Текст книги "Этюд с натуры"
Автор книги: Виктор Сенин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)
– Господи! Да как вы не можете понять, что люблю я его! Люблю! – Уронила руки и вышла из комнаты.
Зависло гнетущее молчание.
– Никуда я не поеду! – сказал Петр. – Жилы вытяну, а учиться буду!
Первое, что сделала Надя после случившегося, – поехала с Петром в загс на Петроградской стороне и расписалась. Мать пыталась расстроить брак, кричала, что он недействителен, а если заявится дочь с Жидикиным в дом к ней, то спустит их с лестницы.
– Не надо, мама, – образумила Надя, – комнату получим – уйду от тебя.
Брак по закону сразу разрешил многое. Теперь никто не смел задерживать Толстикову при входе в общежитие. Присмирели и соседи Петра по комнате, жаловаться им было не на кого: приходит жена. Но лучше бы получить жилье отдельно, не будоражить людей.
Хлопот и беготни выпало достаточно, но в ноябре приказал ректор выделить Петру и Наде семиметровую комнату. Они радовались каждому ее углу, высоким стенам, потолку с казенной люстрой. Можно ходить без оглядки, говорить, смеяться, включать свет, когда надо, бегать за водой, проглаживать простиранные бинты.
Впереди оставалось сто шестьдесят пять месяцев учебы, но не пугал такой срок.
О замужестве Нади узнал Виктор Резник. Перед лекцией остановил в коридоре.
– Правда, что говорят о тебе? – По глазам видно: надеется услышать обратное, не верит.
– Правда.
Резник изменился в лице, словно бы окаменел.
– Как же быть, а?
– Ты добрый, сильный. Встретишь и полюбишь другую.
– Не хочу, слышишь? Ничего не хочу! Ты… Ты… – И бросился к выходу.
После лекций встретил на улице, в руках букет свежих роз.
– Поздравляю… И знай: ты в памяти моей на всю жизнь.
В общежитии у Петра и Нади появились друзья – Валентин Солдатов, Александр Кобышев, Михаил Зайцев. Вечерами забегали они к молодоженам на огонек, приходили девчонки. Спорили до хрипоты, пели под гитару шутливые студенческие песенки. Знали их множество. Заводил всех Саша Кобышев. На мотив песни «Как у Волги, у реки…» начинал:
Подогревный наш катод, наш катод
Электроны выдает, выдает.
И бегут они оравой,
Кто налево, кто направо,
На анод, на анод!
Либо дружно подхватывали «гимн» матмеха:
Мы соль земли, мы украшенье мира,
Мы полубоги – это постулат!
Пускай в честь нас бряцает звонче лира!
Литавры медные пускай звенят!
Незабываемая студенческая пора. В любое время суток в общежитии можно одолжить хлеба, денег и перебиться до стипендии. Спартанский, неустроенный быт, довольствуешься малым; винегрет, пельмени, жиденький чай. Реже – горячий обед. Зато полной мерой стихи и песни, философские споры о Фейербахе и Гегеле, Канте – его «Критике чистого разума», ленинском толковании учения «вещи в себе». Много в спорах было наивного, но как жарки они были, как накалялись страсти! Доставалось Канту, тихо лежавшему в склепе под стенами разрушенного в войну собора в Кенигсберге, за утверждение о непознаваемости некоторых вещей и явлений! Уж они объяснили бы ему и доказали, разложили бы по частям. Опровержение непознаваемости вещи – в эксперименте и развитии индустрии! Пусть это сказано точнее и вразумительнее теоретиками марксизма, но мы приняли их идеи, значит, они наши.
Ах, существуют явления без объективной реальности? Так вы идеалисты? Какое заблуждение – отделять истину от действительности, теорию от практики. Уже Фейербах сумел встать ногами на грешную землю, порвал с идеализмом и перенес законы философии на человека, доказав, что сознание – свойство мозга. Он уже защищает учение о первичности материи. Пусть примитивно, опираясь на достижения механики…
Спохватывались далеко за полночь. Заглядывала в дверь взлохмаченная голова и умоляла: «Ребята, может, хватит? Спать не даете…» А утром – хочется того или нет – вставать в шесть. Но уже легче Наде, и можно выиграть время, потому что забегали Саша Кобышев и Валя Солдатов. Нет нужды провожать Петю до выхода на такси, а можно бежать на свои лекции. Друзья посадят в машину, довезут до факультета и поднимут на этаж. «По принципу двух милиционеров», как говорили на матмехе, удерживая Жидикина с двух сторон. Привычной для факультета стала картина: подкатывает к подъезду такси, двое подставляют плечи третьему и чинно несут его в аудиторию. Следом кто-то вносит палки и сумку с конспектами.
Немало хлопот было с такси: вызвать по телефону-автомату к общежитию не удавалось. От имени администрации факультета Оксана Рыбакова написала в горисполком и добилась того, что разрешили Жидикину пользоваться правом вызова машины в любом районе города. О таком варианте прежде только мечтали. Появилась надежда выезжать в кино и театр, в музеи. На оплату разъездов уходила, верно, стипендия, но какое это уже имело значение для студента, привыкшего большую часть месяца перебиваться без денег! Не только выкручивались, но и выкраивали из стипендий на лекарства (тогда льгот инвалиды войны не имели), на вату, бинты и марлю, на оплату общежития, питания. И немного помогали родителям Петра – либо ситчика Надя отошлет, либо посылку с крупами, вермишелью.
Бедные, старались молодые завладеть ценностями, богатством, которые не обременяют. Вернее, которые не носят за плечами, но которыми пользуются всю жизнь, – бывали в Эрмитаже, в Русском музее, умудрялись попадать на концерты в Филармонию.
В кипении студенческой жизни Петр забывал об инвалидности. Считал себя равным среди равных, а на математике и философии нередко выручал других – знал предметы лучше, напрашивался отвечать, затягивал время. На семинарах тоже был закоперщиком. И забывал о парализованных ногах. Внесли однажды товарищи в самую популярную на матмехе аудиторию № 66 – в ней проходили обычно лекции, – Жидикин вдруг хватился:
– Братцы, караул! Вскочил и убежал, а плитку электрическую в комнате оставил включенной!
– Сиди, кулёма! – отозвался Кобышев. – Съезжу!
И помчался в общежитие.
Случались, конечно, и курьезы. Зашел вечером к Жидикину аспирант Владимир Зубов.
– Чего сумерничаешь?
– Жена в прачечную ушла.
– В баньку не желаешь? Одному неохота.
– Слушай! Впрямь помыться по-человечески не мешало бы, – загорелся Жидикин. – Только снаряжение надевать…
– Брось ты туторы. Не донесу разве на закорках?
Вызвали такси. Зубов взял Петра на руки и вынес к стоявшей у подъезда «Победе». Баня находилась на Геслеровском проспекте, доехали туда быстро. Зубов опять поднял Жидикина и понес на себе. Встречные возмущались, сталкиваясь с ними в дверях: здоровые мужики, а озоруют.
– Да вот хочу проверить – вышибет дверь лбом или слабо́, – отшучивался Зубов.
В то время коммунальное обслуживание в Ленинграде было проще и доступнее простому человеку. В домах, к примеру, работали прачечные. Собирались по субботам хозяйки, кипятили в больших котлах воду, стирали в корытах, отжимали белье в центрифугах. Сушили рубахи, простыни да наволочки по чердакам. Брали у дворника ключи, открывали чердачную дверь и развешивали на веревках выстиранное. Места хватало, никто не воровал.
В банях были общие залы, но при них обязательно отдельные душевые и ванны. Банщик не только полотенце, простынку, свежую нательную рубаху подаст, но и веник березовый, спину потрет. После бани принесет кружку холодного кваса, а желаешь – пива «Жигулевского» с раками. Ловились раки где-то в избытке, продавали их даже в ларьках по три копейки за штуку.
Все проще, в расчете на разный жизненный уровень. В магазинах висели колбасы всех сортов, лежали на мраморных стойках белуга и осетрина, икра черная и красная, ветчина и буженина. Но в достатке предлагалось трески горячего копчения, обвязанной крест-накрест бечевой, селедки пряного посола и в горчице, жирной, полужирной, малой соли, с головой и без головы, атлантической, каспийской, тихоокеанской; были сыры, повидло яблочное и сливовое, в банках жестяных и прямо из бочек – деревянной лопаточкой доставал продавец из бочки и накладывал в посудину. Не выстаивали в очереди за огурцами и помидорами, за арбузами. Даже на рынке соленые огурцы были по тридцать копеек килограмм, свежие – до рубля. Заломи кто цену тогда за килограмм огурцов или помидоров в десять рублей, да его просто бы побили.
Можно расценивать подобное суждение как брюзжание: мол, известно, как старшие судят. В пору их молодости и сахар был слаще, и вода вкуснее. Но из песни слова не выкинуть, разнообразнее был выбор продуктов, с расчетом на заработок академика и на стипендию студента, оклад медсестры и посудомойки. Простая частность: в конце дня торговали в магазинах обрезками – остатками дорогих сортов колбас, ветчины, осетрины. Нынче такого понятия нет, все идет высшим сортом. Если и бывает пересортица, то в пользу работника торговли. Он отбирает себе и знакомым помидоры или персики – так один к одному, мясо – без жилочки, арбуз – самый большой. Покупателю – что останется, по принципу: кто успел, тот и съел. И никто не возмутится, а скажет слово, на своем попытается настоять – его очередь пристыдит: не до принципов ждущим, успеть бы самим купить.
Так вот, отнес Владимир Зубов Жидикина в ванну, а сам пошел париться в общий зал. Попарился, кваску попил да и уехал. А Петр остался. Миновало отведенное время, банщица и поторапливать принялась Петра Федоровича. Не вылазит мужик, нежится. У женщины терпение лопнуло:
– Вылезай, не то директора кликну!
– Позови хоть директора, может, он поможет мне выбраться. – Жидикину тоже надоело сидеть в ванне…
Тут пересменка у банщиц подоспела. Заступившая работница оказалась доброй и покладистой, лишать удовольствия не стала – пусть человек моется, если так любит ванну. И пора уходить Жидикину, а не в силах. Просить о помощи – неловко. Но влетел запыхавшийся Зубов:
– Вот штука так штука, забыл о тебе!
По дороге домой рассказал все по порядку. Попарился Зубов, под дождиком ополоснулся в душевой, кружку кваса выпил и уехал в общежитие. В комнате засел за конспекты, а читать не может, чего-то ему не хватает. Вроде должен что-то сделать, а что – никак не припомнит. И тут осенило: Жидикина в бане забыл!
Вечером, конечно, о приключении стало всем известно. Приставали с расспросами и хохотали до слез, когда рассказывал сам Зубов.
После первого курса (опять благодаря заботам Оксаны Рыбаковой) профком выделил Жидикину путевку в Батуми. С оплатой дороги в оба конца. Петр отказывался, но Надя настояла.
– Такая возможность отдохнуть. И думать нечего, ехать надо. Когда еще доведется?
– Лучше ты используй путевку. Тоже не мешает отвлечься, с утра до ночи как заведенная…
– Прекрати. Вдвоем все равно не удастся, денег нет на дорогу. Да и на практику обязана отбыть, знаешь ведь.
Решение приняла рискованное – ехать Петру одному. Пройдут годы, а Надежда Васильевна будет со страхом вспоминать эпизод в их жизни: как только могла согласиться! Вынуждали обстоятельства – вот и отважилась. Верила в благополучный исход. Не то не просила бы по возможности часть пути до Батуми проехать Черным морем. Помнила очарование тех мест по практике в Крыму и хотела, чтобы Петр не упустил случай полюбоваться красотой южного побережья.
Друзья собрали ему в дорогу двадцать рублей – все, на что мог рассчитывать в дни отпуска. Друзья и к поезду привезли, в вагон усадили. По студенческой привычке шутили, наказывали не высовываться в окно: «Парень ты длинный, как бы не зацепился за телеграфный столб».
Петр дрейфил, но только до отхода поезда. Застучали на стыках колеса – позабыл все на свете, словно прилип к вагонному стеклу. Во все глаза смотрел на проплывающие поля и перелески, притулившиеся деревеньки. Потом открылось раздолье украинской степи, соломенные хатки в садочках, пирамидальные тополя вдоль дорог, на переездах возы да мажары с круторогими волами.
В Сочи едва не угодил в милицию. Получилось по-мальчишески, нервы подвели. Купил билет на верхнюю палубу теплохода (отходил на Батуми утром), ночь решил скоротать на вокзале. Время было позднее, зашел в зал ожидания и понял, что надеяться на свободное место не приходится, – лавки заняты транзитными пассажирами.
Жидикин проковылял по проходу и будто споткнулся. На цементном полу спал парнишка лет двенадцати – босоногий, штаны да линялая рубашка, чуб цвета житной соломы. На лавках сидели здоровые мужчины и женщины – жевали, переговаривались, а парнишку на полу и не замечали. Сдавило что-то Жидикину сердце, словно не паренек то лежит, а доля его.
– Уступили бы ребенку место на лавке, – обратился к сидящим, закипая гневом.
Только отвернулись от него, делая безразличный вид: мол, на каждого инвалида еще внимание обращать…
– Проходи, чего пялишься… – с холодным презрением сказал мужчина нагловатого вида. Из мясников или рыночных торговцев. – Не подают здесь…
Кровь ударила Жидикину в лицо, на мгновение в глазах потемнело. Очнувшись, так взглянул на мужчину, что тот испугался.
– Милиция! – завопил мужик. – Милиция!!
– Вы что себе позволяете? – зашумели на Жидикина сидящие. – Распустили, понимаешь…
Петр Федорович развернулся и направился к выходу, выбрасывая вперед и вперед непомерно отяжелевшие ноги. В парке, несколько успокоившись, устроился поудобнее на скамеечке. Над головой перемигивались крупные звезды, в листве безумолчно стрекотали цикады. Послышались возбужденные голоса, на свет вышел милиционер в сопровождении ненавистного типа.
– Спрятаться хотел…
– Убери, старшина, его!..
– Гражданин, прошу пройти в отделение!
– Вызовите сюда такси.
– Шуточки прошу оставить! – В голосе милиционера зазвучали нотки официальности. Кто как, а он веселиться не намерен, при исполнении. Но тут старшина увидел прислоненные к спинке скамьи палки.
– Ваши палки?
– Увы, мои, – ответил Жидикин.
Милиционер скользнул взглядом по вытянутым ногам приезжего.
– Понятно… Ранение, браток?
– Ранение.
– Но это не дает права… – вмешался было молчавший.
– Погоди…те! – оборвал его старшина милиции. И к Жидикину: – Где воевал, браток?
– На Балтике. Соединение торпедных катеров.
– Елкина мать, флотский! А я на ТОФе[2]2
ТОФ – Тихоокеанский флот.
[Закрыть] пять годков мотористом ходил… Что здесь произошло у тебя?
Жидикин рассказал, как увидел в зале ожидания спящего на полу парнишку, попросил уступить ему место, да нарвался на оскорбление.
– Палкой замахнулся на меня!
Милиционер повернулся к стоящему рядом:
– Он за тебя кровь проливал, а ты… Извиниться надо, а не шуметь. Не задерживаю…
Мужчина, видно, счел за лучшее не затевать спор, ретировался.
– Посиди, браток, а я покараулю, – сказал милиционер Жидикину. – Как только отважился ехать один? Геройский, видно, ты мужик. Да ел хоть сегодня? Вот что, поскучай тут, а я в дежурку сбегаю, колбасы с хлебом принесу тебе!
Побыть наедине Жидикину не довелось. Послышались легкие шаги, из темноты в круг света, падающего от фонаря на столбе, вошла женщина. Увидела мужчину, присела на краешек скамейки. В глубине парка играла радиола: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось…»
– Гулянье на танцплощадке, – сказала женщина. – Пойдемте танцевать, а? К чему одиночество?..
– Поздно, пожалуй?
– Что вы! Музыка играет долго!
– Нет, сегодня не могу, – продолжал игру Жидикин.
Женщина увидела металлические палки, насторожилась:
– Они – чьи?
– Кто? Ах палки! Оставил один чудак и ушел.
Однако она уже догадалась, что собеседник инвалид, потому и сидит несколько неестественно, ровно вытянув ноги. Словно отдыхает после трудного перехода. Она поднялась и почти побежала. Ее растерянность, поспешный уход развеселили Жидикина. Да и думать о плохом в чарующую ночь не хотелось…
Начали супружескую жизнь Петр и Надя с казенными вещами – стола и кроватей, белья. В банный день по субботам выдавала комендант общежития свежие простыни и наволочки взамен старых, их приносили и бросали в общую кучу.
Радуется теперь Надежда Васильевна, глядя на пышные свадьбы. Невеста в белом подвенечном платье, с фатой, рядом торжественный жених, цветы и поздравления, блики фотовспышек, стрекот кинокамеры, традиционные хлеб-соль на пороге дома. Правильно, считает, поступают родители, помогая молодоженам на первых порах, воспитывая внучат. Поддержка нужна, и сегодня у молодых достаточно трудностей, свои приходится решать проблемы. Складываются и у них на пути такие ситуации, что не всегда выход найдешь, – на работе неполадки, с жильем загвоздка, ребенок болеет. Упустили момент – нет между мужем и женой понимания, наносятся обиды, рушится взаимная доброта, уходит любовь – не поправишь отношения. Не распалась вроде семья, а нет прежних чувств, горячей привязанности – словом, всего того, что влекло друг к другу до свадьбы. Вот и надо старшим в час испытаний протянуть руку, приободрить, хотя бы в небольшой мере облагородить обыденность, вселить веру в завтрашний день. Появится надежда на лучшее – исчезнет ощущение несчастья, неудачи сочтутся относительными (в какой семье их не бывает!), горести потеряют трагичность.
Петр и Надя рассчитывали на свои стипендии. Улучшить их материальное положение могла лишь отличная учеба, что прибавляло к семейному бюджету ежемесячно по десять рублей с каждой стороны. Добились и искренне считали себя людьми обеспеченными. Надя (фамилию после мужа оставила девичью – Толстикова) расходы вела экономно, деньги даже оставались. Берешь в долг чужие рубли, говорила, а отдаешь свои. У них уже занимали. Года за полтора скопили потихоньку порядочную сумму Петру на пальто. Купить, правда, не успели.
После зимней сессии остался без стипендии Саша Кобышев. На помощь из дому не надеялся, а жить на что-то должен был. Работать по совместительству студентам не разрешалось. Выход оставался один: брать академический отпуск и устраиваться на завод или на стройку. Не первый шел на такое, исход известен – возвращались к учебе единицы. Проходил год, глядишь, женился парень, обстоятельства круто повернули, браться за конспекты и учебники труднее, на стипендию садиться страшно.
Встретились друзья у Жидикина обсудить положение товарища, оставить одного в беде – значило предать. Узбечку Зинат Курбанову обучили русскому языку всем курсом, не допустили, чтоб отчислили по неуспеваемости. Годы спустя встретит Зинат в московском метро одну из студенческих подруг и скажет: «Только теперь я поняла, что ты сделала для меня». И наденет ей на палец свое кольцо.
Кобышев, чувствовалось, смирился с безысходностью положения, побывал в отделе кадров завода «Вперед». Обещали там работу и общежитие. Бодрился:
– Повкалываю годик, узнаю, как пот с носа капает!
– Зря хорохоришься, – постарался образумить друга Жидикин. – Отстанешь от курса – не наверстаешь.
– Другого выхода у меня нет! Если бы можно было не есть… Но цыган пытался отучить кобылу. Две недели не ела, почти привыкла. Одна беда – сдохла.
– Коль и затянешь ремень потуже, то лишь на пользу. На голодный желудок мозг работает лучше. А пока – возьми. – И Петр положил деньги на стол. – Мы с Надюшей потолковали и решили, что с пальто повременим. На целине заработаешь и вернешь.
Ходил Жидикин еще зиму в старом пальто, не раз штопанном и подшитом. Зато дружили еще крепче и распевали с азартом в шумном студенческом застолье: «На кого оставишь, милый мой дедочек? На кого оставишь, сизый голубочек?» – «На деверя, бабка, на деверя, любка, на деверя, ты моя сизая голубка…» Собирались в праздники обычно на квартире у Гали Григорьевой, она жила на Кузнецовской улице.
Поют эти шутливые песни и сейчас, встречаясь всем курсом. «Чем же борониться, милый мой дедочек? Чем же борониться, сизый голубочек?» – «Ледорубом, бабка, ледорубом, любка, ледорубом, ты моя сизая голубка…» Собираются через каждые пять лет. Пусть полысели мужчины, потеряли талии женщины, а верность студенческому братству сохранили. В каждой группе в пору их молодости была своя «могучая кучка», готовая ринуться в бой за справедливость, подать руку помощи, защитить достоинство женщины.
«Болели» театром, выстаивая очереди в Филармонию, где был «свой» человек – билетерша, она помогала покупать билеты на галерку. В антракте встречались с любимыми профессорами – Григорием Михайловичем Фихтенгольцем и его дочерью, Дмитрием Константиновичем Фаддеевым и его женой Верой Николаевной, академиком Владимиром Ивановичем Смирновым, доцентом Тиморевой с сеткой на черных с синим отливом волосах. И были равные среди равных.
На факультете бегали смотреть на профессора Ладыженскую, красавицу с толстой косой. Туго заплетенная коса как бы оттягивала голову слегка назад и создавала горделивую осанку. В сорок лет Ладыженская имела широкую известность как ученый, стала лауреатом Ленинской премии.
Влюблялись, конечно. Не говорилось вслух, но кто не знал, что Борис Спасский дружит с Юлей Тхаганской, а Валентин Солдатов неравнодушен к Нине Морозовой, Евгений Григорьев ухаживает за Люсей Матюшевой. После третьего курса Спасский перевелся на другой факультет, и у Солдатова не стало соперника для игры в шахматы. Спасский – впоследствии известный гроссмейстер, Солдатов будет говорить в шутку, что это его уроки послужили началом для блистательного восхождения Бориса.
Они никогда не унывали. Поехали на целину, жили в недостроенном детском саду – охрану ночами несли сами ребята. Предосторожность не лишняя: немало работало среди шоферов тех, кого досрочно освободили из мест заключения. На погрузке зерна девчата не уступали парням. Жарища, пыль, а они повяжут косынки так, что лишь глаза видны, и только ведра да совки мелькают. Оптимизм их объяснялся, может, тем, что все – дети комсомольцев тридцатых годов.
Унынию не поддавались, верно. Сидели как-то зимним вечером в общежитии, от голода животы подвело. Стипендию задержали, в карманах пусто. Не выдержали, наскребли на буханку хлеба. Бросили на морского – кому идти в магазин. Выпало Гале Вишневской. Собралась она быстренько, убежала. Чайник на плите забулькал, а Гали нет. Но тут вбежала, запыхавшись:
– Ребята, хлеба не было. Тогда я вот… Салаки свежей купила!
– Ура!
На радостях всех будто ветром подхватило. Вмиг почистили рыбу, поджарили, ели обжигаясь. Казалось, лучше кушанья и не существовало на свете.
Темпов суетной студенческой жизни не выдерживали и стальные туторы Жидикина. Приходилось чинить их, заменять на новые. На заводе, где изготовляли протезы, мастера шутили: на Петра Федоровича и работают. Приезжал Жидикин, только когда отремонтировать туторы сам был не в состоянии. А не хотел наведываться на завод лишний раз потому, что в очереди дожидались такие, как он, покалеченные войной и продолжавшие сражение. На улицах города люди не говорили о прошлом, его старались забыть. Не могли зачеркнуть его ни врачи, ни больные – как ни силились. Не отрастали оторванные ноги и руки. Особенно больно было смотреть на блокадных детишек, кого не пощадил полиомиелит. Печальнее зрелища не увидеть, чем игра таких детей.
Щемило у Жидикина сердце, хотелось чем-то порадовать ребятишек. Отправляясь на примерку, попросил съездить с ним Солдатова. По дороге остановил такси.
– Вот деньги, – сказал Солдатову, – возьми яблок ящик.
– Ты что, миллионер?
– Тут не только наши с Надей. Скинулись ребята. Яблоки пацанам на заводском дворе раздашь. От меня им будет неловко принимать подарок.
В эту пору Жидикин решил учиться ездить трамваем.
– А что! – заявил жене. – Наши расходы резко сократятся. Моя ведь стипендия уходит практически на такси. Стану ездить общественным транспортом – прибавка к нашему бюджету существенная.
– Очередь тебя живо отвадит, – пробовала Надя свести все к шутке. – Станут трамвай задерживать, как же!
– Научимся подниматься на площадку без опозданий. Рывок, еще рывок – и мы в вагоне. Практика – критерий истины.
Жидикин поехал в трамвайный парк, попросился на прием к начальнику. Тот принял неожиданного посетителя, стул предложил.
– Просьба к вам не совсем обычная, – начал Петр разговор издали.
– Слушаю внимательно.
– Говорят, на полатях лежать – так и ломтя не видать. Выделите мне свободный вагон.
– Вам… отдельный вагон?! – опешил начальник трампарка и подумал, что собеседник не в здравом уме. – Ездить в нем собираетесь?
– Да нет! Буду подниматься на площадку и спускаться. Подниматься и спускаться. До тех пор, пока не устану.
– А дальше?
– Отдохну и снова начну подниматься и спускаться. Пока не научусь.
– Зачем вам это?
– Деньги хочу экономить. На такси ездить, знаете, дороговато.
Только теперь начальник понял, что сидит перед ним нормальный человек и желание у него обыденное – ездить по городу на трамвае. Но с костылями да на туторах забраться в вагон не так легко и просто. Вот и нужен тренажер. Начальник выделил стоявший в тупике старенький трамвай. Петр приезжал в свободное время в парк и тренировался, постепенно приобретая навык.
На третьем курсе ездил в университет вместе со всеми. Давалась дорога, конечно, тяжело. Подняться в вагон и выйти – полбеды. Но затем надо пересечь дорогу и метр за метром, подтягивая ноги, отмерять на палках путь до факультета. В мокрую погоду, а особенно при гололеде, такие хождения и рискованны.
Жидикин заговорил о покупке «Москвича». Автомашина сразу многое исключала. Разумеется, сложности немалые – надо думать о деньгах, занимать у друзей и знакомых.
Надя идею поддержала. Тысячу рублей – столько стоил тогда «Москвич» – собрали. Но тут новая загвоздка – не продают машину безногому. С ручным управлением «Москвич» не выпускали.
– Берите мотоколяску! – предложили в исполкоме. – Модничать нечего.
– Полагаете, с жиру бесится посетитель? – Равнодушие задело за живое. Может, у кого и есть возможность шиковать, но не у него, Жидикина. – Не влезть мне в мотоколяску вот с этим… – И ударил железной палкой по ногам. Под брюками туторы было не заметить. В университете и то мало кто знал о протезах, не любил Петр о них распространяться. – Прошу сделать исключение…
– Не в частную лавочку пришли.
– Я к Советской власти обратился! – И не сдержался: – Как инвалид войны!
– Не шумите! Моду взяли – горлом брать.
Жидикин вспомнил нагловатую физиономию на вокзале в Сочи. Сидящий за столом чем-то напоминал того. Надменность, самодовольство, словно он и есть центр, вокруг которого все вертится. Пожелает – удовлетворит просьбу, а нет – напишет отказ, и никто не изменит. Откуда только берутся такие? – думал. Ладно, сидели бы тихонько в обществе, так нет же, от них и впрямь зависели чьи-то судьбы, решение дел, как и его, Жидикина, в частности. Может подписать такой чинуша разрешение на куплю «Москвича», а другой – шифера на избу одинокой старухе, у которой муж и сын полегли на фронте, а может и отказать. И тут же передать тому, кто пронырливей да угодливее.
Неужели, думал, ради них ходили в атаки, ложились с последней связкой гранат под танк, чтобы приспособленцы и деляги устраивались, спали на мягком и ели сытно? Выходит, лучшие гибли на фронте, а такие вот отсиживались в тылах, после заняли выгодные места, потому что в институтах доучились в срок, по служебной лестнице продвигались.
Потом взял себя Жидикин в руки, рассудив трезво, что не они, к счастью, все определяют в обществе, наносное это. Рано или поздно раскусят, вырвут с корнем. По весне река, приняв талые воды, несет на себе мусор, кружит на быстринах, гонит на тихоструйные отмели и оставляет. Сойдет половодье – хрустально чисты воды в берегах.
– Машина – ладно. Тебя отсюда убрать – вот задача! – сказал Жидикин исполкомовцу на прощание. – Ничего, найду управу.
– Зачем же горячиться? – испугался тот. – Давайте разберемся…
– В Москву поеду. Там и разберутся.
Поехал Петр в столицу, в Кремле его приняли. Выслушали терпеливо и внимательно. Видимо, не он один обращался с подобной просьбой, учли пожелание инвалидов автомобильные заводы – начали выпуск машин с ручным управлением. На четвертом курсе получил Жидикин такой «Москвич», – прислали в Ленинград первые пять автомашин.
Поехал принимать с шоферами из университета, в том числе и с Владимиром Витушкиным, золотые руки которого Жидикин высоко ценил. Витушкин и помог впоследствии упростить управление, расположить некоторые тумблеры поудобнее.
Курсов для инвалидов на право вождения машин тогда не существовало, каждый обучался по-своему. Жидикин выгонял «Москвич» на задворки Пушкинской площади – место пустовало, – включал зажигание, отпускал тормоз и ехал по кругу. Доходил до всего методом проб и ошибок. Поставил однажды машину на ручник, перевел скорость и катит. Разогнать пытается, а прежней легкости хода нет. Запахло горелой резиной, спохватился, но тормозных колодок как не бывало.
Пересдавал на права несколько раз. Инспектора ГАИ с опаской поглядывали на безногого шофера: ручное управление пока новость, разрешишь – а он завтра наезд совершит.
– Беру обучение правилам езды на себя, – не выдержал после очередного провала шофер первого класса Николай Сазонов. – Не то до второго пришествия будут гонять тебя. Покатаемся недельки две по городу, пообвыкнешь. Не боги горшки обжигают.
Сазонов приезжал на стоянку точно в назначенное время. Усаживал Жидикина за руль, сам садился рядом и командовал. Выезжали на мост, мимо Дворцовой площади катили на Невский. Потом Сазонов приказывал сворачивать на Лиговский проспект, у Пяти углов круто перекладывали руль вправо. На следующий день новый маршрут: поворот с Невского на Садовую, потом на Лермонтовский проспект до Балтийского вокзала. И так две недели подряд. Провели последнюю тренировку, вылез Сазонов из машины возле Дома книги, постучал носком ботинка по протектору переднего колеса и как бы между прочим сказал:
– Поезжай домой. Дело тут у меня… В помощи не нуждаешься. Отправляйся завтра в ГАИ и сдавай экзамены хоть самому начальнику Госавтоинспекции.
Вождение и впрямь пришлось сдавать начальнику ГАИ. Узнав о стажере без обеих ног, полковник лично решил посмотреть на него. Полковник был в годах, на веку повидал всякое, на слово не привык верить. Насчет машин с ручным управлением мнение имел особое, выпускать их на улицы боялся. Детишки шныряют, так и лезут под колеса. Здоровый успевай глядеть и держать ногу на педали. Машина не конь, хотя и того на скаку вмиг не остановить. Но прокатился с Жидикиным, погонял по перекресткам и сдался.
С появлением «Москвича» наступили в жизни Петра и Нади перемены. Зачитывались историей города, изучали его архитектурные ансамбли, памятники. Были у них любимые уголки, куда приезжали не раз, гостей привозили. Нравилось Жидикину бывать в Петропавловской крепости. Усаживался возле Петровских ворот в сторонке – раскладной стул возил в машине специально. Глядел на булыжную мостовую, на ворота, на барельеф «Симон волхв, низвергаемый с неба». Думал о тех известных и безвестных узниках, которые томились в крепости годами. Их старались сломить, заставляли смириться, но даже виселицы не могли побороть силу духа.
