Текст книги "Страшные Соломоновы острова (СИ)"

Автор книги: Виктор Плешаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 14 страниц)

Девушка вопросительно подняла брови.

– Командор. Я уже привыкла к твоему радикализму. Но постарайся все-таки обосновать, пожалуйста.

Я, собираясь, помотал башкой.

– Скажи мне, солнышко, до знакомства с нами какой образ "черного копателя" рисовался в твоей голове? Предельно кратко, пожалуйста.

Хеля, помолчав секунду, с удивлением выдала:

– Ну да. Стяжатель. Грабитель могил.

– Прекрасно. А теперь скажи нам, кто, по-твоему, сформировал этот чудный образ? Кто конкретно? Балерины, бульдозеристы, моряки... Кто?

Девушка рассмеялась.

– Ну, понятно, что государственные структуры посредством официальных археологов как экспертов по истории вопроса.

Я согласно кивнул. Дитер весь обратился в слух.

– А теперь скажи мне, пожалуйста, как наука, на совести которой более девяноста процентов всех на сегодняшний день разоренных могил, может выступать общественным обвинителем и устанавливать стандарты правомочности гробокопания? Всегда, во все времена, разорение могил считалось немыслимым святотатством. До появления так называемой науки. Которая, оправдывая осквернение захоронений "научным интересом", потрошит древние могильники по всему миру, выставляя тела умерших на всеобщее обозрение. От Тутанхамона до Алтайской принцессы.

Дитер, как ты отнесешься к тому, что могилу твоего деда расковыряют, его тело выставят в музее, фрагменты скелета распилят, чтобы попытаться узнать, чем он болел, а на материале найденных в погребении предметов напишут парочку диссертаций? Причем половина этих предметов пропадет самым загадочным образом.

Немец сжал кулаки.

– Витя, как такое можно говорить? Это немыслимо!

– Правильно. Потому что за твоего покойного деда есть кому заступиться. Тебе. И на этот счет есть соответствующий закон. А у Алтайской принцессы – нет юридически легитимного заступника. А что это меняет? И то, что весь Алтай поднялся на дыбки – уже не в счет. "Интересы науки – превыше всего". Любой нормальный человек скажет: могилы тревожить нельзя. Покой мертвых – святое!

И вот тут возникает дилемма. Либо археология – не наука, а бизнес на костях, либо археологи – не нормальные люди. Как-то так. И лично мне глубоко плевать, что изучение захоронений – самый доступный и результативный способ познания нашего прошлого. Тогда давайте узаконим тривиальный грабеж как самый доступный и результативный способ получения прибавочной стоимости. Кто возразит? – покосился я на пустые стопки.

Димыч обескуражено засуетился. Немцы задумчиво молчали. Я, успокаиваясь, закончил:

– Любое научное познание, ставящее себя над нравственными ценностями – аморально. В сухом остатке у него только принцип иезуитов – "Цель оправдывает средства". Но человечество это уже проходило. Давайте лучше вернемся к тому, чего нет и быть не может. К непознанному. Это и ближе, и интереснее.

Я с удовольствием прервался, чтобы промочить горло и, дожидаясь остальных, бросил заварку в закипевший котел и сдвинул его к краю костра.

– Возьмите тысячу продвинутых копарей, охотников, геологов. То есть людей много и охотно путешествующих. Особенно одиночек. Они вам этих самых мировых сенсаций насыпят воз и маленькую тележку. А если заслужите доверие и проявите известную настойчивость, то получите и факты, и вещественные доказательства, от которых чердак протечет насквозь. И им можно будет верить. Потому что факты эти будут предоставлены людьми с предельно устойчивой психикой и, самое главное, не предлагающими эти самые факты на продажу. То есть фактор личной заинтересованности отсутствует напрочь. Да и нам с Димычем есть чего порассказать. Тут только одна закавыка. Подозреваю, что к каждому прикоснувшемуся к таинствам мироздания обязательно приходит понимание, что это не может быть выставлено на всеобщее обозрение. Тебе дано – ты и ломай свою бестолковку.

Думай, чувствуй, живи с учетом открывшегося тебе. А на потеху толпе выставлять не смей. Со своим братом-копарем поделиться – это одно. А трепать языком, чтобы прославиться или денег урвать – сами понимаете... Либо сам станешь посмешищем, либо просто наказан будешь.

Но интриги для могу сообщить. Здесь, на Ладоге, водятся такие... организмы, по сравнению с которыми ваше, Хеля, хваленое лох-несское чудо-юдо – щеня обгадившееся. Если повезет, будет возможность проверить перистальтику.

– Страшные Соломоновы острова. По-русски, – рассеянно щурясь на огонь, улыбнулась Хеля.

– ???

– Ну, есть такой рассказ у Джека Лондона. Там одному хлыщу, пресыщенному жизнью, суровые островитяне устроили развеселую жизнь по просьбе своего работодателя. Вплоть до нервного заикания у бедолаги. Только там было шоу. А то, что мы с Дитером пережили здесь, с вами... Это – ни в какие рамки...

Ломая зависшую паузу, я ухмыльнулся и взглянул на жадно внимавшего девушке немца.

– А что это граф Суворов у нас не пьет? И когда мы услышим, наконец, о Великой Немецкой Загадке?

Дитер, растерянно улыбнувшись, попытался закосить.

– Нет уж, – громыхнул Димыч. – Мы долго ждали. Привыкай, друже. Сказав "а", говори "епть"!

Немец, сдаваясь, выставил перед собой ладони.

– Хорошо. Но давайте я все-таки уйду от глобальных определений. Все мною сказанное попрошу оценивать с учетом субъективности точки зрения частного лица.

Напарник, изображая из себя подушку для возжелавшей особого уюта Змеи, досадливо поморщился.

– Ну никак тебе без прелюдий не обойтись. Давай, разоблачайся.

– Ладно. Я попробую. Витя, можно чайку?

Я охотно исполнил требуемое. Дитер аккуратно отхлебнул обжигающий напиток и восхищенно закатил глаза.

– Прима! Так вот. Нас, немцев, считают сентиментальной нацией. Это упрощенный взгляд подверженных навешиванию броских ярлыков некоторых исторических личностей. Проблема гораздо глубже. Есть у моего народа такая потаенная, связанная с утратой чего-то очень дорогого, светлая грусть. Источник ее исчез за давностью времен даже из народной памяти. Остались лишь слабые отголоски и тоска. Тоска ребенка, отлученного когда-то от материнской груди. И когда на немца вновь падает тень этой грусти, глаза его увлажняются, а голова сама по себе поворачивается на восток. На Россию. Я не проводил никаких исследований, разумеется. Но анализ некоторых бесед с не самыми глупыми соотечественниками и собственные ощущения дают мне основание думать подобным образом.

Как народ, своеобразно распоряжающийся своей судьбой, вы вызываете вполне ожидаемые нарекания у европейцев. И у немцев, в частности. Не торопитесь мне возражать, – умоляюще воскликнул он. – Дайте договорить, пожалуйста. Мне и так очень нелегко.

Мы затихли.

– Ваш жизненный уклад кажется нам во многом сумбурным, спонтанным. Алогичным, если хотите. Может быть, поэтому совместная история наших стран омрачена войнами. Как реакцией на столь мощный раздражитель.

Мне сейчас представляется, что все это – история взаимоотношений давным-давно покинувшего отчий дом ребенка со своей матерью. Ребенок вырос и возмужал. Стал самодостаточным и заслужил непритворное уважение соседей и обоснованный страх врагов. Он трудолюбив, честен и упорен в своем желании жить достойно. И у него это неплохо получается.

И сравнивая себя с другими, это выросшее чадо объективно оценивает свои плюсы и делает правильные выводы из своих минусов. И в итоге добивается еще больших успехов. И их признает весь мир. А потом чадо вдруг с удивлением замечает в себе искреннее, глухое раздражение от непонятного его прагматичному уму укладу жизни той стороны, что была когда-то его колыбелью. И появляется непреодолимая тяга сделать так, как ему кажется правильным. Исправить, переделать, перестроить на свой, привычный лад.

А та, материнская сторона, и не сопротивляется вроде. Она охотно и с благодарностью принимает какие-то инновации, технологии, учения. Все, кроме посягательства на право жить по усмотрению своему. И начинается очередная война. По-другому этот выросший дитятя делать просто не умел. А война, на взгляд немца, это всегда математика. И приступая к ней, мой народ всегда сначала убеждался: подсчеты верны, проект жизнеспособен, мы победим. И всегда получалось наоборот. И я теперь знаю, почему.

Мы руководствовались геометрией Эвклида, забывая, что она – всего лишь одна из проекций геометрии Лобачевского. Великой науки великого русского. Мы забывали, что пошедшие на отчий дом войной – обречены и будут наказаны. Мы забывали, что наше представление об истине – всего лишь наше представление. Мы научились устраивать хорошо свою жизнь и стали считать, что знаем, как вообще надо правильно жить. Не понимая, что это разные вещи.

Хочу, чтобы вы знали. Вековечное немецкое Die Drang nach Osten – это, по сути, просто исковерканное стремление ребенка вернуться в материнское лоно. В правильном переводе – отнюдь не "поход на Восток" как натиск, а как стремление, если хотите – порыв. Я могу ошибаться, конечно. Но! Это просто искреннее желание вновь обрести когда-то давным-давно утерянное в погоне за мнимым благополучием ощущение цельности бытия и возвращение к истинным истокам жизни.

Дитер вздохнул, переводя дух, и с легкой опаской взглянул на нас.

– Я никак не могу это обосновать. Более того, я вряд ли когда решусь это повторить кому-нибудь еще. Но я так чувствую. Глядя на вас, друзья, я абсолютно отчетливо ощущаю, что вы сохранили в себе это нечто, чему нет названия. Но жить без него и тягостно, и пусто. Поэтому на будущее: если мы – друзья, то прошу о любых ваших поездках ставить меня в известность. А я сделаю все возможное, чтобы быть рядом с вами. Кроме того, я сажусь изучать русский язык и вплотную приступаю к поискам русской жены, – и шутливо поклонился.

Мы дружно захлопали.

"Ну, друг мой Дитер, с женой у тебя, похоже, вопрос решен", – чуть было не ляпнул я, но сдержался и полез за сигаретами. А Димыч, крякнув озадаченно, хлопнул Мелкого по плечу и задумчиво произнес:

– А знаешь, старый, мне вот чего сейчас в голову пришло. По итогам одной только минувшей войны мы еще лет триста должны вас ненавидеть на генетическом уровне. И когда я читаю о той войне, у меня нет никакой к вам братской любви. А руки сами по себе сжимаются в кулаки. Но в целом... Спроси меня, к кому из европейцев я отношусь лучше всего, я отвечу – к вам, немцам. Мы не очень любим людей, которые, улыбаясь, держат при этом камень за пазухой либо кукиш в кармане. Мне кажется, вы единственные, кому это не присуще ни в малейшей степени. Такая вот пертурбация геополитики. Как хотите, но за это срочно надо выпить, – и разлил, не скупясь, искренне сокрушаясь по поводу мизерного калибра нашей походной посуды.

Но тут же схватив чайную термокружку, перелил в нее содержимое всех стопок, долил до краев и попытался подняться. Хеля активно воспротивилась. Пришлось смириться. Он аккуратно поднес емкость к подбородку и очень серьезно сказал:

– Спасибо вам, ребята. Где вас раньше носило? Мрак. Я начинаю. Через минуту хочу видеть эту кружку пустой, – и запрокинул голову, облегчая нашу задачу ровно наполовину.

Пройдя полный круг, пустая кружка упокоилась на земле. Воцарилось недолгое молчание. Вспомнили об остывшем шашлыке, кто-то закурил. Димыч вновь прорвался к микрофону.

– А кстати... О том, чего не может быть. Дитер, бабульку у моста не забыл еще? Очень тебе рекомендую сходить к врачам провериться по поводу своей хвори. Наверняка ведь была у тебя какая-то болячка, а?

Немец сразу посерьезнел.

– Уже, – уставясь в костер, произнес он. – Не хотел говорить. Потому что это за гранью моего понимания. У меня рак легких. Был. – Он прикоснулся рукой к левой стороне груди. – С прорастанием опухоли в плевру. Третья стадия. Это приговор. Поэтому я и махнул рукой на здоровый образ жизни и вернулся к алкоголю и табаку. И заставил себя не думать о болезни и жить, сколько суждено. На всю катушку. Сегодня я успел сделать два дела. Сходить в кирху, попросить у мамы прощения и сделать томографию. Про маму говорить не буду, извините. А томография показала полное отсутствие опухоли. Конечно, предстоят еще более тщательные анализы, но врачи убеждены – я здоров. Как это может быть – не понимаю.

– А чего тут понимать? – хмыкнул друг. – Как просвещенный европеец, ты просто обязан созвать пресс-конференцию и рассказать всем интересующимся о бабушке Земляного Дедушки. И предложить построить у того моста здравницу "Последний путь". Рискуя при этом получить еще один диагноз – буйнопомешанный.

Дитер обескуражено развел руками, а напарник перевел взгляд на меня.

– А ты чего притух? Давай, колись. Чего ты там копнул эдакого и что за полшажка не сделал?

Я неохотно потянул очередную сигарету из пачки. Покрутил, кинул в костер.

– Не помню, почему без тебя, но по весне поехал я покопать на Тихвинку. Хабара практически ноль, вот только попалась мне висюлька странная. Брошь не брошь, медяха литая размером с Катин пятак. Кольцо в кольце, а в середине звезда Давида шестиконечная. Ну, орнамент странный. Будем дома – покажу.

– Ну, это понятно, – пробасил подельник. – Вместе съездим потом, прикопаем, где взял. А по второму вопросу чего скажешь?

Я окунулся в воспоминания.

– Да ерунда, если честно. В двухтысячном по Аргуту сплавлялись. Это река такая на Алтае. Шестерка. Ну, в смысле – шестая, высшая, категория сложности для прохождения. Приложило меня там, кстати, в пороге, от души. Есть там такой Карагемский прорыв. О нем совсем отдельная история, потом как-нибудь расскажу. Оч-чень непростое место. Так вот мы там на поляне катамараны собирали, к сплаву готовились. Куча народу, ясный день. И приспичило мне отлить. Ну, отхожу в кустики чисто формально, метров на пятнадцать. Сделал свои дела и по пути решил ветку облепихи зацепить. Сделал крюк метра три. И вдруг такой меня ужас обуял...

Смотрю на траву перед собой и понимаю, что туда становиться нельзя. Что это даже не смерть, а что-то куда более страшное. Стою, ничего не понимаю. Вон ребята переговариваются. Я их вижу, а они меня. Солнце светит, река шумит, птички поют. А меня колбасит, спасу нет. В общем, сделал я шаг назад, развернулся как в дурном сне и на ватных ногах кое-как в лагерь вернулся. Мучился очень долго от стыда за непонятную трусость свою и интенсивно потом доказывал сам себе, что я не такой. Стыдно вспоминать. Потом списал на непонятки и забыл. Такая вот история.

Не сводящая с меня глаз Хеля несмело напомнила:

– А возвращались мы к мосту зачем? Ты что-то вспомнил?

Тут я взбунтовался.

– Эй, народ, хорош меня пытать. Ну, было и было. Чего привязались? Пойдем лучше на лунную дорожку смотреть.

И мы пошли к воде. Полная Луна лупила вниз как ополоумевший прожектор. По воде скользили нереально четкие угольные тени от проплывавших по небу облаков.

– Колдовство, – тихо прошептала Хеля, прижавшись к Димычеву плечу. – Зазеркалье.

И тут меня накрыло. Сознание раздвоилось, и тот, новый я почти полностью вытеснил из сознания меня прежнего, оставив ему роль пассивного наблюдателя.

– Димыч, – обратился я к другу, – футболка чистая подлиннее найдется?

Подельник, задумавшись, утвердительно кивнул.

– Отдай Змее. Хеля. Иди в палатку, скидывай с себя все и одевай футболку. Потом – ко мне.

А сам пошел по берегу, выискивая сердцем подходящее дерево. Нашел. Обнял, послушал. Оно. Подошли ребята. Я, с трудом размыкая губы, произнес:

– Дитер. Стой и молчи. Ни звука. Понял? А вы разувайтесь.

Недоумевающие ребята медленно разулись и встали рядом со мной. Тот, второй я, уверенно ронял слова:

– Встаньте у этой березы. Одну руку положите на ствол, вторую – друг другу на плечо. Хеля – Димычу, и наоборот. Ногами встаньте не на корни, а на саму землю. Закройте глаза. Вслушайтесь. Это называется материнский круг. Приготовьтесь повторять за мной каждую фразу. Первый Димыч.

В висках моих ртутным набатом билась тяжелая кровь. В глазах плавали радужные круги. Я впитывал кожей все шорохи и запахи ночного леса. Луна опаляла сетчатку глаз под закрытыми веками. Пора. Я прикоснулся ладонью к стволу, чуть выше рук ребят. Из горла тихим гулом полились слова.

– Земля моя. Матерь моя изначальная от сотворения мира.

– ... от сотворения мира, – из бесконечного далека донесся голос девушки.

– Эту женщину я нарекаю своей, и да продлит она Род мой.

– Этот мужчина мой, и да продлю я Род его, – шепотом слетели слова с опаленных губ Хелены.

– И что не успею сделать я, сделают дети наши во имя вечной жизни твоей.

Звук наших голосов сверкающим инеем ложился на затихший лес.

– И жизнь суженой, дороже жизни моей.

– ... дороже жизни моей, – тянулись по стволу вибрации голоса друга.

– И даже смерть не разлучит нас. Так было и так будет.

– ... Так было и так будет, – в унисон отозвались ребята.

Береза жгла ладонь нестерпимо. Я, приходя в себя, уронил руку. Сил не было совсем. Сознание постепенно приходило в норму. Ошеломленная Хеля со страхом прошептала, разглядывая свои пальцы:

– Она жжется.

Димыч бережно взял ее ладошки и прижал их к своему лицу. Девушка обессиленно поникла в его раскрывшихся объятиях.

– Идите, ребята, в воду. Потом спать. Хеля, не бойся. Холодно не будет. Такая ночь, – пробормотал я и, шаркая ногами по земле, побрел к костру.

Потом мы долго сидели с Дитером, щурясь на огонь и молча прихлебывая из бутылки по очереди...

– Ich verschtehe, – сказал вдруг немец. – Und der Tod wird uns nicht trennen.

И смьерть нье разлучьит наз.

Конец первой книги