Текст книги "Этюд с натуры"
Автор книги: Виктор Сенин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)
От волнения Жидикин начал грызть ногти. Водилась за ним такая привычка: забудется – палец ко рту и покусывает уголки ногтей. Надя хлопнула его, как маленького.
– Вот и на лекции будешь…
– Тьфу! Не увидишь больше, слово даю. – Ответил и нахмурился.
Должен был решать. Понимал, что, отказавшись, приведет их отношения к разрыву. Между ними и без того пропасть, а соединяет шаткий мостик надежды. И оживился, нашел, как ему казалось, приемлемый вариант:
– Экзамены на аттестат зрелости сдам, если ты поможешь. Без твоего буксира, сама понимаешь, не сдвинуться с мели… Поступление в университет перенесем на годик. А там возьмемся с новыми силами!
– Никаких отсрочек! – стояла на своем. Уступит – значит, потерпит поражение. Либо правильно угадала характер Петра и, может, выбрала судьбу, либо обманулась. – Готовиться будем вместе.
Жидикин обдумывал положение, наконец отбросил сомнения.
– «Хвосты» ликвидирую, экзамены сдам. Начатое надо доводить до конца. – И уже с улыбкой: – Элюар прав: «Небесам безразлична гибель моя, – от нее лишь прибудет земли на земле».
– Вовсе не обязательно сдавать на «отлично», – пожалела его. – Не возражаю, если и троечки проскочат.
– Ну нет! За исключением разве химии…
– Химию беру на себя. Разочек применим студенческую взаимовыручку. – И улыбнулась обезоруживающе: нечестно, конечно, но обман во имя доброго дела – не обман.
– Ладно уж, коль я у тебя такой непутевый.
– Путевый, путевый!
Выкраивать время Наде было не так легко – близилась экзаменационная сессия в университете, пошли курсовые и зачеты. Однако училась отлично и Жидикину помогала серьезно: взяла на себя контрольные по химии, их набралось за три года. Благо школьный материал не забыла, формулы химических реакций знала назубок. Делала с какой-то одержимостью. Сказывалась, конечно, мораль – отстающему надо помогать, но главное – хотелось ей добиться, чтобы Петр получил аттестат зрелости. Тогда никто бы не упрекнул, что он недоучка. Почему-то этого боялась. Казалось, последнее может быть главной помехой в их отношениях – она студентка университета, а у него семилетка. Не ровня, значит. Образованию в те годы придавали особый вес. Поступал кто в семье в институт – соседи смотрели с уважением, говорили почтительно.
Стремился быть равным и Петр, хотя и стоило это многого: читал и писал лежа. Палата тяжелых больных, режим особый, не всегда можно свет зажечь ночью – иной человек и так без сна мается. Но понимал, что дан последний шанс: либо вырвется из стен больницы, либо дорога в дом инвалидов на Валаам.
Едва успевал выполнить задание, как Надя приносила из школы новое. Сердобольные нянечки напускались с упреками: дескать, здоровая, ученая, а каково парню с искалеченным позвоночником!
Жидикина отговаривали: напрасная затея. Поступить в университет, а затем учиться столько лет – силушка нужна. На стипендию не разбежишься. Хорошо, если родители помогать в состоянии, а нет? Многие по ночам на товарных станциях, овощебазах разгружали вагоны. Петр не то что ходить не в состоянии – сидит плохо. Да и зачем истязать себя? При такой травме долог ли век? Свет, что ли, сошелся клином, можно устроиться в жизни проще – заняться сапожным или столярным делом. Сколько инвалидов прирабатывают к пенсии, и не внакладе, на черный день остается. Сможет и матери с бабушкой какую двадцатку отсылать. Глядишь, им облегчение – муки прикупят когда, картошки.
Бередили разговорами память, не отдавая себе отчета, не удосуживаясь оценить, как ранят, задевают за живое. Может, потому еще и старался Петр встать на ноги, получить образование, что снилась по ночам деревня, разутая и раздетая, хотелось опорой родителям быть, свет немил становился. Мечтал порадовать их, что не хуже других сын, в люди вышел – сам не голодает, мать не оставил без куска хлеба, утешил на старости.
Посматривали с недоумением и на Толстикову. Начитанная, в университете учится, геологом, говорит, будет, а гляди же – к инвалиду липнет. Судачили не только за спиной у Нади. Терпела девушка, хоть ранило непонимание. Удивлялась: откуда бездушие? Поступил человек по-своему, нарушил бытующее правило, и поползли злые пересуды, всяк извращает на свой лад, понять не желает, мнение высказывает поспешное, со всей жестокостью. Ну а почему бы не войти в положение, не поддержать, а не выставлять в черном цвете? Может, от неуверенности идет? Как говорится, от сумы да от тюрьмы не зарекайся. Случись страшное, сами не сломились бы? Нет уверенности, вот и тревожит, смущает отвага других. Или все от невежества? Привычно – значит, хорошо, а выходит за рамки – плохо. И дают советы, забывая на себя посмотреть как бы со стороны – правильно ли сами жили, вдруг ошибались, грешили против совести. И так ведь бывает: в чужом глазу соринку видим, в своем и бревно не замечаем. Как искусно бываем культурны, о высокой морали других печемся, справедливости требуем, но приоткроешь покрывало лицемерия – без зазрения совести людей обвешиваем да остатками домашние сумки набиваем; не моргнув, от правды откажемся, коль грозит убыток. Сколько судеб этим разрушено, доброго похоронено – нет таких весов, на чаше которых можно бы взвесить причиненные страдания.
Отношения Петра и Нади осложняло еще одно обстоятельство. Частые отлучки дочери из дома, хождения ее в больницу не остались не замеченными матерью. Дошли, конечно, и пересуды. В каком виде преподносили Анне Васильевне то, что Надя встречается с инвалидом, «любовь крутит», можно предположить по реакции. Анна Васильевна запретила свидания, сказала – как отрезала:
– Пока я жива, ноги твоей там не будет!
Надя воспротивилась. Мать устроила скандал, запрятала выходные туфли. Забирая стипендию, не оставляла свободных денег на проезд по городу. Ничего понимать не хотела, полагала, так оно лучше, опомнится – благодарить будет. Она желала дочери добра. Не для того, считала, натерпелась в блокаду, после войны отдавала последнее, когда дочь заканчивала десятилетку, чтобы по глупости все разрушилось. Молодая, книжек начиталась и дурит, жизнью не битая.
– Неужто в университете парней мало? – сказала зло. – Чего ты к инвалиду присохла? Люди смеются над тобой!
– Пусть смеются, а Петю не оставлю. – Надя старалась отвечать сдержанно, чтобы не дать повода для новой ссоры. Сестра Вера ее поддерживала.
Мать намеренно говорит обидные слова, чтобы дочь сорвалась, нагрубила. Тогда у Анны Васильевны руки развязаны, вольна поступать, как сочтет нужным, оправдание – вот оно: матери наперекор идет.
– Не послушаешься – запирать в комнате стану! И в проходной завтра скандал устрою, чтоб не пропускали. Сидят там зазря, лясы точат. А тебя встречу – волосы повырву!
– Как ты не можешь понять, мама! Я нужна Пете! У него появилась надежда выйти из больницы! Шесть лет лежит в ней. Отступлюсь – он же веру потеряет! Один путь тогда – в дом инвалидов.
– Горе какое на мою голову! Он понятно чего льнет к тебе. Ему нянька нужна, свой угол, А ты куда смотришь?
– Прекрати, мама! Не знаешь его!
– И знать не желаю! Калека он, калека! Зачем хомут себе на шею вешаешь? Не жила, не миловалась…
Ударила по самому больному месту. Кто бы другой – не так остро, а тут – мать. Расчет на твое терпение, не беспредельно же оно, есть в душе колебания. Конечно, есть, не бесчувственная. С первого курса ухаживает Витя Резник, гордость группы и надежда факультета. В будущем он станет видным ученым. Но то впереди, а пока бегали вместе на лекции и семинары, перекидывались записками. Наде Виктор тоже нравился. Вчера опять провожал до подъезда, рассказывал смешные истории. Как с геологами в поле работал.
Заговорил о чувствах – Надя остановила его. Просила повременить, не торопить с ответом. Лгать не умела, между ними стоял Петр. Устроится все, тогда она вольная птица.
– Любишь его? – спросил Резник.
– Другое здесь, что женщина словами и объяснит не всегда.
– Подожду. Я терпеливый.
– Спасибо тебе.
– Ну вот, ляпнула не подумав…
Оба рассмеялись.
Жидикина Надя жалела, ответственной себя за него чувствовала перед людьми, а главное – перед своей совестью. В глубине души он нравился ей – умен, начитан, но вот ноги… Боялась отвернуться, устав или охладев в своих поступках. Было бы жестоко, полагала, и несправедливо: обманув его надежды, не простила бы себе всю жизнь. Достигнув благополучия, казнилась бы и мучилась, глядя на мужа, на детей своих. Немым укором всплывал бы в памяти Петр, и не было бы у нее полного счастья. Дом инвалидов она посетила тайком и поняла: это не общежитие, где у всех есть какая-то надежда на перемены. Пусть через пять, десять лет, но они наступят. В доме инвалидов иначе: и ухожено, и сытно, а настрой среди проживающих свой, особый.
Анна Васильевна слово держала твердо: в проходной Надю пропускать не стали. Дежурная, увидев ее, пристыдила:
– Не ходи больше. Мать из-за тебя скандал тут учинила. Чего впрямь вешаешься на безногого? Опомнись, девонька! Молодая, не пожимши.
Выбежала Надежда в слезах, а куда идти – не знает. Поразмыслила, пока обходила забор, да и пробралась в больницу с черного хода. Встретила в коридоре врача Наталью Ивановну Моисееву, уткнулась ей в рукав халата:
– На чужой роток, как говорится, не накинешь платок. Многие из добрых вроде побуждений тебе наперекор идут, молодость твою жалеют. Терпи уж.
– Выпишите пропуск хотя бы до лета.
– Выпишу. Нянечкам накажу, чтоб не обижали. Только все ли послушают? Дома тоже несладко?
Анна Васильевна следила за каждым шагом дочери. Уходит Надя из дому – мать следом. Крадется вназерку по другой стороне улицы. Так и провожает до университета. После занятий поджидала, чтобы не смела дочь ехать в больницу. Приходилось девушке хитрить. Вроде бы на факультет пошла, а сама юркнет в проходной двор да на трамвай. Анна Васильевна не знает, что во дворе здания есть выход на другую улицу, подождет и уходит, успокоенная.
Погожим апрельским вечером возвращается Надя домой, а в комнате гости: соседка, ее знакомая и долговязый парень в курсантской форме.
– Счастливая будешь, Надежда! – поспешила соседка навстречу и чмокнула в щеку. – О тебе только разговаривали. Помоги-ка стол накрыть.
И плечом подтолкнула: смекай, выйди на кухню. Там она жеманно прошлась от стола к столу и подмигнула:
– Не теряйся, Надя! Жениха тебе привела. Артиллерийское училище заканчивает. Без пяти минут лейтенант! Век меня потом благодарить будешь: разоденешься в меха и золото. Знаешь, сколько офицеры зарабатывают? И форс любят, жена при нем министершей выглядеть должна, чтоб, значит, выставить себя: вот какую отхватил. Ты ему подходишь. Как услышал, что в университете учишься, да еще на геологическом!..
– Зря затеяли сватовство… – Наде стыдно было возвращаться в комнату: не спросясь, за нее решили. Присматриваться будут оценивающе, не косоглаза ли, ноги ли ровные. Зубы бы еще попросили показать.
За столом Надю усадили рядом с курсантом. Соседка наигранно выставлялась общительной, умеющей поддержать разговор и знающей кое о чем в обществе. Мол, проста с виду, а повидала всякого, не последняя в колесе спица, ученая. Рассказала длинно о новом кинофильме, потом обратилась к гостю:
– Вы, Михаил, где служить намерены?
– На Севере. Мог распределиться под Ленинград. Либо в один из южных округов. Попросился на Север. Командование одобрило. Полковник – наш начальник факультета – так и сказал: «Правильно начинаешь. На юга всегда успеешь». Условия за Полярным кругом, разумеется, трудные. Так сказать, оторванность от центров культуры. Зато продвижение, звание идут быстрее. Северные надбавки к жалованью приличные…
Не забывал ухаживать за дамой. Наклонялся к Наде:
– Ветчинки положить? Кусочек надо. И венигрета немного. Витамины в нем. У нас в училище венигрет к обеду обязательно…
Надю так и подмывало поправить язвительно: «Винегрет!» Хотелось сбить самодовольство, но представила, какой соседка с матерью поднимут после шум. Отблагодарила, скажут. И сдерживалась. Потом и вовсе успокоилась: пусть «венигрет» хвалится да пыжится, ей какое дело. А курсант сел, видно, на своего конька, продолжал прерванную мысль:
– У какого офицера жена с понятием, не держится за город, поделит с мужем трудности гарнизонного быта – у них все чин по чину. – И посмотрел многозначительно Наде в глаза: мол, делай выводы, с таким мужем не пропадешь. – Через десять лет возвращаются они на тот же юг или в Ленинград и устраиваются с комфортом – мебель полированная, машина. Он – в звании подполковника…
«Все расписано вперед, – думала Надя. – Наверно, сколько будет откладывать на сберкнижку, тоже решил. Двадцать лет парню, в военном училище учится, а о таких нравственных категориях, как бескорыстие, долг, романтика, наконец, как будто и не знает. Крепко, видно, вдолбили родители ребенку свое понятие „уметь жить“. Крепко…»
Скучно было слушать разговоры о супружеской верности, умении женщины ждать. Словно ее одной и касается. Едва высидела до конца вечера. Курсант заторопился первым: ему надо было успеть в училище до вечерней поверки.
– Проводи Мишу на трамвайную остановку, – сказала соседка, посмотрев с полунамеком: помни, о чем говорили, и не теряйся.
На лестнице Михаил вдруг обнял Надю и неумело, но с долей требовательности полез целоваться. Она оттолкнула его:
– Ни к чему все это…
– Я по-серьезному, Надюш. Нравишься ты мне. Замуж возьму!..
– Всё сразу. Меня бы поначалу спросить: по душе ли вы… Не надо больше встречаться нам! Разные мы.
– Знаю, знаю, зачем ты пришла! – сказала русалочке морская ведьма. – Глупости ты затеваешь, ну да я все-таки помогу тебе – тебе же на беду, моя красавица! Ты хочешь отделаться от своего хвоста и получить вместо него две подпорки, чтобы ходить, как люди…
И ведьма захохотала так громко и гадко, что и жаба, и ужи попадали с нее и растянулись на песке.
– Ну ладно, ты пришла в самое время! – продолжала ведьма. – Приди ты завтра поутру, было бы поздно и я не могла бы помочь тебе раньше будущего года. Я изготовлю тебе питье, ты возьмешь его, поплывешь с ним к берегу еще до восхода солнца, сядешь там и выпьешь все до капли; тогда твой хвост раздвоится и превратится в пару стройных, как сказали бы люди, ножек. Но тебе будет так больно, как будто тебя пронзят острым мечом…
Жидикин один не спал в палате. Щербатая луна заглядывала в окно, заливая проход холодным сиянием. В свете ее поблескивала никелированная спинка кровати. Печальную, но вместе и удивительно светлую сказку вспомнил он. Любое бы зелье выпил, несносные муки готов терпеть, только бы встать на те самые подпорки, о которых говорила ведьма русалочке.
– Но помни, что ты будешь ступать как по лезвию ножа и изранишь свои ножки в кровь. Вытерпишь ли это? Тогда я помогу тебе…
«Вытерплю!» – едва не выкрикнул Петр.
Близилась пора вступительных экзаменов на математико-механическом факультете. Уверенность не покидала, что примут в университет: в аттестате зрелости стояли одни пятерки. Дались они неимоверно трудно – Петр похудел, температурил, но радости это не омрачало. Был озабочен другим: чтобы допустили к экзаменам, надо еще пройти медкомиссию. Облегчить все могли только ноги, должен показать, что может передвигаться хотя бы из аудитории в аудиторию. Дорого бы он заплатил тому волшебнику, который дал бы зелье для укрепления непослушных его ног, сделанных, казалось, из папье-маше.
Не один он ломал голову в поисках выхода. Доктор Моисеева добилась, чтобы сделали Жидикину туторы до пояса. Их привезли в больницу. Утром предстояло Петру испробовать «ноги», выдержать муки, может, не менее страшные, чем выпали на долю русалочки.
После обхода врачей Жидикина вывезли в садик, к черному входу, куда больные редко заглядывали. Петр с удивлением рассматривал клепаные, с множеством ремешков туторы – стальные накладки для голеней и бедер, для таза. На сгибах специальные шарниры. Это напоминало больше доспехи средневекового рыцаря, а не протезы. Туторы жестко облегали ноги и увязывали металлическим каркасом с живой половиной тела, тем самым придавали устойчивость. На них можно было опереться и удержаться. После долгих, конечно, тренировок.
– Такие протезы никто не носил! – отговаривал профессор Гольберг. – Шутка ли, десять кило! – Наталья Ивановна Моисеева оставалась непреклонной. – В них невозможно передвигаться, все заковано в латы! Каким образом, скажите на милость, он поднимется на ступеньку крыльца? Нет возможности координировать движения.
– И тем не менее я настаиваю! Один шанс из ста, что пойдет, но мы должны использовать и этот шанс.
На пятачке насыпали опилок, чтобы не только ступать было мягче, но и при падении не так опасно. Со страхом смотрела Надя, как сестры одевают Петра. Стянули накладками голени – получилось вроде краг. Затем закрепили все на бедрах, застегнули пояс. И впрямь похоже на доспехи. Недостает панциря да шлема. Подумала, что, наверно, так же снаряжали рыцаря, сажали на коня. Моисеева с помощью медсестер подняла Петра на «ноги», подала специальные металлические костыли-палки – на них и должен был опираться. Держась на вытянутых руках, Петру следовало распределять так тяжесть тела, как гимнаст на брусьях, когда тот раскачивается на руках и при махе ногами. Жидикину предстояло научиться делать подобное: отжавшись на палках, выбросить ноги вперед – обе сразу, перенести на них всю тяжесть, удержать равновесие и переставить палки.
Легко сказать: отжаться, выбросить протезы вперед, удержаться. На практике Жидикин не только шага не сделал, он просто-напросто устоять самостоятельно не мог. Отпускали сестры – клонился как подрубленный в какую угодно сторону – куда поведет. Пот катился по лицу, а Петр не в состоянии был смахнуть, и трудно было понять – капельки пота на ресницах или слезы. Стало ясно: поначалу должен научиться Жидикин хотя бы равновесие держать на палках, падать так, чтобы не сломать руки или не разбить голову.
На другой день тренировки повторили. Закончились они плачевно: бедра, поясница, ребра кровоточили, местами свисала содранная кожа. Увидев кровь, Надя расплакалась.
– Напрасно затеяли… – сказал Гольберг с горечью. – Чудес не бывает. То в сказках живая да мертвая вода…
– Ведьма сказала правду: каждый шаг причинял русалочке такую боль, будто она ступала по острым ножам и иголкам, – ответил Петр. Только Надя поняла смысл произнесенных слов из андерсеновской сказки. – Буду ходить. Буду! – И плечом постарался вытереть с лица пот. – Только не отказывайте в помощи…
– Никто и не собирается оставлять тебя, – успокоила его Моисеева.
Упорство Жидикина вселяло надежду. Он тренировался ежедневно, приноравливаясь к туторам, подлаживая их к себе. Свалившись на землю, садился и понемногу поднимал тело, выжимался на палках, ставил их понадежнее, хрипя и сплевывая опилки. Роберт Петрович Баранцевич однажды не выдержал такой пытки, поспешил на подмогу, но его остановил выкрик Петра:
– Са-а-ам!..
Жидикин поднялся на палки и едва удержался, взмокший от пота, но с гордым взором.
– Вы сможете ходить… Сможете! – выкрикнул врач, снял очки и никак не мог запихнуть их в нагрудный карман халата. Совал – и все мимо. Повернулся и поспешил в ординаторскую.
Все чаще выбирался Петр в садик. Тренировки Надя не пропускала. Заканчивались лекции, и прямо из университета спешила она в больницу.
Анна Васильевна отношения своего ко всему происходящему не изменила. Правда, дочка тоже была с характером.
– Оставь, мама. От Петра не отступлюсь. Такое мое решение.
Через месяц Жидикин твердо стоял на туторах, делал первые шаги, постепенно увеличивая нагрузку. Чего только не придумывали коллективно, чтобы облегчить передвижение! И сам Петр на выдумку был горазд. Никак не мог подняться по ступеням крыльца, задевал носками за край. Всяко пытался, а носки ботинок мешают – хоть топор бери. И все же нашел выход. Поворачивался спиной к крыльцу да так и поднимался.
Как радовались все, когда оставил Петр пятачок, преодолел поребрик из кирпича и перешел дорогу больничного сада! Это была победа. Здоровые люди, спеша буднично по улице, не обращают внимания на неровности асфальта, ямины и уклоны. Жидикин чувствовал каждый бугорок – не то скользнет палка, потеряет опору и уже не удержишь равновесие, не среагируешь молниеносно для подстраховки! Впрямь научился ступать как по лезвию ножа.
Университет – вот что теперь занимало и беспокоило. Поступит – и разрешится проблема дальнейшего проживания. В больнице оставаться Жидикин не мог, врачи и так перепрописывали его в нарушение всех инструкций. Ни сам он, ни Надя Толстикова не представляли, конечно, в полной мере тех трудностей, какие их ожидали. Многие отговаривали Петра: ношу берет не по силам. Умудренные опытом люди, разумеется, были правы. Но молодость самоуверенна и беспечна, оглядываться начинает с опозданием, когда наломано столько, что и поправить порой трудно. Надя упрямо стояла на своем. Да и врач Моисеева поддерживала: поступит Петр в ЛГУ – дадут место в общежитии. А там жизнь подскажет.
Сознание того, что за воротами больницы Надежда – единственная его опора, привязало Жидикина к девушке особенно. Откровенно говоря, он боялся новой жизни, неведомой и пугающей. В больнице тяжело, разумеется, приходилось, но за ним ухаживали, его кормили и обстирывали, и Жидикин не задумывался о хлебе, одежде, квартирной плате. Да мало ли забот у человека в повседневной обыденности: сходить в магазин за картошкой, в аптеке лекарство купить, в трамвае – билет, подстричься по какой цене – и то надо думать.
В первый раз по пути в университет вышел Жидикин за проходную, остановился на шумном перекрестке в ожидании такси и оглянулся беспомощно на старое здание больницы, с подтеками по стенам, облупленным фронтоном. И показалось, что сам он относится к той же эпохе.
Лето 1954 года выдалось тяжелым. Жидикин за весну подтянул все «хвосты», сдал экзамены за десятый класс. Списавшись с сельсоветом, собрал документы для поступления в университет. Оставалось получить медицинское разрешение.
Врачебная комиссия ЛГУ заседала на втором этаже, в физкультурном зале. Провожали Петра друзья, а также Надя и врач Наталья Ивановна Моисеева. На этаж абитуриента внесли, дальше он пошел сам. Волнение, вдобавок простуда сказались – держался Жидикин на туторах неуверенно. Попросили пройтись – запнулся. Врачи не решались взять ответственность.
– Здоровые не выдерживают, через семестр-другой их отчисляют за неуспеваемость. А тут без ног… Шесть лекционных часов ежедневно с поврежденным позвоночником…
– Выдержит! – не уступала Моисеева. – Заявляю как медик. Могу засвидетельствовать письменно.
– Ах, коллега! Не вам объяснять его болезнь. Малейшее осложнение, необратимый воспалительный процесс…
– Не справку для поступления даете – путевку на всю оставшуюся жизнь! – начала терять самообладание Моисеева.
– С ним должен быть кто-то рядом. Тогда еще можно закрыть глаза.
– Я готова на это! – отозвалась молчавшая Толстикова. – Учусь на геологическом, третий курс…
К экзаменам Жидикина допустили, а Надя уехала на практику. Отложить не могла и не находила себе места. Забежала к Петру попрощаться, он сидел в садике на старой своей скамейке.
– Не хмурься. За меня зря тревожишься. Не подведу. Камней красивых привези.
– «Камней»!.. Горная порода, минералы – так у геологов это называется.
– Точно. Геология – наука о составе, движении земной коры и размещении в ней полезных ископаемых. Большинство прикладных и теоретических проблем ее связано с верхней частью земной коры, доступной непосредственному наблюдателю…
– Э-э, не стыдно зубрить? – И Надя улыбнулась.
– Такой ты мне очень нравишься. Очень…
По письмам Жидикина знала Надя в подробностях, как продвигаются экзамены. Наконец получила долгожданное:
«Поздравь! Вчера зачитали приказ о зачислении на первый курс. Я – студент матмеха. Студент! Сам еще не свыкся. Просыпаюсь и лихорадочно убеждаюсь, что это не сон вовсе, а реальность.
Дни тянутся медленно – нет тебя. Скучаю. Только теперь понял, как ты мне дорога…»
И постскриптум: «Забыл: дали место в общежитии по проспекту Добролюбова. Близко от твоего дома. Здесь ты родилась, бегала в школу, играла в классики…»
Из больницы Жидикин выписался, как только возвратилась Надя из экспедиции. В городе властвовал октябрь. Солнце в полдень еще пригревало, дни стояли сухие, безветренные. В прозрачной синеве синего чистого воздуха сияли золотые купола, багрянцем пылали деревья.
Петру по случаю отъезда купили костюм. Он примерил его, радуясь, что как раз по росту, в плечах неширок. Никто и не заметил в суете, что костюм на три размера больше.
Провожали Жидикина как родного. Не только в палате, но и на отделении поднялась суета. Сестры, а особенно нянечки, кто постарше, всплакнули, целовали Петра на прощание, желали добра и просили не забывать, не помнить худое. Их грусть была понятна: за столько лет привыкли к нему, полюбили за незлобивый характер. Выписка отодвинула житейские неурядицы, заставила забыть о них, люди говорили только хорошее, сами стали добрее и не представляли установившийся быт без отъезжающего. На первых порах так и получится – распрямив спину, нет-нет да и вздохнет уборщица или няня: «А вот Петя сказал бы…» И больным в палате будет не хватать его голоса, света тусклой лампы по ночам, которая прежде и раздражала. Такова суть бытия, истинную цену человеческих отношений мы познаем лишь на расстоянии.
Петр благодарил всех искренне, но сквозила растерянность. Надя догадывалась: его пугала неизвестность.
Предчувствие Жидикина не обмануло. В новой для него жизни он не мог обойтись без посторонней помощи. Утром надо было одеться, умыться, позавтракать, а Петр оказывался не в состоянии сделать что-либо, был как ребенок, не научившийся за собой ухаживать. Только заботы у него сложнее, какие и взрослый не сразу осилит. Надеть туторы со всеми предосторожностями, чтобы не натереть тело за день до крови, где подложить марлю, где забинтовать, – для этого требовалось два часа. Пройти по коридору, спуститься вниз и ловить на улице такси, – другой вид транспорта неприемлем. В автобус или трамвай без подмоги двух крепких мужчин Петру не забраться.
На первых порах Наде охотно помогали соседи Петра по общежитию, парни и девушки с биологического, аспирант Сергей Преображенский. Молодые, полные сил, они предложили свои услуги, заявив, что для них подобное не составит труда. Главное, мол, в студенческой жизни – взаимовыручка. Так-то оно так, только через месяц пыл многих поугас. Осталась Надя одна, забегал еще Преображенский, когда выпадали свободные часы.
В шесть утра Толстикова стучалась в комнату, – к восьми Жидикин должен быть одет, побрит. Потом они спускались по лестнице на улицу. Петр ожидал на скамейке, а Надя бежала на стоянку такси. Одевалась Надя скромно, не каждый шофер соглашался брать такого пассажира – чаевых не жди.
Как ни старалась Надя бинтовать ноги без единой складочки, как ни подкладывала чистые тряпицы, но все равно натирал Петр туторами бедра, ребра, кровоточили раны на пояснице. Нужно было их промывать, накладывать повязки – не то жди воспаления. Как все успеть и не выйти из себя, если в общежитии на Толстикову смотрят косо, соседи Петра по комнате возмущаются: в лазарет помещение превратила, покоя нет. А дома Анна Васильевна донимает пуще прежнего.
– Не позорь! – уговаривала, узнав, что дочь опять была у Жидикина. – К мужику девке ходить… Стыд-то какой!
И бегала следом по улице, поджидала в общежитии. Вахтеры, чтобы избежать ссор, не пускали Надю. Указали как-то на порог, вышла, а слезы свет застят. Поплакала и побрела вдоль забора как побитая. У ворот с другой стороны дома остановилась – увидела под железной дверью дыру. Другого не оставалось, ужом проползла под воротами, отряхнулась и шмыгнула в подъезд.
Несмотря на все старания, Петр Жидикин к концу недели выбивался из сил. Он так выматывал себя, что поднималась температура, иной раз доходила до сорока. Но на лекции ездил. Ко всему открылись раны, залечить их не удавалось, натирал за день снова. За субботу и воскресенье (благо суббота отводилась на военную подготовку студентов, а Петр имел освобождение) удавалось несколько поправить здоровье и вернуть силы. Но наступал понедельник – горести возвращались.
Ко всему, оба соседа Жидикина по комнате стали не только возмущаться хождениями Нади, но потребовали положить им конец. Общежитие у них, говорили, а не дом свиданий. Обстановка накалялась, Петр нервничал и мог сорваться, сотворить глупость. До скандала не дошло, Жидикин просто надломился, впал в апатию.
Надо было спешно что-то предпринять. Собрались товарищи, пришли врач Моисеева, медсестра Лебедева, что насторожило Надю. Обвинения посыпались на голову Толстиковой: это она подбила Жидикина, она убедила своей напористостью персонал больницы.
– С самого начала было ясно, что не выдержит Петя, – говорила Лебедева. – С его ранением постельный режим нужен, уход постоянный…
– В общежитии он оставаться не может…
– Людей понять надо! Им отдыхать, а Петя рано встает. Примите во внимание запахи лекарств, процедуры.
Нетрудно догадаться, что сговорились.
– Все-таки учиться надо, – отозвалась молчавшая Моисеева. Прежней убежденности в ее голосе не чувствовалось.
– Петю переведем в дом инвалидов.
Надя растерялась, услышав такое. Точнее, испугалась, словно это ей, а не Жидикину вынесен приговор. Прижав кулаки к груди, встала впереди Петра, заслонила его собой, готовая на все. Собравшиеся отводили глаза. Ожидала услышать поддержку и не находила. Заранее все обговорили и спланировали! Обида жгла сердце: решили за ее спиной, даже совета не спросили, предали по сути. Горько было осознавать: отступились товарищи, единомышленники. Пусть мать, другие не понимают, но они… Не подумали – за годы, что она знает Петра, может, прикипела к нему сердцем, ей известно хорошее и плохое. Как может быть известно только любящей женщине.
– Время на разговоры попусту тратим, – поднялась медсестра. – Петю надо госпитализировать. – И повернулась к Моисеевой: – Наталья Ивановна, уж возьмите на себя оформление.
– Да не молчи же, Петя! – Надя встряхнула Жидикина. – Посмотри мне в глаза! Ты же предаешь все, о чем мечтали мы!..
Петр поднял голову. Собравшиеся ждали ответа – предпочтет учебу в университете или уедет в дом инвалидов, перечеркнув планы, которые строил в больнице. Покориться судьбе или встать супротив – борьба от века, выковывающая характеры.
– Не оставляй меня! – крикнула Надя. – Хочешь, буду с тобой неразлучно?
– Прекрати истерику, Надежда! – урезонила ее Лебедева. – Тут жизнь, а не театр. Жизнь!
