Текст книги "Драконы - кто они?(СИ)"

Автор книги: Виктор Нехно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Настало утро, но данский князь пойти в свой бывший дворец не решался; всё-таки ночью раздавались шум, крики. Вдруг Грендель не наелся как следует, и теперь ждёт упитанного князя в засаде... Наконец князь придумал: выбрал самого худого, никчемного слугу (воина пожалел, воины стоили намного дороже) и послал его на разведку. А когда узнал, что под потолком дворца висит кусок великана, несказанно обрадовался и велел готовить пир в честь Беовульфа. А своих собственных воинов отправил в погоню за чудовищным оборвышем.

Огромные следы, политые вонючей чёрной кровью, привели преследователей к болоту. Сыскали и следы, выходившие из болота на его противоположной стороне; но те были не такими огромными. Пуаро и Холмса среди данских сыщиков не оказалось, и подсказать, что все следы, и входившие в болото, и исходившие из него, оставлены одним и тем же человеком, утопившим перед выходом на менее опасные места болота свои широкие болотоступы и обувшим более узкие, было некому.

К тому же – за время блужданий по болоту приблизился вечер; так и на пир можно опоздать; и уставшие преследователи пришли к мнению, что великан, обязанный, из-за кровопотери, потерять ещё больше сил, чем они, попросту утонул в болоте. А чуть меньшие следы оставил какой-то другой, молодой и неопытный великан. Увидел великанёнок, что бывает с теми, которые осмеливаются иметь дело с Беовульфом, и со страху сбежал куда глаза глядят. Так и сообщили князю.

Казалось бы – теперь можно не волноваться, а радоваться и веселиться. Так вроде бы и сделали; уселись в освобождённом от великана замке, стали пировать и славить Беовульфа. Но ведь перед тем надо было сжечь оторванную руку; дабы, тем самым, принести её в жертву идолам, наконец-то даровавшим победу над великаном. Да и – чтобы не смердела мёртвечина в замке, не портила людям аппетит. Но данский князь поступил бестактно и неправильно: велел нескольким своим, самым надёжным стражникам остаться в той комнате, к потолку которой была привешена оторванная рука великана, и тщательно, бессонно охранять этот трофей от любых покушений.

Видать, опытный и любознательный руководитель намеревался утром, которое вечера светлее и мудренее, снять руку великана с крюка под потолком и тщательно осмотреть её. Решил, данюка, удостовериться, что оторванная рука, по всем известным признакам, точно – великанья. А то вдруг Грендель выкинул очередной хитрый крендель. Взял да и подсунул ли вместо своей страшной, корявой, волосатой лапищи обычную человеческую руку, выломанную им из плеча какого-нибудь недоеденного мертвеца и снабжённую его мамой-ведьмой поддельными когтями, лишь издали похожими на настоящие. Мол, мечтайте-надейтесь, глупые даны, что разбрызганная вдоль моих следов вонючая чёрная жидкость – не нефть, зачерпнутая в проступившей из земли луже, а моя кровь. Верьте, что я умер в болоте и больше уж к вам не приду; спите спокойно. А тут-то я и нагряну!

И – как чувствовал князь. Вдруг, среди ночи, дружинники Беовульфа услышали какие-то подозрительные звуки. И, вместо того чтобы разбудить своего мудрого и умелого предводителя, схватили оружие и самостоятельно отправились в ту комнату, где находилась рука великана. А там уже – кровавая рубка: какой-то богатырь одного за другим убивает данских стражников.

Дружинники Беовульфа, конечно, сразу же бросились на помощь стражникам. Дружно окружили вражину, взяли его в мечи; да только оружие об него зря зазубрили и затупили. Вроде бы старались; рубили, рубили; даже факел зажгли, чтобы удостовериться, что всех врагов зарубили; а толку? Только и того, что увидели: враг – всего один, да и тот – женщина. Правда, не совсем обычная: телом – крупная, а лицом – похожая на Гренделя.

Видимо, последний факт их сильно озадачил. Хоть они с Гренделем прошлой ночью и встречались, но проходило это рандеву ночью, к тому же – в тёмном помещении, так что лица его они не видели. И вдруг – такое озарение о безусловном сходстве! С чего бы это? А пока они об этом размышляли, женщина, настолько ловко отбиваясь от их ударов, что даже никого не поранила, проскользнула через их размахивающий мечами строй и скрылась в неизвестном направлении.

Тут, на шум боя, прибежали воины данской дружины. Но – поздно; все стражники были уже мертвы, а рука великана, прицепленная под высоченным потолком, исчезла. Никто из дружинников Беовульфа даже не заметил, когда и как странная женщина смогла туда допрыгнуть.

Что тут скажешь, кроме как: не баба, а ведьма! Какая? Морская; та, что – мать Гренделя. Для чего ей рука? Чтобы иметь хоть что-то от сына такое, что можно похоронить. Хоть она и ведьма, хоть и морская, а всё-таки – мать!

Казалось бы, всё ясно. Ведьму не догнать, охранять уже нечего, так что можно спокойно отсыпаться хоть до самого обеда. Нет; даны не успокоились. И – из-за чего? Из-за того, что среди присутствовавших в зале былой битвы не увидели Беовульфа. Можно подумать, что так уж сильно по нему соскучились. Но, несмотря на некоторую подозрительность и даже озлобленность, поступили данские воины осторожно: послали на поиски Беовульфа его же собственных дружинников. Вскоре он пришёл, и вполне убедительно объяснил: спал обычным для него богатырским сном, ничего не знал и не слышал. Алиби, алиби, алиби!

Казалось бы: что непонятного? Герой есть герой! Днём он сражается лучше всех, а ночью, уставший и измотанный, спит крепче всех. И если даже рядом, в том же доме, чьи-то крики, вопли, стоны, топот ног, звон и лязг оружия, ему – хоть бы хны. Опять же: если раньше все до одного даны ни разу ничего не слышали, когда приходил в их спальню и рядом с ними живьём жрал их друзей Грендель, почему Беовульфу нельзя разок не услышать, что пришла Гренделева мама?

Нет, один недоброжелатель так и не успокоился. Он, до приезда Беовульфа, считался лучшим воином тех мест; ну и, видать, приревновал к славе превзошедшего его героя. И что придумал: во всех бедах, произошедших в ту ночь, обвинил Беовульфа! Мол, Беовульф вовсе не спал в своей комнате. А очень даже, как и прошлой ночью, бодрствовал. А появился здесь после всех потому, что... струсил прийти на помощь к гибнувшим стражникам. А вот если бы он прибежал вовремя, и хрюнькнул бы ведьму чудесным мечом Хрюнтингом, котрый этим вечером подарен ему данским князем, то данские ребята остались бы живы. А несчастная мать-ведьма сейчас не брела бы одна, в беспросветной ночи, в обнимку с мёртвой рукой своего сыночка, а была бы расфасована на части и спокойно висела бы рядом с той же рукой в спально-мясном отделе замка.

Надо ж такую глупость сморозить! Лучше бы бывший герой повнимательнее посмотрел на славный меч Хрюнтинг: был ли тот в недавнем деле, или по-прежнему покрыт благородной древней ржавчиной? Оценил бы, насколько свежи на старом мече зазубрины, поискал бы на нём следы не засохшей крови. А потом пошёл бы в комнату Беовульфа, да проверил, в каком состоянии там солома на полу. Глянул бы, сколько в ней вдавлин: одна, от тела Беовульфа, или есть ещё чья-то, от другого сони, таинственно исчезнувшего, но лицом очень похожего на Гренделя. Пошарил бы под соломой; смотришь, и нашёл бы кое-что интересное. К примеру, жгут окровавленной соломы, которым недавно вытирали меч. А возможно, обнаружил бы и главную пропажу – руку Гренделя.

Но примитивно-честному завистнику подобное и в голову не пришло. Хуже того: он настолько был уверен в истинности своей версии о трусости и бойцовской никчемности Беовульфа, что позволил себе дерзость вызвать его на поединок!

Казалось бы: что оставалось делать Беовульфу, кроме как принять вызов зарвавшегося глупца? Но – не таков был Беовульф. Не хотел он лишать жизни самого отважного, самого сильного, самого умелого данского бойца. Понимал, что тем самым он вызовет у людей братского племени данов политическую неприязнь к представляемому им племени гаутов. Да и – не хотел он огорчать этим поступком данского князя, который и без того нескольких лучших своих дружинников только что лишился.

Вот и решил мудрый Беовульф: вместо того, чтобы, на глазах у всех, отбирать жизнь у могучего рассвирепевшего дана, лучше уж он, без свидетелей, отберёт её у той самой морской ведьмы, из-за гнусностей которой и возник весь сыр-бор. Так сказать, изъявил героическое желание отдать свою молодую жизнь за счастье и процветание братского данского народа.

Приняв такое самоотверженное решение, Беовульф, в знак посмертного примирения, подарил хмурому и злому сопернику свой старый меч, а сам, в тяжёлых латах на теле и с княжеским Хрюнтингом в руках, отправился на дно моря.

Ради надёжного достижения глубокого дна Беовульф взобрался на вершину гребня длинного и высокого утёса, протянувшегося вдоль береговой черты моря, и – 'только и видели дружинники славного воина!'

А что они не видели? Вопрос, конечно, интересный. Чтобы ответить на него, нужно представить себе панораму той местности и восстановить последовательность действий участников тогдашнего представления; так сказать, провести следственный эксперимент.

Начнём по сигналу первых лучей солнца; именно в тот момент конная кавалькада, во главе с данским князем, выехала из ворот замка и устремилась по следам ведьмы. (Странными всё-таки были Грендель и его мама. Не могли ходить, не оставляя следов, когда шли от замка; а когда шли к замку – прокрадывались незаметно, как мышки. Неужто же они для того так делали, чтобы преследователям легче было определить, где у таинственных злодеев единственно возможные места проживания и базирования?)

Следы привели сводную бригаду воинов к скалистому утёсу, стоявшему на берегу моря; и на камнях стали незаметны. Несколько данов, по узкой тропке, спустились с крутого берега к полоске пляжа у воды, чтобы поискать на песке следы ведьмы. 'Наградой (?) поискам стала голова того воина, что был похищен. Больше ничего не нашли дружинники. Лишь следы драконов морских. Они здесь часто грелись на солнце'. И сразу всем стало всё понятно: именно здесь ведьма сошла с суши и погрузилась в море. Куда дальше пошла? Тоже понятно: в свой дворец. Куда ещё может ведьма нести оторванную руку, как не к себе домой? Она ведь всё-таки – ведьма, а не обычная, нормальная женщина-мать, которая, в подобном случае, понесла бы обрубок своего сына на кладбище.

А вот нам стало совсем непонятно. Получается, что ведьма унесла из замка не только руку своего мёртвого сына, но и тело убитого ею данского стражника. Значит, в одной руке она несла огромную руку своего сына; в другой – тело мертвеца; а в какой же тогда руке она держала меч, которым так ловко отмахивалась от дружинников Беовульфа? Что, не было у неё меча? А кто же, в таком случае, зарубил стражников?

Кроме того: зачем она оставила голову убитого ею стражника на морском берегу? Столько времени её зачем-то несла, а как дошла до порога своего дома – отрубила и аккуратненько уложила на песочек. Как будто хотела сказать: 'I am hear; come on, please!'

И – ещё одно: почему на морском песочке не осталось её следочков? Может быть, они были замаскированы под драконьи? Чтобы преследователи не догадались о том, что ведьма, после того как устроила голову дана на должность дорожного указателя, последовала не в море, а обратно, на сушу. Да и удрала куда-нибудь в болото – на сей раз бесследно....

Но в таком случае – что же она затеяла? И удастся ли Беовульфу распутать её козни? Тут надо быть внимательнее...

Вовремя мы вспомнили про внимательность! Заметил один из наблюдателей морского дракона, вынырнувшего из воды и устремившегося к берегу; и громким криком предупредил об опасности тех воинов, что распутывали следы на берегу. Следопыты поскакали наверх; но тропка узкая, крутая... Быть очередной беде!

Тут могучий Унферт, сдёрнув с плеча свой тугой лук, прицелился, выстрелил – и попал дракону в глаз. Нескончаемо конвульсировавший дракон был выброшен волнами на берег. Дружинники и князь, не сходя с лошадей, неотрывно следили с обрывистого берега за его агонией...

Вот тогда-то Беовульф и принял решение отправиться в гости к ведьме. 'Слез с коня, поднялся на гребень утёса...' А где, при этом, располагались все остальные?

Князь и воины, сидя на своих лошадях, находились у бокового подножия гребня утёса. (Не могла же тропка проходить через его вершину?) Непосредственно на берегу, у воды, не было ни человека; никому не хотелось быть съеденным морскими драконами, все опасались того, что они в любой момент вынырнут из воды и всей стаей накинутся на очередную жертву.

Следовательно, все участники смертельно интересного представления располагались позади, сбоку и намного ниже Беовульфа. Из-за чего сразу же после прыжка (либо после нескольких шагов вперёд) Беовульф исчез с поля их зрения. Что происходило с ним дальше, они уже ни видеть, ни знать не могли.

Единственная информация, на основании которой они могли подумать, что герой нырнул в море, был смазанный звук всплеска с переходом в бульк, донёсшийся до их слуха с другой, невидимой стороны утёса: что-то тяжёлое вошло в воду. Но было ли оно в латах и с мечом? Может быть, имело вид голого безоружного камня? No any information. Знать правду о закулисных действиях героя представленной пантомимы древние, по-детски простодушные зрители не могли.

Да она им, по всей видимости, и не нужна была, коли уж и давние, многократно проверенные сведения о свойствах обычной морской воды не помешали им целый день ожидать возвращения героя из поглотившей его морской пучины. Видимо, тогда, и в самом деле, чудес было столько, что даже инстинкт самосохранения отступал перед уверенностью в возможности их осуществления... Вот было времечко для хитрецов, авантюристов и шарлатанов; не то, что сейчас! А мы ещё и жалуемся...

Наступила ночь. Огорчённый князь и его дружина, уверившиеся, что Беовульф либо утонул, либо его убила ведьма, отправились домой. Но верные дружинники самого Беовульфа остались на осиротевшем берегу.

И вдруг утром, во время скорбного завтрака, данский слуга докладывает князю: 'Беовульф со своей дружиной идёт!' Князь кинулся на крыльцо, а там – совершенно живой Беовульф, с мечом Хрюнтинг в ножнах, с рукояткой какого-то другого меча в руке (трофей) и с женской головой за поясом. В которой дружинники Беовульфа уверенно и дружно опознали голову ведьмы. Опровергнуть их утверждения было некому; ведь из всех свидетелей, встречавшихся с ведьмой в замке, только они остались живы.

Но – каков Беовульф? Вышел-таки сухим из воды!

Нетрудно себе представить, с каким размахом возобновилось празднество. А уж о поединке между заносчивым данским воином и великодушно простившим его Беовульфом и речи быть не могло.

Пир в честь Беовульфа длился целые сутки. На следующее утро Беовульф, с триумфом и множеством даров, отплыл к своему сюзерену, князю Хигелаку. Его появление на родной земле было несколько омрачено тем, что старейшины племени гаутов не поверили в то, что Беовульф вдруг сделался героем. Но Беовульф передарил князю и княгине большую часть тех драгоценных даров, которыми наградил его за подвиги данский князь, и 'Хигелак принял его милостиво'. Неграмотный был князь, не читал Гомера. А то бы знал: 'Не верь от данов дары приносящим'. А он не только дары принял, но и задал в честь Беовульфа роскошный пир, беспрерывно длившийся три дня и три ночи. В три раза дольше, чем у данов! Такое впечатление, что Беовульф принёс пользу не столько княжеству данов, сколько конкурировавшему с ним княжеству гаутов.

На четвёртый день беспробудного пьянства (для Беовульфа – уже на пятый) князь признался любезному вассалу в том, что теперь он его уважает: 'Вижу, что я ошибался в тебе, Беовульф'. И, щедрым мановением своей нетрезвой руки, сделал его владельцем обширных земель – с условием, что Беовульф, по первому же зову, придёт к князю на помощь с отрядом в триста воинов.

Странное решение – предоставить власть и самостоятельность человеку, проявлявшему повышенное дружелюбие к номинальным врагам (соседи в те жестокие времена всегда были ближайшими врагами). Неужто всего лишь спьяну и из-за подарков пошёл князь на такой шаг? Или причины доверия и признания заслуг были глубже?

И вот, через три года после того, как Беовульф стал владетельным бароном, пришла для него пора отблагодарить Хигелака за доверие и доброту; а заодно – совершить свой третий, самый важный, воистину судьбоносный подвиг.

Прискакал к нему гонец, сообщил страшную новость: 'Я привёз наказ от князя Хигелака поспешать к нему на поле бранное. Явились к нам вороги с севера, напали вероломно, договор нарушили'.

Если взглянуть на карту, становится понятно, что 'вороги с севера' – либо лучшие друзья Беовульфа даны, либо самые лучшие друзья данов свевы; те самые, что через пару веков вместе с данами войдут в компанию викингов. Беовульф это и без карты знал; и, конечно же, сразу помчался на помощь к Хигелаку.

Но, к сожалению, как он ни старался, немножечко опоздал; прибыл к самому концу сражения. Но произошло это вовсе не по его вине, а по вине гонца, привезшего ему грозную весть. Слишком долго ехал гонец; целых двое с половиной суток. Хотя вроде бы и старался: двух коней насмерть загнал, себя довёл до полного изнеможения... Да ещё и умер от ран сразу после того, как передал Беовульфу приказ князя. И даже не успел объяснить, где это он умудрился столько времени шляться. Вот какому бестолковому, непутёвому гонцу доверил Хигелак судьбу битвы и княжества! И кто его князем назначил? И как он смог столько лет безнаказанно править?

На сей раз сам же князь из-за своей бестолковости и пострадал. Приехал Беовульф к месту битвы, глядь – а враги уже окружили любимого сюзерена. Бросился Беовульф со своими воинами в неожиданную для врагов атаку, но в тот самый момент, когда подскакал он к князю Хигелаку, того сразил меч. (О том, кто конкретно держал этот меч в руках, в поэме не говорится.)

Что ж; 'негоже воину долго кручиниться. Погоревал над князем Беовульф, затем поднялся и спросил дружинников:

–Где Хардред, сын Хигелака?'

Мол, надо сына срочно огорчить и доставить к отцу. Поскакали дружинники искать молодого князя... Прискакали обратно, доложили Беовульфу: княжич – уже с отцом. Тоже... среди мёртвых. Споткнулся во время сражения.

Жаль только, что – не объясняется в поэме, как дружинники Беовульфа узнали о том, что княжич именно споткнулся. Не мертвецы же, среди которых они нашли княжича, сказали им об этом? Во всяком случае, упоминаний о свидетельствах очевидцев произошедшего несчастья в поэме нет. Видимо, определён факт такой гибели по ранам на теле княжича, характер которых показывал, что рубили или кололи его сзади, в спину; возможно, лежачего. О том, что этот смелый воин повернулся спиной к врагам, и мысли возникнуть не могло. Значит – споткнулся, а тут его и... со всех сторон.... А что ещё могло быть? Не сами же дружинники благородного Беовульфа коварно убили княжича, а с ним – и всех возможных свидетелей?

Так или иначе, но – остаётся лишь ещё раз процитировать: 'негоже воину кручиниться. Погоревал над князем Беовульф, затем поднялся и' – сел на место безвременно почившего дядюшки. Коли уж, волею Водена (английского аналога Одина), других родственников у князя не осталось.

Правда, старейшины не спешили подтвердить своим авторитетом волю богов. Долго думали, размышляли... в чём-то сомневались... Но – что им, в создавшейся ситуации, оставалось делать? 'Многие воины полегли в сече', реальная сила – только у Беовульфа; должен же хоть кто-то оберегать племя от ворогов!

Став князем, Беовульф, в отличие от буйного неуживчивого Хигелака, во всех делах разобрался политически мудро, не доводя взаимоотношения с соседними племенами до вооружённых конфликтов. С одними из них он заключил мирные договоры, других, напротив, заставил платить дань себе. И с тех пор, все пятьдесят лет своей бытности на посту князя, прожил он жизнью спокойной, мирной, скучной, лишённой каких бы то ни было подвигов. Вроде бы не бедствовал; но таких богатств, как некоторые другие князья, не имел. Что, конечно же, не могло не огорчать княжескую душу, не ущемлять героического самолюбия, не ложиться камнем на стариковское сердце. А к тому же, за прошедшие полвека мирной жизни, его подданные забыли о том, каким великим и славным воином был он ранее. Дошло до того, что даже старейшины племени, кстати или некстати, начали советовать князю оглядываться на свой возраст: мол, всякое может случиться... Вспылит князь, закричит на них: 'Рано, рано хороните Беовульфа! Не вам, вороны, косточки мои обгладывать!' А они – опять за своё: 'Где ж это видано, в твои-то лета?'

Но вот, наконец-то, у него появился долгожданный и невероятно удачный шанс совершить такой подвиг, что явится достойным завершением всей его жизни. Дел – на пустяк: зарубить старого неповоротливого дракона; а славы – много.

Чести – ещё больше: сам ведь пошёл избавлять свой народ от чудовища, никого вместо себя на смерть не послал; хотя, как князь, любого мог бы заставить. Но – не заставил; напротив – никем, ничьёй жизнью не захотел рисковать, никого из дружинников не захотел с собою на бой взять.

А уж такого богатства, как в пещере дракона, ни у одного из окрестных князей нет.

Всего три удачных удара мечом, и все три давно не решаемых, но насущно назревших задачи – завоевания ещё большей славы, величайшей чести и огромнейшего богатства – будут решены!

Были бы решены; если бы старые ноги не подвели. Но они подвели; и теперь он, не приобретя не так уж и нужных на старости лет сокровищ, терял всё то, за что столько лет боролся и во имя чего столь отважно сражался: с такими усилиями добытую славу, с таким самоотречением сохранённую честь, с таким умом и стараниями приобретённое княжество.

Что за слава быть сожранным чудищем? Слава – то же, что крутая тропка, ведущая на видную со всех сторон вершину сияющей горы; можно всю жизнь взбираться по ней всё выше и выше, но если, однажды оступившись, сорвёшься в какую-то пропасть – так там и останешься. А самая глубокая, самая безвозвратная из великого множества всяческих пропастей – пропасть насмешливого людского презрения. Уж лучше абсолютная безвестность, безлюдный пятачок бесславия, чем бесконечно загаживаемая людьми пропасть такой славы.

А тому, кто, будучи силён, умел и вооружён, позволил кому-то сожрать себя, как мелкую трепещущую рыбёшку, людского и, главное, воинского презрения не избежать. Любой и каждый из оставшихся в живых будет стараться показать, что сам он бы так не поступил. А оттого и нескрываемых насмешек над сожранным человеком и его переваренными останками тоже не избежать. Ведь даже примерно определить, чьи это останки, оступившегося героя либо какого-то другого существа, человека или животного, не удастся: желчь дракона настолько ядовита, что бесследно разъест не только череп и кости, но и шлем с кольчугой.

И – что за честь быть побеждённым чудищем, победу над которым ты объявил делом своей чести? Это – честь дракону, как победителю. А удел побеждённого – ущербление прежней чести; трещина во вживлённом в сердце сосуде, содержащем в себе драгоценное благовоние чести. Через эту трещину, если срочно не залепить её другим, более великим подвигом, вскоре вытечет всё содержимое сосуда; и сердце опустеет. Название той пустоты – бесчестие. Ибо честь – то же, что жизнь; её нельзя остановить на счастливом уровне первого осознания себя нужным, важным и всеми любимым; без трудной и далеко не всегда благодарной борьбы за её дальнейшее существование она начнёт хиреть и может умереть. Но, сколько ни побеждай в борьбе за честь, а, потеряв её один раз, обратно, как и потерянную жизнь, уже не вернёшь. Можно лишь пытаться одну честь сменить на другую. Но при этом и жизнь придётся сменить на другую. Старался жить жизнью героя – оставь эти неудачные старания, опустошившие, обесчестившие сосуд твоего сердца; ищи новой, иной, не схожей с прежнею чести на жизненной стезе рыбака или хлебопашца.

Но для Беовульфа, в том положении, в каком он оказался, это всё равно, что умереть, а затем воскреснуть. А затем воскреснуть; и – уже не старым, а совсем молодым.

Но воскреснуть ему, хоть молодым, хоть старым, уже не удастся; причём – не удастся никогда. Ведь воскреснуть можно только в прежнем теле; а оно – исчезнет, превратится в нечто бесформенное... Отныне его удел – вечное бесчестие.

Да и не только на посмертную славу, но даже на посмертные почести во время похорон рассчитывать ему не стоит. Какие могут быть почести куску драконьего дерьма? А уж о том, чтобы после смерти попасть в Вальхаллу, и мечтать глупо. Валькирии даже не притронутся к таким останкам. Да и Воден не позволит им принести в его прекрасный дворец то, что может замарать каменный пол, ежедневно и тщательно поливаемый кровью развлекающих бога вонов.

С тем, что реально ценного останется после него на земле, с княжеством, тоже получится плохо. Не дал ему Вотан детей – наследников; вот и пришлось, на старости лет, усыновить Виглафа. Но Виглаф, как ни крути, – чужая кровь. Да, он называет себя воспитанником Беовульфа; но при этом не забывает гордо упомянуть, что его отец – знатный воин Веохстан. И когда Виглаф станет князем, то он и его будущие наследники начало своего княжеского родословного древа будут выводить от Веохстана; а имя Беовульфа постепенно забудется. Точно так же, как за время правления самого Беовульфа им и его окружением не упоминалось и уже забылось имя Хигелака. Нужно бы заставить Виглафа объявить главою княжеского рода его, Беовульфа; но и этого уже не успеть.

И вдруг, в пик наплыва этих тоскливых размышлений, Беовульф увидел, как Виглаф бросился с мечом на дракона; и воспрянул духом.

Ещё через мгновение дракон лишился последней головы. Беовульф несказанно обрадовался! Но уже в следующее мгновение громадное туловище нависшего над ним чудовища повалилось прямо на него.

Отчаявшейся мыслью, пролетевшей от виска к виску наподобие последней дрожащей молнии угасающей грозы, Беовульф подумал: 'Теперь честь и слава победы над драконом достанутся Виглафу. А мне повезёт, если мои ненадёжные вассалы не побоятся и не поленятся достать моё раздавленное тело из-под туши мёртвого дракона, чтобы хоть похороны были более или менее нормальными'.

Туловище необъятного чудовища, конечно же, навалилось на Беовульфа – куда же ещё было ему валиться, как не вниз, на лежавшего под ним человека? Но – почему-то не раздавило Беовульфа, в момент касания с омерзительной чешуёй дракона задохнувшегося от, уже которого по счёту, невыносимо-тяжкого предчувствия.

Беовульф не сразу понял, кто хватает его за голову и плечи, вытаскивая из-под удивительно удачно, совсем не тяжко упавшего на него дракона: валькирии, теперь-то уж решившиеся унести его в Вальхаллу? И кто приветствует его громкими ликующими голосами: героически погибшие воины, обрадованные тем, что он прибыл в их небесную дружину?

Приоткрыв глаза, он увидел, что рядом с ним – всего его собственные, предавшие его дружинники. Те ещё громче завопили и закричали, стараясь с помощью повышенного шума и экзальтированного восторга скрыть смущение за своё прошлое поведение и страх перед будущим наказанием. 'Господин, ты победил! Дракон мёртв!' – орали они; а громче всех из них – его смелый, умный и хорошо воспитанный приёмный сын.

И Беовульф подумал: да, вассалы правы! Это он, именно он победил дракона. Где и когда почести и слава победы принадлежали не вождю и герою, а его помощнику? Пусть даже помощник – его собственный племянник или приёмный сын.

Если и бывали какие-то исключения из этого правила, то – только в том случае, если герой погибал в битве, и дело до победы доводил его воспитанник. Тогда, конечно – 'старый герой погиб, да здравствует новый герой!' Но ведь он, Беовульф, не погиб. К тому же – никто иной, как он, снёс дракону две из трёх его голов. Оставалось снести всего лишь одну; но та оказалась излишне упрямой, и, уворачиваясь от ударов меча, не соглашалась на предлагаемый ей снос. Битва затягивалась; дракон намеревался удрать в свою пещеру, где справиться с ним было бы намного труднее; при этом могли пострадать молодые, неопытные соратники. В первую очередь, вне сомнений, погиб бы чересчур смелый и неосторожный Виглаф. Всего этого Беовульф допустить не мог; и – самоотверженно бросился в лапы чудовища, с тем, чтобы отвлечь всё внимание единственной головы дракона на себя. Да, решил пожертвовать собственной жизнью, дабы его смелый воспитанник получил надёжный и безопасный для него шанс отрубить дракону его последнюю голову.

Виглаф так и сделал; воплотил замысел Беовульфа в дело, отрубив голову дракону тем самым ударом, которому когда-то научил его приёмный отец. За это он получит от своего сюзерена и отца заслуженную награду. Но – не сейчас. Позже. После того, как сам Беовульф примерит лавры победителя.

А вот о шансе превратиться в кусок драконьего дерьма Беовульфу пора забывать... пора... пора... Да точно: пора!

Беовульф вдруг очень остро осознал: радостные крики и бурные славословия ликовавших вокруг него воинов – лишь слабые предвестники его будущей великой славы, славы победителя самого могучего и страшного дракона из всех тех, что встречались в здешних местах.

Но отныне не только его слава велика; размеры заработанной им чести также превышают любые человеческие пределы. Потому как он намеревался пожертвовать своей жизнью, лишь бы дракон был убит, лишь бы избавить от него людей своего племени. И то, что он остался жив, несмотря на то, что побывал в лапах чудовища и столько времени был на волосок от гибели, – всего лишь везение, нисколько не уменьшающее размеры завоёванной им чести и славы.

И сокровище, как и честь со славой, тоже, целиком, без остатка, принадлежит лично ему, как безусловному победителю. Ни к чему делиться даже малейшей частью сокровищ с Виглафом! Мальчишка только зазнается, испортится, и уже не так будет стараться угодить своему князю. Но, всё равно, назначит он Виглафа своим преемником только в том случае, если тот, при множестве свидетелей, поклянётся ему самыми страшными клятвами в том, что будет чтить память о нём не в пример лучше, чем сам он чтит память о Хигелаке. И Виглаф, конечно же, поклянётся; не станет же он отказываться от даром достающегося ему княжества; и будет выполнять свою клятву; не захочет же он выглядеть клятвопреступником в глазах всего племени.

Да, всё вдруг сложилось как нельзя лучше. О, как он счастлив! Наконец-то сбылись все его мечты!

Вот только отчего ему стало так плохо? И почему так жжёт в груди? Инфаркт? Какой такой инфаркт? Что за глупость лезет в голову; хоть слово вроде бы и родное, английское, но ранее он его не слышал, и смысла его не знает... Никакой не инфаркт, а... отравление. Это дракон, прикосновениями своих когтей, впрыснул в его грудь свой смертоносный яд.