Текст книги "Этюд с натуры"
Автор книги: Виктор Сенин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)
ИВАН ДА МАРЬЯ
Белое свадебное платье было к лицу. Дочери помогали матери наряжаться, нахваливали. Платье нравилось и самой Марии Александровне.
– В девичестве не могла в таком наряде походить, так хоть на своей золотой свадьбе покрасуюсь, – сказала с улыбкой.
– Мам, ты у нас красавица! – заметила Галина, старшая из дочерей.
– Красивая!.. – войдя в комнату, не сдержал восхищения Иван Малофеевич. – Сколько прожили вместе, а все не налюбуюсь…
– Будет вам, захвалили!
С шутками большая семья Глазковых усаживалась за стол – сыновья и дочери, зятья да невестки, внуки. Мать с отцом на почетном месте – их золотая свадьба. В честь такого события открыли шампанское, собравшиеся дружно поднялись, прозвучало традиционное «горько!». Мария Александровна засмущалась: целоваться на виду у взрослых детей… Но подчинилась обычаю, нежно обняла почтительно склонившегося перед ней мужа. Высок ее Иван, статен и на восьмом десятке, чуб только инеем седины прибит.
Слово попросил сын-майор:
– Примите, отец и мать, от всех нас благодарность за ласку и заботу. За то, что вырастили, в люди вывели. Живите долго, на радость нам.
Говорили зятья и невестки, детишки читали стихи, танцевали. Смотрела Мария Александровна на мужа, на детей и большего счастья не желала. Вырастила сынов и дочек, внуков дождалась, их у нее двадцать; даже если соберутся только те, кто поближе, – квартира на Красном проспекте в Петродворце полна звонкоголосого шума. В детской комнате видит сны маленькая Мария. Когда она появилась на свет, сын Вячеслав так и сказал: «В твою честь, мама, назовем». А с фотографии на стене улыбчиво глядит внук. На оборотной стороне старательно выведено: «Деду Ивану от Ивана».
Велик род Глазковых, и ни за одного не стыдно. Да разве и могло сложиться иначе?! Не в лени растили детей Иван да Марья, не потворствовали баловству. Укоряли, правда, за излишнюю доброту и доверчивость – мол, осмотрительнее быть надо. Только худое не приставало, а доброе умножалось. Благодарили они государство за помощь и поддержку, без этой опоры не поднять бы на ноги детей. Все образование получили, профессии нужные выбрали.
За полночь схлынуло веселье. Уложила мать приехавших детей. Спали мужчины, а она обходила их в праздничном своем платье, останавливалась у изголовья, вспоминала, как рожала каждого, как кормила грудью. Близнецы Игорь и Олег в Москве живут, оба майоры. Вячеслав – этот с семьей при матери, в Петродворце, Николай в Ленинграде обосновался, работает на «Красном треугольнике». Не скажешь, что Глазковых раскидало по белу свету. В Петродворце прописаны дочери Татьяна, педагог по профессии, двойняшки Лариса и Валерия. Тогда, в тридцать девятом, Иван сына ждал, имя ему решил дать в честь Валерия Чкалова, а тут девочки, да две сразу. Одну из них и назвали Валерией. Обе, как и Вячеслав, трудятся в объединении «Петродворцовый часовой завод».
Подошел Иван Малофеевич.
– Прилегла бы, – сказал с лаской. – Завтра опять весь день на ногах будешь, как заведенная.
– От радости разве устанешь, Ваня? Да и спать не буду. Всколыхнули дети прошлое…
– Уж набедовалась ты.
– Как ни трудно приходилось, а не подличали, жили достойно. Краснеть не приходится. Что мы государству, что оно нам – все поровну, неделимое целое и есть.
– Правду говоришь: неделима наша жизнь со страной…
Расписались Иван да Мария, когда на руках уже двух дочек имели. Познакомились в Лигове молоденькие, с первого взгляда влюбились. Иван в милиции работал, жил в общежитии. Мария привела его в свой дом, отцу и матери представила как мужа. Всплеснули те руками – узнать бы человека не мешало, что ж так, словно в омут? Не прислушалась дочь, да и поздно внимать совету: под сердцем уже дитя Ивана носила. А он красавец был: высок, брови вразлет, чуб черный. Встретит Мария вечером его с поезда – все страхи будто ветром сдует, забудет о себе самой. Что ни год рожала Ивану девочек, крепких да голосистых.
– Ничего, сынов тоже дождемся! – шутил муж, целуя Марию в очи.
Седьмого ребеночка ждали, рожать Марии вот-вот, а тут война. Ушел Иван 22 июня на призывной пункт в Урицк и как в воду канул. Фронт подкатил к Лигову, бои завязались страшные. Налетели в очередной раз самолеты, кинулась Мария с детишками в погреб, тут и схватки начались. Приняла роды бабка Приса. Выбралась Мария под вечер с запеленатой в юбку малюткой, а по картофельному полю, рассыпавшись цепью, приближались автоматчики – форма чужая, рукава, закатанные до локтей…
Ходили гитлеровцы по домам, выгоняли людей на улицу. Только и успела Мария захватить узелок с пеленками да швейную машинку без станка. Близнецов усадила в коляску, новорожденную привязала к себе платком, а старшенькие уже сами шли. Долго гнали толпу, потом в товарных вагонах повезли. Под Веймарном высадили и опять гнали по размытой дождями дороге. Поняла Мария, что ждет ее детей что-то страшное, бежать решила. Ночью велела девочкам ползти в лес, сама с малюткой – следом. Охрана не бросилась в погоню. То ли не хватились, то ли рукой махнули: мол, куда денется, кругом немцы.
После долгих плутаний выбрела Мария к деревне Извоз. Постучалась в крайнюю избу, что к болоту и лесу поближе, – на тот случай, если фашисты нагрянут. Приютили добрые люди семью. Как выжила в голодный год, Мария Александровна и ныне дивуется. Машинка и спасла: всю деревню обшивала – кому юбку, кому кофту или пиджачишко. Так и перебивалась. А то пойдет на болото, клюквы наберет, едят дочки горстями.
Но свалилась сама в тифу. Оглохла и ослепла, молоко в груди пропало. Не помнит, сколько металась в беспамятстве. Рассказывали после, что кричала в жару, Ивана звала, бежать порывалась, из-за чего и привязывали. Когда возле дома появились полицаи, запихивали ей в рот тряпицу, чтобы спасти от расстрела и саму, и девочек. Тифозных гитлеровцы не щадили. Пошло на поправку, но грудную дочку уберечь не смогли уже, умерла она. На болотах застудилась и самая старшая. Похоронит ее Мария уже после войны.
Стал Осьминский район партизанским, пахала Глазкова колхозное поле, сеяла, в жатву вязала снопы и молотила. Трудолюбием заслужила почет. Когда погнали фашистов, засобиралась домой. Верила, что живой Иван, разыскивает ее с детьми. Вдруг приедет на родное подворье, а никого нет. Уговаривал Скурдинский остаться, корову обещал. Поблагодарила за щедрость, но на своем настояла. Дали подводу, чтобы до Молосковец довезти, а в награду за труды выделили козочку. С козой и добралась до Лигова.
Иван ее воевал пулеметчиком. Трижды был ранен, дважды контужен. Первое ранение в живот получил под Русско-Высоцким в начале войны. Умирал Глазков на поле боя, истекал кровью. Набрела на него местная женщина, на себе перетащила в деревню, спрятала. В семье Верещагиных его и лечили. Потом был ранен солдат на Карельском перешейке, еще раз – при освобождении Лиепаи. Словом, не прятался за чужие спины, что подтверждают медаль «За отвагу», ордена Красной Звезды и Отечественной войны. В госпитале и нашла его весть о семье: что живут жена и дети в Петергофе.
Приехала Мария в Лигово, а ее не пускают: минные поля кругом, в крапиве тела фашистов догнивают. Военный увидел ее с дочками, подобрел лицом:
– Спасибо, мать, что сберегла детей. Поезжай-ка ты в Петергоф, полегче там. Предупрежу, чтоб встретили.
Верно, на станции ее окликнул шофер. Посмотрел на козу, руками развел:
– Детей заберу, а с кормилицей пешком до исполкома добирайся.
Город лежал в руинах, но нашли семье угол, помыли детей в бане, одежду прожарили. Поселилась Мария на Зверинской улице, возле самой канавки, чтобы было где пасти козу. Так и мужу отписала. Крыши в доме нет, окна высажены. Зарядили дожди – штукатурка на голову обваливается. В жакте только обещали ремонт. Пошла в слезах к председателю исполкома, а попала на первого секретаря горкома партии Александрова.
– Чуткий был человек. Не помню, к сожалению, его имени и отчества, – рассказывает Мария Александровна, перебирая старые фотографии.
– Выслушал он, материальную помощь распорядился семье выдать. А утром прибыли печники и кровельщики. Печь круглую нам поставили, плиту, крышу сделали и окна вставили. Не страшно зимовать…
Перед октябрьскими праздниками приехал ее Иван. Сошел в Петергофе с поезда, дело к ночи, а куда идти – не знает. Заметил солдата местный старик, поинтересовался, куда путь держит служивый, чего пригорюнился.
– Семью ищу, жену и дочек. – И назвал Глазков детей по имени.
– Да никак ты Иван? Ждут тебя! Мария возле деток, как наседка с цыплятами. В ноги ей поклониться не грех, не срамит фамилию мужа и честь материнскую. А уж письмо твое получит – рада-радешенька, несет напоказ всем, рассказывает, какой ты видный да заботливый.
Зажили вновь Иван да Мария в любви и согласии. Предлагали солдату должность прораба – отказался. Семью кормить надо, заработков бы побольше, хватит жене надрываться. Набрал Иван бригаду маляров, начал трудиться в ремстройуправлении. Что мастерком, что топором владел одинаково споро, в стахановцы вышел. Дома и дворцы ремонтировал, школы и детские сады. Знали Глазкова не только в Петергофе, но и в Ломоносове, Репине, Зеленогорске. Однажды пригласили его в исполком: поступили подарки, кули с женской одеждой.
– Выбери своей Марии обнову, – сказали. – Другое бы ей в награду, но уж до лучших времен подожди.
Приглянулось пальто. В нем и ходила Мария несколько лет. Отменили в городе карточки, достаток постепенно появился, а она все не могла забыть доченек, которых не сберегла в войну. И как бы в оправдание свое родила сначала Николая, потом Валентину и Татьяну, Вячеслава, Олега с Игорем.
Своих детей в доме куча и за других болеет. Сколько ребят помнят ее доброту и ласку… Не раз приводила Мария к себе Витю Титова. И обстирает, и накормит. А то ночью наведается к сироте: не полез бы воровать. Давно Титов сам отец семейства, но не забыл доброту тетки Марии, зовет ее второй матерью. Как и Юрий Мурвай. Отец его погиб, мать умерла от голода. Приехал мальчишка с Урала, а податься некуда. И жил Юрка в семье Глазковых до той поры, пока не определили его в нахимовское училище.
Когда кормила одного из сыновей грудью, зашла в милицию по делу как член родительского комитета. Участковый Бокарев за голову держится, а на столе дитя надрывается.
– Мать при родах умерла, а отец пьянчуга. Ребенка подбросил и скрылся…
Мария Александровна взяла младенца на руки, кофточку на себе расстегнула.
– Ты что, кормить надумала?.. – опешил милиционер. – Вдруг заразный…
– Отвернись, бесстыжий. Не умирать же подкидышу.
Унесла Леню Яковлева домой, отпуск взяла за свой счет, никак иначе не управиться, да два месяца и делила молоко свое. Определили потом Леню в дом малютки.
Родились в семье десятые – Олег и Игорь, пригласили Марию Александровну в исполком Ленсовета, вручили торжественно орден «Мать-героиня». При награждении председатель исполкома поблагодарил за детей и спросил ее, в чем нуждается. «Хлеб теперь есть, спасибо, – ответила она, – а вот с жильем трудно. Две комнаты на семью…» Через несколько дней предоставили Глазковым четырехкомнатную квартиру на Красном проспекте. В ней и золотую свадьбу справили.
Радовалась Мария Александровна: детям от государства денежная помощь, одежда по талонам в школе. Были, конечно, обиды: из зависти кто и плохое ляпнет. Но худое, верно, не приставало, а доброе умножалось. Сама кассиром работала, открывала Большой дворец, а под конец – музей «Коттедж».
Дети подрастали, определялись, играли в доме свадьбы. Младшие учились: Татьяна – в музыкальном училище, Олег с Игорем поступили в Высшее военное училище имени Верховного Совета.
Поехала однажды к ним в Москву. Занятия шли. Замерзла, ожидая возле проходной. Выбежали сыны ее, повели в казарму, усадили ближе к теплой батарее. Сапоги с нее сняли, на пальцы дуют. А тут начальник училища вошел. Подхватились курсанты, замерли по стойке «смирно».
– Почему посторонние в помещении? – строго спросил генерал.
– Мама наша… Десятые мы у нее…
Генерал сразу изменился в лице, подтянулся, под козырек взял:
– Спасибо, мать, за детей… – И поцеловал руку.
Я посетил дом Глазковых в светлую пору золотой осени. Полыхали клены, сквозили березы, алели гроздья рябин. Мария Александровна и Иван Малофеевич потчевали чаем и рассказывали о детях, о предстоящей поездке в Казань – ждут правнука, седьмым будет у них. Решили, что поедет прабабушка в парадном костюме, есть такой – темно-синий, юбка и жакет, на нем три ордена «Материнская слава» и орден «Мать-героиня». Говорили муж да жена, до седых волос сохранившие искреннюю привязанность друг к другу, нежность. Не сломили их трудности, не сделали черствыми. И покоряла очищающая сила добра.
– Мы свое прожили честно и достойно, – сказала Мария Александровна на прощание. – Теперь детям да внукам тропку торить. Только бы войны не было…
Шел по Красному проспекту к вокзалу и все думал о большой семье Глазковых, людях добрых и совестливых, прилежных, где бы они ни трудились. И звучал в ушах так любимый Марией Александровной романс: «Гори, гори, моя звезда…»
Моросил дождик, но вот выглянуло солнце, золотом полыхнул парк, а над домом, где живут Глазковы, над проспектом набирала воду семицветная радуга. И вспомнил поверье: оказаться под радугой – жить в счастье. Видно, правду говорят…
ТЯЖЕЛЫЕ ПОГОНЫ
Дом, в котором живет генерал-лейтенант Федор Никитич Ремезов, типичен для старой части Петроградской стороны: проходные дворы-колодцы с пристроенными гаражами, слесарными мастерскими, дворницкими. Поплутаешь изрядно, пока отыщешь нужный подъезд. У генерала квартира в тупике, света и воздуха маловато, но он не любит говорить о быте.
Худое строгое лицо, острый взгляд. Чувствуешь, что этот седой человек – один из командармов военной поры – поднимал в атаки полки и дивизии, и они, послушные его приказу, громили врага с дерзкой отвагой и неукротимостью.
Когда заходит речь о Великой Отечественной войне, генерал-лейтенант Ремезов не любит однобоких суждений о горьком нашем отступлении в первые недели битвы с фашизмом. Как командарм, считает, что в тех кровопролитных боях проявлялась стойкость духа советских солдат. И не их вина, что отступали, делили патроны наравне с хлебом.
Командарм Ремезов…
Мало что говорит молодежи фамилия. Спроси о Блюхере, Жукове, Рокоссовском или Коневе – знают. А ведь в одном ряду с ними шел и Ремезов. С его именем связано одно из первых в истории войны сообщений о нашем контрнаступлении:
«В последний час» за 28 ноября 1941 года: «Части Ростовского фронта наших войск под командованием генерала Ремезова, переправившись через Дон, ворвались на южную окраину Ростова…» Первое известие о контрударе советских войск, пишет маршал Александр Михайлович Василевский, которого ждали с самого начала войны, что вот начнем громить фашистов. Узнав об этом событии, Верховный Главнокомандующий направил войскам телеграмму: «Поздравляю вас с победой над врагом и освобождением Ростова от немецко-фашистских захватчиков. Приветствую доблестные войска 9-й и 56-й армий во главе с генералами Харитоновым и Ремезовым…»
В дальнейшем приветствия Сталина войскам-освободителям стали традицией.
Так получилось, что впоследствии Ремезов как бы остался в тени, слава обошла его. Соратники становились маршалами, как Иван Игнатьевич Якубовский и Сергей Семенович Бирюзов, а Ремезов начал войну в звании генерал-лейтенанта, в этом звании и закончил ее. Однако Федор Никитич ни о чем не жалеет, Родину защищают не за награды и звания.
Неотделима судьба Ремезова от армии, истории Вооруженных Сил. Слесарь Каслинского чугунолитейного завода, он добровольно вступил в мае 1918 года в РККА. Под командованием Василия Константиновича Блюхера начальник станкового пулемета «максим» Ремезов громил колчаковцев, был ранен. В 1920 году вступил в партию большевиков. Учился в Вятке на командирских курсах. В звании краскома принял под свое начало роту 255-го рабоче-крестьянского полка, командовал которым Михаил Степанович Шумилов, впоследствии генерал-полковник, отличившийся в боях за Сталинград.
В начале тридцатых Ремезов уже командир полка в Приволжском военном округе.
– Молодые были, жили без оглядки, – говорит Федор Никитич. – Во время очередного общевойскового смотра мой полк занял первое место по округу. От командующего – им тогда был Шапошников – получил в награду золотые часы, а от комкора Примакова, лихого кавалериста, рубаки, – коня ахалтекинской породы. Какой был конь!.. Буланый с черной гривой. Легкая голова, длинная шея, сухие ноги… Снится тот конь. Подарил я его в недоброй памяти 1937 году командиру Челябинского артполка Чегиа.
Нашим округом в это время командовал герой гражданской войны Иван Федорович Федько. Неладное тогда происходило в армии, – стоит вспомнить печально известный февральско-мартовский Пленум и последовавшие аресты военачальников. Читаю сейчас о репрессиях – просто всё. Мы же не могли так сразу во всем разобраться, верили происходящему, считали, что есть оппозиция, с которой идет борьба. Хотя и закрадывалось сомнение: арестовывали ведь лучших! Тухачевский, Якир, Гай, Уборевич. Потом Блюхер, Примаков… Пошли аресты командиров полков. Над каждым навис страх, подозрительность. Не миновать бы участи пострадавших и мне, но спас Федько. Он был назначен командующим Киевским военным округом вместо арестованного Якира. Настоял на моем переводе. Слово в поддержку, как я позже узнал, высказал и Шапошников. Приказано мне было принимать сорок пятую стрелковую дивизию. А через год вступил я в командование Житомирской армейской группой…
Об этом времени много сказано. Замечу лишь: если бы не 1937–1938 годы, репрессии в Красной Армии, начало Великой Отечественной войны не оказалось бы для нас столь трагическим. В тридцатые годы было арестовано и уничтожено около сорока тысяч командиров, политработников, военспецов. Корпусами командовали вчерашние лейтенанты. Что корпусами – армиями… Старший политрук становился вдруг корпусным комиссаром, а старший лейтенант занимал пост командующего ВВС.
Когда развернулись бои на Халхин-Голе, Ремезова назначили командующим Забайкальским военным округом, отвечал он за боевое и техническое обеспечение армейской группы комкора Георгия Константиновича Жукова. Там и познакомился с ним близко. Вместе с Жуковым получал награды, в том числе и монгольские ордена.
Случалось разное: арестовывались вдруг боевые офицеры и исчезали. Когда арестовали командира Кубанской дивизии Константина Константиновича Рокоссовского, выступил Ремезов против: мол, с кем же тогда армию готовить, если такие командиры под подозрением? Хорошо, маршал Тимошенко отстоял, за Ремезова поручился.
Час испытаний для Федора Никитича тоже наступил.
В июне 1941 года в штаб-квартире главного командования сухопутных войск фашистской Германии ожидали звонка от Гитлера: вот-вот должны получить от него условный сигнал для нападения на СССР. Услышав пароль «Дортмунд», генералы обязаны были 22 июня двинуть дивизии через советскую границу. Если возникнет неувязка, то будет пароль «Альтона».
Не покидал кабинета и начальник генерального штаба генерал-полковник Гальдер. Томительно тянулось время, и от этого телефон задребезжал, казалось, громче обычного.
– Гальдер, это вы? – раздался в трубке знакомый хрипловатый голос.
– Так точно, мой фюрер!
– «Дортмунд», Гальдер, «Дортмунд»!
Три группы армий – 181 дивизия, в том числе 19 танковых, – обрушились 22 июня перед рассветом на мирно спавшую страну. Нападение на СССР было неизбежно: Гитлер и его окружение считали это своей «исторической миссией». Они брали на себя роль избавителей Европы «от большевистского засилья», верили в свою силу и мощь. Хорошо вооруженные, с триумфом прошедшие по многим европейским государствам, гитлеровские войска обрели ореол непобедимых, и разгром Советского государства генералы вермахта считали делом решенным..
По плану «Барбаросса» предполагалось завершить военные действия на просторах России в самый короткий срок, до холодов. Используя внезапность и боевую мощь, нерешительность военного руководства СССР, фашистское командование планировало расколоть фронт главных сил Красной Армии и быстрыми ударами механизированных группировок севернее и южнее Припятских болот уничтожить их, захватить Москву, Ленинград, Донбасс, Дон и Кубань, а затем и Кавказ. Москву гитлеровцы планировали захватить к 25 августа, а к началу октября выйти к Сталинграду.
И поначалу события развивались вроде как задумывалось. Генерал-полковник Гальдер в своем дневнике 3 июля 1941 года записал: «Не будет преувеличением сказать, что кампания против России выиграна».
В первую неделю войны противник быстро продвинулся в глубь нашей территории, уничтожая все на своем пути, сея смерть и горе. Неизгладимы в памяти народов горечь поражений и потерь, толпы беженцев на дорогах, пожарища со всех сторон и мучивший каждого отступающего вопрос: где остановим супостата? И было легче умереть, чем ответить. Но даже в мыслях советских людей не было того, чтобы покориться врагу, стать перед ним на колени. Вера в победу и в эти тяжелые и горькие дни оставалась неколебимой.
Да, бойцы отступали, но каждый клочок родной земли отдавали с боем, сражаясь до последнего патрона, до последнего вздоха. И эти кровавые, жестокие бои, зачастую в окружении, предопределили замедление темпа фашистского наступления, показали, что дух нашей армии после первых недель битвы не сломлен.
«При самой трезвой оценке всего, что происходило в тот драматический момент, – пишет в дневниковых записях „Разные дни войны“ Константин Симонов, – мы должны снять шапки перед памятью тех, кто до конца стоял в жестоких оборонах и насмерть дрался в окружении, обеспечивая тем самым возможность отрыва от немцев, выхода из „мешков“ и „котлов“ другим армиям, частям и соединениям и огромной массе людей, группами и в одиночку прорывавшихся через немцев к своим».
И были в тех кровопролитных сражениях победы, о них мало говорилось тогда и после – уж слишком далеко зашел враг, чересчур велики казались утраты. Но были Брестская крепость, Либава, Могилев, Тихвин и Ростов, что заставило даже наших недругов на Западе заговорить об «уменьшающейся скорости немецкого наступления».
– Если бы мы только пятились и не дрались до последнего дыхания, не контратаковали по мере своих сил и возможностей, то враг продвигался бы гораздо быстрее, – говорит генерал-лейтенант Федор Никитич Ремезов. – И еще вопрос, где остановили бы фашистов.
Много написано о них, солдатах и офицерах первых дней войны, живых и павших, принявших на себя и испытавших на себе всю военную мощь вермахта. Ремезов – из их числа.
Жестокие бои в эти дни развернулись под Могилевом. Нарком Семен Константинович Тимошенко приказал Ремезову срочно выехать в расположение 13-й армии, проверить боевую готовность войск и организовать оборону Могилева.
– Я командовал Орловским военным округом, – рассказывает Федор Никитич, – спешно формировал армию. Тимошенко хорошо знал, подружились на Халхин-Голе, встречались не раз и на Украине, когда я командовал Житомирской армейской группой. Оба мы были заядлые охотники. Получив на сей раз его приказ, передал командование округом – и на фронт. Участок Смоленск – Орша – Могилев изъездили вдоль и поперек. Картина прояснилась, созрело решение: провести перегруппировку войск, усилить оборону частями сто тридцать второй дивизии, артиллерией, окопаться на Днепре и держаться до последнего, пока не соберут силы и ударят наши армии под Смоленском.
Свой план Ремезов изложил Тимошенко – его как раз назначили командующим Западным направлением. Не успел Федор Никитич передохнуть, как снова вызов к маршалу:
– Под Оршей тяжело ранен командарм-тринадцать генерал-лейтенант Филатов. Его машину обстреляли «мессершмитты». Принимай армию, Федор Никитич. И немедленно.
Оборона Могилева легла на плечи Ремезова. Враг действовал ударными танковыми группами. Сковать их продвижение можно было, лишь надежно закрепившись, построив систему противотанковых рвов, окопов, огневых точек. Помогло мирное население – стар и млад рыли траншеи, ставили надолбы. Приказ в полки Ремезов отдал один: окапываться и сдерживать врага до последнего.
В разгар событий на КП Ремезова прибыл командир 132-й стрелковой дивизии Сергей Семенович Бирюзов, впоследствии Маршал Советского Союза.
– Обрадовался пополнению, а его, как оказалось, и нет. Штаб дивизии лишь прибыл, а эшелоны с войсками двигались неизвестно где. Случалось такое. «Мне дивизия нужна, а не штаб, – сказал тогда сгоряча. – Штабов и без того много, войск нет…»
Гудериан бросил под Могилев свежие силы и попытался захватить город со стороны Оршанского шоссе, но путь фашистам преградила 110-я стрелковая дивизия и дралась на занятом рубеже до 26 июля, вырвалась из окружения и продолжала бои в составе партизанских соединений. Главную тяжесть боев за Могилев вынесла 172-я стрелковая дивизия. Окруженная со всех сторон, она сражалась с поразительным упорством. Как и весь 61-й корпус генерала Ф. А. Бакунина.
Подробно описывает события тех дней Константин Симонов в своих дневниках и в романе «Живые и мертвые». Есть у него эпизод: журналисты приходят к Серпилину, полк которого в круговерти отступления не дрогнул и уничтожил тридцать девять немецких танков. Это было, как вспоминает Ремезов, на участке 388-го стрелкового полка 172-й дивизии. Командовал полком полковник С. Ф. Кутепов. В дневнике Симонов так передает настрой Кутепова.
«Вот говорят: танки, танки! А мы бьем их. Да! И будем бить. Утром сами посмотрите. У меня тут двадцать километров окопов и ходов сообщения нарыто. Это точно. Если пехота решила не уходить и окопалась, то никакие танки с ней ничего не смогут сделать…»
Через два дня, когда фашисты слева и справа от Могилева прорвутся к Днепру, окруженный полк, как и вся 172-я дивизия, вступит в смертельную схватку. Бой будет продолжаться несколько суток, бойцы подожгут бутылками с горючей смесью, подобьют из уцелевших орудий десятки танков, сотни солдат и офицеров пробьются из окружения.
Поставленную задачу 13-я армия выполнила. Маршал Тимошенко успел сгруппировать силы и обрушить удар на врага, разгромив 18-ю моторизованную дивизию немцев, освободив Рогачев и Жлобин.
Ремезов решил воспользоваться моментом и выбить врага с захваченного плацдарма за Днепром, у Шклова. Контрудар наметил на четыре утра. К сожалению, разрозненность и несогласованность в действиях корпусов и дивизий задержали наступление, противник упредил удар. Ремезов поспешил в войска, чтобы на месте уяснить обстановку.
За полем шел бой. Путь преградила подбитая полуторка. Командарм велел объезжать. Показалась цепь. Свои, враг – не опознать. Вдруг по «эмкам» полоснула пулеметная очередь, рванули поблизости мины. Отстреливаясь и прячась во ржи, группа бросилась к лесу. Ремезова ранило в бок, осколком оторвало пятку. Положение казалось безнадежным, генерал достал пистолет…
И тут из лесочка выскочила рота наших автоматчиков. На грузовике Федора Никитича доставили в госпиталь, а затем самолетом вывезли в Москву.
Не долго пришлось Ремезову отлеживаться на больничной койке. В первых числах августа позвонил Ефим. Афанасьевич Щаденко, начальник Главного управления формирования и укомплектования войск.
– Не довольно ли лечиться, не пора ли потрудиться? – спросил шутливо.
– Готов выполнить любое задание. На костылях пока, правда.
– После войны долечишься, Федор Никитич. Есть для тебя назначение. Маршал Шапошников велел быть у него завтра утром.
Начальник Генерального штаба Борис Михайлович Шапошников встретил Ремезова тепло, вспомнили дни совместной службы, комкора Примакова. Но тут Шапошников снова посуровел:
– Принимай, генерал, Северо-Кавказский военный округ. И немедленно. По всем данным, в ставке Гитлера метят ударить по Ростову.
Директивой от 30 июля фашистское командование повернуло армии на юг. Захватив Киев, гитлеровцы начали операцию под кодовым названием «Тайфун» по взятию Москвы. Одновременно развернула действия 1-я танковая армия генерала Клейста, которая должна была захватить Ростов и отрезать советскую столицу от юга. Гитлер приказал взять Ростов к седьмому ноября.
– Омрачим Сталину праздник, – заметил при этом Гальдеру.
Прибыв в Ростов, Ремезов предпринял все меры для обороны города. В короткий срок была создана Таганрогская оперативная группа войск. В нее вошли полки 9-й армии, конвойный полк НКВД, курсанты артиллерийского и военно-политического училищ, бойцы народного ополчения. На реке Миус эти части заняли позиции. Свой командный пункт генерал оборудовал в совхозе «Политотдельский», в 45 километрах от Ростова.
– Мальчишки да рабочие, а как дрались! Надо было продержаться два дня, чтобы могли сосредоточиться наши дивизии. Но ни седьмого, ни восьмого, ни девятого октября враг на Миусе не прорвался. Не удалось хваленым танковым дивизиям одолеть этот рубеж и через неделю…
К исходу 16 октября Ремезов получил приказ Верховного Главнокомандующего приступить к формированию 56-й отдельной армии и назначался ее командующим. Ядро армии составили части, прошедшие боевое крещение на Миусе. Новая армия испытывала острую нужду в артиллерии. Единственно, чем помог маршал Шапошников, – самолетом прислал 50 противотанковых ружей да по четыре боекомплекта к каждому из них.
А Клейст торопил своих генералов: по приказу фюрера чеканили уже медали «За взятие Ростова». Гитлер обещал переименовать город в честь его, Клейста, и задержка на Миусе ломала планы.
Не прорвавшись на участке только что сформированной 56-й армии, гитлеровцы ударили по 9-й армии. И опять враг потерпел неудачу. Зная, что 56-я армия пока малокровна, Клейст снова обрушил танковый удар на один из ее флангов в направлении села Большие Салы. На кургане Бербер-оба полегла батарея лейтенанта С. А. Оганяна. Двое суток артиллеристы отражали атаки, около трех десятков танков дымилось на поле боя. Наконец умолкло последнее орудие, но продвинуться фашисты не смогли. Подоспела направленная Ремезовым 32-я дивизия, она выгрузилась на перегоне из вагонов и с ходу вступила в сражение.
Вечером 17 ноября маршал Тимошенко, главнокомандующий войсками Юго-Западного направления, вызвал по телефону Ремезова.
Тимошенко: Это хорошо, что вы отбросили немца к Большим Салам. Но все решится завтра. Завтра у Клейста наступит кризис. Или он двинет все свои танки на север, или начнет отступление. Третьего выхода я не вижу. Так вот, Федор Никитич, схватите Клейста за хвост и держите его всеми силами… Пусть не смущает вас превосходство врага в танках.
