Текст книги "Этюд с натуры"

Автор книги: Виктор Сенин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

Они лежали рядом, два совсем чужих человека. За бетонным перекрытием квартиры по-прежнему безутешно плакал ребенок.

– Душу выворачивает…

– Ты не любишь меня, – прошептала Марина. – В чем я провинилась перед тобой? В чем? Разве моя вина, что постарела?

– Ни в чем тебя не виню.

– Ты же помнишь меня молоденькой, но годы…

– Успокойся. Это я повинен в нашем разладе.

– Тебе одному и детям отдала себя. На работе кручусь, дома дел невпроворот. Хочется как лучше. Жили, сам знаешь, бедно. Помощи не от кого было ждать. У твоих родителей пенсия маленькая, а мои не расщедрятся. И родила двоих, что сказалось на мне…

– Опостылело все, бежать хочется. Как в клетке сижу. Иной раз тошно так станет…

В нем медленно нарастала злость. На кого – неизвестно. Ненавидел себя, жену за то, что подластилась, а он унизился, овладел ею без любви, подчиняясь лишь природному инстинкту. Еще этот детский плач… Глотов терял самообладание, чувствовал, что одно неосторожное слово сейчас, и он сбросит жену с кровати, только бы не лежала рядом. Вскочил и убежал на кухню. Увидел на гвозде нож в узорчатом чехле – подарили его, когда отдыхал в Ферганской долине: халат, тюбетейку и нож с красным шелковым платком. Вот он, выход, мелькнула злорадная мысль, и Глотов потянулся к ножу. Полоснуть себя по горлу, оборвать одним разом мучения и маету жизни. Но тут же отдернул руку, оглянулся, не видит ли кто. Вспомнил о дочках, их горе и недоброй людской молве. Спасение видел в бегстве, уехать куда глаза глядят без промедления… Да, уехать, не то и впрямь случится непоправимое.

В Третьяковской галерее Глотов забыл о своем одиночестве, личных невзгодах, восхищался и скорбел, поражался подмеченной правде и красоте, которая существовала во все времена. У полотен Левитана задержался надолго, несколько успокоился и даже готов был повиниться. Вспомнил сочинение дочери: «Человек должен хоть раз в жизни перенести тяжелую болезнь. Это позволит ему трезво, спокойно проанализировать и переоценить весь пройденный путь…»

Наверное, каждому необходимо оторваться от привычного уклада, думал Глотов, посмотреть на свою жизнь как бы со стороны, чтобы оценить и понять сущее. Может, в погоне за призрачным счастьем обманывался, а счастье и есть твой быт, с горестями и радостями, и этим и определяется твое предназначение на земле.

Глотов подумал о жене, к ней пробудилась жалость. Впрямь часто ли радовал, в отпуск на юг и то единственный раз выбрались. На первых порах не на что было, потом дети связали, каждую копейку на дочек тратили. Лишь после того как старшая в седьмой класс перешла, сумели съездить в Крым. Марина купила тогда дешевого ситчика, сшила сарафан, несколько летних платьев. И все к лицу; сарафан – открытые плечи и руки, свободный покрой. Он нарочно приотставал и смотрел ей вслед, волновала ее походка, плавное покачивание бедер.

У картины Левитана «После дождя. Плес» Глотов вспомнил о своей поездке в Карелию. Только-только прошумел недолгий летний дождь. Он вышел из вагона на мокрый перрон, поднялся на переход, перекинутый через железнодорожные пути, на тихой станции. Влажный воздух как туманом окутывал притихший городок с мокрыми крышами домов, а дальше – прояснившееся небо и пробивающееся сквозь пелену уходящих туч солнце.

В Карелию Глотов уехал на лето, когда первой дочке исполнился год. Жили трудно, Марина рассчитывала каждый рубль, но денег все равно не хватало. Владимир переживал, глядя на то, как пытается жена свести концы с концами, не падает духом. Марина тогда была привлекательна: тонкая талия, полноватые крутые бедра, высокая грудь. На нее заглядывались мужчины. Ей чуточку бы приодеться, а она донашивала девичьи юбки и платья. И он решил податься на заработки, чтобы хоть немного поправить материальное положение, избавиться от нищеты.

Просить помощи у ее родителей, зажиточных, самодовольных, не осмеливались. Родня вроде, а не хватало духу. Тесть, полковник в отставке, получал большую пенсию, прирабатывал продавцом в магазине автозапчастей. Пенсию откладывал на сберкнижку. Дочь была единственная, но не баловал. Убеждение имел твердое: вышла замуж, жить должна самостоятельно. Теща мужу не перечила, побаивалась его, жадничала тоже.

Пытался Владимир найти путь к взаимопониманию, но наталкивался на холодное равнодушие, что ранило и приводило в отчаяние. С присущей молодости доверчивостью тянулся к родителям жены, а те чурались его, не считали ровней себе.

Какой он был наивный! По весне увидел на улице первые подснежники, купил на последний рубль по букетику жене и теще, с ликующим видом принес цветы женщинам. Весна в городе, радуйтесь солнцу, птичьему гомону. И словно кипятком обдали:

– Лучше бы ребенку пачку печенья купил.

– Зачем ты так, мама? – бросилась Марина. – Зачем?

Владимир выскочил из квартиры, грохнув входной дверью. Обида душила его, и не видел он ни воркующих голубей, ни зеленеющих набухающих почек. Бродил по улице до позднего вечера. Здесь и разыскала жена, расплакалась.

– Я-то в чем виновата перед тобой?

– Прости, не подумал. – И Глотов осыпал лицо жены поцелуями. – Прости…

– Разменяют родители квартиру – легче станет. Мне и того хуже. Я между тобой и ними. Мать пилит и пилит…

Внучку теща жалела. То яблоком угостит, то сырок глазированный принесет. Расщедрилась, апельсинов купила. Апельсины – редкость в доме, девочка обрадовалась гостинцу, велела тут же почистить один. Марина снимала пальцами оранжевую пупырчатую кожуру, а Владимир наблюдал, любуясь руками жены. Руки у нее были красивые, ухоженные. Ни грубая работа, ни каждодневная стирка не сказывались.

– А ты ворчишь на мать, – заметила Марина, разламывая очищенный апельсин и передавая дочери. Не утерпела, дольку положила себе в рот. – Надо бы и нам быть чуточку добрее к ним.

– На колени, может, встать?

– В чем-то и уступить не мешает, стерпеть.

В конце месяца Глотов принес зарплату. В такие дни царил праздник. Марина радовалась, отложив часть денег на оплату счетов за свет и газ, за комнату, и гадала, что удастся купить, оставив на питание. И на сей раз уселась на старенькую тахту и размечталась.

– Десятку на себя истрачу. Колготок две пары куплю… Еще десятка – дочке на платьице…

Заглянула теща.

– Получку получили? Мне, дочка, долг не забудь вернуть.

– Не брала у тебя, мам.

– Не брала… Апельсины дитю да сырок. Я покупала. Все денег стоит. Тут у меня записано, лишнего не требую. На пятерку набралось за месяц…

Вскоре они разъехались. Глотов с семьей получил комнату в доме по проспекту Космонавтов. Радовались жилью безмерно. В квартире помимо них была прописана еще старушка, баба Паня. Она заглянула к ним в первый день, пригласила к себе в гости.

С бабушкой Паней прожили до подхода очереди на квартиру, прожили без попреков и обид, благодарили судьбу, что свела их. Родным человеком стала баба Паня; за дочкой присмотрит, квартиру подметет, посуду перемоет. Журить примутся, руками только и всплеснет:

– Милые, да мне в радость! Копошусь, хлопочу – старухи завидуют. Есть о ком позаботиться. Как родные вы…

Следующей весной уехал Глотов в Карелию на лесосплав. Знакомый посоветовал; он вербовался то на сбор живицы, то в геологоразведку.

Поселился Владимир в поселке на берегу озера, а как только тронулись талые воды, ушел с бригадой в низовье реки Онды. Весну и лето простоял на порогах, пропуская плывущие по реке бревна, следя, чтоб не случилось заломов. Окреп и загорел, заправским сплавщиком стал. С багром в руках мог перебежать по бревнам от одного берега на другой не замочив ноги.

Полюбилась тишина белых ночей, когда спит прохладный лес и только река ворочается на порогах. В затонах клубится туман, подают голоса дикие селезни, шлепнет хвостом по воде щука, и снова покой.

В такую пору хорошо постоять с удочкой. Отражаются в реке деревья, прибрежные кусты, мир кажется опрокинутым. В стороне, где ивовые заросли, подает скрипучее «кре-кре» коростель. Словно по деревянному гребню проводит кто изредка сухой палочкой. Рыба клюет охотно, успевай только подсекать. Не заметишь, как ведро почти полное окуней и плотвы, ершей – на уху и жаренье хватит.

С первыми ночными заморозками, когда заполыхала по берегам Онды осина, затрепетали зябко листочки, скатились с откоса в потемневшую воду последние бревна, стянули их в кошель и потащил буксир к сплавному участку. Вслед снялась с порогов бригада и отправилась в поселок.

Получив на руки полторы тысячи денег, Глотов рассчитался, сдал багор и спецовку, резиновые сапоги, и в тот же день добрался на попутке до Надвоиц да первым скорым уехал в Ленинград…

Пожалуй, никогда больше не был Глотов так счастлив с Мариной, как в те дни после возвращения из Карелии. Были после в жизни радостные события, удачи, но не запомнились с такой подробностью.

Они вдруг оказались обеспеченными людьми, могли позволить купить себе лишнее, зайти на рынок, не торгуясь взять килограмм гранатов для дочки, полакомиться хурмой.

На улицах в ларях продавали арбузы. Глотов отстоял очередь, выбрал сразу четыре самых больших. Определять спелость их умел. Несколько иронически наблюдал за покупателями, которые прикладывали арбуз к уху и сдавливали ладонями, прислушиваясь, хрустит ли. Какой хруст, если сорван месяц назад, перегружен на баржу, потом с баржи в машины и в ларь. Глотов обхватывал поверхность арбуза пальцами: если скользили они по корке, значит, вылежал на солнце достаточно. У зеленого и корка зеленая, пальцы как бы липнут.

Притащил арбузы домой, самый большой обмыл под краном, разрезал весь и разломил красный, с крупицами сока на мякоти. У тещи арбуз и два дня ели: по кусочку в обед, по кусочку в ужин.

Смотрел на жену Владимир и не узнавал ее: похорошела, преобразилась. Впервые услышал ее смех, чистый и заразительный. Темные глаза Марины блестели озорным светом, румянились щеки, а маленькие чувственные губы, приоткрытые в смехе, манили. Он жадно целовал свою госпожу, гордясь, что она всецело принадлежит ему.

В бессонные ночи их любви Марина и сама потянулась к нему, словно пробудилась от полудремы, в какой находилась после рождения дочери. В ней проснулась женщина, и она требовала ласк, изнемогала в его объятиях.

Впервые тогда Глотов и приодел жену. Дождались выходного и отправились в «Гостиный двор». Близилась осень, там подкрадется и зима, а у Марины не было пальто. Старенькое, сшитое еще до свадьбы из темно-синего бостона, выданного когда-то отцу как офицеру и годы хранившегося на дне чемодана, опротивело. Материал поизносился, блестел на локтях.

– Купим тебе шубу, – сказал Глотов.

– Шубу? – не поверила Марина.

– Именно.

– Ты знаешь, сколько шуба стоит?

– Знаю. Деньги разойдутся, а вещь останется. Неужели ты не заслужила?

На втором этаже универмага они осмотрели ряды с одеждой. Марина присмотрела шубу из мутона за двести рублей, но Глотов твердо отсоветовал.

– Покупать, так рублей за четыреста-пятьсот!

– Володя…

– Я сказал…

Марина смирилась, полагаясь во всем на мужа. Но все еще не верила в реальность такой дорогой для нее покупки – истратить столько на нее… Мать обычно подыскивала вещь подешевле. Приученная к бережливости, Марина с женской предусмотрительностью не соглашалась на покупку, оставляя шанс для отступления мужу, оберегая его достоинство. Если придется отказаться от шубы в полтысячи стоимостью, то вроде по ее настоянию, сама и виновата.

Владимир не слушал жену, сам подобрал темно-коричневую шубу с мягким ворсом, шелковой подкладкой.

– Примерь, пожалуйста.

Жена с опаской надела шубу, замерла в ожидании и нерешительности.

– Запахнись.

Послушно выполнила просьбу.

– Не жмет где-нибудь?

– Нет. Как на меня сшита…

– Пройдись.

Шуба шла Марине. Похвалила и продавщица:

– Очень прилично. И к лицу. Берите, не сомневайтесь.

Растерянно улыбаясь, Марина смотрела на мужа. Шуба окутывала ее теплом, грудь не давило, как в старом пальто, и жалко было расставаться.

– Ну как? – спросила мужа.

– Тебе нравится?

– Спрашиваешь…

– Берем! – И повернулся к продавщице: – Выписывайте!

Продавщица достала из бокового кармана своего халата чековую книжку, внесла наименование покупки, цену и расписалась.

– Четыреста пятьдесят рублей. Касса рядом.

Глотов пошел платить, а Марина стояла в ожидании покупки. Продавщица привычно вывернула шубу мехом вовнутрь, сложила и аккуратно завернула в бумагу, обмотала крест-накрест бечевкой. Приняв чек, вручила покупку.

– Носите в удовольствие.

Когда они отошли, Марина перевела дух и улыбнулась.

– Даже вспотела от волнения. Такие деньжищи ухлопали…

– Прекрати переживать. О другом подумай.

– Обмыть полагается?

– Само собой. Но я не о том. Шубу купили?

– Купили.

– А сапог у тебя к ней нет. Заглянем в обувной магазин.

– Ой, не надо, миленький.

– Не возникай.

Им прямо-таки везло в тот день. В магазинчике на Лиговском продавали австрийские сапожки на высоком каблуке. Отстояли очередь, переживая: вдруг не достанется? Однако обошлось. Марина взяла из белой коробки сапоги и присела на скамью, чтобы примерить. Застегнув молнию, поднялась и ступила шаг, проверяя, не жмут ли. Глотов отметил, какие красивые ноги у жены, особенно круглые розоватые коленки…

По пути домой Марина не утерпела:

– Заглянем к матери, столько не навещали…

Ей хотелось похвастаться обновками, и Глотов согласился. Пусть и впрямь посмотрят тесть и теща, как приодел жену. Не последний он, как полагали, человек, постарается сделать все, чтобы не испытывала жена бедности.

– Ой, да у нас будет все! – размечталась Марина. – Вот закончишь институт… Зарабатывал бы рублей двести, больше и не надо. Ты знаешь меня, умею экономить.

Старики сидели у телевизора. Они редко выбирались в кино, о театре и говорить не приходилось. Знали дорогу в магазин, в поликлинику. Остальное их не интересовало – спали, смотрели телепередачи. Телевизор светился с утра до позднего вечера. Заканчивался кинофильм – переключали на другую программу и не отрывались от «Клуба путешествий» или «Человек и закон», а там черед нового фильма.

На восторженный прием Глотов не рассчитывал и не ошибся в предположении. Сколько прожил со стариками, но не припомнит, чтобы тесть рассмеялся, заговорил по-житейски. Сам по себе больше, а покажется из комнаты – молча пройдет на кухню поесть, молча за стол сядет, похлебает щи, молча за второе примется. Отставит пустую тарелку и уйдет в свою комнату, как в берлогу. Читает там или спит. Нелюдимые по натуре, они и век доживали нелюдимо.

Понял это после свадьбы, когда прописался к жене. Служил Глотов на флоте, последний год – старшиной команды электриков на эсминце. Прощался с кораблем вечером в Таллиннской бухте. На трап постелили матросы белую простыню. Когда ступил на нее, по корабельной трансляции врубили «Прощание славянки». Щемящие звуки марша плыли над антеннами радиолокаторных станций, над тихой бухтой. Отдал главный корабельный старшина Глотов последний раз честь флагу и сбежал на причал. Поставил чемодан, обнялся с товарищами, кому предстояло служить, велел не забывать, а кто окажется в Ленинграде, пусть запомнит адрес, где рады будут встретить матроса, где помнят флотское братство. И дал адрес Марины, тогда он знал уже, что женится на ней.

– Родится сын, дружище, – повесь над колыбелью тельняшку, – напутствовал Гаррий Василевский, с которым сроднился Глотов, кому передал старшинские обязанности. – А дочка – тоже хорошо, ленты от бескозырки повяжи, чтоб росла в отца.

Ровно через год, перед майскими праздниками, поздно вечером телефонный звонок. Вышел Глотов в коридор, снял трубку.

– Здравствуй, Володя!

– Здравствуй…

– Не догадываешься?

– Нет.

– Гаррий…

– Гаррий!! Гарька! Где ты?

– На Московском вокзале.

– Не отходи от депутатской комнаты. Я сейчас, слышишь?

– Слышу, слышу…

Выскочил Глотов из парадной, ветер кружит пустынной улицей, ни одного такси, Бросился к станции метро, промчался через турникет и по эскалатору вниз через три ступеньки.

– Вот сумасшедший!.. – услышал вдогонку, но не до извинений.

На площади Восстания снова бегом. В зале вокзала остановился перевести дух и увидел Гаррия с товарищем. Оба по форме, бескозырки сдвинуты на затылки, на суконках знаки классных специалистов, отличников Военно-Морского Флота.

– Здравствуй, дружище…

– Здравствуй…

– Работаешь?

– Работаю и учусь в Политехническом.

– Ого! Помогает флотская закалка?

– Помогает. Да чего мы стоим? Поехали ко мне, посидим, о нашем эсминце расскажете.

– Поздно, Володя.

– Бросьте вы! Марина обрадуется, помнишь, как в Таллинне бродили с ней по городу. Едем!

Марина стол накрыла, картошку поставила варить, селедку разделала, луком притрусила. Больше и нечего выставить. Да они и не думали о еде, рады были сидеть с краюхой хлеба черствого. Марина не была бы собою, расстаралась, у матери бутылку вина заняла, пообещав завтра же отдать.

– И у нас припасено, – сказал Гаррий, доставая из чемодана коньяк. – А еще гостинец тебе с эсминца.

Старшина поставил на стол жестяную банку со следами мазута на поверхности.

– Паштет наш! – воскликнул Глотов. – Вкус его уже забыл, братишки. В море нам выдавали… Намажешь на хлеб и с чайком… Неси, Марина, открывашку, а я родителей позову. Такой праздник.

Сияющий, постучался к тестю.

– Отец, флотские друзья навестили, приглашаю.

– Нашли повод для гульбы в полночь…

– Не обижай, отец. Не чужой я вам…

– Без меня выпьете, – ответил и отвернулся.

Глотов сник, постоял в растерянности и вышел. Испытывая неловкость, притихли друзья с эсминца, выпили по рюмке и заторопились.

– Поздно уже, – сказал Гаррий, – вам завтра на работу. Это мы вольные…

– Посидели бы, ребята. Когда еще доведется!

– Нам еще билеты на поезд надо перекомпостировать.

Проводил Владимир товарищей до остановки такси. Пока ожидали машину, отошли, развеселились снова, простились радушно. Остался Глотов один, и сдавила горло обида. Не так надо бы проводить ребят, не так. Получилось не по-флотски. Вернулся в дом, Марина как раз со стола убирала. Сел в углу комнаты, не знает, что делать, горько на душе, хоть криком кричи.

– Почему они так обидели? Почему?

– Ты же знаешь их, Володя, – присев рядом, ответила Марина и погладила его по голове, как маленького. – Не обращай внимания…

Сгладилась обида, но не забылась, Разъехались. Иногда и подумает Глотов о том, что следовало бы навестить стариков, но тут же и остановит себя. Не ждут они. Постепенно свыкся о мыслью, что чужой для них. Марина тоже не сильно печалилась. Не запрещал ей, но съездит в праздник и не выберется до следующего торжества, разве позвонит когда. Или мать даст знать о себе, пожалуется на здоровье и придирки мужа.

Когда они явились к родителям, Марина ушла с покупками к матери и долго не показывалась, видно, секретничали, Владимир сидел с тестем в большой комнате, рассказывал о работе на лесосплаве на речке Онде, по которой буксируют плоты в Беломорско-Балтийский канал.

Вышла Марина в сапожках и шубе. Прошествовала, красуясь, перед мужчинами.

– Как обновы, папка?

– Пень наряди – глянется, – буркнул отец.

Одобрил или осудил – этого Глотов так и не уяснил. Одно уловил: погасили эти люди в нем чувство искренности и удивления. Прежде каждый человек был интересен, на любой зов он откликался, готов был протянуть руку бродяжке, кинуться на выручку попавшему в беду, мчаться через весь город, если кто нуждался в нем даже самую малость, а прожив с тестем под одной крышей, начал осторожничать и взвешивать поступки из боязни сделать что-то не так, показаться смешным.

Из Третьяковки Глотов отправился к Москве-реке, решил пройтись по набережной, подышать воздухом. Он находился в добром настроении, один в огромном городе, и этот город не мешал, не давил на него. Глотов вспомнил жену и пожалел, что Марины нет рядом. «Приелась семейная жизнь и сбежал. Хорош, ничего не скажешь…»

В сущности жена и не виновата. Издергали вечная спешка, нервотрепка, постоянная нужда. Много ли знал спокойных дней? Все в непрестанном напряжении, надо пробивать, доказывать правоту, полезность идеи. А почему должен пробивать то, что выгодно? Люди должны благодарить за новшество, а они равнодушны.

Ругает жену, что располнела, обабилась, а сам разве не постарел? Жиром не оброс, верно, но морщины у глаз, чуб поредел, на макушке лысина просвечивает. Характер, надо признать, не сахар. Вспылит, подхватится и уйдет из дому, а Марина дверью не хлопнет, дочек не бросит одних. Выплачется в ванной и снова старается восстановить мир.

Бедность припирала к стенке постоянно. От зарплаты до зарплаты и отсчитывали дни. В театр выбраться – проблема, в гости – тоже ломаешь голову. Безделицу покупать стыдно, добротная и нужная вещь дороговата. У него один костюм – в нем по праздникам и в будни, у нее тоже выбор не больше. Копили, отказывая себе и детям в еде и фруктах, брали что-то в кредит или в долги залезали.

Мечтала Марина съездить к Черному морю, но все откладывала. Получат отпускные, а дыр столько, что о море и думать не приходится. Да и после отпуска на что-то жить надо полмесяца, и оставались в душном городе, в надоевшей бетонной коробке девятиэтажки. Иной раз дом казался ему огромным ульем, в сотах которого копошатся, рождаются, стареют.

Под конец Марина уже не заводила речи о юге. Но наступили перемены. Глотова назначили заведующим сектором, стал он прилично зарабатывать, с квартальной премией приносил и до шестисот рублей. К лету у них скопилась крупная сумма. Владимир выпросил в профкоме путевки в санаторий «Карасан» под Алуштой. Принес и положил на стол перед женой. Она разглядывала синеватые листки, верила и не верила. Убедившись в реальности предстоящего отъезда, заметалась. Надо мужу купить летние брюки, туфли, себе обновы.

На следующий день обегала магазины, подобрала веселенькие ситцы, накроила сарафаны, летние платья, ночь строчила на машинке. В довершение купила широкополую шляпу из рисовой соломки.

В канун отлета почти не спала, боялась: а вдруг будильник подведет? С вечера уложила в чемодан необходимое для прогулок и пляжа. Ходила по комнате, перебирала в памяти вещи, не забыла ли чего.

– Брюки твои! Ах да, в них полетишь. Майки… Две положила, хватит. В них все равно не любишь ходить летом. Понадобится – постираю. Сорочки уложены. Теперь мой багаж. Так… Сарафан белый, второй – мелкими цветочками, третий – с оборочкой по подолу… Туфли белые, босоножки… Ой, растеряха, кажется, забыла!

Кинулась к чемодану, нашла вещи и вздохнула с облегчением.

– Голова кругом идет. Деньги… Кошелек ты возьмешь, Володя. Я ведь растеряха, оставлю еще где. Билеты на самолет… Где билеты?

– На телевизоре. С паспортами вместе.

– Видишь, вправду растеряха. Сама положила туда и забыла уже. Твой бритвенный прибор!..

– Успеешь положить. Мне утром побриться надо.

– Только напомни, пожалуйста, а то оставим дома.

Успокоилась только в самолете, когда стюардесса объявила о взлете и попросила пристегнуть ремни. Набрали высоту, и Марина задремала, склонив голову мужу на плечо.

В Симферополе сразу почувствовали дыхание юга. Марина радовалась, что не ошиблась в нарядах, выглядит не хуже других.

– Золотые ручки у твоей жены, – шепнула в троллейбусе, когда ехали из аэропорта в город. – Сшила не хуже, чем в ателье.

– Мастерица, – отшучивался Глотов. – Сама несколько ночей не спала, меня издергала.

– Тебе легко говорить, а мне и впрямь не верилось… Духота какая. В Ленинграде, наверное, дождь, а тут жарища.

В открытые окна врывался горячий степной воздух.

До санатория они добирались на автобусе. Им объяснили, что за Алуштой будет село Малый Маяк, там и выходить, а потом спуститься по дороге к морю.

Миновали городские тенистые улицы, проплыло перед окнами Симферопольское водохранилище, и открылись горы. Марина не отрывала глаз от вершин, лесистых склонов.

На перевале автобус остановился. Пассажиры вышли попить воды из родника, бьющего у подножия скалы.

– Каменная гора, а родник из-под валунов бьет, – заметила жена с неподдельным удивлением.

Во дворе ресторана, притулившегося к горе, официант, одетый в форму суворовского солдата, жарил на мангале шашлыки. Синий дымок от жаровни поднимался к ветвям старой шелковицы. К отдыхающим подошла девушка и рассказала, что на этом перевале ранен был Кутузов, в висок и правый глаз. Тогда русские войска сражались с армией крымского хана, шла русско-турецкая война.

Солнце коснулось кряжей, когда вышли из автобуса на остановке у села Малый Маяк. Кругом лежали горы, извилистая лента асфальтированного шоссе с черно-белым ограждением перерезала их. На склонах приютилось село: белые домики с садами и виноградниками, плантации цветов. Улочки сбегали вниз, крыши домов находились на уровне дороги, возле калиток росли кипарисы и пирамидальные туи.

Спустились за село – и открылось море, голубоватое и ласковое. Марина задохнулась в восхищении: будь у нее крылья, сорвалась бы и полетела, так манило море к себе покоем и безбрежностью.

Разместили Глотова с женой в отдельном двухместном номере на четвертом этаже главного санаторного корпуса. Когда дежурная ушла, пожелав приятного отдыха, Марина подошла к окну, отодвинула занавеску:

– Володя, ты посмотри, оно рядом, море!

– Насмотришься еще.

– Пошли купаться, а?

– Прямо сейчас?

– А чего ждать? Я ничуточки не устала.

Марина открыла чемодан, достала купальник, быстро переоделась. Когда они вышли, солнце уже зашло. В парке прогуливались отдыхающие. На пляже купающихся было не много, волны размеренно накатывались на галечник и с шипением откатывались, оставляя на камнях белых медуз.

Сбросив платье, Марина осторожно вошла в воду.

– Теплая какая! – сказала с удивлением и радостью. Зашла поглубже и окунулась, присев по-детски. – Ой!

– Что еще там?

– Волна плеснула. А вода в море и впрямь соленая! И ничуточки не противная.

Они возвращались в быстро густеющих сумерках, вовсю стрекотали цикады. Ночью через открытое окно слышен был размеренный шум морского прибоя.

– Ты не спишь, Володя? – спросила Марина тихо. – Мы ни на какие экскурсии пока не поедем, ладно?

– Ладно.

– Будем загорать и купаться.

– Спи. Накупаешься и загоришь. Месяц отпуска впереди.

– Целый месяц! Господи, хорошо как! Не верится даже, что есть такая жизнь на свете…

На пляже они облюбовали себе уголок у стенки бетонного мола, который уходил в море и обрывался. Мальчишки бросались с него в воду, изредка причаливали теплоходики, увозили и привозили отдыхающих.

Глотов приносил лежаки, раскладывал. Одежду и полиэтиленовую сумку клали у изголовья, чтоб не мешали ни им, ни проходившим.

Освоилась Марина быстро, нашла подруг – одна из них оказалась ленинградкой, а другая приехала из Мурманска.

Новый заезд отдыхающих отличить было просто: они стыдливо раздевались, выставляя белые тела, так выделявшиеся среди массы загорелых курортников.

Пока Владимир спал, жена успевала сбегать на рынок, где торговали женщины с Малого Маяка. Покупала яблоки, сливы, а потом и персики, они только-только начали вызревать. Впервые не отказывала себе, жалея, что нет рядом дочек. Персики любила, брала с собой на пляж. Достанет из сумки, обмоет в морской воде и ест, аккуратно обгрызая косточку.

Она наслаждалась морем, подолгу не выходила из него. В первый день сожгла на солнце плечи и ноги, вынуждена была прикрывать полотенцем. Глотов украдкой наблюдал за женой. Марина заметно располнела, обмякшая грудь выпирала из бюстгальтера, на бедрах рыхловатость, под коленками проступали синие прожилки.

Но жена не замечала увядания, того, что уже не может сравниться с загорающими молодыми женщинами в бикини, с гладкой кожей, длинными сильными ногами. Марина заботливо ухаживала за мужем, что вошло в привычку за годы замужества, стало первой обязанностью, – сама не съест лишнего, оставит ему и детям. Дочки находились в пионерлагере, и она всецело отдавала любовь свою Глотову, больше никого для нее не существовало.

Через неделю загар покрыл ее тело, исчезла синева жилочек, не стало заметно дряблости на полных руках и бедрах, на животе. Марина похорошела, полнота шла ей.

Глотов влюбился в жену, говорил, что она в самом соку, похожа на персик, и не кривил душой. Похвала нравилась ей. Марина преображалась на глазах, как бы расцвела в порыве благодарности.

Пасмурным днем Глотов с женой ушел в горы. Давно манила скалистая вершина за селом. Она обрывалась отвесно, словно часть ее отрезали до подножия, и теперь серый камень темнел тускло среди зелени склона. Миновав виноградники, углубились в буково-грабовый лес. За ним открылись пологие склоны, поросшие густой травой. Чем выше поднимались, тем реже встречались низкорослые крымские сосны, кусты боярышника.

Навстречу спускался крестьянин с косой на плече, за ним шел ослик с копной свежескошенной травы. Ослик был так навьючен, что виднелась лишь голова с печальными умными глазами.

– Идет и едва не плачет, – сказала Марина.

– Не жалей, выносливый.

Осел с копной на спине спускался все ниже к селу, которое виднелось в долине. Подъем стал круче, идти было тяжеловато, с непривычки начинали болеть ноги. На пути попадались отмытые дождями карсты. Становилось прохладно. Глотов пожалел, что не захватил для жены кофту.

– Замерзла? – спросил и обнял Марину за плечи.

– Ветерок свежий, не то что внизу.

Вокруг не было ни души, сколько охватывал взгляд – тянулись горные гряды, яйлы. Под кустом боярышника сели отдохнуть. Глотов привлек жену к себе, она потянулась к нему ответно, обвила шею руками. Чувствуя, как разбухает сердце, Глотов скользнул рукой по платью жены и ощутил ладонью жар бедер…

На Садовом кольце повеяло ароматом жареной баранины. Глотов оглянулся, чтобы удостовериться, откуда плывут запахи, и увидел на доме вывеску шашлычной. Ощутил голод, решил зайти поесть.

Народу в зале сидело порядочно, однако за одним из столиков место нашлось. За ним сидела пара – девушка и парень. Он лет двадцати трех, а спутница немного моложе. Интерьер шашлычной, несколько мрачноватый, облагораживала и оживляла чеканка на стенах.

Подошел официант, поклонился и замер в ожидании заказа. Глотов попросил шашлык, но не слишком пережаренный, зелень, бокал сухого вина.

– Отпускаем только бутылками.

– Давайте бутылку.

– Напиток?

– Спасибо. Вина выпью.

Молодая пара за столиком шепталась, видно, разговор вели долгий. Глотов понял, что девушка в Москве проездом. Знакомы давно, ждали встречи, а теперь маются. Уединиться бы им, высказать те заветные слова, которые приберегли, но негде. Вот и скитаются по городу, заглянули в шашлычную.

– Ворчишь и ворчишь, – ласково сказала девушка парню и погладила его руку. Потом наклонилась и украдкой поцеловала. – Не виновата же…