Текст книги "Этюд с натуры"
Автор книги: Виктор Сенин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)
Никогда не трудился с таким упорством. Не нравилось. Ставил новый холст и переписывал все заново. Другие соскабливали неудачное место, а он не мог. И тут не щадил себя, работал до изнеможения. Жаждал одного – успеть, все остальное не волновало, отодвинулось на второй план. Замечал переживания жены, порой ему становилось жаль ее, но отгонял думы и спешил.
В минуты отдыха вспоминал умершего отца, каким тот приснился. Не склонный верить в приметы, на сей раз Багров с холодным спокойствием полагал, что отец привиделся не напрасно. Не знавший на веку праздности, он напоминал о себе сыну, предупреждал и заставлял брать кисти, чтобы успел он, сын, сказать людям правду, о которой они забыли. Или не желали знать. Правду о высокой нравственности, честности, которая была, есть и будет началом всех начал, созидающей силой.
Накануне Багров провел возле своей картины всю ночь, а не сделал и мазка. Не нравилось выражение лица раненого. Превозмогая боль, солдат тянулся к автомату, чтобы прикрыть товарищей, не позволить врагу зайти с фланга. Так тянулся Багров к оружию в пылу рукопашной схватки. Вроде все верно и будто иначе. Порывался исправить и боялся, не доверял себе. Забылось многое, изгладилось в памяти, не отзывается душа – переболело что-то, зарубцевалось. Один бы этюд с натуры. Один всего…
После завтрака Багров поехал в правление Союза, на улицу Герцена. Обещал быть на совещании. И просидел там до двух часов дня. Уходя, встретился в коридоре с живописцем Алексеем Ереминым, с ним связывала дружба. Может, и потому, что Еремин тоже фронтовик, на Курской дуге командовал ротой тяжелых танков.
– Слышал, на той неделе начинается просмотр и отбор на всесоюзную? – сказал Еремин.
– Говорили…
– Ты размахнулся, рассказывали…
– Есть такое…
– Друзьям даже не показал.
– Боюсь, если честно.
– Не дрейфь, дружище. Прорвемся.
По возвращении Багров закрылся в мастерской. День выдался солнечный, ровный свет падал на полотно, все на нем как бы пришло в движение. Кирилл долго всматривался в лицо умирающего солдата. Вспомнил, как ранило самого.
Тяжелый тогда бой был. Высотку они заняли ночью и окопались на самом танкоопасном направлении. На рассвете и обрушились гитлеровцы. Багров даже ощутил забытый удар автоматной очереди, отбросивший его в траншею. Кирилл чуть тронул кистью с краской чело раненого, пролегла на челе скорбная складка. Горевал боец, что выбыл из строя, оставил без подмоги товарищей, а им без того тяжело. И тянулся из последних сил к оружию, словно от его участия зависел исход битвы.
Саднило сердце. Багров прилег на диван, долго смотрел на полотно. Смежил веки. Стены мастерской будто раздвинулись, приблизилась сухая земля с полынной горечью и пороховой гарью, ворвались хриплые выкрики, ругань, отрывистая стрельба. Приснился бой, самый разгар его…
От подбитых танков тянул ветер космы маслянистого дыма, он застил свет, мешал артиллеристам наблюдать за полем.
– Танки! Танки держать на прицеле! – кричал охрипший комбат. – Не давайте им развернуться для удара!
Прямым попаданием уничтожило соседний расчет, опрокинуло орудие. Оно лежало на краю воронки, задрав к небу ствол. «Так и нас может…» – подумал Багров, вытирая ладонью пот с лица, и тут же отогнал эту мысль, не до нее. Наводчик Василий Супрун, не отрываясь от прицела, чертыхался.
– Что там у тебя? – крикнул нервно Багров.
– В пузе урчит. Поесть-то не успели…
Пушка подпрыгнула, полетела дымящаяся гильза, упала со звоном и покатилась к куче. А следом крик подносчика Климова:
– Братцы! Снаряды кончились!..
Сибиряк беспомощно оглядывался, высокий, плечистый, грязный от пота и пыли, в располосованной на спине гимнастерке. Кирилл подумал, что старшина после боя опять примется отчитывать Климова: мол, не напасешься на такого, а ему, старшине, откуда брать обмундирование?
– Быстро к соседям! – приказал Багров. – Им боезапас ни к чему теперь!
Но было поздно, гитлеровцы просочились в расположение батареи. Багров бил короткими очередями, укрывшись за лафетом. Отсекал путь наседавшим фрицам Супрун. Пуля впилась ему в висок, он сразу обмяк телом, выронил автомат и успокоился. Кровь текла на гимнастерку, струилась по рукаву в пыль.
– Держать оборону! – кричал комбат Кашпаров, отстреливаясь из окопчика. В пылу боя он потерял фуражку, густые черные волосы упали комбату на лоб.
Они отбили атаку, притащили от соседей ящики с боезапасом и успели поджечь еще два танка, но перевес все равно был на стороне врага. Автоматчики снова ворвались к ним в траншею. Понял Багров, что настал последний час – ни проститься, ни доброго слова сказать не успели, – и скрипнул зубами.
Когда сцепились в рукопашной, Кирилл бросился на эсэсовца, хватил наотмашь прикладом.
Здоровенный рыжеволосый немец повалил капитана, взмахнул финкой. Багров рванулся на выручку командиру, но гитлеровец опередил его, ударил комбата в горло, в самую ямку… Багров рубанул врага по голове невесть откуда подвернувшейся саперной лопаткой. Хрустнул череп, хлынула, пузырясь, кровь.
И тут Багров ощутил резкий удар в правый бок. Отлетев, инстинктивно повернулся для самозащиты и встретился со взглядом щуплого капрала в маскхалате и великоватой каске: она съехала на глаза, капрал смотрел из-под нее, задрав подбородок. Смотрел испуганно, видимо, поразило, что сержант еще живой, хотя очередь в него выпущена почти в упор.
– Стреляй, гад! Мать твою в душу! Стреляй!.. – Багров потянулся к врагу, желая одного – вцепиться в глотку хоть зубами, только бы уничтожить, не дать пройти дальше.
Немец отступил, вскинул автомат, но сзади ему в спину всадил очередь из ППШ Климов.
– Держись, братка! – крикнул сибиряк, отстреливаясь.
Багров вырвал из рук мертвого капрала автомат и секанул по подбегавшим немцам. Силы оставляли его, но Кирилл жил, зная, что некому держать оборону. Патроны в рожке кончились. Багров потянулся к убитому, выдернул из подсумка рожок, благодаря мертвого за подмогу, прижал очередью ползущих.
– Живем, братка! – Кирилл тряхнул сержанта, приподнял. – Наши подоспели! Драпают фрицы!
Последнее, что увидел Багров, – родные тридцатьчетверки, прыгающая через траншею пехота.
– Не сдали, – выдохнул Багров. – Не сдали…
Мир начал меркнуть, ржаво вспух и погас.
Теперь навечно…
…Жена увидела Багрова в мастерской мертвым. Она опустилась перед ним на колени, обхватила его и плакала долго, безутешно. Затем поднялась, задвинула перед картиной штору, вызвала «скорую». Вскоре прибыла бригада, врачи принялись осматривать покойного, успокоили, как могли, вдову. Происшедшее в мастерской не вязалось с картинами, что были развешаны по стенам.
– Во сне скончался, – сказал пожилой терапевт о художнике. – Легкая и завидная смерть…
Молоденькая медсестра остановилась у изголовья Багрова и заметила удивленно:
– Слезы у него. Легкая смерть, а отчего же тогда плакал? Непонятно…
ЕСЛИ БЫ ЗНАЛ АНДЕРСЕН…
Старенькие мостки едва не касаются дощатым настилом воды. Ясное июльское утро. Река не шелохнется, только вскидываются, гоняясь за мошкарой, уклейки. На краю мостков мужчина ловит рыбу. Он лежит на раскладушке, ноги укутаны одеялом. Насаживает на крючок червя, забрасывает уду подальше и неотрывно смотрит на поплавок. Красная маковка на конце лески дрогнула и погрузилась в воду. Рыбак ловко подсек добычу и потянул на себя. Крупный окунь, вильнув в воздухе хвостом, упал на одеяло…
Прогибаясь под тяжестью бегущих, зашлепали доски настила. Босоногие пацаны с удочками остановились возле раскладушки, пораженные необычным зрелищем: удит человек рыбу лежа. Подобного в этих местах не доводилось видеть. Мужчина тем временем снял окуня с крючка. Старший из парней подошел поближе, заглянул в ведро и не сдержал восхищения:
– Порядочно наловили!
– Ты как думал? – ответил лежащий и подмигнул: мол, знай наших.
Разговору помешала поклевка. Удильщик сделал подсечку, леска натянулась, и на мостки шлепнулась красноперая плотвица.
– Дяденька, почему вы так ловите? – не утерпел мальчишка, хотя и понимал, что в рыбацком деле не все высказывается и не каждый вопрос к месту. Рыбаки – народ с причудами, у любого свои секреты.
– Тут, брат, тайна, – с серьезным видом ответил мужчина. И махнул рукой: – Ладно, тебе открою. Хлопец, вижу, хороший. Новый метод опробую. В городе теперь так и удят, с раскладушки. Ты вот местный, реку знаешь, а без рыбы идешь. У меня, гляди, полведра. Потому как не пугаю рыбку, спокойно ей завтракать не мешаю. Заранее раскладушку принес и лежу. Кто без понятия, тот сапожищами топает или того хуже – забредет в воду по колени. Рыба видит и слышит, потому и обходит стороной. Какую наживку ни закинь.
– А-а… – У парнишки загорелись глаза.
Подошли двое. По всему видно, что городские: в броднях с помочами, брезентовые штормовки нараспашку.
– Есть на уху, Петя? – спросил один и, присев на корточки, запустил руку в ведро, выловил линя с белым брюшком. – Ух ты! Да тут и на жаренье хватит!
– Сматывай, Петр Федорович, удочки, – сказал второй, – женщины к завтраку заждались.
– Пора, пожалуй. Ведро и раскладушку сразу заберем?
– Чего лишний раз бегать!
Лежащий откинул одеяло, товарищи как бы в шутку подняли его во весь рост. Рыбак обнял друзей за плечи.
– Пошли? – спросили его.
– Пошли.
И зашагали двое, удерживая третьего. На берегу свернули к стоявшим под березами «Москвичам».
– Дяденька-то… инвалид! – придя в себя, сказал мальчишка. – Ноги не ходят, а он – шутки шутит…
В жизни Петра Жидикина был момент, когда хотел оборвать все одним выстрелом. Лежал тогда в госпитале на Фонтанке. Заключение медики вынесли беспощадное: обречен на неподвижность. Пулей поврежден спинной мозг, как следствие – паралич ног с нарушением функций тазовых органов. Возвращаться в родную деревню на Тамбовщине не хотел. Люди в колхозе бедовали, бабушка с матерью тоже едва сводили концы с концами – картошки до весны и то не хватало. Им самим помощь нужна, а тут еще инвалид в доме, за кем уход требуется, как за дитем малым. Лучше смерть – поплачут на могиле да и успокоятся. Достал из вещмешка трофейный «вальтер», таил его от всех. Но не успел взвести курок, увидела медицинская сестра, кинулась на матроса с упреками, вырвала пистолет да, чтоб никто не видел и знать не знал, выбросила в Фонтанку.
Благодарил ее Жидикин после до конца дней своих. Появилась вскоре в палате Надя, и мир для него как бы перевернулся. С волнением ожидал Петр прихода девушки, переживал, если задерживалась. Входила, и светлело вроде вокруг, быстрее текло время, утихала боль.
Его Надя, Наденька, Надюша… Хрупкая и тихая, но какие открылись в ней силы, твердость характера, когда сдружились, соединили судьбы! Благодаря настойчивости Нади, ее терпению выйдет Петр Федорович из больницы и переживет самого себя на тридцать и три года. Дочку вырастит, внука дождется.
Сколько раз за эти трудные, но такие счастливые годы он будет возвращаться к тем дням, когда познакомился с ней! Оставался наедине и «выходил» по темной аллее к залитому солнцем больничному садику, видел ее семнадцатилетней: худенькая, в скромном ситцевом платьице, голова чуть наклонена к плечу…
Старшину второй статьи Петра Жидикина ранило в ночном бою. Почти три года служил он в подразделении торпедных катеров на Балтике, в 45-м отметил совершеннолетие. Чтобы попасть на фронт, подделал в метрике дату рождения. В ту памятную ночь в феврале сорок седьмого недобитые банды эстонских националистов, а их тогда еще немало укрывалось в лесах, напали на один из постов службы наблюдения.
Напала банда на пост внезапно, осветив мощными прожекторами. И эти прожектора надо было подавить прежде всего. Петр ударил по слепящему свету из пулемета. Погас один луч, следом другой, но и прорывающиеся осознавали опасность, засекли огневую точку. Острая боль в спине пронзила вдруг все тело старшины второй статьи, как бы рассекая его пополам. Сгоряча попытался подняться, подумав, что двум смертям не бывать, а одной не миновать, вскрикнул от резанувшей мозг огненной вспышки и провалился в бездну…
Говорили, что за этот бой Жидикина представили к ордену. Навести справки было некому, а его самого след затерялся в госпитале. Два месяца Петр не приходил в сознание. В военно-морском госпитале Таллинна нейрохирург Петров сделал тяжелораненому операцию. На пенициллине только и удавалось старшине терпеть боли, какие терзали его, не утихая ни днем ни ночью. Петр не разговаривал, не шевелился. Воспаленный мозг воспринимал все: не то что шаги – полет мухи отдавался. Казалось, вбивают в него гвозди. Кричать бы, а кричать парень не мог – отнялся и язык. Жидикин терял сознание, возвращался в реальный мир, лежал в полузабытьи.
В один из обходов дежурный врач остановился возле кровати старшины, посмотрел на заострившееся лицо с провалившимися щеками, приоткрыл веки и позвал сестру:
– Отмучился моряк… Оформить документы, тело – в морг.
Женщина вяло расправила простыню, собираясь накрыть покойника. К смерти она притерпелась, воспринимала как что-то неизбежное. Взглянула напоследок молоденькому моряку в лицо и замерла: в уголках глаз у Жидикина стояли слезы. Одна, оставив мокрый след, тихо сползла по щеке на подушку.
– Живой… – выдохнула сестра и побежала за хирургом Петровым.
На ходу объяснила случившееся:
– Умер и умер, но гляжу – плачет! Слышал, значит, соколик, что о нем говорили, а откликнуться силушки нет…
Анатолий Васильевич присел на табурет у изголовья больного, по-прежнему не подающего признаков жизни.
– Прости, – сказал ему, – глупость сморозил врач. Он будет строго наказан. Ты лежи, лежи, силы копи. Много тебе сил понадобится. Вот и набирайся их… Губы у тебя иссохлись, жажда мучит. – Брови Жидикина дрогнули. – Понимаю, водицы попить бы. Некому догадаться, спешим все. Мы тебе на тумбочку сосуд поставим, а от него трубочку протянем к твоим губам. Так и держи во рту.
Через три дня новая беда: при утреннем медосмотре бросилось Петрову в глаза – губы у Жидикина что-то алые и вспухли. Кинулся к тумбочке, прикоснулся ладонью к стеклянной банке с водой и руку отдернул.
– Кипяток налили!..
Прибежала перепуганная нянечка, в слезах стала оправдываться. Всем наливает утром кипяченую воду, привыкли. Не подумав, и ему заодно налила…
– Вы же человека обварили! К тем мукам, какие он терпит, новые добавили. За такое под суд отдавать надо!
– Ох, голова моя с печное чело, а мозгу совсем ничего. Не по злому умыслу сделала, завертелась.
– Сиделкой возле него ставлю!..
Два года пролежал Петр Жидикин без движения. Два года и не разговаривал. Потом язык начал слушаться. Заучивал парень слова, как младенец, припомнил отца и мать, откуда родом. Казалось, с того света возвращался. Понемногу подчинялись ему руки, головой зашевелил. Лишь ноги оставались чужими – не то что передвигаться – встать на них не мог. Были они – мог дотронуться, пощупать, и не было их: так, два чурбака.
Война закончилась, и боль сглаживала горесть общая – не он один оставался на госпитальной койке. Оплакивали в домах матери и вдовы погибших, приноравливались к жизни покалеченные. Много их, безногих и безруких, немых и слепых, страдало и мучилось. Отстраивались города и села, а эти люди, в большинстве молодые, вели свой отсчет времени, свою знали цену мирным дням. На фронте солдат надеется на лучшее, что уцелеет, а коль смерть, то сразу. Но другой выпал жребий – не повезло, считали. А жить надо было и не поддаться горю. И не все устояли в тоске и одиночестве. Сколько странствовало в пассажирских поездах, сколько сидело на базарных площадях, на улицах, у самых ног спешащих прохожих! И плакала старенькая трехрядка с перламутровыми пуговицами: «Напрасно старушка ждет сына домой, ей скажут – она зарыдает. А волны бегут от винта за кормой, и след их вдали пропадает…» Потом калеки тихо исчезли, словно ушли вместе с таявшими снегами…
Миловала судьба Жидикина. Из Таллинна перевели Петра в Ленинград. Но госпиталь на Фонтанке вскоре расформировали, ехать предстояло в госпиталь инвалидов Великой Отечественной войны на правый берег Невы. Лечащий врач Ольга Дмитриевна Кручинина упросила членов комиссии направить Петра в больницу Эрисмана – ближе к ее дому, будет возможность чаще навещать. В той больнице на Петроградской стороне суждено было Жидикину пролежать шесть долгих лет.
Казалось, ожесточиться должен человек, возненавидеть здоровых да благополучных, а к нему тянулись и находили у него поддержку. Семь классов имел, грамотей по тем временам.
За нянечек Петр пишет письма и прошения в разные инстанции. Кому хлопочет о пенсии, для кого просит улучшить жилищные условия.
Навещали знакомые, угощали домашним. Жидикин тут же щедро делился лакомством. Глядя на него, можно было подумать – богач он и тем, что имеет, располагает в избытке. Мальчишка забежал к матери после школы – Петр кормит его своим обедом, у медсестры ребенок дома – сунет свою булочку, поданную к обеду по случаю праздника…
– О себе лучше бы заботился, – примется выговаривать дежурная сестра Валя Малинина, добрая по натуре, но неловкая. Сметает пыль на тумбочке, глядишь, свалила склянку на пол или градусник, встряхивая, выронит. Разобьет и моргает растерянно длинными ресницами, готовая разреветься. Жалея ее, Петр зачастую брал провинности медсестры на себя. В ответ на ее ворчание отвечал:
– Обо мне не переживай. Мне проще, я на всем готовом. Да еще пенсию получаю. – И переведет на другое: – Ты бы лучше книжки новые принесла.
Валентина выполняла просьбу, иногда и читала Петру. Особенно любил он сказки. Удивительное дело, люди в его положении обычно берут в пример себе поступки героические для утверждения духа, веры в собственные силы. Маресьева поддерживал эпизод из биографии одного русского летчика. На протезах Маресьев научился не только ходить, но и летать. Его опыт послужил многим примером в войну и в мирное время. Люди с характером садились за штурвал комбайна, руководили колхозами, становились военачальниками. Дважды Герой Советского Союза генерал-лейтенант Василий Степанович Петров в годы войны начинал командиром взвода, затем получил батарею, стал заместителем командира истребительного противотанкового артиллерийского полка. В бою под Кременчугом накрыло его с расчетом вражеским снарядом. Очнулся офицер без обеих рук. Подлечившись, сумел вырваться из госпиталя опять на фронт, был командиром истребительного противотанкового полка. Получил вторую Золотую Звезду. После победы продолжал службу, командуя крупными частями и соединениями, закончил заочно исторический факультет Львовского университета, автор многих книг.
Как ни странно, а Жидикина вдохновляла сказка. Да, сказка Андерсена «Русалочка». Казалось, написано о его судьбе – что с того, что говорится о русалочке:
Все больше и больше начинала русалочка любить людей, все сильнее и сильнее тянуло ее к ним; их земной мир казался ей куда больше, чем ее подводный; они могли ведь переплыть на своих кораблях море, взбираться на высокие горы к самым облакам, а их земля с лесами и полями тянулась далеко-далеко, ее и глазом не охватишь!
Особенно трогало одно место:
– Значит, и я умру, стану морской пеной, не буду больше слышать музыку волн, не увижу чудесных цветов и красного солнца! Неужели я никак не могу обрести бессмертную душу?
– Можешь, – сказала бабушка, – если кто-нибудь из людей полюбит тебя так, что ты станешь ему дороже отца и матери, если отдастся он тебе всем своим сердцем и всеми помыслами и велит священнику соединить ваши руки в знак верности друг другу; тогда частица его души сообщится тебе и когда-нибудь ты вкусишь вечного блаженства. Он даст тебе душу и сохранит при себе свою. Но этому никогда не бывать! Ведь то, что у нас считается красивым, твой рыбий хвост, люди находят безобразным; они ничего не смыслят в красоте; по их мнению, чтобы быть красивым, надо непременно иметь две неуклюжие подпорки – ноги, как они их называют.
Русалочка глубоко вздохнула и печально посмотрела на свой рыбий хвост.
– Будем жить – не тужить! – сказала старуха.
«Будем жить – не тужить!» – повторял часто Петр.
Книги читал запоем. Прочитанное запоминал в подробностях, память имел светлую. Увлекательный рассказчик, он был душой любой больничной компании.
На веселый нрав и отзывчивость Жидикина сразу обратила внимание Надя Толстикова, когда навещала тетю Фаню. Выздоравливающие обычно собирались после процедур и уколов в садике во дворе больницы. Инициативу в спорах и толках о жизни всегда держал высокий кареглазый парень. С его мнением считались: знал он много, судил не по годам здраво. Обычно он сидел на скамейке, свесив руку за спинку.
Надя сдавала вступительные экзамены на геологический факультет Ленинградского университета. Жила с мамой и сестрой Верой на проспекте Добролюбова. Отец погиб при штурме Синявинских высот, они с матерью чудом уцелели в блокаду, но среднюю сестру схоронили. Сейчас девушка думала только о поступлении, сильно переживала, боясь, что не пройдет в университет по конкурсу. Хотелось поговорить с парнем – полагала, что учится в институте.
Однажды нарочно задержалась дольше обычного, надеясь, что проводит до проходной, так и познакомятся. Однако парень оставался безучастным, сидел на скамейке, словно прирос. Тогда Надя сама подошла. Он назвал ее по имени – слышал не раз, как окликала тетя Фаня. Но заговорил по-немецки.
– Контрольная на носу, вот и штудирую… Вам пора, а то сестры заругают. Они у нас строгие.
– Скажу, тете помогала, – ответила беспечно. – Вас как зовут?
– Петр… Петр Жидикин, бывший флотский старшина.
– А я воды боюсь. Сегодня с вышки впервые прыгала. Перетрусила!.. Но прыгнула, не то проходной балл могли снизить. В ЛГУ поступаю, на геологический.
Помешала дежурная – напомаженная, напудренная, с плоечкой. Подкатила кресло-каталку и с раздражением выговорила:
– Молодые люди, вас разве не касается? Прием посетителей давно закончен. Расходитесь!
Надя не могла взять в толк, зачем еще Петру каталка, и обомлела: Жидикин обхватил рукой дежурную за плечи, неуклюже перевалился в коляску, уложил непослушные ноги. Развернув каталку на месте, сестра покатила ее по дорожке, толкая впереди себя. Происшедшее представилось какой-то нелепицей, дурным розыгрышем: высокий, плечистый парень, приятная улыбка, прямой доверчивый взгляд – и вдруг инвалид…
– Война, будь она трижды проклята, – сказала тетя Фаня, подойдя неслышно. – Золотой парень, а ноги парализованы. Ранение в спину. Какая девушка согласится выйти за такого?..
– Зачем так? – обиделась Надя.
Тетя Фаня вскоре выписалась. Однако Надя приходила в больницу, поддерживала компанию Петра и больных, с кем познакомилась.
Отгремели над Петроградской стороной и Невой летние грозы, цвел ароматный табак, в парках раскрылись флоксы. Голубиные стаи кружились над крышами домов. Они то поднимались в небесную синеву по кругу, то вдруг падали. Водились сизари едва не под каждой крышей.
В деканате геологического факультета вывесили списки принятых в университет. Надя с трудом протиснулась к доске объявлений. В глазах зарябило от фамилий, лихорадочно пробежала столбцы – и как спасительный глоток воздуха: «Толстикова Н. В.». Еще раз прочла, не ошиблась ли. Перевела дыхание и расплакалась.
– Не приняли? – всплеснула руками знакомая.
– Принята…
– Чего тогда ревешь?
– От радости.
Шла по городу, не чувствуя под собой ног. На набережной Невы Надя села на гранитные ступени, смотрела, как плещется у ног вода, думала о будущем, веселой студенческой жизни, о новых знакомствах, поездках с геологами. Захотелось поделиться нахлынувшими чувствами с Петей Жидикиным. Почему-то уверена была, что новость будет ему приятна.
Он догадался по ее сияющему лицу.
– Студентка? – спросил и заулыбался так, словно это его приняли в университет. – От души поздравляю! И чертовски завидую.
В тот день никто больше к Петру не пришел, вечер они провели вдвоем. Парень оживился, разоткровенничавшись, рассказал, как был ранен. Хотя ему еще повезло. После такого ранения люди в большинстве случаев пластом лежат и долго не выдерживают, а он и не думает падать духом, живет – не тужит. Уехать бы в родную деревню, на свежий воздух, но там нужен он здоровый, чтобы умел пахать и сеять, косить, стоговать.
– Мама, конечно, убивается. Но сидеть на иждивении не хочу! – сказал Петр, на скулах у него взбухли желваки. – Не могу терпеть, когда на меня смотрят с жалостью: молодой, а убогий. Увижу на улице сострадание ко мне, увечному, гнев иной раз такой поднимется, что запустить в человека чем попадя готов. Соболезнованием своим люди напоминают о моем состоянии, а я и так слишком хорошо знаю о нем. И хотел бы забыть. Как ни странно, а мой гражданский долг сейчас в том, чтобы его не иметь. Именно так: не иметь. Ты не можешь работать – значит, не займешь место у станка, за пультом, на кафедре. И нечего думать. Государство выплачивает пенсию, вот и живи тихонько. Но я не только ем и сплю – еще и думаю, и хочу быть полезным обществу! Понять эти муки можно, когда влезешь в мою шкуру: я как бы разрезан на две части – живет верхняя половина, ничего не ведая о второй. Но верхняя живет!.. – Он помолчал, опустив глаза. Потом приободрился. – Школу бы только закончить, специальность получить. Ничего, выкарабкаюсь!..
Слушая Петра, поняла Надя, что перед ней сильный человек. Искалеченный войной, но не сломленный, ему интересна жизнь, что и помогает не поддаваться несчастью. Как все противоречиво! Иной при первой неудаче, потрясении сразу отчаивается, опускает руки. Смотришь, растерялся, безволен, плывет по течению, проклиная обстоятельства, вызывая к себе сочувствие, выпячивая горести, сгущая краски. Нет того, чтобы оценить сложившуюся ситуацию, собраться с силами и выйти из рокового круга. Вспомнила соседа по квартире, он говорил всем о неизлечимости своей болезни, показывая справки, доставая новые, а сам потихоньку перепродавал на барахолке за Балтийским вокзалом вещи и жил припеваючи. Такие же, как Жидикин, сожмут волю в кулак, хотя и положение у них действительно безвыходное, и стараются выпрямиться. Их гнет судьба, нанося удары, а они падают и поднимаются вновь. Падают и поднимаются.
Можно, конечно, указать Петру примеры для подражания – Островский, Маресьев; в прошлом – Коринна, Кутон[1]1
Коринна – греческая поэтесса (V век до н. э.); Кутон Жорж – деятель Великой французской революции, якобинец, после термидорианского переворота гильотинирован. Они были калеками.
[Закрыть]; президент Рузвельт, которого полиомиелит на всю жизнь лишил способности передвигаться, однако последнее не помешало ему вести государственные дела, четыре срока подряд он избирался президентом. Только что могут значить чужие уроки? Самая легкая дорога та, которую сам прошел. Важен первый шаг. Когда цель выбрана и путь начат – не обманываешься. Худшее, что выпадет, – собьешься с дороги. Страшнее бездействие.
– Ты учишься в школе? – удивилась Надя.
– Стараюсь. Тетради с домашним заданием и контрольные пересылаю через знакомых. – И улыбнулся. – Случается, забудут о них и носят по месяцу.
– Лучше я буду отвозить. Мне разве трудно? Зато никаких просрочек.
Школа находилась возле Кировского театра. После занятий в университете ехала Надя с Васильевского острова на Театральную площадь. Старенький ленинградский трамвай с лавками вдоль стен, свисающими поручнями катился, позванивая, по Среднему проспекту, Восьмой линии.
– Граждане! Берите билетики! – повторяла кондуктор и объявляла следующую остановку.
Выбравшись на простор набережной Невы, трамвай сворачивал на мост Лейтенанта Шмидта. С площади Труда бросался в глаза облицованный цветной глазурью, с русалками и гроздьями винограда армянский магазин. Проплывали за окном «Новая Голландия», матросский клуб, флотский полуэкипаж, и вот уже погромыхивают колеса на стыках рельсов Поцелуева моста. Дин-динь! – позванивает колокольчик. Динь-динь!
В школе Надю Толстикову встречали всегда радушно, учителя хвалили при ней прилежность Жидикина, отмечая особо его математические способности. Поначалу Надя мало интересовалась успехами Петра, уверенная, что все хорошо. Да и не могло возникнуть сомнений: что ни контрольная, что ни задание – пятерки. Но однажды ее попросили задержаться в учительской.
– Поверьте, мы бы не стали беспокоить, – сказала завуч, боясь внести разлад в отношения молодых людей, – но положение серьезное. Думаю, вы нас поймете. Аттестовать Жидикина мы не сможем. Пробелы у него по всем предметам – что не сдано за год, что за два. Химия вовсе не тронута. Вынуждены ставить вопрос об отчислении. А человек он одаренный, жалко такого терять. Что в нем покоряет: тянется к науке. Другой и в более выгодном положении писал бы жалобы, в грудь себя бил, требуя льготы, права, мол, имею, инвалид войны. Петр не таков. Вот его сочинение на свободную тему. Какой оптимизм: «Я не жалею о случившемся. На фронт ушел, чтобы защищать Родину. Так поступали предки в минуту опасности. Вставали под стяги дружин Куликова поля, при нашествии Наполеона. Не всем суждено было уцелеть. Я искалечен, а сколько моих ровесников лежит в братских могилах. Мы ни о чем не жалеем и не плачем, мы выше поднимем головы – никто не скажет, что в трудную годину отсиделись. Мы сделали главное – защитили землю от врага…»
И заканчивает словами Поля Элюара! Только вслушайтесь: «Право жить без страданий будет дано другим, без страданий и без могил. Им не надо будет идти по дороге, которую я прошел, и смерти соблазны им неведомы будут…»
В больницу Надя пришла расстроенная. Вспомнила, как горячо говорил Петр, что жалость оскорбительна, она унижает его. Не собиралась жалеть. Учеба – не забава, а каждодневный труд. Лентяй лишь способен откладывать дело на завтра. Заявила прямо: либо Петр намерен получить среднее образование и приложит все силы к этому, либо он спасовал. Тогда слова его о стремлении быть полезным обществу – пустой звук.
– Войди в мое положение, – пытался найти оправдание Жидикин. – В больнице режим, лечебный процесс. Занимаюсь по ночам при самодельной лампе. Задание и выполнил, но сдать в срок не мог…
– За весну ликвидируешь задолженность по всем предметам и будешь готовиться к экзаменам в университет!
Спроси, откуда у нее, девчонки-первокурсницы, тростиночки с виду, такая воля, твердость характера, – и не ответила бы. Сама потом удивлялась. А в тот момент почувствовала вдруг, что может случиться непоправимое, одна она в силах предотвратить ошибку. Бросилась как в полымя:
– Поступать, думаю, лучше на математико-механический факультет, способности у тебя. И профессия педагога не ставит в жесткие рамки – можешь работать сидя, брать что-то на дом.
– Планка на высоте, какую мне не взять…
– Контрольные написать помогу, а экзамены за десять классов учителя примут и в больнице.
