Текст книги "Избранницы короля"
Автор книги: Виктория Холт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)
Карл задумчиво глядел на своего министра. Он уже не верил ему так безоговорочно, как прежде. Несколько лет назад он бы почтительно выслушал и, возможно, даже принял бы точку зрения Кларендона, однако теперь, подозревая его в неискренности, он прежде всего пытался угадать причины, побудившие канцлера высказываться именно так, а не иначе.
Карл, разумеется, знал о вражде между Кларендоном и Барбарой. Не из-за этой ли вражды он так рьяно уговаривает короля пресечь капризы своей любовницы и встать на сторону королевы? Очень возможно...
– Помнится, – продолжал канцлер, – когда король Людовик заставлял жену принимать его любовниц, вы говорили, что никогда не опуститесь до такой жестокости, и уж если, женившись, все же надумаете иметь любовницу – хотя последнее казалось Вашему величеству маловероятным, – то ни в коем случае не позволите ей показываться на глаза вашей супруге.
– Спору нет, человеку женатому лучше всего не иметь любовницы, – угрюмо заметил король, – однако коль скоро она уже есть, то и толковать тут не о чем. Всем нам хотелось бы быть добродетельными, но, увы, сама природа совращает нас с пути истинного. Я полагаю, что в сложившихся обстоятельствах всем нам следует проявить обоюдное терпение и здравый смысл. Если бы королева сразу соблаговолила принять леди Кастлмейн на службу, все было бы гораздо проще.
– Ваше величество, я просил бы вас принять в этом вопросе сторону вашей супруги – ибо она королева, а другая дама не более чем любовница. Смею вас заверить, герцог Ормондский, равно как и все остальные, совершенно согласны с тем, что вам следует отвергнуть леди Кастлмейн и запретить ей появляться в присутствии Ее величества.
Король редко гневался, но в эту минуту он разозлился не на шутку. Ему вспомнились лицемерные заявления Кларендона в связи с женитьбой герцога Йорка на его дочери: канцлер уверял тогда, что предпочел бы видеть Анну любовницей герцога, чем его женой. «Должно быть, в те времена он относился к любовницам не в пример лучше, чем сейчас: даже желал видеть среди них собственную дочь», – с сарказмом подумал Карл.
Нет, он не доверял в этом вопросе ни графу Кларендону, ни герцогу Ормондскому, ни остальным своим министрам. Все они добивались, чтобы он отрекся от Барбары, не потому, что она была его любовницей, но потому, что видели в ней опасность для себя. Не считай они королеву безвольной марионеткой, которая вряд ли сможет чем-либо им навредить, они давно уже обратили бы все свое красноречие против нее.
И Карлом овладело необычное в нем упрямство.
– Извольте не вмешиваться в мою личную жизнь, когда вас об этом не просят, – с едва сдерживаемым раздражением сказал он. – Впредь, если вы или кто-то другой посмеет еще раз сунуть нос в мои дела – вы будете жалеть об этом до последней своей минуты. И запомните следующее. Я уже обдумал свои дальнейшие действия, и никакие ваши происки или попытки склонить на свою сторону хоть весь двор не отвратят меня от принятого решения. Я твердо намерен сделать леди Кастлмейн фрейлиной королевы, и всякий, кто попытается этому воспрепятствовать, может считать меня своим личным врагом.
Кларендон, которому никогда еще не доводилось видеть короля в таком раздражении, испугался. Ведь до сих пор во всех своих многочисленных стычках с придворными завистниками он всегда – и не без основания – мог рассчитывать на помощь короля.
Он действительно ненавидел леди Кастлмейн, и не только потому, что она его ненавидела, но и из-за того влияния, которое она имела на короля. Однако в этом деле король неожиданно явил такую твердость, что Кларендон предпочел на сей раз ограничиться ролью смиренного слуги.
– Слово Вашего величества – закон для меня, – сказал он. – Я сожалею о том, что излагал свои соображения чересчур свободно. Ваш преданный слуга готов беспрекословно следовать воле Вашего величества. Простите мне излишнюю свободу в высказываниях, ибо она проистекает из моей давней и искренней привязанности к Вашему величеству.
Король, почти тотчас раскаявшийся в своей резкости, смущенно положил руку ему на плечо.
– Нисколько в этом не сомневаюсь!.. Я понимаю, друг мой, что поручаю вам крайне неприятное дело. И все же прошу вас: выручите меня! Встаньте между мною и этими сварливыми женщинами. Будьте моим добрым адъютантом, каким бывали уже не раз, и давайте никогда больше не огорчать друг друга резкими словами.
Глаза старого канцлера наполнились слезами.
«Вот так всегда, – подумал Кларендон. – Даже те, кто считает его неправым, счастливы служить ему, несмотря ни на что».
От короля Кларендон прошел в апартаменты королевы и попросил аудиенции.
Екатерина приняла его лежа в постели. Вид у нее был бледный и измученный, но ей все же удалось выдавить из себя слабую улыбку.
Кларендон сообщил, что его дело к королеве носит конфиденциальный характер, и окружавшие ее женщины удалились.
– О милорд! – воскликнула она. – Вы один из немногих моих друзей в этой стране. Я знаю, что вы можете мне помочь!
– Надеюсь, что это так, мадам, – отвечал Кларендон.
– Я вела себя недостойно. Я повинна в том, что не смогла сдержать своих чувств; но чувства мои были так нестерпимо тяжелы!.. Мое сердце разбито.
– Я пришел дать вам совет, – сказал канцлер, – хоть он может оказаться и не по душе Вашему величеству.
– Говорите, – потребовала королева. – Говорите без обиняков все, что думаете. Ведь если вы прямо не скажете мне о моих ошибках, то как я могу рассчитывать на вашу помощь?
– Ваше величество, вы слишком преувеличиваете значение всего происшедшего. Неужто ваша матушка столь мало рассказывала вам о людских нравах, что обычное их проявление приводит вас в такое расстройство? Ведь, думаю, и у вас на родине люди подвержены порой тем же слабостям, что в наших северных широтах.
– Я не знала, что король любит эту женщину.
– По-вашему, король, здоровый тридцатилетний мужчина, должен был до самой женитьбы блюсти свою невинность?
– Вы не поняли: я не знала, что он любит ее до сих пор.
– Король питает к вам искреннюю привязанность.
– Увы, не такую искреннюю, как к ней.
– Его чувства к вам укрепились бы, согласись вы помочь ему в одном вопросе, – вкрадчиво произнес канцлер. – Я пришел к вам с поручением от Его величества. Он просит вас оказать ему услугу – и за это готов сделать вас счастливейшей королевой на свете. Он говорит, что его прошлые отношения с другими дамами вас никоим образом не касаются и не должны поэтому возбуждать вашего любопытства. Если же вы благосклонно отнесетесь к его просьбе и согласитесь помочь ему сейчас, он обещает всецело посвятить себя вам и вашему счастью.
– Я с готовностью выполню любую просьбу короля...
– Вот и прекрасно, – улыбнулся канцлер. – Стало быть, все поводы для разлада меж вами устранены.
– ...кроме одной, – продолжала Екатерина. – Я не желаю видеть эту женщину у себя в услужении.
– Но король уже обещал. Помогите ему сдержать слово – и вы тем самым докажете ему свою преданность и любовь.
– Любовь... Будь в его сердце хоть капля любви ко мне, он никогда не сделал бы меня посмешищем в глазах двора! Как я могу согласиться на его предложение? Это означало бы, что я и впрямь достойна самых злых насмешек и оскорблений. Нет. Нет! Я не желаю видеть у себя эту женщину. Лучше уж вернуться в Лиссабон!
– Мадам, это не в вашей власти, – торопливо перебил Кларендон. – Ваше величество, умоляю вас, ради вашего же собственного блага послушайтесь моего совета! Смиритесь с волей короля. Он редко проявляет подобную настойчивость. Постарайтесь понять его: ведь он уже обещал леди Кастлмейн звание фрейлины. Унизьтесь – если вы считаете подчинение воле супруга унизительным для себя, – но, во имя вашего грядущего счастья, не будьте так упрямы.
Екатерина закрыла лицо руками.
– Нет, – простонала она. – Нет.
Когда Кларендон ушел, обступившие королеву португальские фрейлины и служанки принялись ее утешать. Они проклинали англичан, смеющих так оскорблять их инфанту, и молили ее помнить о высоте своего положения. В случае согласия на поставленное ей позорное условие, предостерегали они, она утратит уважение не только двора, но и самого короля.
– Я не могу ее принять, – бормотала Екатерина, – не могу!.. Всякий раз при виде ее сердце мое будет снова разрываться на части.
Она лежала, откинувшись на подушки, женщины же хлопотали около нее, отводя ей волосы со лба, накладывая охлаждающие мази на разгоряченное лицо и осушая слезы, которых она не могла долее сдерживать.
Поздно вечером ее посетил и сам король.
Кларендону не удалось ее уговорить, и Карл уже не считал нужным изображать из себя влюбленного мужа. Он разочаровался в Екатерине. Ведь до сих пор его прельщала в ней лишь полудетская нежность да неизменное желание ему угодить; теперь же в ней начали проявляться черты истинной мегеры, не менее сварливой, чем Барбара, притом отнюдь не красавицы.
«Как они похожи, – думал Карл. – Разве что добиваются своего разными способами».
– Карл! – со слезами в голосе воскликнула Екатерина. – Умоляю вас, покончим с этим, и пусть все будет у нас как прежде!..
– Извольте, – сказал он, – я готов. Как раз вы можете покончить с этим проще и быстрее всех.
– Но Карл, я не смогу видеть ее каждый день в моей опочивальне... Я не вынесу этого!
– Помнится, совсем недавно вы готовы были даже умереть ради меня. Так неужели же теперь вам так трудно внять одной-единственной моей просьбе? – Голос его звучал жестко и презрительно.
– Когда вы говорите так, мне кажется, будто в сердце мое вонзились разом сотни кинжалов и режут его на куски, – пробормотала она.
– Ваше сердце чересчур уязвимо. Думаю, немного здравого смысла помогло бы ему защититься от лишних страданий.
– Карл, вы так переменились, я с трудом вас узнаю.
– Вы тоже переменились; впрочем, не исключаю, что я вовсе вас не знал. Я считал вас существом любящим и нежным, вы же оказались упрямой гордячкой, не умеющей даже выполнять свой долг.
– А вы... вы тиран, не умеющий любить! – выкрикнула она.
– Вы совсем не знаете жизни. Ваши романтические идеалы слишком далеки от действительности.
– Однако ваши циничные идеалы мне претят!..
– Прошу вас, Екатерина, покончим с бесполезными пререканиями. Давайте договоримся: вы выполняете мою просьбу, я же, со своей стороны, обещаю вам, что леди Кастлмейн никогда не посмеет проявить к вам пусть даже малейшее неуважение. Всякую минуту она должна будет помнить, что вы ее королева.
– Я ни за что не соглашусь принять ее к себе в услужение! – истерически выкрикнула Екатерина. – Ни за что! Лучше вернуться в Португалию!..
– Советую вам для начала выяснить, сможет ли ваша матушка вас принять.
Гнев почти до неузнаваемости изменил черты Карла, и сквозившее в них новое, чужое равнодушие пугало Екатерину. Но еще больше ее напугала небрежность его последнего замечания по поводу ее возможного отъезда.
– Ваши португальские компаньонки в скором времени отбывают на родину, – продолжал он. – Думаю, им нетрудно будет поставить вопрос о вашем возвращении перед вашей матушкой – и, стало быть, мы скоро узнаем, пожелает ли она вас принять.
– Неужели вы хотите лишить меня даже моих служанок?
Карл взглянул на нее с нескрываемой досадой. Можно ли быть настолько невежественной и не иметь решительно никакого понятия об общепринятых порядках? Она думает, что, отправляя служанок обратно в Португалию, он тем самым желает ее наказать; она, по-видимому, даже не слыхала о том, что при заключении любого монархического брака окружение невесты остается при ней только до тех пор, пока она не привыкнет немного к новой стране, а дальнейшее пребывание ее свиты в стране считается нежелательным уже хотя бы по той причине, что оно неизменно рождает ревность и ведет к усугублению любых, даже самых незначительных разногласий между королем и королевой, что, собственно, уже и произошло.
Но, пребывая в сильном раздражении, король ничего не мог ей объяснять. Более того, у него мелькнуло подозрение, что к любому его объяснению она отнеслась бы в эту минуту скептически и не поверила бы ни единому его слову.
– Не думала, что вы опуститесь до такого пренебрежения ко мне. Матушка обещала, что вы будете мне хорошим супругом.
– Ваша матушка, увы, наделала много обещаний, которые так и не были выполнены. Помнится, она обещала за вами изрядное приданое, но, как видно, забыла его передать.
Он тут же пожалел о сорвавшихся с языка словах, ибо не раз говорил себе, что Екатерина не имеет никакого отношения к козням своей матери.
Ему хотелось поскорее покончить с этим неприятным делом, Воистину нелепо: склока между двумя женщинами забирает у него не меньше сил, чем угроза кровопролитнейшей войны; он сам, среди ночи, пререкается с супругой в столь повышенных тонах, что слышно, вероятно, всему дворцу.
Все это глупо и недостойно его, решил наконец он, так не может долее продолжаться.
Засим он покинул апартаменты королевы, предоставив Екатерине рыдать и всхлипывать хоть всю ночь напролет.
Потянулись долгие, несчастливые для Екатерины дни. Ей почти не доводилось разговаривать с королем, хотя из окна ее апартаментов было часто видно, как он гулял по саду в окружении своих друзей. До нее доносился их смех; впрочем, так было всегда: где король, там смех и веселье.
Она же осталась теперь совсем одна; по-видимому, весь дворец знал о ее размолвке с королем, и все, кто раньше прислуживал королеве в надежде ей угодить, уже не ценили ее благосклонность так высоко.
Кое-какие обрывки разговоров, впрочем, долетали до Екатерины. Говорили, что король был целых два месяца так внимателен к ней вовсе не от любви, а лишь по доброте сердечной. Да и мог ли он ее любить? Ведь многие из придворных дам были куда красивее королевы – а красота всегда значила для короля немало. И все-таки – долгих два месяца он не смотрел ни на кого, кроме нее, она же, в своей наивности, не пожелала ни оценить, ни даже увидеть принесенной ей жертвы.
Униженная, убитая горем королева, которой счастье казалось уже немыслимым без знаков внимания со стороны короля, не догадывалась, что при желании она и сейчас легко могла бы вернуть его благорасположение. Карл терпеть не мог вражды в отношениях с кем бы то ни было, тем паче с женщинами; особенная нежность к прекрасному полу сквозила во всех его делах и поступках, и даже с дамами, которые совсем его не привлекали, он неизменно бывал почтителен и любезен. Екатерину он жалел и догадывался, что ей приходится сейчас несладко; ведь, в отличие от него самого, она руководствовалась в жизни идеалами. Если бы, поняв всю безвыходность его положения, она уступила ему сейчас в этом деликатном вопросе, если бы сумела разглядеть в нем того, кем он был на самом деле, – то есть человека легкого и обаятельного, любезного и великодушного, но при этом очень-очень слабого, особенно в отношениях с женщинами, – она навсегда завоевала бы его уважение и благодарность. И хотя вряд ли можно было ожидать, что он воспылает к ней страстью, все же они до конца дней остались бы лучшими друзьями. Но пуританское воспитание Екатерины, вкупе с незнанием принятых в обществе законов, ее собственной гордыней и влиянием чопорных португальских наставниц, сделали свое дело: теперь она лишилась не только душевного покоя, но и каких бы то ни было надежд на будущее счастье.
Она проводила дни в одиночестве, то угрюмо глядя перед собою, то заливаясь слезами. Король не замечал ее, придворные следовали его примеру. Хэмптон-Корт, бывший для нее поначалу обителью блаженства, стал теперь приютом ее отчаяния.
Мать короля, Генриетта Мария, прибывала в Англию с намерением лицезреть свою новую невестку и известить весь мир о том, как она рада женитьбе старшего сына.
В связи с этим Карлу и Екатерине пришлось спешно создать видимость семейного счастья.
Из Хэмптон-Корта они выехали вместе, в сопровождении блестящей кавалькады. Толпившиеся вдоль дороги местные жители приветствовали их радостными криками – и это новое для Екатерины свидетельство любви англичан к своему королю наполняло ее сердце гордостью за Карла. То был счастливый для королевы день, ибо муж был с нею весел и любезен, словно их отношения вовсе ничем не омрачались. Когда же они приехали в Гринвич, Генриетта Мария, отбросив формальности, обняла невестку и объявила, что этот момент счастливейший в жизни той, кого бесчисленные удары судьбы заставили именовать себя не иначе, как la reine malheureuse.
Она расположилась по правую руку от Екатерины, Карл по левую; с другой стороны от Карла сидела Анна Гайд, герцогиня Йоркская; герцог же, ее супруг, стоял за материнским креслом.
Болтая без умолку, Генриетта Мария в то же время всматривалась в лицо невестки, и хотя она старалась делать это незаметно, все же было ясно, что она пытается отыскать признаки беременности. От живых темных глаз старой королевы редко что ускользало, однако пока ничего обнадеживающего ей усмотреть не удалось.
– Милая моя доченька, как я рада! Понравилась ли вам ваша новая страна? Благодарение Богу, что вы прибыли летом. Помню, как я сама приехала сюда впервые. То были дни моей юности... Да, мои счастливейшие дни. О, как я тогда волновалась!.. Я ведь была очень маленького роста – даже меньше вас, моя милая, – и мне все время казалось, что моему мужу это должно не понравиться. Да, нам, принцессам, отданным на чужбину, всегда приходится страдать!.. Но мой супруг оказался превосходным человеком, добрым и преданным мужем, прекрасным отцом...
– Но, мама! – с улыбкой прервал Карл. – Ни слова более, иначе моя жена начнет ожидать той же добродетельности и от меня!
– А почему бы ей не ожидать, чтобы ты оказался похож на своего отца? Я уверена, что ты можешь подарить ей не меньше счастья, чем мой муж подарил мне. Хотя... из-за любви к нему мне пришлось много страдать. Но разве возможно любить не страдая? Ведь любовь сама и есть страдание...
– Это верно, Ваше величество, – с горячностью подтвердила Екатерина. – Любовь есть страдание.
– Стоит ли говорить о страданиях в такой счастливый день? – улыбнулся король, оборачиваясь к матери. – Скажите лучше, как там моя сестренка?
Генриетта Мария нахмурилась.
– У нее свои горести. Супруг не так добр к ней, как хотелось бы.
– Мне жаль ее, – сказала Екатерина.
– Да, жаль... Вспоминая о благорасположении, которое выказывал к ней король Франции, я не могу не думать о том, что было бы, если бы...
– Что толку говорить о том, что было бы, – сказал король. – Однако грустно слышать, что моя сестра несчастлива.
– Вы не должны ревновать его к сестре, – обратилась Генриетта Мария к Екатерине. – Хотя признаюсь, что супруг моей дочери ревнует ее к брату. Глупо, ведь Генриетта и Карл всю жизнь нежно любят друг друга.
К разговору присоединился герцог Йорк, и Генриетта Мария оживилась еще больше: Джеймс всегда был ее любимцем. С герцогиней же она говорила несколько прохладно, да и то по принуждению Карла. Впрочем, она никогда не удосуживалась скрывать свои симпатии и антипатии. Так, она довольно язвительно осведомилась, как поживает Гайд – намеренно опуская при этом его графский титул, – и пользуется ли он столь же непререкаемым авторитетом у ее сына.
Слушая, как король легко отшучивается от ее нападок, Екатерина поймала себя на мысли, что любит его еще сильнее, чем прежде.
Она уже не чувствовала себя несчастной, ибо король был рядом с нею и то и дело – пусть даже ради этикета – обращался к ней, она же снова могла видеть его улыбку и слышать насмешливо-нежный голос.
Когда пришло время возвращаться в Хэмптон-Корт, сердце Екатерины заранее тоскливо сжалось, однако Карл, к ее удивлению, всю дорогу был с нею так же любезен и мил; правда, видеть его своим возлюбленным она уже не надеялась.
Но и теперь она все еще не понимала, насколько счастливее стала бы ее жизнь, сделай она один-единственный шаг навстречу; вопрос о леди Кастлмейн все так же стоял между нею и королем, и страдания, на время забытые Екатериной в Гринвиче, снова поселились в ее сердце.
Потом Генриетта Мария заезжала погостить к ним в Хэмптон-Корт, а в августе Екатерина впервые торжественно вступила в столицу своей новой страны.
Пока они спускались по реке на королевском баркасе, Карл, приятно взволнованный свежестью речной волны и предстоящей встречей с любимым городом, был весел и безупречно внимателен к супруге. Вместе с королем и королевой на богато разукрашенном баркасе находились герцог и герцогиня Йоркские и два кузена Карла – принц Руперт и принц Эдвард. Остальные приближенные разместились на плывущих следом судах. Всю дорогу с берегов до них доносились приветственные крики подданных. На подходе к Лондону они пересели в большую прогулочную лодку с застекленными окнами и куполообразным балдахином, опиравшимся на увитые цветами коринфские колонны.
До торжественного момента оставалось совсем немного.
– И все это – в вашу честь, – заметил Карл, обращаясь к жене.
Звучала музыка, речная гладь заполнилась судами и суденышками всех мастей и размеров: лорд-мэр и предводители лондонских гильдий решили, как видно, вывести все свои силы, дабы сообща осуществить долгожданный въезд королевы в столицу. Сама же королева, вместе с королем, покачивалась на речной волне под куполом темно-красного бархата с золотой вышивкой.
Все происходящее казалось Екатерине чудесной сказкой. Ей нравилась и завораживающая музыка, и крики подданных, приветствующих короля и королеву, но более всего то, что Карл находился с нею рядом и держал ее руку в своей, и его улыбающееся лицо снова и снова оборачивалось от радостно шумящих подданных к ней, так что можно было подумать, что все разногласия забыты и они снова счастливые возлюбленные.
Высадившись, они направились в Уайтхолл, о котором так часто рассказывал ей Карл. Публика уже стекалась в Банкетный зал, дабы насладиться зрелищем королевского пира.
Прислушиваясь к нескончаемым остротам Карла, глядя, как просто, совсем не по-королевски он держится со своими подданными и с какой готовностью расточает улыбки, Екатерина вновь убеждалась, что именно он – душа этого шумного веселья. Всех тех, кто явился в Уайтхолл, чтобы приветствовать августейшее семейство прямо в королевских апартаментах, равно подкупала легкость и неизменное дружелюбие самого короля, блеск дворцового убранства и ослепительность придворных кавалеров и дам.
Подданные любили короля не только за его добрый нрав или же за смех и веселье, вернувшиеся в Англию вместе с ним, но и за его слабости, и за те пикантные сплетни, для коих он всегда предоставлял немало пищи. Его амурные дела неизменно вызывали улыбки в любом сословии – и это было так весело после унылой респектабельности Кромвеля и Ферфакса.
Теперь, сидя за богатым королевским столом, он поочередно обращался то к королеве, то к Генриетте Марий, подданные же ловили каждое его слово и наслаждались остроумием монарха.
Когда, прямо за столом, Карл заговорил о возможности появления в скором времени наследника престола, Екатерина опешила от неожиданности.
– Думаю, он не заставит себя долго ждать, – сказал Карл.
– Вот было бы славно! – воскликнула Генриетта Мария.
Разговор шел по-английски, и Екатерина переводила взгляд с короля на его собеседников, словно была не совсем уверена, правильно ли она их понимает.
Карл, обернувшись к Екатерине, вкратце передал ей содержание разговора, и она залилась таким ярким румянцем, что все кругом засмеялись.
– Вы... лжете, – запнувшись, произнесла она по-английски.
От столь непочтительного обращения к королю присутствующие взорвались оглушительным смехом, и громче и заразительнее всех смеялся сам король.
Отдышавшись, он сказал:
– Вот, извольте полюбоваться, как со мною обращается моя собственная супруга. Наконец-то она принародно произносит свои первые английские слова. И что же она говорит? – Он с деланной серьезностью оглядел гостей. – Она говорит, что я лгу!
Обернувшись к Екатерине, он сказал, что ей следует больше упражняться в английском языке, ибо подданные, безусловно, желали бы слышать голос своей королевы, после чего заставил ее повторять за ним такие фразы, от которых толпившиеся у стен зрители, а вслед за ними и все сидевшие за столом пришли в неописуемое веселье.
Однако счастье Екатерины длилось недолго, поскольку вскоре в Уайтхолл пожаловала и Барбара. О ее службе у королевы речи больше не было, однако она постоянно находилась во дворце, у всех на глазах, словно похваляясь своей ослепительной красотой. Рядом с любовницей Карла Екатерина всякий раз казалась сама себе неинтересной дурнушкой, начисто лишенной какой бы то ни было привлекательности.
Она по целым дням сидела в одиночестве, потому что не могла вступить в разговор, если в нем участвовала Барбара; король же, как нарочно, всегда оказывался в одной компании с Барбарой, и вслед за ним туда же перемещались самые блестящие и остроумные из его придворных.
Почти все отвернулись от королевы; графу Сандвичу, некогда очаровывавшему португальскую инфанту своей учтивостью, теперь некогда было даже перекинуться с нею двумя словами; Джеймс Крофтс, вызывающе красивый юноша лет примерно пятнадцати, казалось, вовсе ее не замечал; более того, само его присутствие при дворе таило в себе некую оскорбительность для Екатерины, ибо она знала, что его мать пользовалась в свое время не менее дурной славой, чем ныне Барбара. В то же время его черты и несколько надменная манера держаться обличали в нем королевского отпрыска – чего Карл, впрочем, и не скрывал.
Нередко Джеймса Крофтса видели вдвоем с королем: взявшись за руки, они подолгу бродили по тропинкам дворцового парка.
О них говорили:
– Кажется, король жалеет теперь, что в свое время не женился на его матери. Славный юноша этот Джеймс Крофтс, и видно, что люб своему отцу.
Джеймс важничал, являлся на все торжественные приемы в великолепных нарядах и начинал уже заигрывать с дамами. К слову сказать, он был пылким поклонником леди Кастлмейн и всегда искал ее общества. Она же, со своей стороны, просто обожала показываться в компании короля и его сына; тогда все трое смеялись и болтали без умолку.
Кое-кто, правда, считал, что внимание молодого Крофтса к отцовской любовнице начинает заходить чересчур далеко, а она встречает его чересчур благосклонно, и что скоро, разглядев в своем отпрыске замашки взрослого мужчины, король утратит интерес к нему, однако, как известно, короли тоже люди, и Карл, как и все отцы на свете, долго еще не видел признаков возмужания в собственном сыне.
Внешне король держался с королевой любезно и учтиво, однако все знали о том, что он к ней охладел. Уверяли даже, что он подумывает объявить юного Джеймса Крофтса своим законным наследником и пожаловать ему как сыну короля почетный титул. Это означало бы, что он решил не ждать наследника от королевы, ну а дальнейшее объяснений не требовало.
К концу лета Екатерина совершенно отчаялась. При дворе у нее осталось лишь двое друзей: все ее дуэньи, служанки и фрейлины, включая лучших подруг, уже отбыли обратно в Португалию. Разрешено было остаться лишь Марии, графине де Пенальве: король счел, что дама столь преклонных лет вряд ли сможет оказать сколько-нибудь заметное воздействие на королеву.
Вторым ее другом был младший брат графа Сандвича – лорд Эдвард Монтагью, служивший королевским шталмейстером.
Он не только всем своим поведением выказывал явное сочувствие к Екатерине, но прямо говорил ей, что считает такое обращение с королевой позорным и недопустимым.
От этих слов ей становилось немного легче: все-таки отрадно было сознавать, что хоть один человек при дворе понимает ее.
Со своими португальскими компаньонками Екатерина прощалась в полной уверенности, что король отсылает их ей в назидание, а вовсе не потому, что так заведено.
Теперь, размышляя в одиночестве над своей горькой участью, она уже понимала, что ее отказ принять леди Кастлмейн не принес ей ничего, кроме страданий. Она лишь потеряла расположение короля, до сих пор ценившего ее за мягкий нрав; что же до леди Кастлмейн, так ведь она все равно постоянно находилась во дворце. А тут еще Джеймсу Крофтсу был пожалован титул герцога Монмута, и по своему положению он оказался выше всех прочих английских герцогов, за исключением одного только брата короля, герцога Йорка.
О ней же никто и не вспоминал. Она не принесла своему супругу ничего: приданое ее оставалось невыплаченным, ее родная Португалия без конца молила Англию о военной помощи, и лучшие английские корабли вынуждены были простаивать в Средиземном море, отпугивая испанцев от границ Португалии.
Она чувствовала себя несчастнейшей из королев, но, несмотря на бесчисленные страдания, продолжала любить своего мужа.
В глубокой задумчивости королева расхаживала по комнате.
Над Португалией нависла опасность; Екатерина прекрасно понимала, что, стоит только Карлу вывести свой флот из португальских вод, Испания тут же подчинит себе ее маленькую и беззащитную страну. Все политические выгоды, ради которых, собственно, и задумывался этот брачный союз, пойдут прахом – и все из-за ее упрямства.
Впрочем, упрямство ли это? Может быть, гордость? Или тщеславие? Этого Екатерина не знала. Мечтая о будущем супруге, она создала в своем воображении некий идеал рыцаря, благородного и сурового; ей даже в голову не приходило, что этот рыцарь может шутить или смеяться. В настоящем же, невыдуманном рыцаре оказалось довольно благородства, но ни капли суровости; при этом он умел быть добрым и нежным и смеяться заразительней всех на свете.
Наконец однажды, когда она лежала без сна в одиночестве в своей огромной постели, ее пронзила догадка: она любит его!.. Она любит его и будет любить всегда, и не только за его добродетели, но и за слабости. Ей уже больше не нужен тот выдуманный идеал – ей нужен этот, живой Карл. Она вдруг поняла, что ее муж – и впрямь прекраснейший на свете принц, и хотя она не блещет ни обаянием, ни красотою, но зато он так великодушен, что ей и теперь еще не поздно надеяться на его привязанность.
Он просил ее лишь об одном – но она отказала ему, потому что сочла его просьбу для себя унизительной. Но ведь на самом деле он просил ее принять его таким, каков он был, то есть человеком мягким и слабым, которому для полного довольства нужна любовь многих женщин, а не только ее одной; она же, не желая даже слушать его, гордо отвернулась.
Она вспоминала, как добр он был к ней с самого начала; входя в ее опочивальню, он смотрел на нее влюбленными глазами – не потому, что впрямь считал ее красавицей, достойной восхищения, но потому, что угадывал в ней желание видеть себя таковой. Он был готов обманывать ее ради ее же счастья – а она не смогла этого оценить. Она требовала от него слишком много, пытаясь превратить обаятельнейшего грешника в святого и забывая, что святые, как правило, люди малопривлекательные и что их святость часто достигается в ущерб той самой мягкости и доброте, которые как раз и покоряли в характере ее супруга.
