Текст книги "Том 13. Стихотворения"

Автор книги: Виктор Гюго

"Мадзини Тьер язвит, Питт колет Вашингтона. "

 
Мадзини Тьер язвит, Питт колет Вашингтона.
Низару Ювенал – остряк дурного тона,
И Планша вынудил пожать плечом Шекспир.
Покуда пар еще не покорил весь мир,
Язвили Фультона педанты. Было время:
Пулье звездой блистал в зените академий
И электрический звал чушью телеграф.
Тупица острый ум всегда гнетет, поправ.
Кто смотрит только вниз, тот Гималаи втайне
Готов презреть. Лазурь – провал небес бескрайний,
Колодезь черных гроз – не нужен простакам,
Вовек не знающим, где мы витаем там,
Отвергшим Эйлера и Ньютона, дорогу
Долбящим палкою, боясь поставить ногу.
Как близорукому прибавить зренья, чтоб
Любил он звездный взор суровых Каллиоп,
С Парнаса мерящих глубь бездны бесконечной?
Эсхил блуждающий и Дант, изгнанник вечный,
Лишь болтуны: померк у них в изгнанье взор.
Терзанья Иова для мещанина – вздор:
Ведь лишь бездарностям с их завистью презренной
Доступен «здравый смысл», сей дар судьбы священный.
В супруги евнуха себе берет толпа.
Затылки всякого рубаки и попа
Пред кем склоняются без спора? Пред Мидасом,
С которым шепчутся зоилы хриплым басом.
Исайя, в городах отверженных бродя,
Вкруг чует ненависть, ни разу не найдя
Души, понявшей гнев его души великой.
Корнель скитается средь ругани и крика,
И свора жадная на Мильтона рычит.
Кто, будучи пустым, величествен на вид,
Тот восхитит всегда завистников и франтов —
Псов, волчью стать свою хранящих для талантов.
Глядите, как они Гомера грызть бегут!
Как ими идиот прославлен или шут,
Тот нуль напыщенный, кто в данное мгновенье
Ханжей и солдатню привел в повиновенье!
Довольно, чтоб кретин «персоной» был одет,
Чтоб молодой сухарь казался зрелых лет,
Чтоб мудрое хранил молчание тупица, —
Их станут уважать. Те, кем молва творится,
Кто «имена» плодят и губят в наши дни,
Их сиплым голосом, уставшим от ругни,
Прославят; знают ведь, что так верней сражаться:
Великих высмеяв, глупцами восторгаться.
 
 
Добро творите вы, – на вас пойдут войной;
И, бог весть почему, любой пошляк тупой
Впадает в бешенство, завидя вдруг пророка.
 

***

 
Вниз, в бездну глянуть, риф приметить издалека
Ошибка. Ты велик? Ну, значит, ты смешон.
Пигмей собою горд: Геракла мерит он,
И мирмидонянин титана отрицает.
И каждый исполин, что небо подпирает,
Всю Лилипутию, край муравьев, смешит.
 
 
Горбатый коротыш, храня надменный вид,
Доволен: горб ему, хотя и полновесный,
Не тяжелее, чем Атланту свод небесный!
Гиганту – ровня он. Чем лучше тот? Нет слов:
Свой груз у каждого.
 
 
Ворота на засов
И ставни на запор, чтоб истина и разум
В твой угол, буржуа, не ворвались бы разом!
Ученый человек, степенный человек,
Страшись: готовится стремительный набег
Умов и светочей на дом твой с дверью узкой,
Где ночь в цепях томит твой жалкий дух моллюска.
Жить страшно: прозябать куда спокойней тут.
Захлопнись, устрица, коль книгу развернут.
Достаточно словцу лечь в душу, чтобы это
Разверзло бездну в ней, залив потоком света.
Глупцам невежество – всегда приют и дом.
Не смей читать, – не то не будешь дураком,
Как должно.
 
 
Гусь хромой гогочет, весь сияя.
Надменность, как павлин, глазастый хвост взметая,
Им лишь красуется, но вовсе не глядит.
Вот так и лжемудрец свой пышный хвост влачит,
Хвост любит, чтит его, как нечто неземное,
И множит спесь ему, а тупоумье – вдвое.
То – скопище глупцов, кортеж тупых писак.
И злостный идиот, заносчивый дурак,
Будь он церковником иль мужем государства,
Без знаний знает все и видит лишь коварство
В твореньях гения. Что для Гизо Вольтер?
Потише, Мирабо! Дантон, молчать! Пример
Нахала – Галилей, кто утверждал облыжно,
Что вертится земля, а солнце неподвижно!
Кого не раздражит Колумб, другой нахал,
Кто вздорную мечту – Америку – искал?!
 
 
Бьют их, мечтателей, взывая к богу хором.
Попы и короли, гордящиеся вздором,
Всех этих байбаков тяжелых легион —
Негодованья полн на тех, кто вдохновлен,
Над кем безвластна ложь, бессильно отрицанье,
Чей мощный голос тьму приводит в содроганье.
Прочь их, бунтовщиков, любовников зари!..
 

***

 
Мыслитель, пламенем сжигаемый внутри,
Поэт, пророк, фантаст упрямый – понимают,
Что милосердия вселенная не знает, —
Зато вовеки в ней неправосудья нет!
Земные судьбы им являют горний свет —
Как отражение надмирной тайны вечной.
Вот почему их взор – там, в дали бесконечной!
Вот почему, лучом познанья ослеплен,
Дар ясновиденья приобретает он.
 
 
Но только лишь взойдет над нашим миром темным
Светило дивное и в хаосе огромном
Величие души позволит разглядеть;
Лишь златогривый зверь порвет ночную сеть;
Лишь солнце пышное, пурпурный сгусток зноя,
В личине молнийной, пугая и покоя,
Возникнет, уравняв блистательным лучом
Травинку, и хребты, и моря окоем,
И жуткие леса, где песен вьется стая;
Лишь, все плодотворя, рождая, завершая,
Своею тайною загадки разъясня,
Затмив созвездия, дав безднам светы дня,
Дав сердцу веровать и разуму молиться,
Как добрый труженик начнет оно трудиться;
За светоносный труд лишь примется оно,
Первопричиною предвечной рождено,
И небо осветит – виденье голубое,
И кинет сноп лучей, пловцов в ночном прибое,
Быстрее молнии летящих с высоты, —
И тотчас назовут слепца орломкроты.
 

28 апреля 1876

"Таков закон: Вейо живет, шельмец, и пишет, "

 
Таков закон: Вейо живет, шельмец, и пишет,
Живут Низар, Барбе; и Планш – не сон, он дышит;
Фрерон Вольтера ест; и кто-то, имя рек,
Мильтона уязвил. Развязный человек,
Какой-то Чакко лез в собратья к Алигьери;
Как плесень, де Визе разросся на Мольере,
А на Шекспире – Грин. Там, в ясной синеве,
В короне солнечной на гордой голове,
Со смертью ставшие лишь более живыми,
Живут великие, чье пламенное имя
Горит немеркнущей зарей, – но вечно к ним
Пристроится и тот, кто мал и невидим.
Не исключает тли сияние полудня;
У славы есть жучок, ее тревожат зудни;
Медузу скользкую, вскипев, несет волна;
Есть на певца Зоил, на бога – Сатана;
Великих высота от грязи не спасала.
Не удивило бы меня, друзья, нимало,
Когда бы ангел к нам сошел и возвестил,
Что расплодились вши на теле у светил.
 

Париж, 20 сентября 1874

"Ты, ясный ум иль мощный гений, "

 
Ты, ясный ум иль мощный гений,
Окрепший в славе иль в тиши,
Влюбленный в остроту сомнений
Иль в высоту своей души!
Ты, ставший сам, богач и нищий,
Своею повседневной пищей,
Своей единственной звездой,
И поношением и верой,
Зарей и облаком, пещерой
И грозным львом в пещере той!
 
 
Пусть век твой – сумрак или буря,
Отрепья, саван, вой химер, —
Ступай! Что стал, главу понуря?
Дант одинок, и наг Гомер, —
Иди! Пусть хлябь на хляби хлынет,
Пусть в ужасе толпа застынет, —
Ты чист душой: расправь же грудь,
Верши свое большое дело!
Средь подлецов прямой и смелый,
Иди, живым средь мертвых будь!
 
 
Бывает, дух, изнемогая,
Смирится под своим ярмом:
Дрожат нагие, лед лобзая,
И дорожат слепцы бельмом;
Встает ущерба призрак вещий;
Мельчают, убывая, вещи,
Мельчают люди наконец!
Повсюду мертвенность и тленье…
Так наступает вырожденье
Бесстрастных и тупых сердец.
 
 
Народом иногда (что сталось
С Элладой, Римом?) в некий день
Овладевает вдруг усталость,
Ему нести величье лень.
«Довольно, – скажет он, – Ахиллов,
Солонов, Брутов и Эсхилов!
Героев светлых хватит с нас,
Чья историческая слава,
Как мост гигантов величавый,
В лазурь, сверкая, вознеслась!
 
 
Нам в Пантеонах, Парфенонах,
Нам в Пропилеях проку нет,
В челах, звездами озаренных…
Нам лишь бы не простыл обед!
Что нам история? Восславим
Тот пир, что мы сегодня правим,
Скрыв черных преступлений след!
Пусть, розовым венком играя,
Нам пляшет женщина нагая,
На ножку нацепив браслет!..
 
 
Мы – атеисты-неофиты,
Наш новый дух неповторим;
В Афинах пусть живут Терситы,
Пусть Давы населяют Рим!
Победа, дряхлая старуха,
Пусть доживает век стряпухой,
Мы покорять не мыслим мир.
Нам пламень Прометея нужен,
Чтобы сварить горячий ужин,
Задать Тримальхионов пир».
 
 
И вот народ, вчера великий,
Стал хил; могила перед ним
Раскрыла жадно пасть: безликий,
Он сер и стелется как дым.
Лютея, ночь осатанела,
Судьбу и души тьмой одела,
Укрыла вороватый шаг.
Толпа спит, ест, поет, хлопочет
В низкопоклонстве. И не хочет
Заря рассеять этот мрак.
 
 
Увидев, что бескрыл мужчина,
Тоскует гордая жена
И мучится стыдом за сына,
Которого родить должна.
В такой вот смутный час, мыслитель,
Встань на борьбу! Неси, воитель,
Неси для тех, в ком веры нет,
Пред кем без славы даль убога,
Чей мир уныл и пуст без бога,
Идеи неугасный свет!
 
 
Когда в расчетливости грубой
Погряз и закоснел твой век,
Воспрянь! В безвременье сугубо
Велик великий человек.
Ты видел, посреди развалин,
Как величав, хоть и печален,
Колонн несокрушенный ряд?
Поверженные великаны,
Когда лежат, – они титаны,
Когда над павшими стоят!
 

Отвиль-Хауз, 10 июня 1870

" Сквозь дождевую сеть сиял закат, печален. "

 
Сквозь дождевую сеть сиял закат, печален.
Как золотой фронтон классических развалин,
Дуб шелестел листвой.
Даль моря в клубах волн у края небосклона
Казалась мраморной поверженной колонной,
Зеленой и витой.
 
 
Волна, кипя, неслась, как в пене кобылица,
И отблеск чьих-то глаз светился, как зарница,
В небесной глубине.
Шли без числа валы, бежали в вечной смене,
И гулом колесниц на сумрачной арене
Их шум казался мне.
 
 
Пучина темноты! Там Прометеи в безднах
Таятся, духи тьмы кишат в мирах надзвездных.
О небо-океан,
Титанов скрыло ты в своих глубинах вечных,
И сколько гениев в просторах бесконечных
Я вижу сквозь туман.
 
 
Привет тебе, о жизнь, о ночь, о сфинкс-загадка,
Душа всемирная, с тобой слиянье сладко,
Я верю глубоко,
Мне в лоно вечности отрадно погрузиться,
Мне в безднах полночи – как в темной чаще птице
Привольно и легко!
 
 
В непостижимое стремлюсь проникнуть взором:
Мудрец и праведный запятнан наговором,
Закрыты небеса.
К добру слепому зло пристроилось слугою.
Но вижу с радостью: под дверью роковою —
Сиянья полоса.
 

Я РАБОТАЮ

 
Друзья, я вновь взялся за свой любимый труд,
Меня уже давно перо с бумагой ждут;
Вот я пишу стихи, отрывки для романа,
Пытаюсь, как могу, уйти от зла, обмана,
От эгоизма, лжи, и слышу все ясней:
Слов зыбких океан шумит в душе моей.
 
 
Значенье слова «труд» прекрасно и глубоко,
В нем жизнь рабочего и заповедь пророка!
Труд – наш священный долг, хвала ему и честь!
Он принуждение, но в нем и воля есть.
Поденщики труда сурового свободны.
 
 
Зачем тебе, мудрец, раздумывать бесплодно,
Забыв про все дела, мысль в слово воплощать
И беспредельное в предельное вмещать?
Романы! Что нам в них? Что нам стихов звучанье,
И фразы громкие, и темных бездн зиянье,
Все тайны, жизнь и смерть, неведомый закон
Произрастания лесов, людских племен,
И гробовая сень, что скрыла царства мира,
Жизнь человечества, загадка, что Шекспира
Терзала и куда вперял пытливый взгляд
Тацит, историю творя, и Данте – «Ад».
К чему искусство, стиль, все формы, все затеи,
Строфа Горация, Лукреция спондеи,
Все те, кто жар души в звучанье слов вложил:
Исайя, Пиндар, Плавт, Амос, Софокл, Эсхил, —
Все то, что делает наш род людской великим?
Как я устал внимать таким сужденьям диким,
Нелепых доводов мне ль не знаком трезвон!
Я сам на колесе искусства Иксион.
 
 
Пишу я… Но про что? Про все. Ведь размышленье —
Та дверь широкая, куда без промедленья
Заходят путники: и мысль, и долг, и честь,
И доблесть, скорбь – и всем приют в жилище есть.
Я вижу вечный день, там, в вышине, горящий
(О, как земля мала, коль в небо смотришь чаще),
И мертвым отдаю я – жертва многих бед —
Всю силу памяти, свободной от сует!
Работать, размышлять, друзья, моя отрада…
Глубокий мир души нисходит, как награда,
К израненным, но все ж пытающимся жить
И думать более, чтоб менее грустить.
 
 
…И жизни мировой я чувствую дыханье,
И видно мне вдали грядущих дней сиянье —
Сиянье горнее над пеленою тьмы.
Вновь силы черпаем в таких мечтаньях мы!
О, радость – ощутить, что становлюсь пророком!
О труд, великий труд, в слиянии глубоком
Усилье, и мечта, и бремя, и порыв!
Послушен зову ты, усерден и ретив,
Являешься зажечь в нас доблестное рвенье,
И, крыльями взмахнув, в стремительном движенье
Страданья разорвав, как темный свод ветвей,
Ты нас уносишь ввысь, в безбрежный мир лучей,
Вдаль от земли, от зла, от лжи и от порока, —
Орел, что зова ждет, таясь в тени до срока.
 

POST SCRIPTUM

 
. . . . . . . .
 
 
Ты говоришь мне, друг: «Отверженных» закончи»…
Чтоб книга зрелая была завершена,
Свобода мышленья писателю нужна.
Коль целый мир в душе все ярче, ощутимей,
Могу ли думать я о иезуитах, Риме,
О всех Фоше, Моле, о Бонапарте, друг?
Верни просторы мне и неба звездный круг,
Уединенье, лес, безмолвием одетый…
Как совместить меж звезд парящего поэта
С трибуном яростным, когтящим Шангарнье,
Орла в безбрежности – и ястреба в войне?
 

1850

"Когда иду к высокой цели, "

 
Когда иду к высокой цели,
Я над угрозами смеюсь
И, в правом убеждаясь деле,
К нему бестрепетно стремлюсь.
 
 
Нет, ни Июня меч разящий,
Ни крики, ни насмешек яд,
Ни Бонапарта взгляд косящий,
Ни буря средь морских громад,
 
 
Ни брань, ни злобные гоненья —
Ничто меня не изменит!
Пусть рухнет мир, его крушенье
Меня убьет, но не смутит.
 

"Брожу ли в чаще вечерами, "

 
Брожу ли в чаще вечерами,
Когда в закате меркнет даль,
В смятении, объят мечтами,
Иль тихую тая печаль,
 
 
Задумаюсь ли у камина
Я, устремив в пространство взор,
И книги в сторону откину
И не вступаю в разговор,
 
 
Вы говорите: «Он мечтает!»
Да, я мечтаю – вижу я,
Как сумрак землю обнимает,
Рождая свет иного дня;
 
 
Во мгле, что скроет жизнь мирскую,
Свет, созданный для глаз земных,
Ко мне приблизится вплотную
Сонм лиц таинственных, родных,
 
 
Виденья, облики, что прежде
Я знал, ко мне тогда плывут
Из мира тайны и надежды,
Что миром памяти зовут!
 
 
И в запредельные стихии
Дано мне сердцем проникать,
И предо мной там, как живые,
Отец, задумчивая мать.
 
 
И в веянье неуловимом,
Как бы ласкающем меня,
Угадывать – то ангел мимо
Летит неслышно – дочь моя!
 
 
Да! В чаще сумрачного бора
И в тихой комнате моей
Я чувствую – не сводит взора
С меня незримый рой теней!
 

6 января I860

ЖАННЕ

 
Мне грустно; рок суров; на свете все так зыбко;
Укрыто вечной мглой немало милых лиц…
Но ты еще дитя. Светла твоя улыбка,
Ты видишь лишь цветы и слышишь только птиц.
 
 
Не зная злой судьбы, смеясь, лепечешь что-то;
В неведенье святом душа твоя чиста.
Тебя не трогают ни ярость Дон Кихота,
Ни муки крестные распятого Христа.
 
 
И где тебе понять, что Кеслера сломило,
За что в Бразилии томился Рибейроль?
Тебе, мое дитя, неведома могила,
Неведомы тебе изгнанья мрак и боль.
 
 
О, если б ты могла понять мои печали,
Я б не сказал тебе об этом никогда.
Но хоть цветет апрель, и лучезарны дали,
И взор твой светит мне, как яркая звезда,
 
 
И твой беспечный смех еще по-детски звонок, —
А все же страшен мир, и слез немало в нем.
Я все тебе скажу! Ведь ты еще ребенок;
Лишь нежность в голосе услышишь ты моем.
 

16 августа 1870

"Сухой, холодный долг – к спокойной жизни путь? "

 
Сухой, холодный долг – к спокойной жизни путь?
Ужель, его избрав, не смеешь ты глотнуть
Ни капли лишнего из полного стакана,
Где безрассудства смесь и страстного дурмана?
Ужель стал бережлив и в жизни строг своей,
Чтоб в лапы не попасть тех подлых торгашей,
Что, цену им найдя по стати и по чину,
То женщину купить готовы, то мужчину?
Ужели участь тех покой смутила твой,
Кто, голода страшась, конца на мостовой,
Был принужден пойти к хозяину в лакеи?
Ужели не рискнешь в житейской лотерее?
Так знай: ты – скареда, сквалыга, скупердяй,
Отверженный людьми, почти что негодяй.
«Трус!» – скажет поп тебе; «Дрянь!» – уличная девка.
За честность злобно мстя, в твой дом войдет издевка.
В наш век распущенный, не знающий препон,
Коль ты не Аретин, ты жадный Гарпагон.
 

18 декабря 1874

"Порядочность во всем – вот вся моя заслуга. "

 
Порядочность во всем – вот вся моя заслуга.
Когда уйду навек от недруга и друга,
На строгой высоте исполненного долга
Меня запомнят все сограждане надолго.
Хулителей моих бесстыдных поношенья
Помогут мне спастись от скорого забвенья.
Их ненависть начнет с рычаньем приближаться,
Царапать мне лицо и яростно кусаться.
Сбегутся чудища, страстей позорных стая:
И Злость, и Клевета, и Наглость площадная.
Так в Индии, когда, кружась над горной кручей,
Стервятники ее вдруг облегают тучей,
Крестьяне говорят, живущие в долине:
«Как видно, там мертвец положен на вершине».
 

15 декабря 1874

ПОБЕДА ПОРЯДКА

 
Порядок вновь спасен. Везде царит покой,
И это – в пятый раз, а может быть – в шестой.
Для каторги опять готово пополненье.
За эти восемь дней, что длилось избиенье,
Ступать по мертвецам в привычку уж вошло.
Решительной рукой искоренялось зло:
Детей, и стариков, и женщин без разбора
Косили наповал, не видя в том позора.
Оставшихся в живых – изгнанье, ссылка ждет.
 
 
Плывут за океан, в трюм загнаны, как скот,
Вчерашние борцы, не ведавшие страха,
Чьи славны имена от Волги и до Тахо.
Победа! Справились! Повержен страшный враг!
Когда во Франции хозяйничал пруссак,
Париж прославиться решил великим делом
И родину спасти. Пять месяцев гудел он,
Как в бурю лес гудит. Ливийский ураган
Бушует так. «Париж безумьем обуян, —
Был приговор. – Пора ему угомониться:
Опасней Пруссии восставшая столица».
Ликующий Берлин шлет благодарность нам.
Открыться можно вновь кофейням и церквам.
Кровь залила огонь войны неутолимый.
Погиб Париж – зато порядок обрели мы.
Что мертвецов считать? Ведь лошадь на скаку
Сдержать не так легко бывает седоку.
На землю небеса вслепую мечут громы:
Вот так же наугад шлем в стан врага ядро мы.
Убитых тысячи? Какая в том беда?
И Зевса гнев разит невинных иногда.
Восторгом до краев полны сердца и души:
Ура! Теперь ничто порядка не нарушит.
 
 
Не думать и молчать – приказ народу дан.
Пора, чтоб, наконец, отхлынул океан
И чтобы в лица гниль могильная пахнула
Поборникам свобод, дошедшим до разгула.
Наш беспокойный век – век молний, грозных бурь;
Его зажмет в тиски и вышибет всю дурь
Спасительный кулак, явившийся из бездны.
Узда религии для общества полезна.
Силлабус благостный, законный государь
Спасенье принесут, а не народ-бунтарь.
Погас огонь. Из тьмы несет угаром смрадным, —
Наказан дерзкий бунт террором беспощадным.
Нет больше ничего. Все смолкло. Гул исчез.
От площади Конкорд до кладбища Лашез
Спустилось на Париж, не ведавший покоя,
Глухое, тяжкое безмолвие ночное.
Народ покорен, нем, робеет пред штыком…
Пусть кто взбунтуется – финал теперь знаком!
По вкусу господин для каждого найдется;
Пока же обо всех полиция печется.
Ну, разве не легко разбили мы врага?
Цена спасения не так уж дорога:
Кровь под подошвами и душный запах морга…
Но почему-то я не млею от восторга.
 

ТРЕТЬЕСТЕПЕННОМУ КОРОЛЮ

 
Король, ты, говорят, изгнал меня. Отлично.
Притом журнальный клещ в газетишке мокричной
От твоего лица бесчестье мне нанес;
И брызжет царственной слюной официоз.
Не шлю тебе ответ, пусть это неучтиво.
Вот видишь ли, король, величество – не диво.
Твой журналист и ты – мне дела нет до вас:
Цветами занят я, которые сейчас
Бог расточает нам; я праздник роз справляю.
К тому ж угрюмый сфинкс, как я предполагаю,
И мрачная скала, для птиц морских приют,
Вниманье обратить едва ли снизойдут
Тот – на песчинку, та – на брызги пены вздорной.
Что плошка начадит, что оскорбит придворный,
В порядке то вещей; мечтатель не сердит.
Твое величество меня не возмутит.
Пусть будет награжден слуга твой безупречный.
Как повелел вам бог, де Местра подопечный,
Ты царствуешь, а твой писец строчит. Мир вам.
 
 
Охотник хищный я и рыщу по кустам;
Лай своры призрачной я чую, слуху веря;
Величие ценю я царственного зверя,
Мне нравится встречать державных тварей злых,
Чтоб успокоить мир звук песен мог моих.
Мне не досадны львов свирепых нападенья,
Чудовищ, полчищ их рычащих окруженья.
Подстерегаю их под деревом густым,
И, лишь приблизятся, я угрожаю им,
Пускаю зубы в ход – чему пример наглядный:
У ног моих того из чудищ остов смрадный,
Что императором, я полагаю, был.
Но недосужно мне являть свой гневный пыл;
Я предпочту молчать.
 
 
Я думаю о многом
Здесь на земле, с небес благословенной богом,
А в храмах проклятой кощунственным попом.
Дуб в желуде люблю, птенца – в яйце любом,
В ребенке – будущность; едва зари отрадной
Прольется свет, «Еще!» – я восклицаю жадно
И у небес молю для нас, для всех людей
Бескрайной широты разлившихся лучей.
От оскорблений всех я огражден покровом
Лазури и ветвей с дыханьем их медовым
И дивным щебетом их сладкозвучных гнезд.
В природе столько глаз, ушей, как в небе звезд.
На род людской она глядит так величаво,
Так силы бережет и так их тратит здраво,
Что получает все и не теряет сил.
Ее могучий хор в себе все звуки слил!
Да, пользу приносить мне хочется мечтами.
Следит за ветрами господь, я – за стихами:
Ведь стих и буря злой явили бы порыв,
Та – воды возмутив, а этот – сердце вскрыв,
Коль не стремились бы они в огромном мире:
Та – сделать чище ширь, а этот – душу шире.
 
 
Тьма – это враг; ценой мучительной борьбы
Разгадку вырвать я желаю у судьбы
И сердце из теплиц непониманья вынуть,
Изгнать невежество и нищету отринуть.
Я беспокоен, горд и холоден умом;
Безжалостной судьбе не уступлю ни в чем.
Под сенью жуткою иду ветвей широких,
Среди зеленых трав, среди цветов высоких.
Запретной для меня на свете нет страны;
Мне оскорбители и жалки и смешны.
Все солнца любы мне и все отчизны милы;
Мечты великой я поборник, полный силы,
Мне сновиденье – друг, утопия – сестра,
И ненависть моя – желание добра.
Я, словно шуму волн, взбегающих на землю,
Неясным шепотам идей грядущих внемлю,
Потоку этому готовить русло рад.
Обетованием чудесный рок чреват.
И я прогрессу путь в пространстве пролагаю,
Сон колыбелей, сон могил оберегаю;
Я жажду истины, добра и красоты,
Не внемля королям, столь крошечным, как ты.