Текст книги "Избранницы короля"
Автор книги: Виктория Холт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)
– Как далеко зашел этот разговор?
– Не дальше, чем вы видели. Вы ведь знаете, что я никогда не соглашусь принадлежать ни одному мужчине, кроме моего мужа.
– И вы наметили герцога себе в мужья?
– Я ничего не наметила... пока.
– Тогда ему не следовало находиться в ваших апартаментах.
– Разве нравы вашего двора уже переменились?
– Но до сих пор из ваших же слов явствовало, что вы не такая, как все, и не желаете уподобляться нашим развращенным придворным!..
С потемневшим от гнева лицом он шагнул к ней и встряхнул ее за плечи.
– Фрэнсис! – взмолился он. – Отбросьте наконец свое нелепое упрямство! Зачем вы так долго мучаете меня?
Но она вырвалась и, отбежав к стене, ухватилась за портьеру, подобно напуганному ребенку, который ищет, где бы спрятаться.
– Ваше величество! – пролепетала она. – Я прошу вас уйти!
Карл смотрел на нее горящими глазами.
– Когда-нибудь, – сказал он, – когда от вашей красоты ничего не останется, вы пожалеете о вашем сегодняшнем решении. Я буду с нетерпением ждать этого дня.
С этими словами он ушел, и Фрэнсис поняла, что ее отношения с королем вступили в новый этап.
Трепеща от пережитого страха, Фрэнсис попросила аудиенции у королевы.
Когда ее провели к Екатерине, она бросилась к ее ногам и разрыдалась.
– Ваше величество! – со слезами говорила она. – Умоляю, помогите мне! Я боюсь! Я боюсь королевского гнева!.. Прежде я никогда не видела его таким! Мне кажется, в гневе он гораздо страшнее, чем любой из тех, кто привык часто выходить из себя.
– Но что случилось? – спросила Екатерина.
– Он застал нас вдвоем с герцогом, и... это привело его в ярость. Герцогу пришлось немедленно уехать. Я не знаю, что мне делать. Он никогда не смотрел на меня так, как в ту минуту... Он подумал... Бог весть что!
– Полагаю, – невесело сказала Екатерина, – что он недолго будет выказывать вам свое неудовольствие.
– Ваше величество! Меня вовсе не страшит его неудовольствие, но... Он решил, что мы с герцогом любовники, и боюсь, что теперь он уже не будет относиться ко мне с прежним уважением...
– Да, это возможно, – согласилась Екатерина.
В эту минуту она ненавидела обращенное к ней прекрасное лицо ничуть не меньше, чем то наглое и надменное лицо другой красавицы. «Как это жестоко и несправедливо! – думала она. – Этим женщинам, с их красотою, само собою достается то, чего она желает так страстно... и так безнадежно».
Она без колебаний отдала бы все на свете, даже свою корону, чтобы оказаться сейчас на месте Фрэнсис Стюарт, которую любил и желал король.
«Да, – думала она, – он гневается на эту девочку; со мною же он всегда бывал добр... только добр, не более».
Сердце Екатерины словно бы сильнее забилось в груди. О, как ей хотелось избавить двор от всех этих женщин, требующих его внимания. Правда, Барбара наконец-то начала его утомлять, ее бесконечные выходки, по всей видимости, переполнили чашу его терпения. Иное дело эта девушка, с ее несравненной красотой и манерами очаровательного ребенка: он любил ее и даже – Екатерина уже в этом не сомневалась – подумывал о возможности жениться на ней.
Неожиданно для самой себя она сказала:
– Если вы выйдете за герцога, у вас будет муж, способный вас защитить, король же убедится, что ошибался на ваш счет. Согласны ли вы стать женою герцога? Это наилучшая партия, о какой вы только могли бы мечтать.
– Да, – сказала Фрэнсис. – Я согласна стать женою герцога... если это возможно.
– Вы умеете хранить тайну?
– Разумеется, мадам.
– Тогда никому ничего не говорите, но будьте готовы покинуть Уайтхолл в любую минуту, как только это понадобится.
– Покинуть Уайтхолл? Зачем?
– Чтобы обвенчаться с герцогом.
– Но он уехал, и я даже не знаю куда.
– Не знаете вы, зато знают другие, – сказала королева. – А теперь ступайте к себе и отдохните... Да не забудьте подготовиться к отъезду.
Когда Фрэнсис ушла, Екатерина подивилась на самое себя.
«Кажется, я оживаю, – думала она. – Я начинаю бороться за то, чего жажду более всего на свете. Я уже не жду, чтобы кто-то пришел и добыл для меня желаемое, я пытаюсь делать это сама!..»
Скоро она подозвала к себе одну из своих служанок и распорядилась позвать канцлера.
Кларендон явился, и они долго совещались о чем-то вдвоем.
Когда Карл узнал, что Фрэнсис тайно бежала из Уайтхолла, гнев и скорбь его были безмерны. Мысль о том, что она бежала с герцогом, казалась ему особенно невыносимой. Он считал молодого Стюарта человеком никчемным и падким до хмельного и не мог поверить в любовь к нему Фрэнсис. Нелепость сделанного ею выбора стала для него последней каплей: он заявил, что не желает ее больше видеть. Теперь он корил себя за скандал, учиненный в ее апартаментах. Он сразу же заподозрил кое-кого из своих приближенных в содействии любовникам и поклялся, что никогда им этого не простит; правда, он и мысли не допускал, что королева может иметь какое-то отношение ко всей этой истории.
Главным виновником случившегося он считал Кларендона, и Барбара с Бэкингемом охотно Поддерживали его в этом убеждении.
Барбара торжествовала. Она не только избавилась от самой опасной своей соперницы, но вдобавок Кларендон по ходу осуществления ее плана попал в немилость.
Обычно присущая королю снисходительность на сей раз изменила ему. Обвинив Кларендона и его сына, лорда Корнбери, в воплощении преступного заговора, он не дал им вымолвить ни слова в свое оправдание. Горе его было так очевидно, что теперь весь двор убедился в глубине его чувства к Фрэнсис, не шедшего ни в какое сравнение ни с одним из его прошлых увлечений.
То было самое несчастливое время в жизни Карла. Неумолимо близилась весна, когда его корабли, все еще стоявшие на приколе и не переоснащенные, должны будут опять встретиться с противником; требовалось как-то возместить ущерб, понесенный страною во время чумы и пожара, но как?..
Он чувствовал себя отвратительно, и лишь одна-единственная женщина могла бы убедить его сейчас, что жизнь чего-то стоит; но теперь, думая о ней – ибо он не мог о ней не думать, – он должен был представлять ее в объятиях другого.
Гнев и скорбь терзали его душу – и в конце концов он обратился к той, чья откровенная вульгарность словно бы несколько утешала его.
Влияние Барбары снова резко возросло, и неудивительно: ведь король проводил теперь с нею не меньше времени, чем в начале их многолетней связи.
Барбара твердо решила, что Бэкингем, так явно поддерживавший Фрэнсис Стюарт в ущерб интересам своей кузины, не должен остаться безнаказанным.
У Бэкингема тем временем появилось новое увлечение: некая леди Шрусбери, томная красавица с пышными формами. Дама эта пользовалась при дворе самой скандальной известностью, кое-кто уверял даже, что у нее перебывало не меньше возлюбленных, чем у самой леди Кастлмейн. Она славилась тем, что умела будить в мужчинах страсть к насилию, и из-за нее уже произошло несколько дуэлей. К слову сказать, Бэкингем, подпав под ее чары, сделался еще безрассуднее, чем прежде, и без конца затевал ссоры с кем только было возможно. Страсть его к леди Шрусбери день ото дня возрастала, так что через пару месяцев он уже всюду ходил за нею по пятам; она же с удовольствием внесла блестящего, остроумного и притом богатого красавца герцога в список своих возлюбленных.
Граф Шрусбери, впервые застав герцога в своем доме, устроил скандал, однако ни Бэкингем, ни леди Шрусбери и не думали раскаиваться в нарушении клятв супружеской верности. Впрочем, умудренный печальным опытом граф, равно как и леди Бэкингем, не очень-то рассчитывал на их раскаяние. Бэкингем не мог оторваться от своей новой любви, даже начал пить. Он поссорился с лордом Фальконбриджем, и ссора грозила перерасти в дуэль. Он постоянно задирал Кларендона; он пытался вызвать на ссору герцога Ормондского; на заседании финансового комитета он разругался с маркизом Вустером; встретившись на улице с принцем Рупертом, оскорбил его, в результате чего принц стащил его с лошади и немедленно вызвал на дуэль. Только благодаря вмешательству Карла разгневанного принца удалось утихомирить. Еще одна шумная ссора произошла в театре, куда Бэкингем приехал однажды в обществе леди Шрусбери. К несчастью, в соседней с ними ложе оказался Киллигрю, отвергнутый недавно любовник леди Шрусбери. Обернувшись к ним, он начал кричать на весь театр, что леди Шрусбери была его любовницей, что вообще в театре не найдется ни одного мужчины, который бы не пользовался милостями этой дамы, потому что ее похотливости поистине нет предела, и что если герцог полагает, что он у нее единственный, то пусть спросит кого угодно, – всякий Подтвердит ему обратное.
Публика с огромным интересом наблюдала за тем, как герцог пытался осадить Киллигрю, а рядом, спокойно облокотясь о бортик ложи, сидела леди Шрусбери, с томностью во взоре и полуулыбкой на устах, – ибо всякая разгоравшаяся по ее вине ссора или скандал услаждали душу этой прекрасной дамы не менее любовных утех, а глазевшая на нее при этом публика нимало ее не беспокоила.
Наконец Киллигрю выхватил меч из ножен и ударил им герцога плашмя; Бэкингем ринулся через перегородку на Киллигрю, но тот уже выпрыгнул из своей ложи и бросился бежать, герцог за ним, – к вящему удовольствию публики, которую столь необычное представление увлекало гораздо больше происходившего в этот момент на сцене. Догнав Киллигрю, герцог сдернул с него парик и швырнул под потолок, после чего уселся на обидчика верхом и не отпускал, пока тот не запросил пощады.
Киллигрю за публично нанесенное оскорбление был ненадолго заключен в тюрьму и выдворен из Уайтхолла, однако Барбара уговорила короля временно удалить от двора и ее кузена, «дабы поменьше дебоширил».
Герцог, в сопровождении леди Бэкингем и леди Шрусбери, отбыл в деревню, весьма довольный, как он заявил, таким раскладом. Действительно, и его музыка, и любовница, и личный аптекарь, и даже безропотная супруга – все остались при нем.
Правда, догадываясь, что эту ссылку устроила ему Барбара, он грозил ей это припомнить, хоть и признавал, что в истории с Фрэнсис Стюарт он сам действовал отнюдь не в интересах своей гневливой кузины.
Неизвестно, как долго пришлось бы ему предаваться радостям сельской жизни, если бы, совершенно неожиданно, один из его мнимых друзей не обвинил его в тягчайшем преступлении. Этот человек уверял, что Бэкингем составил гороскоп с предсказанием смерти короля.
Герцог был спешно вызван в Лондон и препровожден в тюрьму.
Узнав о том, что с ее родственником обошлись так сурово, Барбара пришла в ярость: ведь она хотела всего лишь немного проучить его, чтобы неповадно было становиться ей поперек дороги.
При этом она как-то выпустила из виду, что король уже не любит ее и что только скорбь по утраченной Фрэнсис толкает его теперь в ее объятия. Она явно переоценила свое влияние на Карла, когда бесцеремонно ворвалась в королевские покои, выкрикивая на ходу:
– Как это понимать? По наущению каких-то мошенников вы бросаете за решетку своих преданнейших слуг!..
– Ваша наглость переходит все границы! – в крайнем раздражении воскликнул король. – Не смейте совать свой нос в дела, в коих вы ничего не понимаете!..
От таких слов Барбара просто взвилась.
– Вы глупец, – выкрикнула она, нимало не заботясь о том, кто может ее услышать.– Выбирайте выражения! – угрожающе произнес Карл.
– Глупец! Глупец! Глупец!.. – кричала Барбара. – Иначе бы вы не поручали все важные дела бездарным выскочкам и не бросали бы за решетку лучших своих помощников!..
– Хватит молоть языком! – прервал ее король и стремительно вышел из комнаты.
Барбара еще некоторое время металась по его апартаментам разъяренной тигрицей и кричала, что скоро ее кузен будет на свободе, и тогда все узнают: тому, кто замахнулся на благородного Вильерса, придется иметь дело со всем семейством Вильерсов.
Под «тем, кто замахнулся», она явно подразумевала Кларендона.
Предсказание Барбары о том, что ее кузена выпустят на свободу, скоро сбылось: выдвинутые против Бэкингема обвинения были признаны бездоказательными. Когда король предъявил обвиняемому приписываемый ему гороскоп, герцог заявил, что впервые его видит, а потом спросил, не кажется ли королю, что почерк писавшего напоминает почерк его (то есть Бэкингема) сестры.
– Право, это какая-нибудь очередная ее шалость! Вероятно, кто-то из ее приятелей родился в один день с Вашим величеством. Видите, тут даже нигде не упомянуто имя Вашего величества.
Внимательно осмотрев бумагу еще раз, король счел все дело смехотворным, о чем немедленно сообщил судьям.
– Полно заниматься чепухой! – воскликнул он. – Дело не стоит выеденного яйца!
Бэкингем снова был на свободе, хотя и счел благоразумным не показываться пока при дворе.
Кларендон же, который отдавал распоряжение о взятии герцога под стражу, скоро уже должен был поплатиться за все свои деяния – в этом Барбара и ее кузен были совершенно единодушны.
Флот бездействовал; задолженность морякам переползла уже за миллион фунтов. Оставалось либо, не ремонтируя стоящих на приколе судов, начать переговоры о мире, либо объявить о собственном банкротстве.
Карл, при поддержке герцога Йорка, принца Руперта и Албемарля, страстно доказывал, что флот должен быть оснащен, чего бы это ни стоило, но воля Совета восторжествовала.
Голландцы, однако, не собирались так скоро заключать мир. Чего ради? Они затратили на войну втрое больше средств, чем англичане, и за несколько мирных месяцев успели переоснастить все свои корабли. Слово, сказанное на поле брани, весомее слова за столом переговоров, считали они, и если противнику приходилось держать свои корабли в бухтах, то у них не было для этого никаких причин.
И через много-много лет англичане с содроганием вспоминали тот июнь 1667 года, когда их гордости и чести был нанесен неслыханный по своей жестокости удар.
Тогда, теплым июньским днем, спустя девять месяцев после лондонского пожара, голландский флот подплыл к берегам Англии и поднялся по Медуэю до самого Чатема. «Королевский дуб», «Августейший Джеймс», «Верный Лондон» и остальные большие корабли были сожжены, береговые укрепления взорваны. Возвращаясь тем же путем назад, голландцы тянули за собою на буксире «Августейшего Карла», причем их трубачи всю дорогу наяривали старинную английскую песенку «Ай, беда, у девки юбка порвалась», а англичане по обоим берегам реки лишь бессильно сжимали кулаки.
Так Англия, изможденная великой чумой и великим пожаром, пережила свой самый великий за всю историю позор.
Англичане не знали, куда деваться от стыда и гнева.
Как могло такое случиться? Ведь все были уверены, что страна выигрывает войну с Голландией. Их корабли были ничуть не хуже – даже лучше, чем у голландцев, их моряки вышли победителями из самых жестоких сражений. Проклятая чума, проклятый пожар! Это они привели страну к банкротству.
В столице снова запахло мятежом. На ведение войны выделялись огромные деньги – как же она могла закончиться столь позорным поражением?
А ведь кто-то должен быть во всем этом виноват, и с кого-то следует спросить за случившееся! Англичане давно уже привыкли спрашивать за все беды с того, кто еще прежде угодил в немилость.
Деревья перед домом Кларендона на Пиккадилли были уже вырваны с корнем. «Это он нас предал! – кричал народ. – Он сговорился с французами, а французы перешли на сторону нашего неприятеля!.. Кто продал Дюнкерк? Кто женил короля на бесплодной иноземке, чтобы его собственные внуки могли потом восседать на престоле?..»
Нужен был козел отпущения, и, насколько Карл успел изучить нравы своих подданных, он нужен был как можно скорее, желательно раньше, чем парламент соберется в следующий раз.
Всеобщая нелюбовь к Кларендону началась еще в первые дни Реставрации; ни у кого не было врагов больше, чем у Кларендона. Если бы не поддержка Карла, он давно бы уже был смещен со своего высокого поста.
Теперь уже и Карл не нуждался более в его услугах: он устал от постоянных упреков и наставлений Кларендона. Ни один канцлер не осмеливался говорить со своим королем так, как говорил с ним Кларендон. Вообще-то Карл всегда готов был выслушать упреки людей добродетельных, потому что сам отнюдь не считал себя таковым. Он полагал, что всякий волен иметь собственное мнение и свободно его высказывать, – взгляд, которого Кларендон, кстати сказать, не одобрял. «Но, – размышлял Карл, – свободно высказывая собственное мнение, даже очень разумное, по поводу ошибок ближних, эти добродетельные люди начинают внушать ближним все большую и большую неприязнь; более того, зорко подмечая чужие ошибки, они перестают порой видеть свои собственные. Кларендон и ему подобные полагают, что если человек почитает Господа и хранит верность одной женщине, – разумеется, жене, – то в таком случае его нетерпимость, жестокость и пренебрежение к чувствам своих ближних вполне простительны. В этом я с ним не соглашусь. По мне пренебрежение к ближним – величайший из грехов, и я ни за что не поверю, что Господь стал бы лишать человека маленьких радостей ради того только, чтобы сделать его несчастным».
Кларендону пора было уходить – этого требовал народ; в противном случае мог начаться бунт. Кроме того, Карл и сам не желал долее поддерживать того, кто посмел так коварно отнять у него Фрэнсис Стюарт.
Однако, памятуя о том, что в течение многих лет Кларендон оставался его первым и самым преданным советником, Карл не хотел причинять старику лишних страданий.
Поэтому он призвал к себе герцога Йорка – ибо, в конце концов, Джеймс был зятем Кларендона, – чтобы переговорить с ним о судьбе канцлера.
– Он должен уйти, – заявил Карл.
Джеймс так не считал; но – увы! – Джеймс не отличался большим умом. Карл не раз с беспокойством думал о том, что будет, если его младшему брату придется надеть корону. А ведь это вполне может случиться, ибо супруге Карла, по всей видимости, не суждено родить наследника.
– Его обвиняют в неразумном ведении войны, – сказал Карл. – Известно ли тебе, что в тот день, когда голландцы поднялись по Медуэю, горожане выбили стекла в его окнах и с корнем вырвали деревья?
– Разве он в чем-то виноват? Он почти не участвовал в решении военных вопросов, лишь соглашался с предложениями генералов.
– Но люди обозлились на него. Они считают, что он изгнал наших лучших министров и раздал их должности знатным лордам. И, согласись; с тех пор, как перед его дочерью забрезжила перспектива сделаться королевой, он стал гораздо заносчивей с людьми простого звания.
Губы Джеймса упрямо сжались. Карл знал, что Джеймс поддерживает своего тестя по указке жены, Анны Гайд, умевшей держать своего супруга в узде. Только недавно король сравнивал брата с безропотным мужем из пьесы «Эпицена, или Молчунья», немало его позабавившей. Когда он упомянул о сходстве, один из окружавших его острословов, коих он давно отучил в словесных состязаниях делать скидку на «величество», помнится, спросил у него, что лучше: быть под каблуком у жены или у любовницы?
Мысли Карла сами собою перескочили на Барбару. От нее давно уже пора избавиться. Ее выходки делаются все несноснее и уже не умиляют его, как когда-то. О, если бы Фрэнсис не покинула двор, а покорилась королю!..
Подумав о Фрэнсис, Карл опять вспомнил Кларендона, который наверняка и устроил ее нелепое замужество.
– Его обвиняют в том, что он хотел убедить меня править страной без парламента, – сказал он.
– Но именно этого желал наш отец, – возразил Джеймс.
– Но я этого не желаю. Взгляни правде в глаза, Джеймс. Мир, который мы подписали с, французами и голландцами в Бреде, – позорный мир. Народ требует козла отпущения. Народу нужен козел отпущения – и им может быть только Кларендон. Известно ли тебе, что со мною уже грозят расправиться так же, как с нашим отцом, если я не удалю Кларендона? В конце концов, я и сам уже сыт по горло его гонором. Он слишком много себе позволяет. Все, что должен решать парламент, должен решать парламент – иначе от государственного правления ничего не останется. Джеймс, тебя что, опять потянуло в странствия? Ты уже забыл Гаагу и Париж? Ты забыл, каково чувствовать себя изгнанником? Но нам там, на чужбине, еще повезло – наш отец оказался менее удачлив. Послушай меня, брат. Будь благоразумен, ведь он твой тесть. Он долго был моим другом, и я не хочу забывать того, что он для меня сделал. Не надо дожидаться, пока враги схватят его и бросят в тюрьму. Бог весть, что с ним может статься, если он попадет в Тауэр. Ступай же к нему прямо сейчас и уговори его уйти по собственной воле. Уверяю тебя, это поможет ему избежать множества неприятностей.
Герцог наконец-то постиг мудрость слов своего брата и согласился с ним.
После разговора с герцогом Йорком Кларендон явился к королю.
– Скоро же вы забыли печальные дни своего изгнания! – с суровостью школьного учителя изрек он. – Стало быть, теперь, вместо благодарности, вы хотите прогнать своего преданного, но состарившегося слугу?
Карл был тронут.
– Мой долг предостеречь вас, – сказал он. – Я уверен, что на ближайшем заседании парламента вас привлекут к суду: слишком много у вас недоброжелателей. Ради вашей же безопасности, уходите лучше сейчас. Не подвергайте себя лишним унижениям.
– Уйти? Я был вашим первым министром с момента вашего восхождения на престол, а если быть точным, то и раньше. Уйти – потому что завистники обвиняют меня в неразумном ведении войны? Но Вашему величеству лучше всех известно, что в этом поражении нет моей вины.
– Да, в поражении виновны чума, пожар, отсутствие денег – я знаю это, мой друг. Я знаю. Но у вас есть много врагов, которые твердо решили вас погубить. Вы уже не молоды. Почему бы вам не провести остаток ваших дней в приятном отдохновении? Думаю, так будет лучше для всех. Прислушайтесь ко мне: отдайте печать канцлера, пока ее не вырвали у вас силой и не обвинили вас во всех смертных грехах. Люди настроены воинственно.
– Я не отдам печать, пока меня не вынудят это сделать, – сказал Кларендон.
Карл пожал плечами и вышел из комнаты.
Барбара, знавшая, что Кларендон направился к королю и что разговор пойдет о его отставке, не могла скрыть своего ликования. Этого момента она ждала много лет – с тех пор, как он запретил своей жене бывать у нее.
Теперь, сидя у себя в спальне и возбужденно перешучиваясь с гостями, она ожидала известия о том, что позорное изгнание канцлера состоялось.
– Да кто он такой, чтобы запрещать своей жене водить со мною знакомство? – возмущалась Барбара. – Я была любовницей короля, а его родная дочь – любовницей герцога... пока она не вынудила его жениться. А как он тогда отрекался от своей негодницы-дочери! Как кричал, что пусть бы она лучше оставалась любовницей герцога, чем выходила за него!.. И при этом он же еще смел заявлять, что людям добродетельным негоже знаться с такими, как я. Старый дурак! Вот когда пришло время ему пожалеть о своей тогдашней добродетельности...
– Он вышел от короля! – радостно сообщил один из приятелей Барбары. – Он уже идет по саду!
Хозяйка немедленно выбежала из апартаментов, чтобы успеть полюбоваться унижением старика.
– Вот он идет! – крикнула она. – Вот идет бывший канцлер. Смотрите-ка: он уже задирает голову не так высоко, как раньше!
Барбара, а вслед за нею все ее гости разразились глумливым смехом.
Кларендон быстро прошел мимо, словно не замечая их.
Однако недруги Кларендона, и в первую очередь Бэкингем, не собирались довольствоваться отставкой старика. Они намерены были предъявить ему обвинения во множестве преступлений, и между прочим в том, что он тайно передавал иностранцам сведения, касающиеся важнейших государственных решений; а поскольку это уже было не что иное, как обвинение в государственной измене, то ясно было, что они жаждут крови бывшего канцлера.
Карл забеспокоился. Он вполне соглашался с тем, что Кларендон уже слишком стар для должности канцлера страны и что его поведение давно уже раздражает всех, кто с ним сталкивается, включая и самого короля, но он не хотел его смерти.
И хотя он был рад избавиться от навязчивых услуг Кларендона, но спокойно смотреть, как его друга ведут на плаху, он не мог.
Тогда он отправил к Кларендону посыльного и предупредил его, что если он сейчас же, немедленно, не покинет страну, то завтра может быть уже поздно: его будут судить за государственную измену.
Кларендон наконец понял всю серьезность положения.
В ту же ночь он выехал в Кале.
Барбара поздравляла себя с изгнанием Кларендона. Казалось, она опять начала обретать былую власть над королем – тем более что затянувшаяся история с Фрэнсис Стюарт закончилась как нельзя лучше. «Эта дурочка, – думала Барбара, – так уязвила самолюбие короля, что он ее век не простит».
Теперь Барбара смеялась над незадачливой госпожой Стюарт и поверженным Кларендоном со своим последним возлюбленным, Генрихом Джермином – известным повесой и, вероятно, самым низкорослым из всех английских придворных. Ей казалось забавным в одно и то же время иметь среди любовников маленького Джермина и короля, в котором было шесть футов росту. Словом, на данный момент Барбара была вполне довольна жизнью.
Что до Екатерины, то в сердце ее опять зародилась надежда. Она не верила в воскресшую любовь Карла к Барбаре, потому что прекрасно чувствовала неутешность его страданий по Фрэнсис. Часто они с Карлом вместе совершали верховые прогулки, и лондонцы, счастливо переложившие вину за исход войны на Кларендона, опять приветствовали короля и королеву радостными криками.
Везде, где только не появлялся Карл, подданные пели в его честь песенку из новой пьесы «Лови, покуда ловится, или Дуэт» – притом пели от чистого сердца:
За здравие Его величества
Пью я – фа-ля-ля!
Чтоб сгинули враги его,
Пью я – фа-ля-ля!
А если кто со мной не хочет пить,
Тому в лохмотьях век ходить
И для петли веревки не добыть —
Только фа-ля-ля!
Устав от бесчисленных потерь и неудач и желая поскорее обратить свой взор в будущее, Карл начал разрабатывать план перестройки Сити, который обсуждал иногда с Екатериной; Екатерина радовалась и сочувствовала ему всею душою.
Если бы только она могла родить ему сына! Да, будь у него законный наследник и жена, любящая его так беззаветно и нежно, они были бы счастливы. Господь свидетель, она желает этого более всего на свете, да и Карл, с его необыкновенною добротою, наверняка мечтает о том же.
Карл надеялся, что новый Совет его кабинета будет справляться со своими задачами лучше Кларендона. Совет этот почти сразу же получил название «Кабал», по первым буквам фамилий пяти его членов: Клиффорда, Арлингтона, Бэкингема, Ашли и Лодердейла. Сам король ежедневно встречался с Кристофером Реном; судя по всему, на месте новых узких улочек с деревянными домами должен был скоро возникнуть совсем новый Сити.
Хорошие вести долетали до Екатерины из ее родной Португалии: ее младший брат, дон Педро, наконец-то вытеснил Альфонсо с престола. С годами слабоумие Альфонсо становилось все заметнее, и теперь, когда он сделался почти совершенным дурачком, всем уже было ясно, что если он немедленно не откажется от престола и не вверит безопасность Португалии заботам Педро, то испанцы могут брать разобщенную страну хоть голыми руками.
«Да, что ни делается, все к лучшему», – заключила Екатерина.
Но вот однажды донна Мария спросила ее, не находит ли она, что король последнее время слишком уж зачастил в театр. Добрые люди шепнули Марии, что в театр его влекут не одни только пьесы. Барбара была вне себя.
– Не могу этому поверить! – кричала она. – Неужто он пал так низко?! Стоит какой-то девке стрельнуть со сцены глазами, как Его величество уж тает пред нею!.. Какой срам: король влюбился в комедиантку!
– Только не устраивайте сцен на людях, мадам, – проворчала тетушка Сара.
Барбара шлепнула ее по щеке, но не очень сильно: она ценила тетушку Сару.
– Мадам, – сказала Сара, подбоченясь и отодвигаясь чуть подальше. – А что в этом дурного? Может, королю просто нравится, как она отплясывает джигу.
– Нет, она еще спрашивает меня, что в этом дурного! Да по его милости распущенность нынешних молодых людей дошла уже до того, что порядочная девушка или женщина в Лондоне не может выйти на улицу!..
Тетушка Сара поспешно отвернулась, пряча улыбку.
– Только посмейся мне! Пожалеешь, что на свет родилась!
– Полно, миледи, вы можете спокойно выходить на улицу.
– Да, могу! И могу пойти в театр и шепнуть кому надо, чтобы эту нахалку освистали и забросали апельсинами!..
– Вряд ли это понравится королю.
– Ах, ему не понравится? А мне нравится смотреть, как он роняет свое достоинство?!
Служанка снова отвернулась. Многие, пожалуй, сочли бы, что потворство прихотям леди Кастлмейн наносит королевскому достоинству куда больший ущерб, нежели любое новое увлечение, однако даже тетушка Сара не посмела бы сказать этого вслух.
Барбара приказала немедленно принести ей шляпу с желтым пером и подать карету.
– Надеюсь, вы не собираетесь ехать в театр, миледи? – забеспокоилась Сара.
– Не надейся! – отрезала Барбара. – Именно туда я и еду!
Несколько минут спустя, украсив себя драгоценностями, стоимостью тысяч в сорок, и двумя мушками – из коих одна, под правым глазом, должна была привлекать взоры к прелестным чертам ее носительницы, а вторая, возле рта, подчеркивать полноту губ, – она направилась смотреть новую пьесу Драйдена «Королева-девственница». Роль Флоримел в ней играла некая Элинор Гвин, к которой, как уверяли, король был весьма неравнодушен, – хотя в действительности он гораздо короче знал другую актрису того же театра по имени Молль Давье.
– Якшаться с комедиантками! – бормотала Барбара по дороге. – Нет, это уж слишком!
Она представляла, как войдет сейчас в свою ложу, рядом с королевской, и с холодным презрением воззрится на сцену, и тогда он, быть может, сравнит ее с той простолюдинкой, которая, как уверяют, пленила его плясками и лицедейством.
Занимая свое место и оборачиваясь к сцене, она немедленно ощутила на себе взгляды всего зрительного зала, однако не выказала при этом ни малейшего беспокойства.
Ей нравилось внимание простых лондонцев, и она была рада, что надела сегодня свои лучшие драгоценности и любимую шляпу с желтым пером. Все смотрели на нее в немом восхищении. Точнее, все, кроме короля и его брата, и это приводило Барбару в бешенство.
Элинор Гвин, размалеванная пигалица со взбитыми локонами, как раз изощрялась на сцене в грубоватом лондонском острословии, вероятно, вполне годившемся для ее роли. «Презренная актерка!» – внутренне кипела Барбара. Однако король и герцог не сводили с нее глаз, и девица это явно чувствовала, поскольку то и дело бросала в королевскую ложу самые дерзкие взгляды.
