Текст книги "Этюд с натуры"
Автор книги: Виктор Сенин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)
Виктор Сенин
ЭТЮД С НАТУРЫ
повести, очерки
Повести
ПОЗДНИЕ ЯБЛОКИ
Приходилось ли вам испытывать одиночество?
Не знаю почему, но обступит вдруг такая пустота, как будто терпишь бедствие в океане: кричи не кричи, а руку подать некому. Наваливается тоска, будто конец надеждам и желаниям, никому ты не нужен, а старания напрасны, потому что взялся не за свое, счастье тоже проворонил – не угадал ни тайных слов, ни вздохов. Удачи на работе, выколачивание новых приборов для лаборатории, чем прежде гордился (никто не смог, а я добыл), утрясание договоров с заказчиками как залог финансового благополучия коллектива – все никчемное, не заслуживающее той траты сил, какую расходовал с азартом и энергией. Песчинка в огромном пространстве, осознаю, как мало отведено на белом свете, как слаб и беззащитен – сродни муравью, который тащит непосильный груз, а кто-то огромный преградил путь, того и гляди растопчет. Возможно, и муравей испытывает одинаковые с моими чувства, так же смотрит на происходящее, оценивает маленьким умишком и понимает, что изменить обстоятельства не в его воле.
Пробую объяснить причину такого состояния. Наверное, происходит все оттого, что в будничной суете и каждодневной спешке, когда порой и оглянуться некогда, мы теряем ощущение красоты в простом, в том, что даровано природой. Теряем сострадание, отравляем себя погоней за успехом, положением, забываем о бескорыстии. В этой гонке никого не помним, отвыкаем не только от друзей, но даже от родной матери – есть она и вроде нет ее, не греют и не тревожат воспоминания. Черствеем, не сочувствуем, чужому горю и не спешим на помощь, разве выскажем для приличия несколько слов и тут же забудем, тешим свое тщеславие, что миновал удар судьбы, что ты благополучнее, удачливее, тогда как ничуть не лучше других, твой черед впереди.
В какой-то обыденный день пробудится душа, словно сползет с нее кожура, и бьемся в отчаянии: так легкомысленно относились к тому, что наполняло дни, волновало, а мы отвергли бездумно и лишили себя самого дорогого, предали мечты юности, трепетность первого свидания, первого робкого поцелуя, что так непростительно рано ушло и не возвратится, как ни бейся. Не возвратится и не воскреснет в тебе истинное.
В столь горькие часы я вспоминаю Аню. Вернее, прощание с ней. Именно прощание. Мы высказали доброе и злое, что было между нами, опустошили души, и присутствие каждого становилось тягостным друг другу. Я собрался уходить, обронил безутешное «прости». Аня ничего не ответила, закрыла лицо руками, плечи ее вздрогнули. Мне бы кинуться к ней, расцеловать, попросить прощения за мой несносный характер, эгоизм, однако я не сделал шага к примирению. Вспоминаю – и сжимается сердце, осознаю невозвратимость потери, и хочется плакать, плакать, плакать…
Познакомились мы на вечеринке. Получилось все несерьезно, по-студенчески. Плохого, конечно, ничего нет, но для моего положения, как мне тогда казалось, несколько несолидно. Я по-другому представлял себе встречу с женщиной, которую полюблю. Придумал некую богему: мы в кругу деловых людей, идут серьезные научные споры по крупной проблеме, в зале известные академики, членкоры, директора институтов, и тут появляется она… Это в двадцать лет мы поступаем очертя голову, нам безразличен быт, что будет завтра и какое вынесут суждение, главное – видеть ту, которая пленила, кажется единственной. Мне же стукнуло тридцать. Я защитил кандидатскую диссертацию, принял лабораторию в Институте водного транспорта.
Не стану лукавить, считал, что кое-чего добился: ученая степень, должность завлаба. Ясно виделось и будущее – лаборатория в содружестве с родственными кафедрами, Центральным технико-конструкторским бюро нашего министерства занимались созданием комплекса автоматизированного управления судовых механизмов и систем. Можно представить, какое открывалось поле деятельности на десятилетия, и был убежден, что напишу докторскую, приму кафедру.
Лишь в личной жизни все было туманно, никакой определенности. Правда, последнее меня мало трогало, о семейном тихом укладе я не думал. Наверное, потому еще, что сыт был «прелестью рая» первой женитьбы. Ольга оставила дом год назад, ушла без слез и сцен. Мы в равной мере были виноваты, потому что «оба нарушали заповедь радости, для которой мы должны жить на земле». Так сказал в одном из своих рассказов Бунин, его прозой я зачитывался в институте. Любовь угасла, в наши отношения незаметно вкрался холод отчуждения, мы тяготились присутствием друг друга, хотя усиленно скрывали, держались ровно, не скандалили. Не расходились по одной причине – не хотелось расстраивать родителей, вот и оттягивали развод.
Я догадывался, что у жены есть кто-то, кому она отдает тепло и нежность, мог представить, как хорошеет, когда торопится на свидание, а я ей опостылел, как и наша квартира, такая ухоженная сразу после свадьбы – с зеркальным от лака паркетом, мягкими креслами, тихой музыкой «Сони», приглушенным светом торшера с розовым абажуром, а теперь запущенная, с облупившимся потолком на кухне, выцветшими в комнатах обоями с сальными пятнами от рук возле выключателей.
Квартиру мы разменяли удачно – на две однокомнатные. Хотя и малометражка, но ты в ней хозяин, волен ходить и поступать как тебе вздумается: обедать в любое время, оставлять на весь день немытую посуду, чашку с остатками кофе. Никто тебе не укажет, не пристыдит.
Ольгу размен вдвойне устраивал, она, как мне сообщили знакомые, вышла вскоре замуж и вроде ждала ребенка. Я был рад, что жизнь у нее сложилась, отпали сами собой разговоры о сломанной бабьей судьбе. Обычно попрекают нашего брата. Чуть что, пошло-поехало со всех сторон: ты не сумел, забыл, упустил из виду. Как будто от женщины ровным счетом ничего не зависит, а о прозе супружеской жизни она и не слышала.
Ольга ушла, и я вздохнул с облегчением. Свободный от семейных обязанностей, с головой ушел в работу, жил по своим правилам, ни перед кем не отчитываясь, ни с кого не спрашивая. Поел ли, сменил ли сорочку – сам в ответе, сам себе судья, не на кого сваливать вину.
Мой холостяцкий быт нарушала лишь мать. Она приходила с хозяйственной сумкой в руках, выкладывала в холодильник продукты, наводила порядок, готовила иной раз обед или стирала. Ольгу мать жалела, считала ее хорошей и заботливой хозяйкой, а наш развод, по ее убеждению, – исключительно моя вина.
– В молодости я тоже с норовом твоему отцу попалась, но он, муженек, терпел, пока терпение не лопнуло, а под конец так зыркнул на меня… Словом не обмолвился, я поняла сразу: шутки плохи. Он, твой отец, меня, можно сказать, из родительского дома выкрал…
– А никогда не рассказывали!
– Не рассказывали. – Мать улыбнулась. – Отец твой, он круглым сиротой рос, в детском доме воспитывался. Потом на заводе работал, а вечерами учился. Беден, костюмчик простенький на нем и в будни и в праздники один и тот же. Мои родители и воспротивились, когда о замужестве заикнулась, – ни кола ни двора, мол, у него, гол как сокол. Подыскали жениха видного, с квартирой. Рассказываю отцу твоему на свидании все как есть, а он молчит, только желваки на скулах перекатываются. «Согласна быть моей женой?» – «Согласна, Юрочка, а только родители…» – «То моя забота…»
Вечером подкатывает к дому машина, на пороге Юра. Я и обомлела. Он меня поднял на руки да в машину. Даже бельишко не прихватила, после мать узелок в общежитие принесла. С того узелка и начали добро наживать.
Нынче не модно невест увозить. Иные времена – иные нравы. Приходи и хозяйничай, сошлись характерами и вкусами – расписались, а нет…
– Чем Ольга не угодила тебе, скажи? – принималась журить мама. – И хозяйка, и рукодельница какая. Ох, Андрюша, Андрюша… – После этих слов мать обычно горестно вздыхала и продолжала: – Пожалеешь еще, попомни, пожалеешь! Оглянись по сторонам, сынок!
– Гляжу, мам, – пытался свести скучный для меня разговор к шутке, – жизнь бьет ключом. Люди тем и заняты, что смотрят в оба, как бы уклониться от удара. Чур, не меня!..
– И-и, непутевый! Ты ему про Фому, а он тебе про Ерему. Скачете, скачете… Ребеночка надо было родить, связал бы по рукам и ногам, некогда скучать да дуться…
– Еще не вечер, мам. – И пропел: – «Еще не вечер. Ошибок прошлых мы уже не повторим…»
– Не вечер… Что за мужик без семьи? Бобылем не засиделся бы. Привыкнешь в одиночку суп варить, никакая хозяйка потом не угодит.
Я понимал, что мать переживает, считает меня непрактичным, тихоней. Окрутит какая-нибудь расфуфыренная дамочка, сядет на шею – намаюсь тогда. На улице, идя со мной под руку, мать порой перехватывала взгляды девушек, обращенные на ее сына, и обеспокоенно ворчала, вспоминая Ольгу. Дескать, чем она хуже этих… накрашенных да нарумяненных.
Так и текла моя жизнь, обремененная лишь служебными заботами. Нельзя сказать, что порог моей квартиры не переступала женская ножка. Но ни клятв, ни обещаний при встречах никто не давал. И никто не пытался изменить, обиходить мой уклад: письменный стол у окна, книги на стеллажах, софа оставались незыблемы. Как и камни на книжных полках, – я привез их в память о местах, где довелось побывать: с Урала, из Крыма, с Валаама, Памира. Тут же соседствовал череп дельфиненка, – глупыш, он попал возле Тендровской косы под винт катера на подводных крыльях. Я уложил тогда дельфиненка в целлофановый пакет, отвез на берег и похоронил среди камней. Перед отъездом проходил мимо и увидел выбеленный череп. Жалость к дельфиненку толкнула в сердце, и я увез череп с собой.
Порой мне казалось, что вещи в моей квартире приросли к своему месту, а если говорить обо мне, то я уже перегорел, перебродил и не способен был на большое чувство, чтобы переживать, отсчитывать часы до встречи, радоваться, доставляя женщине приятное цветами, билетами в театр или на выставку. Изредка закрадывалась, правда, тоска, воображение рисовало: случайная встреча на конференции или симпозиуме, любовь с первого взгляда, горячие наши клятвы, ее счастливые слезы. Я себя видел этаким современным Ромео, готовым бросить все, даже халат не снять в лаборатории, и мчаться через весь город, носить возлюбленную на руках, читать ей стихи, наслаждаться запахом ее волос.
И сам над собой иронизировал: не побежал бы, счел мальчишеством, подумал бы сначала, как буду выглядеть в глазах встречных. Порывы с годами угасают, верх одерживает благоразумие, трезвость. Прежде, не раздумывая, отважился бы на безрассудный поступок, как в студенческие годы, когда в ответ на подзадоривание: мол, слабо прыгнуть с моста в Неву – взял и сиганул с Дворцового, едва выплыл, преодолевая течение, а теперь взвешиваешь «за» и «против». То ли чувства обмельчали, то ли вправду утратили мы понимание красоты, запустили душу, и заросла она чертополохом бесчувствия, апатии. Вспыхнем на день-другой, глядишь, вновь охладели, успокоились. Предстоит у тебя свидание, начинаешь колебаться: ехать или не ехать, коль ехать, то где купить цветы? Плохие не хочется брать, а красивые и свежие не раздобыть. Так и оттягиваешь до последней минуты, а затем вздохнешь с облегчением и, облачившись в пижаму, остаешься дома. Смотришь телевизор, не обращая внимания на телефонные звонки (меня нет), читаешь какую-нибудь дребедень о погонях и убийствах, спишь, пьешь чай с черствыми пряниками – днем поленился сходить в магазин за булкой и маслом, но доволен, умиротворен и… совершенно пуст. А завтра выходной, длинный-предлинный, не знаешь еще, как убить время, и потому стараешься не думать о том, не загадывать.
И вдруг этот звонок от Николая Симагина, товарища по институту. Была суббота, я весь день корпел над расчетами и чертежами, готовился подать заявку на изобретение. Сидел небритый – не притрагиваюсь к бороде иногда намеренно, чтоб на улицу не выходить. Не то потянет в гости или в кино, а потом жаль потерянных часов. Когда задребезжал телефон, не хотел поначалу и трубку снимать. Но звонили настойчиво, знали нрав хозяина, его привычку отмалчиваться.
– Прости, старик, но ты свин! – с ходу принялся отчитывать меня Николай, хотя не виделись вечность. – Защиту диссертации, назначение зажал! За-жал!
– Торжества по этому поводу пока не было.
– Почему я узнаю обо всем от ребят, а ты, старый товарищ, молчишь? Забурел, старик, забурел!
– Каким был, таким вроде и остался.
– Если так, бери такси и прямиком ко мне! Девушки-и! А поухаживать за ними некому. Приезжай, старик, кроме шуток. Мои родители на даче, вот и решили встряхнуться. Здесь и поговорим.
– Поздно… – попробовал я дать задний ход. Бриться, облачаться в костюм, ехать с Петроградской стороны на проспект Наставников, где-то в районе новостроек, не хотелось.
– Брось киснуть в одиночестве! Или в обломовы записался? – Знать надо Николая, просто так он не отвяжется.
Говорят, глядя на человека в его молодые годы, трудно сказать, каким он будет лет этак через …дцать. Вспоминая нас, студентов, теперь могу утверждать: можно. Мы мало меняемся и неохотно расстаемся с унаследованными привычками. Хорошее и плохое растет вместе с нами, добродетель либо берет верх, либо уступает дурному – чего в нас больше. Если заложены отцом и матерью доброта, отзывчивость, умение понять другого, то останется это с тобой до конца дней твоих, а нет – пенять, искать оправдание бесполезно. Если по арыку текла вода, говорят таджики, то и через сто лет, появись она, пойдет тем же путем.
Был Боб Колотилин менялой, слух даже прошел на втором курсе, что подфарцовывал, – дельцом после института остался: ушел в торговлю. Заведовал отделом, проворовался и осужден.
А Толя Гришин с первого до последнего курса был работягой – трудно давалась ему наука, особенно английский. Но он с мужиковатым упрямством шел к цели, медленнее, верно, чем другие, но точно. Усвоив закон или правило, осознав их сущность, запоминал, и уж теперь, коль требовалось высказать суждение, стоял на своем твердо и непреклонно. В нем мы ощущали основательность человека, который знает, с какого края браться за дело. Он привык до всего доходить своим умом и рассчитывал только на себя. Живы были родители, но Анатолий не позволял себе попросить у них денег. Нуждался – ездил на овощную базу и разгружал вагоны. Сейчас Гришин работает советником одного из посольств за рубежом. Толя на своем месте.
В институте мы дружили втроем: Гришин, я и «примкнувший» Синягин. Неразлучная троица – так и говорили о нас. С Гришиным я был ближе, в наших отношениях сквозило что-то братское. Николай вошел в дружеский круг, может, потому, что увлекался, как и мы, автогонками, занимался с нами в одном автомотоклубе.
Иногда он подтрунивал над медлительным и флегматичным Анатолием, а я заводился в таких случаях с пол-оборота и вставал на защиту друга. Гришин обычно успокаивал: «Ну, брось, чего ты… Нашел из-за чего…»
Гришин – косая сажень в плечах, метр девяносто шесть рост – входил еще в институтскую сборную по водному поло. Ему там прочили славу, звание мастера спорта, но он ходил без охоты – надо было защищать честь вуза. Автомобиль Анатолий любил так, как, наверное, цыган любит лошадь. Усаживался за руль, пристегивался ремнями и расплывался в улыбке. «Жигуленок» сразу преображался, казался изящнее и вроде как оживал, подмигивал фарами.
Иной раз мы с удовольствием шатались по Невскому. Заходили в булочную, покупали свежий батон, делили поровну и шли, аппетитно пережевывая еще теплую ароматную булку: три беззаботных парня, которым и море по колено. Невский уважительно расступался, а встречные девушки манили нас взглядами, но мы еще больше напускали на себя бесшабашности. Так и подмывало выкинуть какое-нибудь коленце, но мы же были воспитанные мальчики и удерживали себя от дурного.
Разыгрывал Синягин, надо сказать, Гришина часто. По пути из автомотоклуба в институт он не раз пускался на хитрости… От остановки трамвая до факультета идти нам изрядно, и Николай предлагал Гришину:
– Толь, ты несешь наши сумки со скарбом до факультета, а дальше – мы твой баул. Идет?
Медлительный Анатолий соглашался, он никогда не спорил, не горячился. Казалось, его нельзя вывести из равновесия. Как-то после стипендии однокурсники заспорили с ним: сколько съест пирожных за один присест? Не моргнув глазом, Гришин сказал: «Двадцать». Поднялся, конечно, гвалт. Многие горячо доказывали, что такое количество слону лишь переварить. Я тоже начал отговаривать Толю, глупостей мы вытворяли предостаточно. На спор могли выпить ведро воды, а то кружек пятнадцать пива, и по водосточной трубе на восьмой этаж забраться и с крыши на крышу перемахнуть, хотя под ложечкой покалывало от леденящего страха. Но Гришин успокоил меня:
– Спорь, Андрей, спорь. Съем, а деньги, что на кону, нам пригодятся.
На Невском мы ввалились в кафе, купили Гришину два десятка пирожных, бутылку лимонада. Анатолий молча умял пирожные, поднялся из-за столика и, к общему изумлению, на свои кровные купил еще два эклера и бутылку лимонада, запил сладкое и зашагал на выход.
Один раз я видел его в испуге, на том же Невском. Случилось все в пору белых ночей. Мы шли по пустому проспекту, а навстречу приближалась женщина с огромным бульдогом. Женщина крепко удерживала псину на коротком поводке, а бульдог порывался к столбам и подъездам и зло посматривал по сторонам. Мы на всякий случай уступили дорогу.
– Такой хватит – мало не будет, – уважительно сказал Гришин.
И только бульдог миновал нас, Синягин неожиданно цапнул Гришина сзади за штаны, гавкнул. Анатолий поднялся на цыпочки, прикрыл ручищами мягкое место и, подавшись вперед, пробасил: «Мама!..» Не только мы, но и женщина, которая прогуливала бульдога, сообразив, в чем дело, хохотали до слез.
Так вот, медлительный Гришин тащил наши спортивные сумки до факультета. Подходили к подъезду. Синягин самым серьезным образом, что и я принимал за чистую монету, затевал разговор:
– Толь, что собираешься делать вечером?
– А что? – интересовался Гришин.
– В общежитии сабантуйчик намечается.
– А… – Гришин не любил студенческие пирушки, а потому пространно, чтоб никого не обидеть, объяснял причину отказа: – Английский зубрить буду, у меня по контрольной «неуд».
Это была правда, с английским Толя жил не в ладах, а с произношением и вовсе худо, хохот стоял, когда Гришин пытался галантно объясниться с нашей англичанкой. Сенк ю вери мач…
Гришин излагал причину отказа, тащил и тащил наши спортивные сумки не только до факультета, а и на третий этаж, до самой кафедры. Спохватывался, но было уже поздно, и Синягин довольно хохотал, что надул товарища.
Правда, однажды Гришин отплатил ему с лихвой. Поднялись мы точно так же на третий этаж, Синягин посмеивается довольно: обманул простака на четыре кулака. На наших глазах Гришин развернулся и спокойно опустил две сумки со всем имуществом в лестничный пролет.
– Ты сдурел?! – только и выкрикнул Синягин.
Внизу раздался грохот.
– Там же куртка, брюки и бутылка с кефиром, майонез еще… Мать просила купить…
Шутником Николай Синягин был, шутником и остался.
– Так ты понял меня? – настаивал он на своем сейчас. – Ехать тебе – полчаса! Или ты не один? Ждем с дамой!
– Нет у меня никого…
– Приглашение, значит, требуется? Говорю: забурел! Вспомни наши вечеринки, с пол-оборота заводились! Через полчаса… нет, десять минут тебе еще на сборы… через сорок минут ждем. Не то сам за тобой примчусь. Или Аню пошлю, она быстро обротает.
На другом конце у Николая попросили трубку, и мягкий женский голос без жеманства и кокетства продолжил прерванный разговор:
– Приезжайте, право слово. Мы день рождения подруги отмечаем, готовим манты по-узбекски. – Голос незнакомки дрогнул, вроде потеплел. В нем прозвучала нота каприза и ласковости – того едва уловимого тона обворожительности, который и делает нас, мужчин, податливыми как воск. Нам кажется, что мы пленили красавицу, пыжимся, ходим грудь колесом: мол, видели, как липнет? На самом деле, токуя по-глухариному, попали в ловко расставленные сети, запутались в них. – Приезжайте, а?..
Меня подкупил голос, я не смог воспротивиться. «Любопытно взглянуть на нее, – думал, одеваясь. – Не дурнушка, видимо, цену себе знает… – Повязал перед зеркалом модный американский галстук, осмотрел себя и остался доволен. – Не глупа, не из числа тех, которые тараторят банальности и из кожи лезут, чтобы создать впечатление… В конце концов ничего не теряю, встречусь с однокашником, поговорим „за жизнь“».
На мой звонок дверь квартиры распахнул Николай – щеголеватый, стриженный по моде. В институте он ничего не мог поделать с непокорными волосами, они торчали у него как наэлектризованные, потому и остригал коротко. Мы еще подтрунивали: Синягин и космонавт Гречко – близнецы, у обоих прически ежиком.
– Здорово, чертушка! – В радости Николай обхватил меня ручищами, стиснул.
– Позволь плащ снять, а уж после обнимай! Силищи-то, силищи!.. – услышал я за спиной голос, который слышал по телефону.
Освободившись от объятий, оглянулся. Передо мной стояла девушка лет двадцати пяти и улыбалась. Миловидное лицо, внимательные глаза – их затеняли очки в роговой оправе. Но дымка стекол не скрывала выразительности глаз – такие умеют и понять и высказать все.
– Аня, – сказала она ровно и, ступив на шаг, подала руку для знакомства. Белый шерстяной свитер с воротом-хомутом мягко переломился на ней, подчеркивая высокую грудь. – Я здесь на правах хозяйки. – Узкая ладошка Ани, тонкие пальцы с перламутровыми ноготками были горячие-горячие, а пожатие сильное. – Пойдемте, познакомлю вас с гостями.
– На правах хозяйки примите сумку. Прихватил тут…
– Шампанское? Очень кстати! – сказала одобрительно, заглянув мельком в полиэтиленовую сумку.
Аня провела меня в комнату, представила мешковатому капитан-лейтенанту, его спутнице – полненькой брюнетке с ямочками на щеках. И высокой красивой блондинке с надменно-холодным взглядом. Мне показалось, что красота ее холодная, даже ледяная, как у Снежной Королевы. Вот есть она, а веет морозцем, даже плечи невольно хочется свести: «Бр-р-р…» Аня, как бы уловив мои мысли, тут же увлекла меня на кухню.
– Вы любите помогать на кухне?
– Как все мужчины, – ответил я.
– Значит, не горазды. Тем не менее вынуждена привлечь. Откройте паштет, икорку, крабы. Хлеб нарежьте.
У стола хлопотала девушка в блузке и джинсах. Ее черные как вороново крыло волосы были гладко причесаны на пробор и собраны на затылке в тугой тяжелый узел.
– Тося, – представилась она, подняв глаза с темными бровями вразлет. – Руку подать не могу.
Тося раскатывала скалкой на столе большую тонкую лепешку. Управившись, разрезала ее на квадраты.
– Помогай, подруга, – попросила Аню.
Женщины лепили манты ловко и споро, черпали деревянными ложками фарш – пропущенную через мясорубку баранину с луком, добавленным мелко нарезанным курдючным салом, загибали углы квадрата из теста и защипывали.
– Сузьму бы к мантам подать, – сказала Тося. – Ну да уж ладно.
Тося… Ей куда больше подошло бы другое имя – Манзура или Фариза. Я не знал, что такое «сузьма», но выспрашивать Тосю не стал. Мне женщины повелели открывать банки, помыть и нарезать крупно огурцы и помидоры, перебрать укроп, едко пахнущую кинзу.
Руководила Аня, она чувствовала себя в квартире и впрямь хозяйкой, все ей здесь, казалось, ведомо, словно расставлено ее руками. Такая мысль, по правде, промелькнула, а в глубине души шевельнулось что-то вроде зависти Николаю. Но тут же погасил это чувство. Какое имел право на ее расположение ко мне, почему, собственно, у Николая и Ани не может быть близких отношений? Не настолько я наивен, чтобы поверить, будто до нашего знакомства никто не встречался на ее пути. Не Николай, так другой счастливчик. Нравилась Аня многим, не надо быть большим психологом, чтобы, глядя на нее, понять, сколько мужчин добивались ее расположения. Она как бы наэлектризовывала вокруг себя воздух, и даже флегматичные приходили в волнение.
Что бросалось в глаза, так это то, что во внешности Ани сквозила некая небрежность. Словно приводила себя в порядок наспех – приехала с работы домой, а ее позвали. Густые, цвета житной соломы волосы собрала на макушке в узел, его называют еще бабушкиным. Такие прически носили чеховские героини.
Но простота была обманчива, во всем угадывались продуманность, вкус. Как бы небрежно уложенные блестящие волосы восхищали красотой, пышностью и подчеркивали правильный овал лица, высокий чистый лоб, прямой нос. Вроде неумело нанесенная помада выдавала чувственность губ, а заодно и всей натуры. Юбка туго обтягивала в меру полные бедра и открывала стройные ноги. Мужчина не мог не заметить ее достоинств, и на какую-то из приманок должен был поддаться.
Перед такими женщинами, подумал я, и становятся на колени, теряют голову, совершают безрассудные поступки. Понимал и то, что мужчине с Аней не так легко, она умна, не прощает глупостей, умеет постоять за себя и не каждого подпустит к себе, сделает своим повелителем.
Я не старался ей понравиться. Не принадлежу к числу лихих гусар, готовых сбросить со своего плеча под ноги даме дубленку или пальто, полезть в драку – только бы эффектнее выглядело, вскружило избраннице голову. В общении я несколько застенчив и нерешителен, что отношу скорей к недостаткам, нежели к достоинствам характера, потому как в разговоре с женщиной при непредвиденной встрече теряюсь, комкаю речь и, как мне кажется, выгляжу болваном. И не только перед красивой особой. Случается, спросят в метро, как лучше доехать до нужной станции, а я от неожиданности попадаю впросак, мучительно соображаю, перебирая в памяти остановки, теряюсь и краснею. Позже, придя в себя и трезво взвешивая, удивляюсь, отчего обмишурился, обыденный ведь вопрос. И самому смешно.
Так что, познакомившись с Аней, не питал иллюзий. «Птичка не для моей клетки», – подумал и успокоился, обрел душевное равновесие. Делал вид, что больше заинтересован тем, как Тося лепит манты и укладывает на доску ряд за рядом, похвалил ее за сноровку.
Тося засмеялась.
– Деревенская я. Родилась в кишлаке. Папка у меня русский, а мама – узбечка. Родители и сейчас в колхозе работают, хлопкоробы. Папа – главный агроном, а мама – домохозяйка, нас у нее шестеро. С девяти годочков ей помогала, не только манты лепить научилась. Плов приготовлю – пальчики оближешь. Муж иногда просит гостей побаловать. То начальство пригласит, то друзей. Многие и забыли уже домашнюю еду, на бутербродах сидят, язву да гастриты наживают. Зато на «Жигулях» да «Волгах» разъезжают.
В ресторанах тоже однообразие: лангет, бифштекс, цыплята-табака… В какой ресторан ни зайди – в каждом эти табака. Как будто не в Ленинграде живешь, а на Кавказе. Легко приготовить: бросил на сковородку бройлера, обжарил, и готово, гони за порцию пять рублей…
Тося говорила и улыбалась, говорила и улыбалась.
– Зашла тут с двумя подругами в «Неву». Ничего и не ели такого особенного, а счет официант предъявил на тридцать пять рублей, треть моей зарплаты! Да еще полчаса ожидали. Настаивать начали, официант нам в ответ: «Подождите. Сейчас тех, кто за соседним столиком, обсчитаю, потом за вас возьмусь». И обсчитал, паразит, на четыре рубля с копейками!
– Вы замужем?
– Замужем! – ответила беспечно. – У меня двое ребятишек уже. Свекровь забрала их сегодня к себе, а муж в отъезде… – Она поблекла при упоминании мужа, посмурнела. Словно бежала по зеленому лугу да и споткнулась, подвернула ногу. Но тут же встряхнулась. – Чего там… Вольная на всю ночку. Хоть и коротка она, а моя!..
Озорно пристукивая в такт каблучками, Тося запела нескладуху:
Я с высокого забора
Прямо в лужу упаду,
Ну кому какое дело,
Куда брызги полетят…
Манты получились сочные и вкусные. Мы ели да, знай, нахваливали. В моей тарелке оказались манты с бусиной в мясе. Аня заметила, что это она приготовила сюрприз, загадав желание: кому достанется бусина, того ожидает счастье.
– Очень аппетитно, ел бы еще, да некуда, – сказал я, – а бусину возьму на память. Посмотрю на нее и вспомню вас, Анечка. Ваше высокое кулинарное искусство.
– Спасибо, Андрюша, хоть ты оценил, – ответила Аня. – Я женщина домовитая: что стряпать, что печь – пожелай лишь. Только готовить не для кого.
– Тебе-то обижаться, Ань! – воскликнула Тося. – Бой-девка, в аспирантуре учишься, мужики возле тебя роем.
– Роем, но сплошь трутни. На работе оглянешься, мы и тащим: конструкторы, технологи – женщины. Мужики либо арбузами в ларях торгуют, либо пирожками у метро…
Разговор наш перекинулся на дела. Толковали о нехватке грамотных специалистов, что и мешает, сдерживает продвижение техпрогресса, так как на должностях большей частью сидят люди угодливые, а не знающие. Устраиваются и руководят, двумя руками вцепившись в кресло. Их и оценивают не по личным профессиональным качествам, а по месту в табели о рангах. Выше должность, соответственно и почитание, место в президиуме. Вот и стараются чиновники, преуспевают в одном, чтобы дело подольше служило им, а не они делу. Порастрясли их, конечно, но немало удержалось, попритихло.
Сам я лично, приняв лабораторию, сразу ощутил влияние именно таких тихих людей. С ними трудно воевать, они не идут в открытую, но все запоминают и цепко держатся друг за друга, имеют связи. При голосовании – а в научных коллективах оно тайное – объединяются, обзванивают колеблющихся: кого возьмут лестью, кому намекнут, что сам он скоро должен проходить аттестацию, и набросают вам черных шаров, не пройдете вы по конкурсу, будь хоть семи пядей во лбу. У тебя заявки на изобретения? Выходит, ты лучше, грамотней? О тебе разговоры по институту, в министерстве, значит, кто-то должен уступить тебе место? Без боя, без закулисной возни, интрижек? Ну нет…
И начал я подбирать свою «команду» замов, исходя вроде из благих намерений – знать, на кого опираюсь: владеют ли направлением, за какое отвечаем, думают ли о заделах на перспективу. Не ошибся ли в ком? Разумеется, полной гарантии не дам, мог приблизить и того, кто в автоматизации разбирается хуже, но во всем солидарен со мной, «сечет» обстановку.
Мы не пришли к единому мнению, а выговорившись откровенно, оказались за столом несколько отчужденными. Редко и трудно выставляем себя напоказ такими, каковы есть, голенькими. Спохватимся, а поздно – и злимся, все кажется притянутым за уши, ни к чему душу распахивать, коль изменить что-то к лучшему не в силах.
Обстановку за столом разрядили женщины.
– Всегда у нас так, – первой спохватилась Аня, – соберемся раз в год за чашкой кофе, а разговор о неполадках в цехе или отделе. Не кажется ли, что идет все от скудости нашего бытия: дом и работа, как запрограммированные. В театр, на выставку – некогда. А уж выбраться в другой город на денек – тут свет гаси. Долдоним о свободе личности, а сами связаны по рукам и ногам работой – как же, без нас все остановится. Дождемся чертового отпуска – и к морю. Только успеваем прийти в себя, ожить, как снова надо возвращаться. Ах, да ну… Сама завелась…
