Текст книги "Избранницы короля"
Автор книги: Виктория Холт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)
– Король не станет гневаться. Ведь что его больше всего терзает? Ее мнимая благонравность. Докажи ему, что все это одно притворство, – и он возлюбит тебя пуще самой госпожи Стюарт.
– Вот как? И ты, вероятно, тоже? – посмеиваясь, спросил Бэкингем.
Но все же, уходя, он обдумывал ее слова. Ведь он и впрямь был красив, а для многих, пожалуй, и неотразим. Что ж, не исключено, что Карл, при всем его монаршем величии, просто не приглянулся Фрэнсис как мужчина. Или, скажем, она сочла, что гораздо интереснее – и выгоднее – иметь дело с Карлом алчущим, нежели с Карлом насытившимся.
И он решил добиваться расположения прекрасной госпожи Стюарт.
– Какая красавица эта Фрэнсис Стюарт! – нашептывала Барбара Генриху Беннету. – Ведь правда же?
– Да, она, пожалуй, красивейшая из придворных дам... после вас.
– Я знаю, что вы от нее без ума!
– Жаль, что она не желает иметь любовника.
– Пока не желает, – поправила Барбара. – Возможно, тот, кого она могла бы пожелать, просто не предлагал ей свою любовь.
– Но, говорят, сам король добивался ее весьма упорно – и все же потерпел фиаско.
– Что ж, королю не всегда достаются лавры победителя. Я слышала, что и некая Люси Уотер, будто бы коротко знавшая вас обоих, предпочитала Карлу Генриха.
Беннет был человеком тщеславным; при упоминании о Люси Уотер он засмеялся и невольно расправил плечи.
Покидая покои Барбары, он пребывал в глубокой задумчивости.
Заговор против Кларендона закончился неудачей, главным образом благодаря вмешательству короля. Карл прекрасно понял, что обвинители ополчились на Кларендона вовсе не потому, что его политика якобы противна интересам короля и страны, но в первую очередь потому, что она противна их собственным интересам.
Судьи, рассмотрев дело, пришли к заключению, что пэрам палаты лордов не к лицу обвинять друг друга в государственной измене и что если даже все изложенное полностью соответствует действительности, то и в этом случае поведение Кларендона не может быть названо государственной изменой. Таким образом, палата лордов отклонила выдвинутые против Кларендона обвинения как несостоятельные.
Тогда главный обвинитель, Бристол, желая оправдаться в глазах короля, присовокупил к обвинениям против Кларендона еще одно. Пребывая в полной уверенности, что король будет только рад возможности избавиться от Екатерины, он заявил, что, насколько ему известно, королевский брак по вине Кларендона не был освящен всеми необходимыми церковными обрядами и что, стало быть, рожденный в этом браке наследник – буде королева произведет такового на свет – должен считаться незаконным; в противном случае может возникнуть подозрение, не католический ли священник соединил руки английского короля и португальской инфанты.
Король, услышав такое, вознегодовал.
– Да как вы смеете высказывать подобные предположения? – воскликнул он. – Брачный обряд, которым я соединен с королевой, – мое личное дело и не имеет до вас никакого касательства!
– Ваше величество, я полагал, что поднимая этот вопрос, я действую в ваших интересах.
– Ваше рвение заходит чересчур далеко!
– Я прошу прощения у Вашего величества.
– Мне будет легче даровать вам это прощение, если на какое-то время я буду избавлен от необходимости видеть вас при дворе. Имейте в виду – и передайте всем своим сообщникам, – что я никому не позволю оскорблять королеву!
– Мы не желали оскорбить королеву, Ваше величество.
– В таком случае, прекратим этот разговор. Я только не могу понять, что подвигло вас, католика, выдвинуть против Кларендона такое обвинение. Скажите, как вы, собственно, сделались католиком?
– С позволения Вашего величества, это произошло, когда я писал книгу о Реформации.
– В таком случае, милорд, напишите книгу о католицизме, – отворачиваясь, усмехнулся король.
После этого графу Бристолу действительно пришлось на некоторое время удалиться от двора.
Горожане и придворные недоумевали: ведь все были уверены, что Бристол с сообщниками наконец-то разделаются с опостылевшим канцлером, однако Кларендон остался при своей должности, хотя трещина в его отношениях с королем, по-видимому, углубилась.
Королева была счастлива. Уже не оставалось сомнений, что она забеременела.
Король, давно мечтавший о законном наследнике, опять сделался с нею нежен и заботлив. Он не стал объявлять Монмута своим законным сыном и решительно опроверг все слухи о том, что во время пребывания в Голландии он якобы женился на Люси Уотер. Карла теперь часто видели в обществе супруги; однако его любовь к Фрэнсис Стюарт не ослабевала.
Продолжал он наведываться и к Барбаре, которая крепко держалась за звание первой любовницы короля и не собиралась никому его уступать.
Нрав ее оставался таким же горячим, как прежде, и она снова была беременна.
– По-моему, Карл, мы с вами не успеваем произвести на свет одного младенца, как тут же зачинаем другого! Надеюсь, что у нас опять родится мальчик.
– У нас? – приподнял брови король.
– Конечно, у нас! – пронзительно выкрикнула Барбара. – У кого же еще?
Король невольно оглянулся. В Петушиной Арене, построенной когда-то Генрихом Восьмым для всех тех, кого он желал постоянно иметь под рукой, проживала не одна Барбара; здесь также находились апартаменты Кларендона и Бэкингема.
Разумеется, соседи Барбары, равно как и весь остальной двор, знали о ее бурных взаимоотношениях с королем, но Карл все же предпочел бы, чтобы их ссоры не так часто долетали до посторонних ушей.
– Сомневаюсь, что этот ребенок мой, – сказал он.
– А чей же он, по-вашему?
– Полагаю, что вам это должно быть известно лучше, чем мне. Хотя очень возможно, что и для вас этот вопрос окажется непростым.
Барбара оглянулась в поисках чего-нибудь, чем можно было бы запустить в короля, однако не обнаружила ничего, кроме подушки; кидаться же подушками она считала ниже своего достоинства.
– Послушайте, Барбара, – продолжал король. – Пусть его для разнообразия усыновит кто-нибудь другой.
– Значит, вы намерены снять с себя ответственность за ребенка?
– Повторяю, я не считаю, что эта ответственность на мне лежит.
– Советую вам изменить свое мнение до того, как он родится, не то я задушу его собственными руками и вышвырну на улицу с короной на голове – чтобы все знали, что это сын короля.
– Сумасшедшая, – рассмеялся король.
Барбара тоже засмеялась и, метнувшись к королю, обняла его за шею. В былые дни за этим непременно последовали бы страстные поцелуи, но сегодня король был задумчив и не отвечал на ее ласки.
Свет от восковых свечей падал на прекраснейших дам и галантнейших кавалеров английского двора, собравшихся в апартаментах Фрэнсис Стюарт.
Фрэнсис, сидевшая за одним столом с королем, была еще неотразимее, чем всегда; ее черное с белым платье выгодно оттеняло белизну и нежность кожи, на шее и в волосах сверкали бриллианты.
Барбара из-за соседнего стола внимательно следила за королем и хозяйкой вечера, та же не замечала, казалось, ничего, кроме карточного домика, постройкой которого была занята в данный момент.
«Словно дитя!» – подумала Барбара.
Возведение карточных домиков было любимым занятием госпожи Стюарт, и всем, кто желал ей понравиться, приходилось состязаться с нею в этой бессмысленной игре; однако сравниться с Фрэнсис мог один только Бэкингем.
Теперь они строили свои карточные домики, сидя бок о бок за одним столом. Король подавал карты Фрэнсис, леди Честерфилд – Бэкингему. Все остальные строители карточных домиков давно уже сдались и теперь с интересом наблюдали за состязанием сильнейших – замирающей от восторга Фрэнсис и невозмутимого Бэкингема. Холодное спокойствие последнего вот-вот должно было восторжествовать над детским волнением госпожи Стюарт.
«Дура! – подумала Барбара. – Наверное, она и впрямь не умнее малого ребенка, раз эта глупая игра приводит ее в такой восторг... Или все это обычное притворство? Желание привязать к себе короля, которому, как она полагает, наскучили такие, как я?.. Что ж, посмотрим, чья возьмет, госпожа Фрэнсис!»
На миг вниманием Барбары завладела леди Честерфилд. Она сильно изменилась за время своего замужества. Выходя за Честерфилда, она, помнится, была точно такой же дурочкой, какой прикидывалась сейчас Фрэнсис, однако детская наивность не принесла леди Честерфилд желаемых результатов. Теперь же в любовники к ней напрашивался Джордж Гамильтон – между прочим, недавний возлюбленный Барбары, – и даже герцог Йорк оказывал ей те особенные знаки внимания, коими всегда удостаивал очаровавших его дам. Особенность их состояла в том, что он с тоскою пожирал свой предмет глазами, отчего все кругом втайне потешались, или же совал любовные записки в муфту или карман своей избранницы. Но поскольку избранницы герцога не всегда охотно откликались на его страстные призывы, то его записки частенько, якобы случайно, выпадали из муфты или кармана и с немалым интересом прочитывались всеми желающими.
Потом Барбаре вспомнилась первая встреча с Честерфилдом и ее первый опыт в той области жизни, которая до сих пор оставалась для нее наиважнейшей. Все-таки Честерфилд был прекрасным любовником!..
Тут же ее кольнула неприятная мысль о том, что он давно уже не заглядывал к ней. О причинах его отсутствия догадаться было нетрудно: он увлекся другой женщиной; курьез, однако, состоял в том, что эта женщина оказалась его собственной женой.
Увы, он слишком поздно обратил свое внимание на леди Честерфилд: она уже не могла забыть выстраданных по его вине унижений и лишь холодно отворачивалась от него. Теперь ей больше нравилось принимать ухаживания Джорджа Гамильтона, ловить на себе страстные взоры герцога Йорка и быть законодательницей мод при дворе; мода на зеленые чулки, к примеру, пошла с того дня, когда обтянутая зеленым шелком ножка впервые мелькнула из-под подола леди Честерфилд.
Итак, король был всецело увлечен прекрасной Фрэнсис Стюарт, Честерфилд – собственной женой, Бэкингем, дружба которого с Барбарой, разумеется, время от времени перерастала в любовную связь, также ухаживал за Фрэнсис – хоть Барбара и повторяла себе, что при этом он следует ее совету.
И все же в том, что трое ее возлюбленных в одно и то же время начали засматриваться на других женщин, приятного было мало.
Кстати, и Джордж Гамильтон тоже оказывал леди Честерфилд разнообразные знаки внимания, в надежде склонить ее к нарушению супружеской клятвы.
Неужели она – Барбара, графиня Кастлмейн – останется совсем одна?
Впрочем, нет, одна она, конечно, не останется; любовник для нее найдется всегда – пусть даже конюх, но зато здоровый и сильный; и все же скверно, что многие из таких, казалось бы, верных ее поклонников стали глядеть на сторону. Да, пора, пора уже показать королю, какая притворщица его Фрэнсис Стюарт! Вряд ли он сможет простить ее с той же легкостью, с какой прощал Барбару. Ведь неверность Барбары он всегда принимал как должное; они оба не умели обуздывать свои страсти и оба признавали друг за другом право на известную свободу; во всяком случае, появлявшиеся то у Барбары, то у Карла возлюбленные никогда не служили им поводом для размолвок.
Состязание карточных домиков наконец закончилось, Бэкингем великодушно уступил Фрэнсис победу и теперь пел для ее гостей песню собственного сочинения. Он был замечательным исполнителем и умел прекрасно петь не только по-английски, но также по-французски и по-итальянски. Наивная герцогиня Бэкингем смотрела на него с мечтательной нежностью. Бедняжка! Ей редко доводилось бывать вместе с ним в обществе, но Фрэнсис любила видеть у себя в гостях супружеские пары. «Ну просто ангел, а не госпожа Стюарт!» – мысленно усмехнулась Барбара.
Начались танцы, и леди Кастлмейн оказалась в паре с Монмутом.
Как ни нравился ей этот бойкий молодой человек, она не допускала его в свою спальню, поскольку не могла знать наверняка, как к этому отнесется король. Все-таки родной сын в постели любовницы – это совсем не то же самое, что просто другой мужчина; так что, пожалуй, не стоило без надобности испытывать королевское терпение.
Когда, устав от танцев, Фрэнсис попросила Бэкингема кого-нибудь изобразить, герцог превзошел самого себя. Он начал со своей любимой карикатуры на Кларендона; держа в руке каминный совок вместо жезла, он двигался с такой величавой медлительностью и достоинством, что гости чуть не надорвали со смеху животы. Потом он изобразил короля, чрезвычайно учтиво обхаживающего во время прогулки некую даму – по всей вероятности, Фрэнсис; тут Карл смеялся громче всех. Наконец, когда коварный герцог приблизился к Фрэнсис с непристойным, как он пояснил присутствующим, предложением, – все моментально узнали Генриха Беннета, а пространные витиеватые фразы, сдобренные цитатами, которыми Беннет так любил украшать свои парламентские выступления, лились словно бы из уст самого Беннета.
Фрэнсис хохотала до слез и цеплялась за короля, чтобы не упасть, чему король был несказанно рад, а гости веселились еще пуще.
Когда смех поутих, присутствовавший здесь же французский посол, премного довольный обществом и всем происходящим, шепнул королю, что у госпожи Стюарт, как он слышал, самые прелестные ножки на свете и что нельзя ли попросить у этой дамы позволения взглянуть на них хоть одним глазком, разумеется, только до колена, о большем он не посмел бы даже заикнуться.
Король, шепотом же, передал эту просьбу Фрэнсис; та, удивленно распахнув небесно-голубые глаза, ответила, что, конечно же, она с удовольствием покажет послу свои ноги, после чего невозмутимо, опять-таки как маленькая девочка, взобралась на скамью и приподняла юбку до колен, дабы все могли полюбоваться на ноги, объявленные красивейшими на свете.
Король был совершенно очарован такой милой непосредственностью.
Французский посол опустился на колени и заявил, что не знает способа выразить свое восхищение прелестнейшими ножками на свете иначе, как коленопреклоненно.
В следующий момент всем собравшимся еще раз представилась возможность убедиться в глубине страсти герцога Йорка к леди Честерфилд, ибо он заметил довольно нелюбезно, что не считает ноги госпожи Стюарт красивейшими на свете.
– Они слишком тонки, – заявил он. – Я назвал бы красивейшими на свете ноги более полные и не такие длинные, как у госпожи Стюарт. А главное – они должны быть одеты в зеленые чулочки.
Король, а за ним все остальные расхохотались оглушительней прежнего; разумеется, герцог намекал на леди Честерфилд, с которой началась мода на зеленые чулки; и, дружески хлопнув брата по плечу, Карл подтолкнул его к предмету его страсти.
Внимательно следившая за всеми Барбара заметила гневный взгляд, которым лорд Честерфилд наградил августейших братьев.
«Славная картинка, – с внезапной злостью подумала она. – Честерфилд, влюбленный в собственную жену!.. Могла ли я думать, что доживу до такого?»
Она оглянулась в поисках того, кто разделит с нею ложе в эту ночь. Она еще не знала, кто это будет, знала только, что не король, не Бэкингем, не Честерфилд и не Гамильтон.
Ей нужен был новый любовник, молодой и сильный, который стер бы весь этот вечер, вместе с его зловещими предзнаменованиями, из ее памяти.
Скандал, связанный с именем Честерфилда, явился полной неожиданностью для двора. Кто же мог ожидать, что Честерфилд, известный распутник и повеса, окажется способен на глубокое чувство к женщине, тем более к собственной жене?
Поскольку любовь к музыке почиталась особой добродетелью при английском дворе, Том Киллигрю, известный всему театральному миру законодатель вкусов, привез с собою из поездки по Италии целую труппу певцов и музыкантов. Все они имели большой успех, а некий Франсиско Корбетта оказался таким великолепным гитаристом, что многие придворные дамы и кавалеры не на шутку разохотились овладеть этим инструментом. Леди Честерфилд удачно приобрела одну из благозвучнейших во всей Англии гитар, и ее брат, лорд Арран, вскоре научился играть на ней много лучше остальных придворных.
Одна сочиненная Франсиско сарабанда так полюбилась королю, что он готов был слушать ее беспрерывно; придворные, разумеется, тоже были от нее в восторге, поэтому звуки сарабанды, исполняемые на все голоса, от баса до сопрано, и на всех музыкальных инструментах, постоянно лились из апартаментов и внутренних двориков Уайтхолла. Но более всего мелодия сарабанды пленяла слушателей тогда, когда исполнитель пел и одновременно подыгрывал себе на гитаре.
Неудивительно поэтому, что герцог Йорк, следуя за общими вкусами, высказал желание услышать, как лорд Арран исполняет эту самую сарабанду на знаменитой гитаре леди Честерфилд. Арран тут же назначил герцогу встречу в апартаментах своей сестры.
Прослышавший об их договоренности Честерфилд ворвался в комнату жены, крича, что она обманывает его с герцогом Йорком.
Елизавета, отнюдь не забывшая слова супруга – тогда еще нежно любимого – о том, что его сердце принадлежало и будет принадлежать другой, лишь внутренне усмехнулась и отвернула лицо. По-видимому, она не считала нужным ни подтверждать, ни опровергать предъявленное ей обвинение.
– Думаешь, я позволю тебе так... так бессовестно меня дурачить, да? Ты так думаешь?! – кричал он.
– Поверьте, милорд, я вовсе о вас не думаю, – отвечала Елизавета.
С этими словами она опустилась на стул, взяла гитару и скрестила обтянутые зелеными чулками ноги, которыми так неприкрыто восторгался герцог Йорк.
– Отвечай! – потребовал Честерфилд. – Вы с ним любовники? Да? Да или нет?!
В ответ под пальцами Елизаветы зазвучали первые аккорды сарабанды.
Равнодушно глядя на мужа, она вспоминала, как нежно и беззаветно она любила его в первые недели замужества, как во всем старалась ему угодить, как мечтала о семейном счастье, таком же, какое было у ее родителей.
А потом, когда она узнала о его любовной связи, и не с кем-то, а с Барбарой Кастлмейн, известной всему миру вульгарной блудницей, потерявшей уже счет своим любовникам, когда представила их вместе, когда осознала, чего стоили все ее детские надежды на счастливое замужество, она вдруг перестала убиваться и грустить о своей разбитой жизни. Она ясно увидела, что не сможет уже никого любить, потому что любить вообще глупо; что при дворе царит безнравственность и разврат, и даже король, при всей его доброте, смеется над добродетелью и целомудрием. Тогда ее любовь к мужу окончательно умерла, и она решила никогда больше не попадать в столь жалкое и унизительное положение.
Затем она открыла для себя двор со всеми его утехами и развлечениями и обнаружила, что мужчины заглядываются на нее; постепенно к ней пришло сознание собственной красоты. Ей нравилось танцевать, кокетничать с кавалерами и удивлять подруг необычностью своих нарядов, которые восхитительно смотрелись на ее прелестной фигуре. При желании и она, подобно другим придворным красавицам, могла бы завести любовника. Сейчас ее благосклонности упорно добивался брат короля, а завтра на его месте вполне мог оказаться сам король.
Что же до супруга, то при виде его Елизавета всякий раз вспоминала перенесенное ею унижение, слишком мучительное и жестокое для ее наивной, еще не окрепшей тогда души.
С тех пор одно из любимейших ее развлечений состояло в том, чтобы дать ему почувствовать хоть малую толику тех страданий, которые ей довелось испытать по его вине. Она не собиралась доводить свою месть до конца; однако ее извращенный супруг, когда-то с презрением отвернувшийся от непорочной любви юной Елизаветы, сам теперь воспылал любовью к ней.
«Да, – подумала Елизавета, – жизнь груба и цинична, и сарабанда способна выразить это лучше всяких слов».
– Я задал тебе вопрос! – вне себя крикнул Честерфилд. – И я требую от тебя ответа!
– Отвечать мне или не отвечать – это мое личное дело! – сказала она.
– Он, видите ли, придет слушать сарабанду! Так я этому и поверил! Он придет затем, чтобы увидеться с тобою!
– Разумеется, и за этим тоже, – равнодушно обронила Елизавета.
– Все это устроил твой любезный братец! Вы все, все хотите меня одурачить! А теперь ты, верно, ждешь, когда я удалюсь, чтобы вы с Йорком могли без помех наставлять мне рога?
– Я уже говорила вам, что мне нет до этого никакого дела. Можете удалиться, можете остаться – право, мне это решительно все равно.
«О, – пронеслось у него в голове, – как же она прекрасна и как презрительно-холодна!»
Ее маленькая ножка, обтянутая зеленым чулком, едва виднелась из-под подола. Честерфилд часто спрашивал себя, как он, глупец, мог просмотреть такую бесподобную красоту, как мог предпочесть буйные выходки Барбары чистоте и невинности юного создания, на котором сам же был женат. Вспоминалась тогдашняя ее наивная ревность к его первой жене. Теперь он был бы счастлив разбудить в ней хоть каплю той ревности – но, увы, давно внушал ей одно лишь холодное презрение. Больше он ничего не успел сказать, поскольку в эту самую минуту доложили о прибытии герцога Йорка и лорда Аррана. Герцог проявлял столь нежное внимание к леди Честерфилд, что было ясно: хозяйка интересовала гостя куда больше гитары.
Честерфилд отказался оставить жену наедине с музицирующими гостями и, пока Арран показывал герцогу, как играется знаменитая сарабанда, стоял над ними мрачнее тучи. Однако не успели они добраться до половины пьесы, как прибыл посыльный из королевских апартаментов. Честерфилд срочно понадобился королеве для ведения переговоров с московскими послами, которые уже ожидали ее аудиенций.
Разозленный столь неприятным для него оборотом событий, Честерфилд, однако, вынужден был подчиниться приказу и уйти, оставив леди Честерфилд с герцогом на попечение Аррана. Каково же было его негодование, когда, прибыв в приемную залу королевы, он вскоре заметил мелькнувшее в толпе придворных лицо шурина! Значит, герцог Йорк и леди Честерфилд остались одни в ее апартаментах!..
Честерфилда обуял такой гнев, что он едва дождался конца аудиенции. Он был убежден, что над ним сыграли злую шутку и что его нарочно выманили из дому, дабы герцог Йорк мог остаться наедине с его женой.
В порыве нестерпимой ревности он поспешил в свои апартаменты. Ни герцога, ни леди Честерфилд он там не нашел, зато нашел злополучную гитару и, швырнув ее об пол, топтал до тех пор, пока от несчастного инструмента не остались одни щепки. Тогда он отправился искать жену и наткнулся по дороге на Джорджа Гамильтона, кузена и поклонника Елизаветы. Именно перед ним он и излил свою уязвленную ревностью душу.
Гамильтон, убежденный, как и Честерфилд, что герцог преуспел там, где сам он – увы! – ничего не добился, вынашивал свою тайную ревность. Мысль о том, что кому-то другому может быть дарована милость, коей он так долго и безуспешно добивался, показалась ему слишком невыносимой; он согласен был даже потерять даму своего сердца, но не дать ей насладиться объятиями другого.
– Вы муж, – сказал он Честерфилду. – Почему бы вам не увезти ее из Лондона? Поживете в деревне, вдали от всех; зато будете уверены, что она ваша и никому больше не принадлежит.
Мысль показалась Честерфилду вполне здравой. Он тут же отдал все необходимые распоряжения, и к тому времени, когда Елизавета отыскалась, все уже было готово к отъезду в деревню, и ей ничего не оставалось, как подчиниться его воле.
Итак, супруги Честерфилд покинули двор английского короля. Об их отъезде тут же, в полном соответствии с беспечными нравами времени, сочинились веселые куплеты, и как-то само собою получилось, что они удачно легли на мелодию все той же сарабанды и долго еще с удовольствием распевались при дворе Карла Второго.
Герцог Йорк вскоре утешился и начал подкидывать свои записки в карманы другой дамы; лишь Барбара не могла забыть, что еще один возлюбленный покинул ее.
К Екатерине вернулось счастье, которого она не помнила со времен своего медового месяца. Наконец-то она произведет на свет дитя! Будущий ребенок казался ей существом чудесным и загадочным, которое подарит ей новое счастье и вознаградит за все страдания, какие ей пришлось пережить из-за любви к королю. Она представляла его, – разумеется, его, потому что у них непременно родится мальчик! – почти зримо. Манерами и наружностью он пойдет в отца: в нем будет отцовская доброта, отцовская приветливость и легкий нрав; и лишь его взгляд, гораздо более серьезный, чем у отца, будет напоминать материнский.
В своих сладостных грезах она так же ясно видела очаровательного малыша – наследника английского престола, – как когда-то, в ожидании замужества, видела Карла.
Карл держался безукоризненно, словно и думать забыл об их прежних размолвках. Он умолял ее заботиться о своем здоровье и особенно беспокоился о том, чтобы она не простудилась; он также на время отстранил ее от пышных и утомительных приемов. И оттого, что он так заботился о ней и ее будущем ребенке, ей делалось легко и радостно.
Держась за руки, они выезжали на верховые прогулки по парку, и все вокруг любовались ими и приветствовали их. Счастливая Екатерина очень похорошела, и когда она, в своем коротком темно-красном платье с белой шнуровкой на груди и с развевающимися волосами, ехала верхом, до нее доносились весьма одобрительные замечания подданных – а надо сказать, что английские подданные никогда не отличались особым желанием ей польстить. Вслед за королем и королевой ехали дамы, и среди них, разумеется, леди Кастлмейн, прекрасная и высокомерная, как всегда, разве что чуть мрачнее обыкновенного, поскольку ей приходилось ехать позади короля, а не рядом с ним. Будь она в лучшем расположении духа, она бы, несомненно, пришпорила лошадь и выехала вперед, дабы все могли увидеть ее рядом с королем и королевой.
Лицо ее под широкополой шляпой с желтым пером всю дорогу было угрюмо, а когда настало время спешиваться, сделалось определенно злым, потому что на помощь к ней бросились со всех ног не кавалеры, а всего лишь ее собственные слуги.
Да, подумала Екатерина, видно, золотые дни ее уже сочтены; впрочем, кто знает, что тому виной – изменившееся положение королевы или та ехавшая за ними юная фрейлина, превзошедшая красотою саму леди Кастлмейн? Эта фрейлина, правда, ни за что не осмелилась бы поравняться с королем в присутствии его супруги, но, в своей маленькой шляпке с загнутыми кверху полями и красным пером, она была так прелестна, что у глядевших на нее дух захватывало от изумления.
Из Португалии пришли хорошие вести – испанцы потерпели поражение при Амексиале. Битва, от которой зависела судьба маленькой страны, была жестокой: ведь испанскую армию возглавил сам дон Хуан Австрийский, однако португальцам в союзе с англичанами все же удалось вырвать победу. При этом английские солдаты проявляли необыкновенную стойкость и мужество, По слухам, португальцы выкрикивали на поле сражения, что их союзники оказались к ним милостивее всех святых, коих они столько лет молили о помощи.
Получив известие о долгожданной победе, Екатерина плакала от счастья. Все-таки англичане защитили маленькую Португалию от грозного неприятеля, все-таки она, Екатерина, рождена была на благо своей страны! В Карле она видела в первую очередь спасителя Португалии; вспоминая с самого начала историю своего замужества, она снова и снова спрашивала себя, как она могла быть так слепа, как могла отказать ему в единственной высказанной им просьбе. Он дал ей счастье, о каком она даже не могла помыслить; он избавил ее страну от величайшего позора; и вот, когда он попросил ее помочь ему в одном-единственном щекотливом вопросе, – она не пожелала его понять, а помнила только о собственной гордости и о собственной оскверненной любви. Теперь она могла сколько угодно оплакивать свою вчерашнюю слепоту, ибо теперь уже было поздно. Ей оставалось лишь ждать случая доказать ему на деле свою любовь да молиться о том, чтобы Господь помог ей вернуть его расположение, так нелепо ею отвергнутое.
Ее скудоумный братец в знак своей благодарности раздал английским солдатам по понюшке табаку. Понюшка табаку в награду за спасение отечества! Екатерина залилась краской стыда, когда ей об этом рассказали. Разгневанные англичане бросали свой табак на землю. Карл спас положение, велев поделить между солдатами – в благодарность за службу королеве – сорок тысяч крон.
Екатерина знала о его денежных трудностях и о том, что ему часто приходится оплачивать государственные расходы из личных средств; знала она и о нескончаемых запросах его фавориток, таких, как Барбара Кастлмейн, и о его великодушии, из-за которого он никогда не умел им отказать.
Она молила Бога, чтобы ее малыш родился крепким и здоровым и чтобы отец мог гордиться своим сыном.
Будущее виделось ей теперь радужно-счастливым, потому что беременность смягчила ее нрав; она не была уже истеричкой, не умеющей приспособиться к циничной жестокости этого мира.
Барбара не на шутку встревожилась.
Возможно, думала она, пора вспомнить своего супруга. Раз уж ей суждено утратить благорасположение короля, то неплохо для начала заручиться хотя бы покровительством Роджера.
На этот раз они с королевой начали раздаваться в поясе одновременно, и Барбара не была уже так уверена, что король признает себя отцом ее ребенка. Он, правда, заглядывал время от времени в ее детскую, и дети тут же взбирались к нему на колени и начинали шарить у него в карманах, ища подарки.
– Узнаю хватку вашей матушки, – говорил он в таких случаях.
Барбара нимало не сомневалась в том, что о ее детях он позаботится, но вот к ней самой в последнее время он явно охладел.
Конечно, думала она, можно пригрозить ему, можно предать огласке его письма, но что это изменит? Всем и так известно об их взаимоотношениях, и ничего нового тут уже не скажешь.
Более того, он мог наконец разозлиться и удалить ее от двора. Барбара не раз уже убеждалась, что, как у всех мягких и покладистых людей, у него возникало порой желание проявить твердость, и тогда уже ничто не могло его поколебать. При всем его благодушии он умел быть упрямым, как никто другой.
Хорошенько обдумав свое положение, Барбара решила призвать к себе священника, с целью, как она пояснила, изучения догматов католицизма, ибо что-то подсказывало ей, что это может способствовать примирению ее с Роджером.
Весь двор веселился от души, обсуждая новость: Барбара заперлась в своих апартаментах с католическим священником! Она заявила, что он учит ее догматам веры; весь вопрос в том, многозначительно подмигивали друг другу придворные, чему учит его она.
Бэкингем даже говорил по этому поводу с королем:– Ваше величество, не стоит ли предостеречь леди Кастлмейн от обращения к новой вере?
Карл беспечно рассмеялся.
– Милорд, – сказал он, – вы же знаете, что я, никогда не покушаюсь на души прекрасных дам.
