Текст книги "Избранницы короля"
Автор книги: Виктория Холт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)
Сердечной привязанности Барбары хватило ненадолго: вскоре в Англию вернулся король, и Барбара уже гораздо реже пускала Честерфилда в свою постель. Правда, прослышав о том, что новая жена графа хороша собою, она опять готова была принимать его хоть каждый день.
«Барбара, конечно, женщина развратная, – говорил себе Честерфилд, – развратная и злая; но это не мешает ей оставаться бесподобной».
Здравый смысл велел ему держаться от нее подальше, но плотское желание вновь и вновь толкало графа в ее объятия.
Сейчас он искоса разглядывал свою молодую жену. Ей было около двадцати – столько же, сколько Барбаре, – но в сравнении с его любовницей тихая Елизавета выглядела почти ребенком. Ни хитрости, ни лукавства в ней не было ни на грош; наружность ее, сама по себе довольно привлекательная, тем не менее казалась бесцветной в сравнении с цветущей красотой Барбары. А графу постоянно приходилось сравнивать жену с Барбарой, потому что Барбара постоянно присутствовала в его мыслях.
– Записка? – переспросила Елизавета. – От кого, Филипп? Я так надеялась, что ты побудешь со мною хоть часочек!
– Неважно, от кого записка, – холодно отвечал он. – Довольно того, что я ее получил и должен идти немедленно.
Елизавета приблизилась к мужу и взяла его под руку. Она любила его всем сердцем с тех пор, как он появился тогда в Голландии, – такой загадочный и прекрасный. Она слышала о его дуэли и, не зная точно, из-за чего ему пришлось убить человека, втайне полагала, что из рыцарских побуждений. Сам он об этом не распространялся, и Елизавета объясняла его молчание природной скромностью. «Не хочет, чтобы его заподозрили в бахвальстве», – думала она.
Елизавета выросла под бдительным материнским оком герцогини Ормондской. Страшась распущенности, царившей при дворе ссыльного монарха, герцогиня держала дочь подле себя, дабы по возможности оберечь ее невинность. В последнем она преуспела даже больше, чем требовалось, ибо к моменту своего замужества Елизавета не имела ни малейшего представления о том типе мужчин, к которому принадлежал ее будущий супруг, и об обществе, в котором ей предстояло оспаривать право на его привязанность. Поначалу этот брак казался всем как нельзя более удачным. Честерфилду исполнилось двадцать пять, Елизавете – девятнадцать. Граф рано овдовел, и ему нужна была жена – а Елизавете как раз подоспело время выходить замуж.
Правда, герцогиня, до которой доходили слухи о любовных похождениях жениха, некоторое время колебалась; но слухи в ту пору казались не очень тревожными – ведь Барбара тогда еще не была известна всем и каждому как первая любовница короля. «Кроме того, – напомнил герцогине супруг, – молодому неженатому мужчине волей-неволей приходится иметь любовницу. Впрочем, – продолжал он, – после свадьбы он наверняка остепенится».
И свадьба состоялась – в Гааге, как раз накануне Реставрации. Леди Елизавета, видевшая с детства лишь самую искреннюю привязанность родителей друг к другу, надеялась и в собственном браке обрести отношения столь же прочные и счастливые. Однако ее ждало жестокое разочарование.
Граф с самого начала дал ей понять, что женился на ней лишь ради удобства, и грубо отвергал ее по-детски наивные ласки.
Сперва она оскорбилась, потом решила, что он все еще не может забыть свою первую жену, Анну Перси. Она выспрашивала об Анне тех, кто ее когда-то знал, и старалась всем своим поведением подражать недосягаемой сопернице; однако ее усилия, по-видимому, лишь злили, а отнюдь не смягчали супруга. Он был резок и холоден с молодой графиней и избегал ее общества, сколько это было возможно. Он без обиняков заявлял, что если он и поддерживает с нею какие-то отношения, то только потому, что этого ждут от него окружающие.
Нежная и наивная Елизавета, ничуть не похожая на Барбару, безмерно раздражала его, потому что уже самой своей непохожестью постоянно напоминала ему о Барбаре и заставляла с новой страстью желать возобновления бурного романа.
Даже теперь, после возвращения в Лондон, она находилась в полном неведении относительно образа жизни своего супруга. Мать, втайне от нее, говорила с зятем и просила его проявлять к ее дочери должное уважение; в результате чего Честерфилд еще более отдалился от жены, а Елизавета, проводившая все дни в одиночестве, продолжала размышлять о добродетелях покойной Анны Перси, до сих пор, как она полагала, владевшей сердцем Филиппа.
Сейчас граф едва владел собою – так сильно в нем было желание поскорее увидеть Барбару. И не только Барбару: Честерфилд был уверен, что в новорожденном младенце течет его кровь. Он продолжал бывать у Барбары и после того, как она стала любовницей Карла; как-то он даже взялся упрекать ее в том, что она предается распутству ради королевских милостей, но она лишь хохотала, и насмешничала, и . сводила его с ума ненасытностью своего желания, коего одному любовнику утолить было бы не под силу... Да, Честерфилд вполне мог оказаться отцом этого ребенка.
– Филипп... – Елизавета улыбнулась ему обворожительной, как она наивно полагала, улыбкой, однако он оттолкнул ее.
В ту же секунду в ее удивленных глазах заблестели слезы.
Между тем если что-то в молодой жене и бесило графа пуще ее детского кокетства, так это были именно слезы: после свадьбы он уже довольно их насмотрелся и наслушался тихих всхлипов в темноте.
– Зачем ты терзаешь меня? – зло крикнул он.
– Я?.. Тебя?..
– Зачем ты хочешь удержать меня подле себя, когда прекрасно знаешь, что мне это неприятно?
– Филипп!.. Ты так говоришь, будто... ненавидишь меня!
– Так и будет, если ты не перестанешь за меня цепляться. Тебе мало того, что я на тебе женился? Чего еще ты от меня хочешь?
– Я хочу... Филипп, я хочу, чтобы мы с тобою были счастливы... как муж с женой.
Но Честерфилд лишь расхохотался, ибо в эту минуту пребывал уже целиком под властью Барбары. Он и прежде не раз убеждался, что Барбара, как настоящая ведьма, умеет околдовывать свои жертвы даже на расстоянии. Теперь ему казалось, что она здесь, в комнате рядом с ним, глумится и насмехается над его нерешительностью, подбивая его сказать правду этой дурочке.
– Так говоришь, ты хочешь, чтобы мы с тобой были как муж с женой? То есть как другие мужья и жены при дворе? В таком случае заведи себе любовника! Как-никак, это непременная принадлежность всех уважающих себя придворных жен!
– Любовника?.. Филипп, ты же мой муж!.. Как ты можешь такое говорить?!
Честерфилд раздраженно схватил ее за плечи и встряхнул что было силы.
– О Боже! Когда же ты наконец повзрослеешь? – воскликнул он.
Испуганная Елизавета попыталась обнять его за шею – но тут глухое раздражение графа перешло в гнев. Ему была противна эта невинная девочка – потому что она так не походила на ту, другую, по чьей милости он с некоторых пор терпел адские муки ревности.
– Так знай же! – зло крикнул он. – Знай раз и навсегда! Я не люблю тебя – потому что мое сердце принадлежит моей возлюбленной!..
– Твоей возлюбленной?.. – Губы бедной Елизаветы побелели. – Филипп... Ты говоришь о своей... покойной жене?
Он удивленно взглянул на нее и расхохотался.
– Я говорю о Барбаре Палмер, – сказал он. – Она – моя возлюбленная!
– Но ведь... Разве она не любовница короля?
– Ах, стало быть, ты все-таки слышала кое о чем? Поздравляю, похвальная осведомленность! Ты умнеешь просто на глазах!.. А чтобы ты была еще умнее, скажу: Барбара любовница короля – да, это так. Но прежде всего она моя любовница! И ребенок, который только что у нее родился, – мой, так и знай!..
С этими словами Честерфилд развернулся и ушел, оставив жену стоять посреди комнаты недвижно, подобно статуе в дворцовом парке.
Наконец она очнулась и медленно пошла в спальню; там, задернув полог над кроватью, легла. Постепенно члены ее сковало гнетущее оцепенение, в которое погрузились все ее мысли и чувства.
Еще до того, как Честерфилд успел добраться до дома на Кинг-стрит, к Барбаре пожаловал еще один гость.
То был ее кузен – Джордж Вильерс, герцог Бэкингем. К нему уже вернулись все его поместья, он числился теперь королевским камер-юнкером и постепенно обретал известность как один из первых государственных мужей Англии.
Не заглядывая в колыбель, он устремил полный восхищения взор на счастливую мать.
– Итак, милая кузина, ты добилась своего! – сказал он. – Говорят, король влюблен в тебя, как мальчишка. Полагаю, что это сулит счастливые перемены и всему многострадальному роду Вильерсов.
– Да, Джордж, – с улыбкой отвечала Барбара. – Многое уже переменилось с тех пор, как ты меня дразнил и смеялся над моею горячностью.
– Многое, но не ты сама, – усмехнулся герцог. – Думаю, мне живо пришлось бы убедиться, достань у меня отваги дразнить такую важную даму, как Барбара Палмер. Признайся, ты и теперь кусаешься, царапаешься и пинаешься с таким же пылом, как в семь лет?
– Разумеется, – уверила его Барбара. – Только сил у меня теперь прибавилось! Впрочем, не бойся: я не собираюсь ни кусать тебя, ни пинать, ни царапать. В такое время нам, Вильерсам, лучше держаться вместе... Скажи-ка, Джордж, за что тебя выслали из Франции?
– Ах, все из-за этого придурковатого королевского братца. Он, видите ли, приревновал принцессу Генриетту – якобы я ей оказывал слишком много знаков внимания!
– Помнится, ты когда-то хотел взять в жены ее сестру Марию, но ничего не вышло; теперь вознамерился сделать Генриетту всего лишь своей любовницей – и что ж, опять неудача?
– Прошу тебя, не попрекай меня моими неудачами! Ведь еще неизвестно, долго ли продлится твоя удачливость.
– Послушай, Джордж! Не будь я замужем за Роджером, я бы, возможно, давно уже была супругой Карла!
Джордж внутренне усмехнулся. Карл, конечно, вел себя порою с женщинами нерасчетливо и просто глупо – но не до такой же степени!.. Впрочем, сказать это в глаза Барбаре Палмер не решился бы ни один храбрец. Да, Роджер оказался вдвойне полезен Барбаре: он не только предоставлял ей статус замужней дамы, но при этом как бы служил убедительным оправданием того, что Барбара до сих пор еще не королева Англии.
Вслух Джордж сказал:
– Да, кузина, как видно, фортуна все же обходит нас стороной!.. А что юная леди в колыбельке? Готова встретить своего папеньку как подобает?
– Она встретит его как подобает.
– Хорошо бы позаботиться о том, чтобы он тоже признал родство.
– Он признает родство, – сказала Барбара.
– Роджер только что говорил со мною в таком тоне, будто именно он отец девочки.
– Пусть только попробует заикнуться о чем-то подобном на людях.
– Зато было бы неплохо, если бы настоящий отец признал свое отцовство именно на людях, а не только в твоей спальне.
– Да, тут ты прав.
– И кстати, Барбара! Хочу кое о чем тебя предупредить. Берегись Эдварда Гайда!
– Гайда?! Этого старого дурака?– Старого, милая кузина, это верно. Но отнюдь не дурака! Король высоко ценит его.
Барбара весело рассмеялась.
– О, я знаю, – поспешил добавить Джордж. – Ты умеешь водить короля за нос и добиваешься от него всего, что тебе нужно... Да, да, это я знаю! Но это бывает лишь тогда, когда он рядом с тобою: ты требуешь – он, чтобы угодить тебе, соглашается. Однако наш король – сущий хамелеон: говорит одному одно, другому другое, и никому неведомо, что он при этом думает. Не забывай, Гайд много лет провел вместе с Карлом в изгнании, и король всегда прислушивался к его мнению. А сейчас Гайд внушает королю, что ваша с ним связь вызывает слишком много толков, что Англия и Франция – отнюдь не одно и то же и что поэтому любовнице английского короля совершенно не обязательно жаловать все те почести, какие изливаются на фавориток заморского кузена Его величества.
– Да я его в Тауэр упрячу!
– Ну-ну, Барбара, скромнее! Гайд слишком важная персона, чтобы его можно было в угоду любовнице упрятать в Тауэр. Король никогда на такое не пойдет. Он, конечно, пообещает тебе что угодно, чтобы только ты угомонилась, но потом как-нибудь открутится от данного слова, а канцлеру шепнет, чтобы тот лучше тебя не задевал... Да, обратить короля против Эдварда Гайда не так-то просто.
– Что ж, по-твоему, я должна терпеть оскорбления от этого старого... старого...
– Советую пока терпеть. Но – будь осторожна, Барбара! Он хочет, чтобы король поскорее вступил в какой-нибудь благопристойный брак и бросил бы всех своих любовниц; поэтому он постарается настроить короля против тебя... Тут главное – не спешить. С таким противником надо бороться исподволь! Мы оба с тобою ненавидим его одинаково – так неужели, объединившись, мы не осилим его одного?.. Но такие дела делаются не сразу, не вдруг. Король часто бывает непостоянен – но тех, кто служил ему долго и верно, он помнит. Его величество как вольная пчелка – точнее говоря, трутень – перепархивает с цветка на цветок и, отведав из каждого нектар, тут же об этом забывает. Но есть цветы, к которым он прикладывался чаще других, – к ним он потом возвращается. Известно ли тебе, что он назначил пенсион Джен Лейн, предоставившей ему пристанище после Вустера? Ведь прошло столько лет – а он помнит. Вот тебе и непостоянство! Точно так же он всегда будет помнить и Эдварда Гайда... А потому – пусть яд сочится в его сердце медленно, капля за каплей, пока не сделает свою разрушительную работу. Вместе, Барбара, мы с тобою уж как-нибудь осилим этого опасного врага!.. Барбара медленно кивнула. Ее голубые глаза сверкали; ей невмоготу уже было томиться в постели – не терпелось поскорее начать действовать.
– Я запомнила твои слова, – сказала она. – А как протекает твоя семейная жизнь?
– О, в превеликом блаженстве, – улыбнулся он.
– Вот как? А семейная жизнь Мэри Ферфакс?
– Уверяю тебя, она счастливейшая из жен.
– Ну, ублажить кое-кого не так уж трудно! Она не жалеет о Честерфилде?
– Об этом распутнике? Боже упаси!
– А в тебе она, по всей вероятности, нашла верного супруга? – насмешливо осведомилась Барбара.
– Во мне она нашла идеального супруга – а это, право, гораздо лучше.
– Бедняжка, должно быть, слепа.
– Любовь, говорят, вообще слепа, мадам.
– Да, говорят. А что, она все еще тебя любит?
– Она без ума от меня, равно как и ее родня. Да, во всех отношениях удачный брак.
Вошла служанка, чтобы доложить о прибытии Честерфилда, однако граф, не дожидаясь доклада, уже появился в дверях.
Поклонившись герцогу, он прошел к кровати и прижал к губам протянутую ему руку.
– Ты уже оправилась? – спросил он. – Скоро будешь на ногах?
– Думаю, уже завтра.
– Рад это слышать, – сказал Честерфилд. Бэкингем поднялся и ушел, сообщив, что его призывают государственные дела.
Едва дверь за ним закрылась, Честерфилд заключил Барбару в объятия и начал осыпать ее страстными поцелуями, однако она оттолкнула его.
– Нет-нет! – воскликнула она. – Пока еще слишком рано! Филипп, ты разве не хочешь взглянуть на малютку?
Честерфилд обернулся к колыбельке.
– Какая она крошечная, – помолчав, сказал он, – наша дочь.
– Ты уверен, что она наша?
– Да, – кивнул он. – Я знаю.
– Ты можешь гордиться ею, Филипп. Надо только позаботиться о том, чтобы твой интерес к малышке не достиг ушей твоей возлюбленной леди Елизаветы.
Честерфилд вспомнил давешний разговор с женой, и его лицо потемнело.
– Мне все равно, – заявил он.
Однако Барбара досадливо шлепнула его по руке.
– Мне не все равно! – сказала она. – Я не позволю тебе раззванивать всему Лондону, что ты отец этой девочки!
– Ах, стало быть, ей уготована судьба более высокая?.. Ну, Барбара, ну, ведьма!
– Подожди, Филипп, скоро я встану на ноги...
– И тогда?..
– Тогда мы с тобою встретимся. Поверь мне, это будет очень скоро!.. О, Филипп, кажется, раньше ты не был таким нетерпеливым любовником!
– Что делать, Барбара, я привык к тебе! Привык, как привыкают к игре или к вину. Стоит только раз бросить кости или приложиться к бутылке – и уж без игральных костей или без выпивки жизнь кажется невыносимой мукой.
– Я рада, что ты так быстро явился на мой зов.
Честерфилд страстно сжал ее руки, и она почувствовала исходящую от него силу. Неожиданно ей припомнилось свидание в орешнике четырехлетней давности.
– А помнишь, – сказала она, – тот первый раз? Ведь это было сущее изнасилование!
– Но жертва сама сгорала от желания!
– Ничуть не бывало. Ты взял меня против моей воли, и тебя бы следовало приговорить за это к смертной казни. Знаешь, к какой казни приговаривают насильников?
В дверях показалась взволнованная служанка.
– Мадам!.. Миледи!.. Сюда идет король!
Барбара довольно рассмеялась и перевела взгляд на любовника.
– Сейчас тебе лучше уйти, – сказала она. Честерфилд строптиво распрямил плечи.
– Чего ради я должен уходить? Почему я не могу остаться здесь и сказать: «Ваше величество, я счастлив, что вы проделали такой путь ради встречи с моей дочерью»?
Лицо Барбары внезапно побелело.
– Если ты сию же секунду не уберешься – пеняй на себя: больше ты меня не увидишь!
Было ясно, что она не шутит.
В иные минуты Честерфилд отчаянно ненавидел Барбару, но – ненавидя или любя – он всегда знал, что жить без нее не может. Посему он молча повернулся и позволил служанке бесславно вывести себя через заднюю дверь, дабы исключить всякую возможность встречи с королем.
Оставив придворных дожидаться за дверью, Карл прошел в комнату.
– Какая честь! – просияла Барбара, протягивая руку навстречу гостю. – Какая неожиданная честь!
Карл поцеловал поданную ему руку.
– Счастлив видеть вас так скоро в добром здравии, – сказал он. – Вот уж не скажешь, что эта цветущая женщина только что прошла через тяжкие муки.
– То были сладостные муки, – возразила она. – Ведь я терпела их ради малютки, в которой течет королевская кровь ее предков.
Барбара смотрела во все глаза, но по лицу короля никогда нельзя было определить, о чем он думает. Карл обернулся к колыбели.
– Вот как? Среди предков девочки были короли?
– А Вашему величеству угодно в этом сомневаться?
– Во всяком случае, кое-кто непременно в этом усомнится.
– Карл! – воскликнула она с укоризной. – Как вы можете такое говорить, когда я лежу пред вами на постели и силы мои в совершенном упадке?
Карл неожиданно рассмеялся низким мелодичным смехом.
– А когда бы еще я осмелился такое сказать?
– Взгляните на малышку, Карл. Разве не красавица?
– Пока что трудно судить. Я даже не возьмусь сказать, на кого она больше похожа, – на вас или на Палмера.
– На Палмера?! – гневно воскликнула Барбара. – Я придушила бы ее при рождении, если бы заподозрила, что она может быть похожа на Палмера!..
– Какая жестокость! Право, она вас не красит... в такую минуту.
Барбара закрыла лицо руками.
– Мое сердце разбито, – сокрушенно объявила она. – Я считала себя счастливейшей из женщин, и вот – все кончено!
Король отвел руки от ее лица.
– Барбара, что это – слезы печали... или гнева?
– И того и другого! Уж лучше б я была женою заурядного купца!
– О нет, Барбара, только не это! Пускай наше купечество побережет силы! Купцы нужны стране для упрочения хозяйства, подорванного в годы правления Кромвеля.
– Я вижу, Ваше величество пребывает в игривом настроении.
– Ничего удивительного: вид Барбары, которую бремя материнства нимало не изменило, вселяет в меня веселость.
– Вы едва взглянули на девочку.
– Могу ли я в присутствии Барбары любоваться другой дамой?
Глаза ее неожиданно сверкнули.
– Так значит, вы не признаете ее своей дочерью?..
Длинные тонкие пальцы Барбары вцепились в покрывало, прекрасные глаза сощурились, и вся она в эту минуту напоминала Карлу ведьму в обличье прекрасной женщины.
– Будь у меня сейчас нож, – заговорила она, – я вонзила бы его в сердце этой невинной крошки. Лучше бы ей было совсем не родиться, чем такой позор: родной отец отрекается от нее!..
Король забеспокоился, поскольку в глубине души считал Барбару способной на любую, даже самую дикую выходку.– Умоляю вас, – сказал он, – не произносить таких слов даже в шутку.
– Ах, вы полагаете, что я шучу? Так знайте же, что пред вами женщина, только что перенесшая адские муки, но в этих муках ее согревала одна-единственная мысль: в ее малютке течет королевская кровь, и, стало быть, путь ее в этом мире будет легок, и она получит все полагающиеся ей почести, а мать и отец будут нежно любить ее до конца дней!.. И вот теперь... Теперь...
– Бедная крошка, – сказал король. – Ее не желает признавать один отец, потому что могут признать многие.
– О, я уже вижу, что вы не любите меня более! Вы покинули меня.
– Если я покинул вас, то что, по-вашему, я делаю в вашей комнате?
– Вот, значит, как? Вы будете получать удовольствие, а невинная крошка будет страдать?! О всемилостивейший Господь! За что, за что ты обрекаешь несчастную малютку на такое бесчестье? А я, которая в первую же минуту разглядела в ней его черты и сказала себе: «В моей дочери возродился Карл», – могла ли я предполагать, что в минуту моего бессилия ее отец придет насмехаться надо мною?.. О, сердце мое не выдержит позора! – Она отвернула от короля лицо. – Вы король, но я женщина, перенесшая тяжкие страдания, – и потому я прошу вас меня оставить; я не могу более этого выносить.
– Барбара, – сказал он. – Довольно ломать комедию!
– Комедию?! – Она приподнялась; щеки ее пылали, волосы растрепались. Она была прекрасна.
– Барбара, – сказал он. – Умоляю, возьмите себя в руки. Поправитесь, тогда мы с вами все обсудим.
Барбара кликнула служанку, и та тотчас появилась, приседая перед королем и переводя испуганный взгляд с него на хозяйку.
– Принеси мне девочку, – приказала Барбара. Женщина послушно направилась к колыбели.
– Дай-ка ее лучше мне, – сказал король. Служанка повиновалась.
Карл любил все маленькое и беззащитное, в особенности детей. И теперь от одного взгляда на этот розовый сморщенный комочек – в котором, возможно, и впрямь жила его собственная плоть и кровь, – сердце короля наполнилось острой жалостью. Он улыбнулся служанке благосклонной улыбкой, неизменно покорявшей сердца всех его подданных.
– Крепенькая малышка, – сказал он. – Сдается, в ней сейчас уже видны мои черты. Что скажешь?
– Да, Ваше величество... Конечно, Ваше величество, – пробормотала женщина.
– Я вспоминаю свою младшую сестренку в таком же примерно возрасте, как эта крошка. Насколько мне помнится, они похожи... как две капли воды.
Барбара удовлетворенно откинулась на подушки. Все снова вышло так, как она задумала. Король признал себя отцом ее дочери.
Карл продолжал держать спеленатую девочку на руках. Полюбить такую беспомощную крошку совсем не трудно; и разве прежде ему не случалось признавать младенцев своими? Одним ребенком больше, одним меньше – какая разница?
Пришла весна, и лондонские улицы опять наполнились ожиданием. Минул ровно год после возвращения короля в родную столицу.
Лиловая вика, золотой первоцвет и белая звездчатка раскрашивали лужайки и обочины дорог по всему городу в нежнейшие цвета. Почки на деревьях Сент-Джеймского парка уже набухли, в густых кронах радостно щебетали птицы, словно прославляя короля, подарившего им такое великолепное пристанище.
За год в городе многое переменилось. Народ как будто подобрел и стал меньше скандалить на улицах; казалось, французские манеры, привносимые королем и придворными, смягчали природную неуживчивость англичан. Улицы оживились; то здесь, то там между домами высились «майские деревья», украшенные лентами и цветами; уличные торговцы наперебой расхваливали свой товар, и с утра до вечера не смолкал грохот колес по булыжным мостовым. В майские праздники молочницы с увитыми цветами ведрами сходились, танцуя, на набережную. Появились новые увеселительные дома, не уступающие уже в популярности самому Тутовому саду. В Найтбридже, что неподалеку от Лондона, открылась таверна под названием «Конец света», в которой подавали сливки и молочный пунш, в Бермондсее – «Ямайка», на Флит-стрит – «Геркулесовы столбы», а в Ковент-Гардене – французская харчевня «Шатлен». Последнее заведение посещалось охотнее других, поскольку король привез с собою в Англию любовь ко всему французскому. Конечно, в «Шатлен» могли захаживать лишь богачи – но и у тех, кто победнее, имелись свои любимые прибежища, как-то: «Сахарная головка», «Зеленый салат» или «Старый дом» на Ламбетских болотах. И был прекрасный Воксхолльский лес; в нем можно было сколько угодно бродить, ища известного рода приключений, о коих теперь позволялось даже говорить вслух, слушая окрестных скрипачей и глазея на гуляющую публику.
Да, перемен в последнее время произошло немало, и все они стали возможными лишь благодаря возвращению короля.
В воздухе пахло новой свободой – веселой и бесшабашной свободой от оков добродетели. Возможно, новые лондонские гуляки и не были развратнее прежних; зато они уже не скрывали своих грешков – напротив, похвалялись ими друг перед другом. Все видели, как надменная и ослепительно красивая – глаз не оторвешь – любовница короля гордо разъезжает по городу; все знали о ее отношениях с королем – ведь ни он, ни она их не скрывали. Частенько они выезжали вместе. Четыре или пять вечеров в неделю они вместе ужинали, и король, уходя от нее рано утром, совершал по дороге свой утренний моцион в садах Уайтхоллского дворца.
Такова была новая Англия, в которой народ вовсю предавался веселью и стыдился добродетели превыше порока. Иметь любовницу или двух считалось не зазорным, поскольку это означало поступать так, как поступает король – король, подаривший своей стране давно забытый ею смех.
Карл блаженствовал: весна выдалась отменная, он любил свою страну, а после возвращения прошло еще не так много времени, чтобы он успел забыть горечь скитаний; словом – он упивался новообретенной властью.
Он был молод, и хотя не блистал красотою, но зато в умении расположить к себе окружающих превосходил всех своих придворных; к тому же он был король, и едва ли не любая дама или девица – стоило ему только пожелать – была его; ему оставалось лишь выбирать. Он мог предаваться приятнейшим из развлечений: мог, сидя на месте рулевого, провести свой баркас к военным кораблям, коими дорожил безмерно, чтобы полюбоваться их красотою и совершенством; мог отправиться куда угодно на собственной яхте, где, в соответствии с его вкусом и замыслом, внутренние переборки были обтянуты бархатом, а мебель – камкой. Он мог с замиранием сердца следить за скачками; мог остановиться в парке возле занятых переустройством клумб и лужаек работников и объяснять им, как сделать лучше; мог часами смотреть в телескоп на дальние светила, внимательно выслушивая пояснения своих астрономов; он мог катать шары по зеленой лужайке Уайтхоллского парка или, запершись вдвоем с аптекарем в лаборатории, изобретать новые бальзамы и снадобья. Словом, для человека просвещенного и деятельного, много лет довольствовавшегося малым, но ставшего вдруг обладателем многих богатств, жизнь полна была самых разнообразных приятностей.
Ему хотелось видеть на лондонских подмостках пьесы язвительные и веселые, как во Франции.
Он строил два новых театра, в которых полагал завести высокие свечи, бархатный занавес и – женщин-актрис!
Была, пожалуй, лишь одна вещь, коей не коснулись грандиозные изменения минувшего года, – лондонская грязь. Грязь красовалась во всех закоулках многоликой столицы и была до того привычна взору, что горожане попросту не замечали ее. Отбросы в сточных канавах разлагались по многу дней; между булыжниками мостовых струились нечистоты; слуги с верхних этажей выплескивали помои прямо на улицу, и если ненароком попадали в кого-то из прохожих, то это лишь прибавляло смеха, веселья и брани к гомону и без того шумной толпы.
Другой принадлежностью Лондона был шум, принадлежностью столь же неотъемлемой, как и грязь. Толпа, казалось, упивалась производимым ею шумом – словно каждый спешил поскорее отыграться за вынужденное в годы пуританства молчание.
Манеры сделались изящнее, речи смелее, наряды обольстительнее. Женщины одевались теперь так, что у мужчин при виде их начинала волноваться кровь: презрев черные капоры и глухие воротники, они остались в глубочайших декольте, выставлявших наружу едва ли не все их женские прелести. Но и мужские наряды не уступали по изощренности женским. В своих замысловатых шляпах и отороченных кружевными рюшами бриджах кавалеры вышагивали по лондонским улицам словно пернатые хищники, желающие красотою оперения ввести в трепет намеченные жертвы.
Уже вовсю шла подготовка к коронации; строились арки, которые потом будут обтянуты парчой и украшены цветами; возводились трибуны для зрителей. Зеваки собирались кучками по нескольку человек и радостно толковали о переменах, происшедших в городе со времени возвращения короля. Все знали: скоро, когда король торжественно поедет к месту своей коронации, на месте этих кучек будет волноваться многотысячная толпа, и кричать: «Да здравствует Его величество!», и пить вино, текущее по трубам вместо воды.
Карл ехал в своей коляске по Гайд-парку. Он сам правил резво бегущей парой и одновременно раскланивался в ответ на приветствия подданных. Хотя улыбка не сходила при этом с его лица, предмет его размышлений навевал на него, как и всегда, глубокую грусть: король думал о деньгах.
Коронация стоила недешево; люди же, которые сейчас так по-детски радовались этим трибунам, а заодно и всем прочим добрым переменам, увы, не понимали, что платить за все это придется им самим.
Карл панически боялся увеличения налогов, ибо угадывал в нем вернейший путь к потере народной любви. «Я так люблю свое отечество, – думал он, – и так долго принужден был скитаться от него вдали, что предпочел бы никогда более не покидать его пределов. Право, было бы очень неприятно, если бы теперь мне опять предложили отправиться в дальние странствия».
Деньги, деньги... Где взять их?
На этот вопрос ответ у его министров был всегда один: надобно жениться с умом.
Король знал, что жениться ему, конечно, надо. Вот только на ком?
Испанцы выказывали живейшую заинтересованность в том, чтобы будущая супруга короля была хотя бы косвенно связана с их державой. Посол Испании достаточно прозрачно намекнул, что, если Карл остановит свой выбор на какой-нибудь из датских или голландских принцесс, Испания позаботится о том, чтобы за нею было дано хорошее приданое.
Карл поморщился. Он хорошо помнил «туманных» дам из тех столиц, в которых ему случалось – не по своей воле – живать подолгу. Министры требовали, чтобы его избранница была богата. «Это важно, – говорили они, – ввиду плачевного состояния наших финансов». – «Да, – возражал он, – но / если, помимо богатства, она не будет хотя бы более или менее приглядна, я сам могу оказаться в плачевном состоянии!»
Такой подход министры считали в высшей степени легкомысленным. Для приглядности есть любовницы; супруге вполне достаточно быть богатой.
