Текст книги "Том 13. Стихотворения"

Автор книги: Виктор Гюго

СУД НАД РЕВОЛЮЦИЕЙ

 
Вершат суровый суд прислужники Фемиды
Над революцией; неслыханны обиды,
Что нанесла она в свирепости своей
Сычам и воронам. Служители церквей —
Факиры, дервиши, попы, иезуиты —
Все вышвырнуты вон, развеяны, разбиты;
Вы, судьи, вне себя.
И гнев понятен ваш.
Отныне навсегда рассеялся мираж:
Нет славных королей, есть бледные убийцы;
И нет святых отцов, есть папы-кровопийцы;
Сорвал с них ураган обмана яркий плащ!
О, горе! Стон стоит среди лесов и чащ.
Прожорливая ночь оторвана от пира;
В агонии хрипят сыны ночного мира!
Ужасно! Брезжит свет, и исчезает мрак;
Ничтожным червяком становится светляк;
И слепнет нетопырь; и слезы льет лисица;
И мечется, крича, жестокая куница;
Проносится в лесу протяжный волчий вой;
Дрожит зверье, во тьме творящее разбой;
Рой призраков взлетел: восходит день, блистая;
Кружит стервятников испуганная стая;
И если не затмить сияния зари,
От голода умрут в могилах упыри.
Навек исчадий тьмы стряхнет с себя планета…
 
 
Что ж, грозный трибунал, суди лучи рассвета.
 

11 ноября 1871

ЦЕРКОВНЫЕ ВИТИИ

 
Их диатрибами глаголет сам творец.
В них все смешалось: поп, разбойник и писец.
Рожденный в дворницкой, их слог пропитан желчью.
Под масками святых встречаешь морду волчью.
Все их молебствия поддерживает меч,
И пуля подтвердит, что благостна их речь.
Их плоть, увы, слаба, – не в святости их сила.
Они поносят все. Как брызги от кропила,
Летит лишь брань из уст, суливших благодать.
Они помощника хотели б смерти дать.
Ругают палача лентяем, лежебокой.
Они готовы кровь разлить рекой широкой.
Их бесят новшества, им жаль былых времен.
Где Бем? Где Лафемас? Где мрачный Трестальон?
Где почитатели Христа и папской власти,
Чьей бандой Колиньи разорван был на части?
Нет, революция наделала нам бед!
Так Карла на престол, взамен ружья – мушкет,
А Монтревель пускай хранит покой владыки!
Где вы, носильщики из авиньонской клики,
Что Брюна теплый труп вдоль Роны волокли?
Где трона мясники, меч церкви, соль земли,
С которыми Бавиль пытал повстанцев пленных,
Любимцы Боссюэ, потевшие в Севеннах?
Конечно, пушки есть, но времена не те,
И склонен буржуа к опасной доброте.
Вид крови вынудил задуматься кретина,
Разжалобилась вдруг двуногая скотина:
Он Галифе хулит, откушав свой обед!
Ох, как бы нужен был нам президент д'Оппед!
О, где Лобардемон? Меж радугою мира
И саблей сходство есть; таков порядок мира.
При всех наркотиках, не обнажив клинка,
Не выйдет общество вовек из тупика.
И лишь одна теперь незыблема основа:
Чтоб самому спастись, отправь под нож другого.
 
 
Бандит поэтом стал. Продажный виршеплет,
Он убивает, льстит, кусает, лает, врет.
Он императора лакей, приспешник папы,
Он ищет всюду жертв и шлет их смерти в лапы.
О, подлые ханжи! Они исподтишка
В Рошфора целили, в могучего стрелка,
Чьи стрелы помогли свалить колосс имперский.
Флуренса вырыв прах, шакал пирует мерзкий!
Что им покой гробов, и вдовий плач, и стон?
Им голубей чернить да обелять ворон,
Дающим кланяться, просящих гнать с порога,
В потомке предку мстить, в народе ранить бога,
В мужьях позорить жен, а в сыновьях – отцов,
И силой мнить своей бесстыдство подлецов!
 

***

 
Ты слышишь, мой Париж, какой галдеж в их стане?
Так воронье шумит, кружа над полем брани,
Так Шаппа телеграф умы смущал порой
Движений сбивчивых загадочной игрой.
Но нам ясна их цель. Империи холопы!
В позоре Франции, в позоре всей Европы —
Венец их замыслов. Непогрешимый Рим
Прибег, чтоб им помочь, к святым дарам своим,
Пустил интриги в ход, и произвол кровавый,
И каннибальское божественное право, —
Да возвеличатся злодейство и порок!
Им – пир, а бедняку – объедки за порог.
Изгнанье всех надежд с возвратом всех бастилий —
Вот цель их. Чтоб разврат и мерзость победили —
В грязь затоптать народ! Убийцы! Их мечта —
Варавве дать венец и развенчать Христа.
Всех – под давильный пресс! Все превратить в равнину!
Кто поднял голову – того на гильотину!
Кто первым был – назад! Последнего вперед!
Вольтер? Руссо? Долой! На свалку старый сброд!
Кто там вздохнул? Катон? В колодки за измену!
И, Тацита судьей, Гаво спешит на сцену!
Как прошлое вернуть? Вот роковой вопрос.
Все годно: клевета, убийство, ложь, донос.
Вопи, слюну пускай и вой истошным воем —
И к нам хороший вкус вернется с крепким строем!
 

***

 
Над скорбью Франции глумиться – что гнусней?
Все, чем она горда, в вину вменяют ей.
Что человечеству свободу подарила;
Что Спарту из руин Содома сотворила;
Что у работника отерла пот с чела;
Что ярким светочем и бурею была;
Что, поднята зарей и жаворонка пеньем,
Над миром вспыхнула сияющим виденьем,
Народы повела к заветным берегам
И тем, чей в Риме бог, сказала: «Он не там»;
Что с мертвой догмою живой столкнула разум;
Что робкий луч во тьме прозрела зорким глазом,
Поняв, что для добра, для счастья нет границ,
Когда раскроются все двери всех темниц;
Что нас звала: «Вперед!», когда, ликуя, шли мы
Низвергнуть все ярма, все старые режимы;
Что подняла весы недрогнувшей рукой,
Держа на чаше долг и право – на другой;
Что превратила в прах, в бесформенные груды
Те стеньг, где вотще искали брешь Латюды;
Что рабство изгнала, – о, это ль не вина?
Что маяком была для всей земли она;
Что столько звезд зажгла для тысяч поколений, —
Средь них – мудрец Мольер, насмешки острый гений,
Паскаль, Дидро, Дантон, – их всех не перечесть;
Что красоту несла, добро и правду, честь;
Что революцией весь мир преобразила
И повела вперед, не выпустив кормила,
Пересоздав людей и дав им новый свет,
Хотя уж были – кто! – Христос, Кекропс, Яфет!
И что ж, за это все преследовать хулами
Отчизну, ангела с орлиными крылами?
Она в крови, в слезах…» Долой! – они орут. —
Долой ее борьбу, надежды, славу, труд!
Всех ужасов и зол лишь в них причина скрыта!»
Ее, бессмертную, лягают их копыта;
Она для них глупа, нелепа и смешна;
Слезами тяжких бед их веселит она.
Да как посмели вы, шут, негодяй, тупица,
Над матерью своей, над родиной глумиться?
Но час возмездия уже недалеко.
Как! Желчью платите вы ей за молоко?
Чтоб раны растравлять, поите ядом слово?
Отцеубийцы – нет вам имени другого.
 
 
Когда ж устанет зло творящая рука?
Уничтожает миг, что сделали века.
Но мне их жаль, глупцов: история их слышит.
 
 
О муза мщения! Твой голос гневом дышит,
Узнай же, грозная, великого судьбу.
Героев волокут к позорному столбу;
Народ, как прежде, стал и жертвой и добычей,
И тысячи на казнь ведут, блюдя обычай.
Но спят Вольтер и Локк в тиши могильных плит.
В нечистом воздухе наш век других плодит:
Монлюки, Санчесы, Фрероны и Таванны, —
Их больше, чем травы на пастбищах саванны.
 
 
Нет! Карликам на зло ты все ж велик, народ.
Воскреснет Франция, тот славный день придет!
И, новый Прометей, воссев на Апеннинах,
Ты молнии за Рейн метнешь из глаз орлиных;
Ты в блеске юных зорь, могуч и невредим,
Грозою явишься могильщикам твоим
И грянешь, точно гром, звучащий с небосвода:
«Жизнь! Милосердие! Надежда! Мир! Свобода!»
Тогда близ Арно Дант и в Аттике – Эсхил,
Чтобы тебя узреть, восстанут из могил,
Гордясь и радуясь, как бы сказать желая,
Что здесь Италия иль Греция былая.
Ты крикнешь: «Мир земле – отныне и вовек!»
Мы все – один народ, единый Человек!
Един наш бог! О мать! О Франция святая!
Как все потянутся к тебе, благословляя!
Ни гидра, ни змея, ни всех нечистых рать
Тебе в твоем труде не смогут помешать.
Еще французы мы! Еще, тая тревогу,
Мир ждет – какую же мы изберем дорогу?
Пусть гул срываемых оков еще не стих,
Она зашелестит, листва дубов святых!
 

Альтвис, 27 сентября

ВО МРАКЕ

Старый мир

 
Волна! Не надо! Прочь! Назад! Остановись!
Ты никогда еще так не взлетала ввысь!
Но почему же ты угрюма и жестока?
Но почему кричит и воет пасть потока?
Откуда ливень брызг, и мрак, и грозный гул?
Зачем твой ураган во все рога подул?
Валы вздымаются и движутся, как чудо…
Стой! – я велю тебе! Не дальше, чем досюда!
Все старое – закон, столбы границ, узда,
Весь мрак невежества, вся дикая нужда,
Вся каторга души, вся глубь ее кручины,
Покорность женщины и власть над ней мужчины,
Пир, недоступный тем, кто голоден и гол,
Тьма суеверия, божественный глагол, —
Не трогай этого, не смей сдвигать святыни!
Молчи! Я выстроил надежные твердыни
Вкруг человечества, прочна моя стена!
Но ты еще рычишь? Еще растешь, волна?
Кипит водоворот, немилосердно воя.
Вот старый часослов, вот право вековое,
Вот эшафот в твоей пучине промелькнул…
Не трогай короля! Увы, он утонул!
Не оскорбляй святых, не подступай к ним близко!
Стой – это судия! Стой – это сам епископ!
Сам бог велит тебе – прочь, осади назад!..
Как! Ты не слушаешь? Твои валы грозят
Уничтоженьем – мне, моей ограде мирной?
 

Волна

 
Ты думал, я прилив, – а я потоп всемирный!
 

1871

РАСТЛЕНИЕ

 
Германия честна, и Франция отважна.
Но горе той стране, в которой власть продажна.
Сумеет всю страну растлить один подлец,
Началу славному постыдный дав конец.
Что мученик народ, а государь мучитель —
Известно; но когда и душ он развратитель —
Тогда прощенья нет! Проклятие тому,
Кто солнце погрузить старается во тьму!
Я чту ваш бранный труд, германские солдаты;
Свой выполняя долг, вы в том не виноваты,
Что лавры храбрецов похитил наглый вор.
Честь доблестным войскам! Их королю позор!
Я старый друг солдат. Мне дорога их слава.
Мелодия войны мрачна, но величава;
Сраженья гул зловещ, и лязг оружья груб,
Но мужество звучит в победных кликах труб.
И горько сознавать мне, сыну ветерана,
Что стала армия игрушкою тирана.
Пусть во дворцах живет уродливый недуг:
Насилье деспотов и раболепье слуг;
Но гадко мне, когда примешан яд растленья
И к торжеству побед и к скорби пораженья;
Проказа мерзкая пятнает шелк знамен
И превращает в сброд геройский легион.
Где добродетели, которыми природа
Отметила в веках два гордые народа?
Один из них творит бесчинства и разбой,
И бегством от врага спасается другой.
В анналы наших лет, история, впиши ты:
Два императора постыдно знамениты —
Грабительством один и трусостью другой;
Под скипетрами их утратив блеск былой,
Лишенные огня, величия, порыва —
Бесчестна Пруссия, и Франция труслива.
 

из книги
«ИСКУССТВО БЫТЬ ДЕДОМ»
1877

VICТОR SED VICTUS [2]2
  Побежденный победитель (лат.)


[Закрыть]

 
Я был непримирим. Во дни лихих годин
На многих деспотов я шел войной один;
Я бился с полчищем содомской гнусной рати;
Валы морских глубин, валы людских проклятий
Рычали на меня, но я не уступал,
И видел под собой я не один провал;
Я объявлял войну бурлящему прибою
И преклонял главу пред силой роковою
Не больше, чем скала под натиском волны;
Я не из тех, кому предчувствия страшны,
Кто, полны ужаса пред смертью беспощадной,
Боятся глянуть в пасть пещеры непроглядной,
Когда в меня бросал презрительный тиран
Гром гнева черного и молнии таран,
И я метал свой стих в зловещих проходимцев,
Я королей клеймил и подлых их любимцев.
Ложь всех религий, всех идеологий ложь,
Трон императора и эшафота нож,
И меч наемника, и скиптр самодержавья —
Все это делал я добычею бесславья,
И каждый великан – будь то король иль князь —
Мной не единожды ниспровергался в грязь!
Со всем, чему кадят, пред чем склоняют выи,
Со всеми, кто в миру вершит судьбы мирские,
Я дрался сорок лет, с опасностью шутя!
И кто же, кто теперь меня сразил? – Дитя!
 

"Порой я думаю о мире с омерзеньем, "

 
Порой я думаю о мире с омерзеньем,
Стих из меня идет кипящим изверженьем;
Я чувствую себя
Тем деревом, что смерч из почвы вырывает;
Жжет сердце мне огонь, и камнем застывает
Душа моя, скорбя!
 
 
Где правда? Наша честь насилием разбита,
В нарядах женщины, в сутане иезуита —
Одно и то же зло;
Закон пьет нашу кровь, алтарь благословенье
Дает преступникам, а истина в смятенье
Потупила чело.
 
 
Зловещий свет корон над нами полыхает;
Храм – как кромешный ад; блеск празднеств затмевает
Небес голубизну.
Среди бурлящих волн душа челну подобна,
И все религии впотьмах принять способны
За бога сатану!
 
 
Ужели же слова засохли и погибли,
Что всех коранов ложь и выдумки всех библий
Могли б разоблачить?
О, если бы мой стих, и бешен и неистов,
Строфой железной мог испепелить софистов,
Тиранов раздавить!
 
 
В душе моей бурлит клокочущее пламя,
И стаи черных туч шуршащими крылами
Мне застят небосклон.
Я чую смерть и гниль! Везде – ее угрозу!
Повсюду зло царит! Но вот я вижу розу —
Я умиротворен…
 

ВЕСНА

 
Все блещет, светится, все любит, мир во всем;
А птиц тепло и свет свели с ума кругом;
И чудится душе в безбрежности улыбка.
К чему ссылать и гнать вам, короли? Ошибка!
От лета, от цветов ушлете ль вы меня?
Возможно ль помешать сиянью, зною дня
И ветеркам быть тут, несчетным и свободным,
И радовать меня в изгнанье безысходном?
Возможно ль умалить приливную волну
И пенный океан, безумную весну,
Что ароматы вкруг чудесно расточила,
И у меня отнять луч щедрого светила?
Нет. Я прощаю вас. Живите, чтоб царить
И, если можете, век королями быть.
Я мародерствую меж тем – срываю ветку,
Как вы империю срываете нередко,
И уношу цветок, победный мой трофей.
Задира ли самец, вверху, среди ветвей,
С подругой кроткою своей затеет ссору, —
Вмешавшись в их дела, конец кладу раздору:
«Потише, господа пернатые, в лесу!»
Им примирение я окриком несу:
Пугнув любовников, мы сблизим их друг с другом.
Нет у меня скалы, ручья с обширным лугом;
Лужок мой мал, лежит на берегу морском,
И не велик, зато не горек водоем.
Мой уголок мне мил: ведь надо мной просторы,
А в них парит орел, слепит светило взоры,
И бешеный Борей там ширит свой полет.
И этот скромный сад и этот вышний свод —
Мои; со мной дружат листва и травы сада;
Забвенья гордого во мне растет отрада.
Хотел бы знать, с какой мне взяться стороны,
Чтоб, жителю лесов, мне вспомнить в день весны,
Что где-то на земле есть некто, для забавы
Ссылающий людей, воюющий без славы:
Пред бесконечностью ведь здесь я одинок,
И неба вешнего свод надо мной глубок;
И слышу – лирному звучанью ветра вторя,
Смеются дети здесь, в саду моем у моря.
 

ОТКРЫТЫЕ ОКНА

УТРО. СКВОЗЬ ДРЕМУ

 
Голоса… Голоса… Свет сквозь веки… Гудит в переулке
На соборе Петра затрезвонивший колокол гулкий.
Крик веселых купальщиков: «Здесь?» – «Да не медли,
живей!»
Щебетание птиц, щебетание Жанны моей.
Оклик Жоржа. И всклик петуха во дворе. И по крыше —
Раздражающий скреб. Конский топот – то громче, то
тише.
Свист косы. Подстригают газон у меня под окном.
Стуки. Грохот тяжелых шагов по железу, как гром.
Шум портовый. Шипенье машин паровых. Визг лебедки.
Музыка полковая. Рывками. Сквозь музыку – четкий
Шаг солдат. Голоса. Два француза. Смеющийся бас:
«Добрый день!» Я заспался, как видно. Который же час?
Красношейка моя заливается. На наковальне
Молотков перебранка из кузни доносится дальней.
Плеск воды. Пароход на ходу задыхается, споря
С необъятною гладью, с могучим дыханием моря.
 

"Когда я подошел, она в траве сидела, "

 
Когда я подошел, она в траве сидела,
Задумавшись. «Скажи, чего бы ты хотела?» —
Спросил я девочку. Желания детей
Люблю я исполнять. Невинность их затей,
Проказ и шалостей мила мне несказанно.
«Зверей мне покажи!» – пролепетала Жанна.
Полз рядом муравей с былинкой на спине.
«Смотри!» – я ей сказал. Но Жанна не вполне
Была довольна. «Нет! Он зверь не настоящий:
Зверь больше, и страшней, и бродит в дикой чаще!»
Да! Детская мечта от мира ждет чудес;
И бурный океан и полный тайны лес
Величием своим ее страшит и манит…
«Кто ж из кармана вдруг слона тебе достанет!
Ну, попроси еще чего-нибудь, мой друг». —
«Вот!» – Жанна молвила, все оглядев вокруг,
И нежным пальчиком на небо показала:
Там, над землей, луна огромная вставала.
 

ВЕЧЕРНЕЕ

 
Сыроватый туман, вересняк сероватый.
К водопою отправилось стадо быков.
И внезапно на черную шерсть облаков
Лунный диск пробивается светлой заплатой.
 
 
Я не помню, когда, я не помню, где он
На волынке поигрывал, дядя Ивон.
 
 
Путник шествует. Степь так темна, неприютна.
Тень ложится вперед, сзади стелется тень,
Но на западе – свет, на востоке – все день,
Так – ни то и ни се. И луна светит мутно.
 
 
Я не помню, когда, я не помню, где он
На волынке поигрывал, дядя Ивон.
 
 
Ткет паук паутину. Сидит на чурбане
Вислогубая ведьма, тряся головой.
Замерцал на болотных огнях домовой
Золотою тычинкою в красном тюльпане.
 
 
Я не помню, когда, я не помню, где он
На волынке поигрывал, дядя Ивон.
 
 
Пляшет утлая шхуна в бушующем море,
Гнутся мачты, и сорваны все невода;
Ветер буйствует. Вот они тонут! Беда!
Крики, вопли. Никто не поможет их горю.
 
 
Я не помню, когда, я не помню, где он
На волынке поигрывал, дядя Ивон.
 
 
Из Авранша в Фужер едет почта – и резкий
И, как молния, быстрый расхлопался кнут.
И, усилены мраком, растут и растут
Еле внятные шорохи, смутные трески.
 
 
Я не помню, когда, я не помню, где он
На волынке поигрывал, дядя Ивон.
 
 
Где-то вспыхнул костер, озаряя багрово
Обветшалый погост на пригорке… Где ты
Умудрился, господь, столько взять черноты
Для скорбящих сердец и для мрака ночного?
 
 
Я не помню, когда, я не помню, где он
На волынке поигрывал, дядя Ивон.
 
 
На отлогих песках серебристые пятна.
Опустился орлан на обрыв меловой.
Слышит старый пастух улюлюканье, вой,
Видит – черти летают туда и обратно.
 
 
Я не помню, когда, я не помню, где он
На волынке поигрывал, дядя Ивон.
 
 
Дым стоит над трубой пышно-серым султаном.
Дровосек возвращается с ношей своей.
Слышно, как, заглушая журчащий ручей,
Ветви длинные он волочит по бурьянам.
 
 
Я не помню, когда, я не помню, где он
На волынке поигрывал, дядя Ивон.
 
 
Бродят волки, бессонные от голодовки,
И струится река, и бегут облака.
За окном светит лампа. Вокруг камелька
Малышей розоватые сбились головки.
 
 
Я не помню, когда, я не помню, где он
На волынке поигрывал, дядя Ивон.
 

"Известный граф Бюффон, достойнейший старик, "

 
Известный граф Бюффон, достойнейший старик,
Затем лишь создавал роскошный сей цветник,
Где кажется медведь ученым из Сорбонны,
Чтоб Жанне в нем гулять в сопровожденье бонны.
Бюффон предвидел все, и он имел в виду,
Что в этом, так сказать, тигрическом саду, —
Где трудно отличить, кто зверь, кто посетитель, —
Для Жанны райская откроется обитель.
Ведь у детей глаза настолько широки,
Что лес находят там, где только цветники.
И вот отец Бюффон, используя свой гений
Для удовольствия тех маленьких творений,
Чей вид и в ангеле бы зависть пробудил,
Устроил этот сад, где даже волк так мил.
 
 
Я старика могу понять. Ведь наши дети
Нередко видят то, чего и нет на свете,
И истинный мудрец рад воплотить их сны.
 
 
Здесь лета признаки особенно ясны:
Блистает здесь июнь, цветы благоуханны,
И здесь ворчит медведь. Здесь я, и Жорж, и Жанна!
Тут будто собраны красоты всей земли:
Так захотелось ей – и мы сюда пришли.
Ей это нравится – и спорить тут излишне!
Тут предо мною рвы, и дети, и всевышний,
Писк новорожденной, и вольный взмах творца,
И все великое без края и конца,
И все мельчайшее: одна и та же сила
Живет в людской душе и в ярости светила.
 
 
Я слышу здесь в тени Бюффоновых лиан
Бурчанье буйволов, безумства обезьян;
Здесь предо мной набор живейших безобразий,
Но богу я прощу размах его фантазий.
Ведь, что ни говори попы или жрецы,
Бог может сделать все, смешать все образцы;
Он может приказать, чтобы ручей журчащий
Мартышку сторожем приставил к дикой чаще:
Он создает мещан, похожих на собак
(О, горе псам!). Еретики учили так:
Господь не кто иной, как Сатана с изнанки;
Небесный промысел порабощен Ананке;
Природе не всегда дается верный путь:
Зло хочет от Добра хоть малость отщипнуть!
Ведь Правда искони для Лжи была добычей:
Слепой природою был создан сей обычай.
И тут бессмыслица без края и конца!
Немало мы найдем заскоков у творца.
Не знает меры он в смешенье разных планов;
Он уток делает и создает орланов;
Он истинный чудак, и не претит ему,
Что Колардо Лагарп препроводит в тюрьму.
Он сам себе позволил все! Кто с ним сравнится?
Предела нет ему, и нет ему границы.
Он сорнякам поля запакостить велит,
Чтоб не был урожай столь пышен и велик;
Он создал ястребов суровых, мощнокрылых;
Он выдумал рога и всем распределил их —
От рогачей-жуков до рогачей-мужей;
Он спорит с логикой, дурит он, ей же ей;
Когда захочет он, подложит он свинью нам:
Вот мы глядим на мир, и с упоеньем юным
Мы восхищаемся творенья красотой,
И шкурой тигровой пятнистой золотой,
И антилопою со взором светло-синим,
И оперением изысканным павлиньим, —
А он, создатель наш, мешает всю игру
И сталкивает нас нежданно с кенгуру!
Бог ищет и мудрит, он лезет вон из кожи.
То негры у него на обезьян похожи;
Тут создает он рысь, а там, глядишь, кота;
В одном лесу столкнет бандита и шута,
Мартышку и слона, орла и попугая,
И, песнь высокую с насмешкой сочетая,
Он здесь в лесу ведет их волею своей
Среди разлапистых уродливых ветвей.
Все это так сплелось, что нам и не дознаться,
Пристало ль нам дрожать, иль смехом заливаться,
Когда нам солнца луч иль молния блеснет
Иль призрак гибельный лукаво вдруг моргнет.
Я думаю, господь привык работать спешно.
Но обвинять творца не следует, конечно, —
Его, который, всем вниманье уделя,
Сумел изобрести цветенье миндаля
И радугу взметнул над укрощенным Понтом,
Коль ставит колибри он рядом с мастодонтом.
Сказать по правде, вкус плохой у старика.
То гидру прячет в ров, то в яму червяка,
И Микеланджело божественный и жуткий
Перекликается с раблезианской шуткой.
Таков господь. Таким его я признаю.
 
 
А что касается детей, то я стою
На том же: ведь на них печати нет сословья,
И часто малыши от полноты здоровья
В хорошем обществе ведут себя не так.
Я этим не смущен. Все это кавардак —
Львы и служители, малютки и мамаши;
Все здесь мне кажется еще сильней и краше.
Здесь великанов я и карликов нашел,
Здесь в уши мне жужжат мильоны звонких пчел,
Здесь деду предстоит апостольская мука —
Приходится терпеть от внучки и от внука!
Я все вбираю: писк ребят, и птиц помет,
И злобное зверей рычание – и вот,
Я чувствую, что я в саду чудесном этом
Меж детским лепетом и девственным расцветом.
Смотря на этот блеск, пленяясь их игрой,
Мирюсь с создателем, а также с детворой.