Текст книги "Лорд-обольститель"
Автор книги: Виктория Холт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)
Аннотация
Талантливой художнице Кейт не суждено получить признание в викторианской Англии, потому что, по общественным представлениям, творцом может быть только мужчина. После множества потрясений судьба дает ей лишь один счастливый шанс: девушка знакомится с нормандским аристократом, бароном де Сентевиллем, и вскоре он уже восхищается ее талантом. А вот художницу отталкивают жестокость и высокомерие барона, привыкшего к беспрекословному подчинению. Чем закончится противостояние двух сильных натур?
Приглашение в замок
Посвящается Патрисии Майрер, которой я хочу выразить глубокую признательность за ее заботу и поддержку на протяжении более чем двадцати лет. Все эти годы она вдохновляла меня своей самобытностью, интуицией, вкусом и бесчисленными талантами.
В тот июньский день, когда я совершенно случайно проникла в страшную тайну отца, было очень жарко. Этому открытию предстояло полностью изменить нашу жизнь. Никогда не забуду ощущение ужаса, охватившего меня тогда. Солнце сверкало так ярко, что на ум приходило определение «безжалостно». Стоял самый, пожалуй, жаркий на моей памяти июнь. Отец сидел напротив. Казалось, за эти несколько минут он постарел на добрых, впрочем, совсем недобрых, десять лет. В его глазах я прочитала отчаяние. Он вынужден был отбросить свое неуклюжее притворство, потому что понимал, что впредь уже не сможет скрывать от меня свою трагедию.
Мне было суждено первой узнать о ней. Я всегда была для него ближе всех остальных, даже моей матери, когда она была еще жива. Я тонко чувствовала все порывы его души. Мне были понятны и восторг отцовского творчества, и жажда успеха, и горечь неудач. Мягкий и простодушный, отец полностью преображался, переступая порог студии, где он проводил большую часть своей жизни. Студия всегда была смыслом его существования. По крайней мере, с пятилетнего возраста. Здесь, в этой студии, расположенной именно в доме, принадлежавшем Коллисонам на протяжении последних ста лет, он просиживал целые дни, наблюдая за работой своего отца. Я часто слышала рассказ о том, как, когда ему было всего четыре года, он исчез, и все думали, что ребенок потерялся, пока нянька не обнаружила его в студии. Он был поглощен рисованием, используя для этой цели одну из лучших собольих кистей своего родителя.
В мире искусства имя Коллисон было хорошо известно. Оно всегда ассоциировалось с миниатюрами, и в Европе не существовало ни одной сколько-нибудь значительной коллекции, где бы не присутствовал хотя бы один шедевр Коллисонов.
Создание миниатюр было давней традицией нашей семьи. Отец утверждал, что этот талант передается у нас из поколения в поколение, однако чтобы стать великим художником, необходимо начинать рисовать, едва лишь выбравшись из колыбели.
Все Коллисоны так и поступали.
Они писали свои миниатюры еще с семнадцатого века. Один из наших предков был учеником Исаака Оливера [1]1
Исаак Оливер (ок. 1562–1617), ученик и младший современник Хиллиарда, происходил из Руана, но жил в Англии. (Здесь и далее примеч. пер.)
[Закрыть], который, в свою очередь, брал уроки не у кого-нибудь, а у самого Николаса Хиллиарда [2]2
Николас Хиллиард (1547–1619) – придворный миниатюрист английских королей в конце XVI – начале XVII века, принадлежал к блистательной плеяде елизаветинцев и был современником Шекспира. В Англии портретная миниатюра стала видом изобразительного искусства, в котором с наибольшей полнотой выразила себя эпоха Возрождения. Крошечные изображения, написанные на пергаменте, наклеенном на кусочек игральной карты, соединяют в себе стремление к точной передаче внешнего облика модели с интересом к ее внутреннему миру. Обычно такими изображениями обменивались влюбленные, и тогда миниатюра превращалась в своеобразное любовное признание. Заключенные в драгоценные медальоны, такие портреты были важным элементом повседневной жизни английского двора, где культивировались рыцарские обычаи с их идеей служения Прекрасной Даме, чувству идеальной любви.
[Закрыть], знаменитого миниатюриста времен королевы Елизаветы.
До последнего времени в семье обычно рождался сын, который становился продолжателем дела своего отца и обеспечивал не только преемственность традиции, но и наследование славного имени. Моему отцу не удалось произвести на свет сына. Все, чего он достиг в этом плане, было рождение дочери, то есть меня.
Полагаю, это стало для него источником постоянного разочарования, хотя он никогда об этом не говорил. Как я уже отмечала, за пределами студии это был чрезвычайно кроткий человек, трепетно уважающий чувства всех окружающих. Говорил он очень медленно, потому что тщательно взвешивал каждое слово, прежде чем что-либо изречь, при этом неизменно учитывая возможное впечатление, которое его слова способны произвести на других людей.
За работой отец преображался. Он трудился, как одержимый, забывая о еде, назначенных встречах и любого рода обязательствах. Порой мне казалось, что такой лихорадочный темп жизни объясняется тем, что он считает себя последним из Коллисонов. Со временем он, правда, осознал свою ошибку, когда его дочь тоже открыла для себя очарование кистей, пергамента и слоновой кости. Я твердо решила продолжить семейную традицию. Мне хотелось со всей убедительностью дать понять отцу, что дочерей отнюдь не следует сбрасывать со счетов и что они способны добиться не меньших успехов, чем сыновья. Это было одной из причин того, что я начала жадно познавать радости живописи. Другим, гораздо более важным мотивом, стало то, что, невзирая на свой пол, я унаследовала от предков непреодолимое стремление к созданию этих изящных изображений.
Таким образом, имели место и побудительный мотив, и, как мне хотелось надеяться, талант, способный составить достойную конкуренцию любому из моих предшественников.
В то время отцу было уже под пятьдесят, но выглядел он гораздо моложе своих лет благодаря ярко-синим глазам и всклокоченным густым волосам. Он был высоким (я иногда слышала, как его называют долговязым) и очень худым, из-за чего казался достаточно нескладным. Я думаю, многих удивляло то, что такой неуклюжий с виду человек может создавать столь утонченные миниатюры.
Его звали Кендал. Это имя также передавалось у нас из поколения в поколение. Когда-то в семью вошла девушка родом из Озерного края. Тогда же и прозвучало впервые имя Кендал. По традиции имена всех наших мужчин должны были начинаться на «К». Буквы «К. К.» в нижнем правом углу миниатюр были такими крошечными, что их удавалось разглядеть лишь с большим трудом, но именно эти инициалы значились на многих знаменитых произведениях искусства. Это приводило к неразберихе, когда кто-нибудь пытался выяснить, кому же из Коллисонов принадлежит тот или иной шедевр. Зачастую время создания миниатюры приходилось определять лишь по деталям костюма модели или характерным особенностям фона.
До тридцати лет мой отец был холостяком. Он относился к категории людей, склонных игнорировать все, что способно каким-то образом отвлечь их от главного дела их жизни. Это в полной мере касалось и брака, хотя он и осознавал свой долг, подобный долгу монарха, то есть обязывающий произвести на свет наследника для продолжения династии.
Лишь после встречи с графом Лэнгстоном из Глостершира осознание необходимости вступления в брак стало чем-то большим, нежели проявление чувства долга перед семейной традицией. Граф тогда заказал ему миниатюры графини и двух своих дочерей, леди Джейн и леди Кэтрин, которую все называли леди Китти. Отец всегда говорил, что миниатюра леди Китти была самым совершенным из его произведений. «Она излучала любовь», – добавлял он. Временами он бывал очень сентиментален.
Что ж, результатом этой встречи стал его роман с Китти, но, разумеется, у графа были совершенно иные планы относительно судьбы своей дочери. Он ни в коей мере не был ценителем искусства. Ему были нужны миниатюры Коллисона лишь потому, что, по мнению людей его круга, они придавали интерьеру определенный лоск.
«Обыватель», – отзывался о нем отец. Граф считал художников не более чем прислугой, к которой светским людям надлежит относиться соответственно ее положению в обществе. Что же касается дочери, то он рассчитывал выдать ее по меньшей мере за герцога.
Но леди Китти оказалась девушкой, способной настоять на своем, тем более что она влюбилась в художника так же страстно, как и он в нее. В итоге они сбежали, и разъяренный отец сообщил своей дочери, что ворота Лэнгстонского замка закрылись за ней навсегда. Поскольку она была настолько неосмотрительна, что вскоре после побега поспешила стать Китти Коллисон, семья Лэнгстонов порвала с ней всяческие отношения.
Узнав об этом, леди Китти лишь пренебрежительно фыркнула и приготовилась провести в Коллисон-Хаус всю оставшуюся жизнь, которая, должно быть, показалась ей весьма скромной.
Спустя год после их венчания родилась я. Мое появление на свет было достаточно драматичным и стоило леди Китти львиной доли и без того слабого здоровья. Когда стало ясно, что она не сможет больше иметь детей, супругам пришлось взглянуть в лицо реалиям бытия и смириться с очевидным: их единственный ребенок был девочкой, а это означало конец династии Коллисонов.
Впрочем, разочарование никак не отразилось на их родительских чувствах. Я вникла в эту ситуацию вполне самостоятельно, знакомясь с традициями семьи и студией, озаренной ярким светом, струившимся сквозь огромные окна.
Многое стало известно из разговоров слуг. Я умела слушать и быстро сообразила, что получу гораздо больше ответов на свои вопросы, прислушиваясь к сплетням, чем расспрашивая родителей…
– Рождение сыновей всегда было проблемой для Лэнгстонов, – однажды авторитетно заявила кухарка, беседуя с горничной. – Моя племянница прислуживает одному из их кузенов. Она говорит, у них огромный дом. Одних только слуг человек пятьдесят… не меньше… и это только в загородном поместье. Ее милость тоже могла бы так жить.
– Ты думаешь, она жалеет?
– Думаю, да. А как не жалеть? Все эти балы, и титулы… и все такое. Она ведь могла выйти замуж за герцога.
– И все-таки надо отдать ему должное, он настоящий джентльмен.
– Да, тут я должна с тобой согласиться. Но он всего лишь торговец… или что-то в этом роде… в общем, торгует. Ну, я, конечно, понимаю, что это картинки… Но все же товар… и он его продает. А это означает, что они не пара. И за это надо расплачиваться. К тому же, не забывай, у них нет сына. Все, что у них есть, это мисс Кейт.
– Зато девчонка с мозгами, это уж точно. Да и манеры что надо… как у настоящей леди.
– Не похожа ни на него, ни на нее…
– Знаешь, что я думаю? Надо было ему жениться на крепкой молодой девке… своего круга… на дочке сквайра или вроде того… Его занесло слишком высоко, это уж точно. А та рожала бы ему по ребенку каждый год, пока он не получил бы сына, чтобы научить его всему этому рисованию. Вот как это должно было быть. А тем, кто обувает не свои башмаки, рано или поздно приходится за это расплачиваться…
– Думаешь, он недоволен?
– Еще бы! Он ведь хотел сына. И, между нами говоря, ее милость не особо ценит всю эту его мазню. Хотя, если бы не мазня, они бы никогда не встретились. Но кто скажет, что это не было бы к лучшему?
Так я познавала реалии бытия.
А к тому времени, когда я проникла в тайну отца, мамы не было на свете уже целый год. Ее уход стал для нас тяжелым ударом. Мама была очень красивой, и нам с отцом нравилось просто сидеть и смотреть на нее. Она носила синие платья, под цвет глаз. А те, которые она надевала к чаю, были очень нарядными, украшенными кружевами и лентами. Поскольку мое рождение сделало ее почти что инвалидом, я ощущала груз ответственности за это. Но утешала себя тем, что ей нравится по-королевски возлежать на кушетке, принимая посетителей. Бывали дни, которые она называла хорошими. Тогда мама играла на рояле, украшала комнаты цветами, а иногда даже принимала гостей, в основном из числа соседей.
Нас навещали Фаррингдоны из Особняка. Им принадлежала большая часть окрестных земель. Приходили также викарий и доктор со своими семьями. Все, даже леди Фаррингдон, считали немалой честью для себя приглашение посетить леди Китти. Положение в обществе весьма и весьма заботило леди Фаррингдон. Несмотря на все свое богатство, сэр Фредерик был всего лишь баронетом во втором поколении, и его супруга испытывала некоторое благоговение перед дочерью графа.
Мама даже не пыталась заниматься хозяйством. Эта обязанность была возложена на Иви, без которой наша жизнь была бы достаточно сложной. Когда Иви появилась у нас впервые, ей было всего семнадцать. Мне тогда исполнился год. Моя мать была грациозна и изящна, но абсолютно беспомощна. Иви была какой-то ее дальней кузиной, представительницей армии бедных родственников, зачастую существующих за счет богатых. Значит, еще одна девушка из рода матери когда-то вступила в неравный брак, то есть пошла против воли родителей, что повлекло за собой погружение в безвестность. Иви была отпрыском одной из таких заброшенных ветвей. Однако она каким-то образом поддерживала связь со стволом, так что более благополучные родственники имели возможность обратиться к ней за помощью в случае необходимости.
Когда обнаружилось, что моей матери придется провести большую часть своей жизни, лежа на кушетках, она вспомнила об Иви как о человеке, способном оказать ей достаточно действенную помощь.
Иви переехала к нам и никогда об этом не жалела. Впрочем, как и все мы, которые зависели от нее. Она была весьма квалифицированной экономкой, занималась домашним хозяйством, присматривала за слугами, исполняла роль компаньонки и камеристки при матери, а меня окружила поистине материнской заботой. Все это позволяло отцу работать, не отвлекаясь на решение бытовых проблем.
Итак, у нас была Иви. Она организовывала небольшие вечеринки для мамы и принимала отцовских заказчиков. Если отцу приходилось уезжать (что случалось достаточно часто), он мог быть совершенно спокоен, зная, что Иви о нас позаботится должным образом.
Когда отец возвращался, мама с огромным интересом слушала его рассказы. Ей нравилось считать своего мужа знаменитым художником, чьи работы пользуются большим спросом, хотя сами по себе эти работы ее не особенно занимали. Я видела, как ее глаза подергиваются пеленой непонимания всякий раз, когда он принимался с энтузиазмом говорить о живописи. Зато я отлично понимала его, потому что в моих жилах текла кровь Коллисонов. Я чувствовала себя по-настоящему счастливой только тогда, когда держала в руке тонкую соболью кисточку и легкими движениями наносила уверенные мазки на пергамент или пластину из слоновой кости.
Я, как и мама, носила имя Кэтрин, но чтобы не путать, меня называли Кейт. Я была совершенно не похожа ни на мать, ни на отца. Мои волосы и кожа были значительно темнее, чем у них.
– Привет из шестнадцатого века, – пояснял отец, который, разумеется, был опытным экспертом во всем, что касалось внешности. – Должно быть, ты как две капли воды похожа на кого-нибудь из наших предков, Кейт. Эти высокие скулы и рыжинка в волосах. И золотисто-карие глаза. Такой цвет очень трудно передать. Чтобы получить его, надо тщательно смешивать множество разных красок. Я не люблю, когда приходится заниматься чем-то подобным. В результате может получиться ужасная мазня.
Работа как-то ненавязчиво, но при этом неизменно становилась главной темой наших разговоров, о чем бы изначально ни шла речь.
Мне было лет шесть, когда я дала свой торжественный обет под воздействием подслушанных разговоров слуг о том, что рождение дочери стало большим разочарованием для отца.
Я тогда вошла в студию, остановилась перед высоким окном, сквозь которое струился яркий утренний свет, и произнесла:
– Я стану великим художником. Мои миниатюры будут самыми-самыми лучшими.
И поскольку я была очень серьезным ребенком, к тому же беззаветно и глубоко преданным отцу, не говоря уже о прирожденном осознании своего предназначения, то со всей решительностью приступила к осуществлению задуманного. Поначалу мои усилия лишь позабавили отца. И все же он показал мне, как натягивать пергамент на плотный белый картон и как потом обрабатывать его.
– Кожа – жирный материал, – объяснял он, – поэтому ее надо слегка шлифовать. Ты знаешь, как это делается?
Вскоре я это узнала и научилась натирать поверхность пергамента портняжным мелом и измельченной пемзой.
Затем он научил меня пользоваться масляными красками, темперой и гуашью.
– Но для самых крошечных миниатюр лучше всего использовать акварель, – делился отец своими секретами.
Когда он вручил мне мою личную кисть, я пришла в неописуемый восторг. А когда была закончена моя первая миниатюра, выражение отцовского лица наполнило мою душу гордостью.
Он обнял меня и прижал к груди, чтобы я не заметила слез в его глазах. Отец был очень эмоциональным человеком.
– У тебя дар, Кейт! Ты одна из нас! – воскликнул он.
Мое первое произведение показали маме.
– Очень красиво, – сказала она. – Ах, Кейт, ты тоже гениальна. А я… у меня нет ни единого таланта!
– Тебе вовсе не нужны таланты, – заявила я. – Просто оставайся такой же красивой.
Я росла в очень счастливой семье. Работа сблизила нас с отцом, мы проводили в студии долгие радостные часы. До семнадцати лет у меня была гувернантка. Отец не хотел, чтобы я уезжала в пансион, потому что это прервало бы мое обучение живописи.
– Чтобы стать большим художником, необходимо работать каждый день, – говорил он. – Нельзя позволять настроению управлять тобой. Нельзя заставлять вдохновение ждать, пока ты соизволишь составить ему компанию. В тот момент, когда оно снизойдет до того, чтобы посетить тебя, ты уже должна быть полностью готова к работе.
Я отлично его понимала. И тоже не вынесла бы разлуки со студией. И ни на минуту не забывала о своем намерении стать такой же великой… нет, гораздо более великой художницей, чем любой из моих предков. И я знала, что способна на это.
Отец часто ездил за границу и иногда отсутствовал по месяцу и более. Он даже бывал при некоторых европейских дворах и писал миниатюры для членов королевских семей.
– Я хотел бы взять тебя с собой, – часто говорил он. – Ты пишешь миниатюры уже не хуже меня. Но я не знаю, что они подумают о художнике женского пола. Скорее всего не поверят в то, что выполненная ею работа может ничем не уступать мужской.
– Но ведь они сами могли бы в этом убедиться.
– Люди не всегда видят то, на что устремлены их глаза. Они видят то, что сами себе внушили. Боюсь, они смогут внушить себе, что работа женщины изначально не может сравниться с работой мужчины.
– Какая чушь! Это возмущает до глубины души! – воскликнула я. – Только слабоумные могут так рассуждать!
– Многие из них таковыми и являются, – вздохнул отец.
Мы писали миниатюры и для ювелиров. Они успешно продавались по всей стране. Многие из них принадлежали моей кисти. И тоже были подписаны инициалами К. К. Все восхищались: «О, Коллисон!» И не догадывались, что это работа Кейт Коллисон, а вовсе не Кендала Коллисона.
Когда я была ребенком, мне иногда казалось, что родители обитают в совершенно разных мирах. Отец был рассеянным художником, жившим ради своего творчества, а мать – красавицей, изящной хозяйкой, любившей быть в центре всеобщего внимания. Особенно ей нравилось, когда вокруг вились поклонники, наслаждавшиеся общением с дочерью графа, пусть даже и ставшей женой простого художника.
Я часто присутствовала на ее чаепитиях, помогая занимать гостей. По вечерам она давала небольшие званые обеды, после которых гости усаживались играть в вист или музицировали. Мама и сама часто садилась за рояль. Играла она превосходно.
Иногда ей хотелось поговорить, и она рассказывала мне о своих детских годах, проведенных в Лэнгстонском замке. Однажды я спросила, не сожалеет ли она о том, что променяла замок на дом, который должен казаться ей очень скромным.
– Нет, Кейт, – последовал ответ, – ведь я здесь королева. Там я была всего лишь одной из принцесс, совершенно не имеющей веса или значения. Мне было уготовано выйти замуж за кого-нибудь, кого одобрила бы моя семья, но почти наверняка – не я.
– Должно быть, ты очень счастлива! – воскликнула я. – Ведь лучшего мужа, чем у тебя, и желать невозможно!
Она странно на меня посмотрела и спросила:
– Ты очень любишь своего отца, не так ли?
– Вас обоих, – совершенно искренне ответила я.
И подошла, чтобы поцеловать ее, но она отстранила меня со словами:
– Осторожно, ты испортишь мне прическу, милая.
Затем взяла за руку и сжала ее.
– Я рада, что ты его так любишь. Он заслуживает любви гораздо больше, чем я, – добавила она.
Я ее не понимала. Но мама всегда была ласковой, нежной и радовалась тому, что я столько времени провожу с отцом. Да, моя семья была поистине счастливой, пока однажды утром Иви не поднялась с чашкой шоколада в мамину комнату и не обнаружила ее мертвой в постели.
У нее была простуда, которая развилась в нечто значительно более опасное. Я всегда только и слышала, что мы должны беречь мамино здоровье. Она редко покидала дом. А когда все же делала это, то лишь для того, чтобы поехать в Фаррингдон-холл. Там лакей помогал ей выйти из экипажа и едва ли не на руках вносил в особняк.
Она всегда была хрупкой и болезненной. Считалось, что смерть постоянно ходит за ней по пятам, и эта много лет идущая по пятам смерть стала чуть ли не членом семьи… Мы думали, она будет вечно плестись по пятам. Но вместо этого она вдруг настигла и…
Нам очень не хватало мамы. Именно тогда я поняла, как много значит живопись для нас обоих, для отца и меня. Несмотря на безутешное горе, в студии нам удавалось забыть о своей потере, потому что там для нас не существовало ничего, кроме работы.
Иви горевала. Она так долго заботилась о маме. В то время ей было тридцать три года. Семнадцать из них она посвятила нам.
Двумя годами ранее Иви обручилась. Это означало, что она собралась замуж. Мы пребывали в смятении. С одной стороны, невозможно было не радоваться за Иви, но с другой… так же невозможно было даже представить себе нашу жизнь без нее.
Угроза, впрочем, была несколько умозрительной. Женихом Иви стал Джеймс Кэллум, второй священник нашего прихода. Он был ее ровесником, и они собирались пожениться, как только ему дадут собственный приход.
– Господи, хоть бы это никогда не произошло, – повторяла мама. И тут же добавляла: – Какое же я эгоистичное создание, Кейт. Надеюсь, ты не станешь такой, как я. Впрочем, здесь нечего опасаться, ты никогда не будешь такой. Ты из тех, кто полагается только на себя. Но все же, что мы… что ябуду делать без Иви?
Ей не пришлось решать эту проблему. Когда она умерла, жених Иви по-прежнему был вторым священником, так что, в каком-то смысле, ее молитвы были услышаны.
Иви пыталась меня утешить:
– Ты уже почти взрослая, Кейт. Вы найдете кого-нибудь вместо меня.
– Это абсолютно невозможно, Иви. Ты незаменима.
Она улыбнулась в ответ, и я увидела, что бедняжка разрывается между стремлением выйти замуж и опасениями за наше благополучие.
Я понимала, что вскоре Иви нас покинет. Перемены витали в воздухе, но я их никак не желала.
Проходил месяц за месяцем, а Джеймсу Кэллуму все не удавалось получить свой приход. Иви заявила, что со смертью мамы ей стало почти нечего делать, и принялась за консервирование фруктов и всевозможных компотов, как будто она намеревалась обеспечить нас всем необходимым на все то время, когда ее не будет с нами.
Отец вообще отказывался рассматривать всерьез возможность того, что Иви нас покинет. Он относился к тем людям, которые живут настоящим моментом, и напоминал канатоходца, который удерживается на канате только потому, что не смотрит вниз и не думает о подстерегающих его опасностях. Он все идет и идет, даже не подозревая об их существовании, и это позволяет ему благополучно миновать зияющую под ногами бездну. Но могло наступить и такое время, когда бы он столкнулся лицом к лицу с совершенно непреодолимым препятствием. И вот тогда он был бы вынужден остановиться и трезво осмыслить возникшую ситуацию.
В те дни мы часто работали в студии вместе, и между нами царила абсолютная гармония. Я уже считала себя полноценным художником и даже сопровождала отца в один или два дома, где требовались реставрационные работы. Он всегда представлял меня своим подмастерьем, и все считали, что я всего лишь готовлю отцу инструменты, промываю кисти и вообще забочусь о его комфорте. Это меня раздражало. Я гордилась своей работой, а отец все чаще и чаще доверял мне выполнение ответственных заказов.
Однажды, когда мы, как обычно, работали в студии, я увидела, что он держит в одной руке лупу, а в другой кисть.
Это изумило меня, потому что отец всегда повторял: «Не стоит пользоваться лупой. Нужно тренировать глаза, и тогда они научатся выполнять всю необходимую работу. У миниатюриста особенные глаза. Если бы это было не так, он не был бы миниатюристом».
Он заметил мое удивление и отложил лупу со словами:
– Очень мелкие детали. Я хотел убедиться в том, что все рассчитал правильно.
Прошло несколько недель. Нам прислали на реставрацию манускрипт из какого-то монастыря на севере Англии. Некоторые иллюстрации на его страницах выцвели и расплылись, так что работа предстояла весьма сложная. Мы не впервые занимались реставрацией подобных манускриптов. Если они были очень ценными, а некоторые из них датировались одиннадцатым веком, отец ехал в монастырь и выполнял эту работу на месте. Но были случаи, когда менее ценные экземпляры привозили к нам домой. В последнее время я выполнила немало подобных заказов. Таким образом, отец давал понять, что считает меня вполне зрелым художником. Клочок пергамента или пластину слоновой кости можно было испортить, не опасаясь за последствия, но касаться бесценного манускрипта могла лишь рука, не ведающая ошибок.
В тот июньский день перед отцом лежал раскрытый манускрипт, а он пытался подобрать нужный оттенок красного цвета. Это всегда было трудной задачей, потому что требовалось подыскать точное соответствие красному пигменту под названием миниум, или свинцовый сурик. Этот пигмент использовался с незапамятных времен, и именно от него произошло слово «миниатюра».
Он в нерешительности подержал кисть над дощечкой и вдруг отложил ее. В этом движении было столько отчаяния, что у меня упало сердце.
Я подошла и спросила:
– С тобой все в порядке?
Он молча наклонился вперед и закрыл лицо руками.
Это было страшное мгновение. За окном пылало безжалостное солнце, яркий свет озарял страницы древнего манускрипта, и я знала, что именно сейчас должно произойти нечто ужасное.
Я склонилась над ним и положила руку на плечо.
– Что случилось, отец?
Он опустил руки и посмотрел на меня своими синими глазами, полными горя.
– Нет смысла скрывать, Кейт, – вздохнул он. – Я… слепну.
Я утратила дар речи. Этого не могло быть. Глаза были его сокровищем… они были вратами в мир его искусства, его радости и счастья. Как сможет он жить дальше без этого? Ведь тогда будет утрачен смысл его существования.
– Нет… – прошептала я, – этого… не может быть.
– Это так.
– Но… – я запнулась. – Все-таки ты же видишь, отец.
Он покачал головой.
– Не так, как раньше. Гораздо хуже. И будет еще хуже. Не сразу… постепенно. Я был у специалиста. Во время последней поездки в Лондон. Он мне сказал…
– Когда это было?
– Три недели назад.
– И ты все это время молчал.
– Не хотелось в это верить. Вначале думал… Честно говоря, я не знал, что и думать. Просто понял, что вижу не так четко, как раньше… недостаточно четко… Разве ты не заметила, что я оставлял тебе все мелкие детали?
– Заметила, но думала, ты просто хотел подбодрить, поддержать… чтобы я обрела уверенность в своих силах.
– Милая Кейт, ты не нуждаешься в поддержке. У тебя уже есть все, что требуется. Ты – настоящий художник. И ни в чем не уступаешь своим предкам…
– Что сказал доктор? Я хочу знать все-все.
– У меня на обоих глазах то, что называется катарактой. Доктор говорит, это маленькие белые точки на хрусталике в центре зрачка. Пока что крошечные, но они будут расти, причем все больше и больше. Этот процесс может проходить достаточно медленно, и я еще не скоро полностью утрачу зрение… но все может случиться и очень быстро.
– Неужели ничего нельзя сделать?
– Можно. Операция. Но она очень рискованная, и даже в случае успеха зрение не позволит мне заниматься тем, чем я занимался всю жизнь. Ты же знаешь, какое у нас должно быть зрение… как оно временами особо обостряется. Да что там, ты ведь все это хорошо знаешь, Кейт. И много раз прочувствовала на себе. Но… слепота… Это конец…
Я была потрясена этой неожиданно обрушившейся трагедией. В творчестве заключается вся его жизнь, и ее у него хотят отнять. Это самое ужасное, что могло с ним произойти.
Я не знала, как его утешить, но каким-то образом мне все же это удалось.
По крайней мере, он так сказал. А я упрекнула его за молчание в течение трех ужасных недель.
– Я пока не хочу, чтобы об этом кто-нибудь узнал, Кейт, – тихо проговорил он. – Пусть это будет нашей с тобой тайной, хорошо?
– Хорошо, – кивнула я. – Пусть будет так. Это наша тайна.
С этими словами я крепко его обняла.
– Ты – мое утешение, Кейт, – прошептал отец.
* * *
Человек рано или поздно выходит из состояния шока, в которое его повергают трагические обстоятельства. Вначале казалось, что мой мир обрушился, но, по мере того как я размышляла над сложившейся ситуацией, ко мне возвращался прирожденный оптимизм, и я начала понимать, что на самом деле это еще далеко не конец. Во-первых, процесс был постепенным. Пока что отец просто видел немного хуже, чем прежде. Он не мог выполнять самую тонкую работу. Но от этого он не переставал быть художником. Ему всего лишь необходимо было сменить амплуа. Мне казалось непостижимым, что один из Коллисонов не сможет впредь писать миниатюры, но почему бы ему не начать работать над большими полотнами? Почему холст не может заменить слоновую кость и металл?
Мы много беседовали, работая в студии. Постепенно будущее стало представляться нам в менее мрачных тонах.
– Ты должна стать моими глазами, Кейт, – как-то заявил он. – Должна следить за мной. Иногда мне кажется, что вижу достаточно хорошо… но я в этом не уверен. Ты же знаешь, один неверный мазок может все испортить.
– Тебе следовало сразу же все мне рассказать, – ответила я. – Ведь слепота не обрушилась на тебя внезапно. Тебя предупредили заранее… и у тебя есть вполне достаточно времени, чтобы подготовиться.
Он слушал меня жадно, словно ребенок, стараясь не упустить ни единого слова. Я испытывала к нему непередаваемую нежность.
– Не забудь, – напомнил он. – Пока что… никому ни слова.
Я приняла это условие. Меня согревала иллюзорная надежда на то, что он еще может выздороветь, что пелена уйдет с его глаз. Но при этом я не могла не осознавать, что эти надежды не имеют под собой никакой почвы.
– Какое счастье, что у меня есть ты, Кейт, – говорил отец. – Я благодарен Господу за то, что Он подарил мне тебя. Твои работы ничуть не хуже моих… и они становятся все лучше и лучше. Я бы не удивился, если бы ты превзошла всех Коллисонов. Тогда бы это стало моим утешением…
Так мы беседовали и трудились. При этом я следила за тем, чтобы самая тонкая работа доставалась мне и ему не приходилось напрягать глаза. Все это, несомненно, меня еще больше подстегивало, и я понимала, что мои мазки должны, обязаны становиться все более и более уверенными. Иного попросту не дано.
Время поистине великий лекарь, и я верила в то, что оно поможет отцу смириться со своей судьбой. Он все равно будет смотреть на окружающую жизнь глазами художника, всегда будет писать картины, даже не беря в руки кисти. Он будет лишен любимого дела… но не потеряет все… во всяком случае, пока. Именно это я и внушала ему.
