электрички, Герман стал выпрашивать телефончик.
– Да нет у меня телефона. Честное слово, нет! – оправдывалась я, а он не хотел мне верить:
– Вот, все вы так говорите. Я вам просто не понравился, да?
– Да. То есть нет. Тьфу… Я в том смысле говорю, что у меня еще и времени понять не было, нравитесь вы мне или нет.
– Тогда я вам свой номер дам, – и Герман полез в сумку за листком и ручкой, – а вы мне сами позвоните, если надумаете. Я один живу. Дома после семи бываю и по выходным. Ну так как? Позвоните мне?
– Позвоню, позвоню, – пообещала я, – ну ладно, мне пора, а то электричка скоро отправится.
Я забрала у Германа листок с телефоном и пошла в вагон, но Герман проследовал за мной, усадил на свободное место и поцеловал… руку. Сказал:
– До свидания! Только обязательно позвоните! – И почти бегом ринулся к выходу – уже объявили отправление.
Через пару станций я поймала себя на том, что сижу и тупо свою руку рассматриваю. Да, забавный парень. Странный, но забавный. Совсем не те у меня ассоциации были с петушинскими электричками, право слово. Как в них морду бьют, наблюдала неоднократно, но вот чтобы руки целовали… Бывает же…
– А… Ты… Наконец-то… – Мама вышла из кухни и теперь стояла в противоположном конце коридора, отирая мокрые руки о засаленный красный передник. Она смотрела оценивающе-пристально: ее зеленый взгляд медленно скользил по мне сверху вниз, подобный лучу сканера. Это был ее фирменный взгляд, всегдашний, и в последнее время мне нередко казалось, что вот сейчас у мамы в боку что-то щелкнет, и с визгом поползет наружу лист бумаги с моим черно-белым изображением.
– Ну, что опять? Ну что у тебя все время морда такая кислая? – Мама уже скачала всю нужную информацию и теперь подводила итоги. – Ты хоть посмотри на себя! Ты – человек-мрак! Когда ты последний раз улыбалась?! И кому ты нужна-то такая, с таким характером! О, я несчастная! Ты же замуж ни-ког-да не выйдешь! Внуков мне не родишь! Да кто тебя возьмет с такой страдальческой миной?! Истеричка?…
Мама все говорила и говорила; я слушала, а тем временем потихонечку раздевалась: тянула с плеча свою видавшую виды дутую курточку, вокруг кисти сворачивала шарфик, шарфик прятала в кепку, кепку – в рукав… Краткое содержание предлинной маминой тирады сводилось примерно к следующему: я – нелепая ошибка природы, и поэтому она (мама) никогда не станет бабушкой, о чем сожалеет.
Потом я отыскала тапочки, прошла в комнату, ткнула кнопку телевизора.
Мама отправилась за мной, ее речь не блистала разнообразием, но звучали, звучали в голосе трагические нотки, нотки непоправимые… (Господи! Как же она достала!)
Я упорно старалась хранить молчание, ведь стоило только рот раскрыть… В общем, скандала не хотелось, не до скандалов мне было, совсем не до скандалов.
Наконец мама сдалась, громко обругала меня идиоткой и удалилась в кухню, откуда через несколько минут донеслось до меня грозное, но оставшееся без внимания: «Жрать иди, Несмеяна!»
* * *
А я сидела в старом кресле, поджав колено, и не смотрела в телевизор: действительно, в чем-то мама была права. Не складывалось у меня… Глобальные замахи были рублей на сто, а удар даже на копейку никогда не тянул. С этим надо было что-то делать, нельзя так дальше, уже голова пухнет, думать вообще вредно, если разобраться. Отвлечься надо… Только на что?… Или на кого?… Разве на Германа? Смешно… А и правда, позвоню-ка ему завтра. Или послезавтра. Нет, через неделю. Вообще-то через неделю поздно будет, через неделю он меня и не узнает, пожалуй. Получится глупо. Придется объяснять, где, когда… Если звонить, так уж сразу. Или завтра? Или послезавтра? Новые знакомые всегда отвлекают. Действительно, как я живу… Не общаюсь ни с кем. Не хожу никуда. Дом – работа. И то и другое уже глубоко в печенках. А так хоть развлечение какое-то. Кто знает, может, я к нему привыкну, я ведь всегда привыкаю, кажется. И про Славу этого дурацкого забуду. Ну, в самом-то деле, к чему выпендриваться: литература, телевидение. Нереально. А надо просто найти хорошего доброго человека… И все образуется как-нибудь.
– …найти хорошего доброго человека, и все образуется как-нибудь, – говорила мама уже много спокойнее. Она стояла в дверях и смотрела на меня с сочувствием. – В жизни, к сожалению, все получается не так, как хочется, но, Наденька, надо взрослеть, уже пора. Ты ведь теперь совершенно самостоятельный человек, институт закончила, работаешь. А все у тебя ветер в голове. Ну что тебе этот Слава? Ни кожи ни рожи! Он еще пожалеет, да только поздно будет! А ты съезди куда-нибудь, на дискотеку там, в кино, ну не знаю куда, познакомься с кем… И все наладится, вот увидишь…
– Да, – ответила я машинально, – все образуется…
– Ну, вот и хорошо, – сказала мама ласково, – а теперь пойдем ужинать. Надо обязательно есть, ты у меня уже вся зеленая стала. А я там курицу пожарила. С картошкой. Остынет ведь. Пойдешь?
– Пойду, пойду, – согласилась я и медленно поднялась с кресла. Кресло натужно застонало, мама посторонилась, пропуская меня вперед, словно боялась, что я сейчас передумаю и курица с картошкой так и останется несведенной.
Глава 4
Как легко общаться с чужими людьми!
Чужому человеку всегда есть что рассказать: детство, отрочество, юность, профессиональная деятельность; чужой человек старается казаться лучше, чем он есть на самом деле, а потому особо тщательно подбирает слова, одежды и жесты; чужой человек любит дарить подарки и расточать пышнофразые обещания, которые никогда не смогут быть выполнены, чужой человек первым приходит на свидания и всегда готов извиниться даже за то, чего не делал.
Герман был идеально чужим человеком.
Конечно, не день и не два прошли с момента моего с ним знакомства до первого телефонного звонка; еще пару недель я, затерянная внутри нашей холодной, неухоженной конурки, холила и лелеяла свою распоследнюю неудачу: по ночам горько рыдала в подушку, опивалась валерьянкой, просматривала тревожные сны разных степеней тяжести. А надо мной громко шаманила моя непримиримая мать.
В первые дни она высказывала в мой адрес конструктивную критику (я до сих пор совершенно уверена, что если разобраться в этимологии слова «критика», то в истоках наверняка отыщется «крик»); потом взывала к сочувствию, пребольно бия в глаза своей будущей одинокой старостью; потом горько (гораздо горше меня) рыдала в подушку и опивалась валерьянкой, а в финале, исчерпав все словесные ресурсы и всю фантазию, прибегла к своему коронному приему и в очередной раз собралась под электричку бросаться.
Битых два часа я провела спиной к входной двери, распятая, как морская звездочка, внутри дверного проема: руками-ногами упиралась в стороны, ключи зажимала в правом кулаке, а кулаком подпирала притолоку (высота, для мамы недосягаемая, мама мне всего-то по плечо).
Мама в запарке пыталась отодрать меня от двери, тянула за одежду и кричала. Кричала громко и нечленораздельно, глаза и щеки наливались кровью, голос срывался, а я, человек к суициду по натуре своей вовсе не склонный, сопротивлялась столь бешеному напору и размышляла, что, если залпом выпить пачку-другую снотворного… или вот балкон еще неплохое место…
Но, как говорил один небезызвестный киногерой, «я не умер, иначе кто бы рассказал вам эту историю». Страсти улеглись потихонечку, мама, изможденная своим же собственным порывом, крепко спала, с головой укутавшись клетчатым пледом, и жалобно всхлипывала во сне – такая маленькая, несчастная, беззащитная, такая одинокая в своей житейской мудрости, а я потихонечку натягивала в коридоре свои старомодные синие «дутики» и осторожно тащила из рукава кепку и шарф: мне было уже невмоготу находиться дома, нужно было хоть куда-нибудь уйти, пусть на час, на два, только бы подальше отсюда.
Вот тогда-то я и позвонила Герману – время-то нужно было чем-нибудь занять, по территории в один квадратный километр долго не проходишь, к тому же меня всегда угнетало кружение по одному маршруту.
А Герман меня узнал. Сразу. И еще он мне обрадовался – искренне так, совсем по-щенячьи.
* * *
Ему было двадцать шесть, он работал бухгалтером в меховом ателье. Родители и старший брат погибли восемь лет назад, по дороге на дачу, в автомобильной катастрофе. Германа тогда только призвали в армию, и известие это застигло его в учебке, за приготовлением контрольного борща (он учился на повара). Герман никогда не рассказывал, как он ехал в Москву на похороны, как хоронил свою семью, вот только борщ… С тех лор Герман возненавидел борщ, просто смотреть на него не мог, особенно на алый, густой, украинский…
После армии Герман вернулся в пустую квартиру и целый месяц беспробудно пил, пока не подобрал его на улице старый школьный друг и не пристроил на работу в ателье, которое сам же и открыл на папины-мамины денежки, бухгалтером. Потом Герман окончил бухгалтерские курсы, да так и осел в конторе бывшего одноклассника – сводил дебет с кредитом, от налогов увиливал, обычный, в общем, бухгалтер получился, не хуже других. По пятницам пил с сотрудниками пиво в кабаке, по субботам и воскресеньям подолгу просиживал у видака, смотрел пиратские боевички, а потом по полдня отсыпался, стряпал себе нехитрую холостяцкую еду, детективы читал в огромных количествах. Был он мягкий, добрый и неуклюжий, говорил мало и неловко, не умел «поразить воображение», а посему девушки обходили его стороной, и он, чьей жгучей мечтой было создание новой «ячейки общества», так и оставался в полном одиночестве в пустом и гулком доме. И никакие деньги, а зарабатывал он очень недурно, от этого одиночества не спасали.
Такой же был неприкаянный, как я, не знал, куда себя деть, его было жалко. Его хотелось утешить. Ему хотелось, чтобы его утешали. Все сошлось…
И уже в конце мая я с недоумением обнаружила, что через три недели моя свадьба…
* * *
Мама шумно хлопотала, вовлекая в процесс подготовки к столь знаменательному событию каждого встречного и поперечного знакомца, – договаривалась о цветах с Тамарой Васильной из колхозной оранжереи, об овощах – с Ниной Николаевной из парника, вела на старых перфокарточках сложные математические подсчеты того и сего, прикидывала примерное меню, осматривала с особым тщанием парадные рюмки и вилки. Она, бедняжка, за этой негаданной беготней похудела даже, пришлось мне на всех юбках ей пуговицы перешивать. А мы с Германом молча, отрешенно бродили по цветущей Москве – он был несказанно рад, я – оглушена, – и как-то так получалось, что, подключившись на мгновение к объективной реальности, я обнаруживала нас именно там, где мы когда-то давно, кажется – в прошлой жизни, так часто гуляли со Славой…
Искала ли я Славу? Нет. Во всяком случае, не нарочно. Хотя порой, в полудреме, уже почти засыпая, я глупо мечтала, что вот он появится, совсем внезапно, как умеет появляться только он один, и скажет, что время Лоры давно прошло, что он ошибся, просто нелепо ошибся, и спасет меня от предстоящего замужества.
Я боялась. По-настоящему.
Постоянно вертелась в голове одна и та же мысль: «Боже мой, что же я делаю, мы ведь абсолютно чужие люди, мы едва знакомы». Но потом ее сменяли другие: «Я не могу его (Германа) обмануть, он и так нахлебался за свою короткую жизнь по самое некуда; гости уже приглашены, неудобно как-то; мама меня убьет, если я откажусь…» Нет, Герман мне нравился, конечно, но я четко знала, что не люблю его, и это знание меня угнетало. И, чтобы избавиться хоть ненадолго от этой тяжести, начинала выискивать самые малые поводы для того, чтобы расстроить или хотя бы перенести на более позднее время предстоящую свадьбу. Рассуждала: «Вот бы здорово, если бы вызов из института пришел, я бы тогда поверила, что это – «указующий перст» и бросила все к чертовой матери». Но вызов не приходил (так я и знала, что не пройду этот творческий конкурс), и вообще обстоятельства не предоставляли мне ни малейшей лазейки к отступлению.
Чуда снова не получилось.
В смысле, доброго чуда не получилось, получилось – как всегда.
Ровно за три дня до свадьбы меня выдернул из постели громкий мамин вопль.
– Да ты с ума сошла! – кричала мама и руками размахивала. – Я не прослежу, так, значит, и никто не проследит!
– Да что случилось-то? – спросила я, протирая глаза кулаком.
– Как что случилось?! – возопила мама. – Будто сама не понимаешь!
– Честное слово – не понимаю.
– Не понимаешь?! – вскричала мама еще громче. – Нет, вы посмотрите, она не понимает!
– Да, не понимаю! – Я уже начала потихонечку просыпаться и выходить из себя.
– Так у тебя же платья нет! И фаты? И туфель! А я-то, дура, думала, что ты у меня – взрослый человек! Ответственный? А ты?! – Мама рассматривала меня с несказанным презрением.
– Ох, черт… – только и смогла я ответить. – Да у меня совершенно из головы вылетело…
– Значит, так… – Мама уже выплеснула свою ярость, а теперь начала действовать, дабы спасти положение, – во сколько Герман приедет?
– Часам к двум, наверное, – ответила я не очень уверенно.
– Ага! – Мама сощурилась и стала что-то прикидывать в уме. – Это еще терпимо, могло быть и хуже. Значит, так. Он приезжает, и вы срочно отправляйтесь в магазин. На рынке платье лучше не брать, там одно дерьмо китайское. И померить негде. Поедете на Щелковскую. Там, мне Валентина Пална говорила, у нее сын недавно женился, очень неплохой магазинчик для новобрачных. Около метро прямо. И недорого, говорят. Правда, там обуви нет совсем, но это ничего. Туфли можно и на рынке. В «Луже» или на Черкизовском, там дешевле. Один раз надеть – небось не развалятся. Знаю я тебя, ты же белые потом ни в жизнь носить не будешь!
После того как мама произнесла эту тираду – чудо женской логики и практичности, – чело ее омрачилось какой-то внезапно пришедшей мыслью.
– А у вас деньги-то есть? – спросила она с тревогой.
– У меня – нет. А у него – понятия не имею. – Я пожала плечами. – Это же его деньги, не мои.
– О Господи! – взвыла мама, простирая длани к люстре над головой. – Ты меня с ума сведешь!
До приезда Германа мама лихорадочно металась по квартире, костеря меня самыми последними словами, а я тихо злорадствовала про себя: вот бы здорово было, если бы у Германа денег не оказалось! Повод был бы отличный. Не тот человек моя мама, чтобы дочку замуж выдать без надлежащего снаряжения.
А потом приехал Герман. С деньгами. И прямо с порога объявил, что вчера купил себе костюм и кольца, а сегодня мы за платьем поедем. Он мне кольцо примерял, а я чуть не плакала.
Промотались мы по магазинам до вечера, ноги у меня гудели, голова болела, вдобавок я была голодная как волк. Купили платье – все такое воздушное, юбка многоярусная. ленточки там, люрекс, открытые плечи; цветочек купили в волосы и белые лодочки из кожзама. Мне было совершенно все равно, как я буду одета, настроение портилось с каждой минутой. А добрый Герман суетился вокруг меня:
– Ой, Наденька, что с тобой? Ты устала? Плохо себя чувствуешь?
И глаза у него были такие тоскливые-тоскливые, почувствовал, видимо, – неладно что-то. Я усовестилась. Такой он был жалкий, даже ссутулился много сильнее обычного.
– Ну что ты, – успокоила я его, – все в порядке. Просто я очень есть хочу.
– О, это не проблема! – расцвел Герман и помчался к близлежащему лотку за чебуреками.
Надо признаться, чебуреки эти не пошли мне на пользу. Вот уж правду говорят – «с котятами». Желудок мой разболелся страшно: есть не могла, пить не могла, ходить и то больно было. Мама перепугалась, Герман перепутался. Два дня бегали вокруг меня с лекарствами, утешали, только ничего не помогало. Чтобы перевезти меня на квартиру к Герману, где и предполагалось проводить свадьбу, пришлось им нанимать из загорода такси. Оставался всего один день до предстоящего события, нужно было принимать срочные и эффективные меры.
И тут мою добрую, сердобольную маму осенило. И добрая, сердобольная мама сунула мне таблетку левомицетина (это я потом выяснила, что левомицетин – не желудочные таблетки). К вечеру я начала чувствовать, что с моим лицом творится что-то неладное. Я посмотрелась в трельяж: оно покраснело и немного распухло.
Я пошла жаловаться моей доброй, сердобольной маме.
– Ой, у тебя, наверное, аллергия на левомицетин, – всплеснула она руками. – Вот так всегда – все одно к одному, одно к одному! Ну да ничего!
И она принесла мне еще одну таблетку – супрастин, поскольку принято считать, что он как раз аллергию снимает.
– Ты уверена? – засомневалась я. Мне, честно говоря, совсем не хотелось выздоравливать.
– Хуже точно не будет! – заверила мама.
Но она ошибалась, ох как ошибалась…
Я проснулась в два часа ночи оттого, что лицо мое начало нестерпимо чесаться, пошла в ванную и включила свет. Первое мгновение мои глаза отказывались воспринять всерьез то, что показывало зеркало. Я крепко зажмурилась, с минуту собирала в кулачок всю свою храбрость, а потом приоткрыла один глаз. Отражение не изменилось.
Да, кстати, попробую описать вам то, что я увидела тогда в зеркале. Начну с правой щеки, ибо в ту ночь она стала в полном смысле слова выдающейся частью моего лица, так как выдавалась вбок неимоверно, казалось, что она стала в три раза больше, чем была. Нет, левая щека тоже вспухла, но она увеличилась лишь в полтора раза и не выглядела такой огромной просто по сравнению. Кожа покрылась шершавой, неравномерной розовой корочкой, веки отекли, глаза превратились в тонкие болотно-зеленые щелки, а в этих щелках танцевала радость, настоящая радость – вот оно, избавление, разве можно жениться на такой невесте!
Оказалось – можно.
Не такова была моя мать, чтобы расстроить свадьбу, не таков был Герман, чтобы так легко от этой свадьбы отказаться…
Меня заставили выпить два литра молока, мне вызвали «скорую помощь», вкололи противокакой-то там укол с димедролом. Я лежала на диване в большой комнате, отрешенная от всего происходящего, и беззвучно плакала; я уже поняла, что нет, нет обратного хода, они меня уже не отпустят и не оставят в покое, за поспешные обещания надо расплачиваться по полной стоимости… А сквозь сон мне слышались стремительное шарканье тапочек по коридору и обрывки разговоров, и мама ворчала на меня Герману, что вот, я еще и плачу, а глаза от этого только хуже опухают, и что вечно у меня все не слава Богу.
К десяти часам утра опухоль немного спала, глаза прорезались, но противная розовая корочка по-прежнему оставалась на месте, и правая щека была заметно больше левой. Мама подняла меня с постели и заставила в срочном порядке наряжаться-гримироваться, корочку на щеках удалось кое-как замазать тональным кремом, в парикмахерскую я так и не успела, и бывшая одноклассница Леночка (она же – свидетельница) спешно накручивала мои «счастливые» рыжие волосы на плойку.
Цветок, круглолистая бумажная роза, не хотел держаться в волосах, Леночка еще поливала их лаком и возилась с заколками-невидимками, когда брачный кортеж – две ленточками-шариками разукрашенные «Волги» и новый «Москвич» одного из Германовых сотрудников – уже выстроился под нашими окнами и протяжно, призывно, разноголосо гудел.
А меня знобило, мое сердце подпрыгивало бешено: «Все кон-ча-ет-ся, кон-ча-ет-ся, кон-ча-ет-ся…»
