Текст книги "Том 13. Стихотворения"

Автор книги: Виктор Гюго

ЧЕРТ НА ДЬЯВОЛА

***

 
Меж императором и королем – война.
 
 
«Что ж! Революциям откроет вход она, —
Мы думали б. – Война! Но в ней – родник величий.
Желает лавров ад, желает смерть добычи.
Монархи поклялись свет солнца угасить;
Алеющая кровь должна весь мир залить;
Людей пойдут косить, как бы траву на поле;
Быть победителям в грязи, но – в ореоле…»
И мы, желавшие крепить меж наций мир
И землю для плугов хранить, не для мортир,
Взывали б, скорбные, но гордые: «Пруссаки!
Французы! Что вам в той – голландца с немцем – драке?
Оставьте их, царей. Свершится божий суд.
Бой Вишну с Индрой мы узреть мечтали б тут —
Преображение из светопреставленья
И пламень благостный, пронзающий затменье!
О схватках яростных мечтали б мы ночных,
О диком хаосе раскатов громовых,
Где безднам ураган грозит; где в схватке тесной
Гигант с архангелом сплетен, с его небесной
Кровь черную свою сливая; мнился б он —
Левиафана в тьму прогнавший Аполлон.
Воображали б мы бред и безумье мрака.
Мы сталкивали бы свирепою атакой
Иену с Росбахом, с ордой вестготов Рим;
Наполеон бы шел за Фридрихом Вторым.
Мы верили б, что к нам, сквозь ужасы и беды,
Как ласточки, спешат крылатые победы
И, как в гнездо, летят из глубины небес
Туда, где Франция, где право, где прогресс!
Мы верили б, что нам – узреть крушенье тронов
И роковой распад одряхших Вавилонов,
Что над материком растоптанным, горя,
Свободы вскинется прекрасная заря,
Что, может быть, во тьме разгромов и возмездий
Родится новый мир из рухнувших созвездий!
 
 
Так думали б мы. Пусть, сказали б, нам стократ
Арбелу, Акциум и Зару воскресят —
В крови, но в славе. Пусть над бездной, над провалом
Опять повиснет мир, как при Лепанто алом,
При Тире, Пуатье и Тольбиаке. Три
Угрюмых призрака, пучины вратари, —
Мощь, Ярость, Ночь, – пускай разверзнут зев могилы,
И Север с Югом пусть сойдут в тот мрак застылый,
Пусть племя – то иль то – исчезнет в глубях рва,
Где разлагаются князья и божества!
В раздумье, блеск побед провидя и удары
Боев, какие встарь вели бойцы Луары,
И славу Лейпцига сквозь мерзость, и Ваграм,
И слыша, как Нимрод, и Кир, и Цезарь к нам
Идут, – мы вздрогнули б от смутных ожиданий…»
 
 
Вдруг чья-то, чувствуем, рука у нас в кармане.
 

***

 
Суть в том, чтоб кошелек спереть у нас. – Пустяк!
 

***

 
Давно уж сказано, что Бонапарт-голяк
Был жуликом и млел в приятнейшей надежде
Ограбить Пруссию (нас он ограбил прежде).
Он трон украл. Он подл, и мерзок, и лукав.
Всё так. Но мы мечту хранили, что, напав
На старца-короля, кто горд веками трона,
Кому кирасой – честь и лишь господь – корона,
Он встретит одного из паладинов тех,
Что в годы Дюнуа сражались, чей доспех
Турниры украшал и ныне мнится в тучах,
Исполненных зари и ропотов летучих…
Все чушь! Иллюзия! Совсем другой наряд!
Свистки разбойничьи, а не рога, звучат.
Ночь. Дебри дикие, сплошь полные клинками.
Стволы ружейные сверкают меж ветвями.
Крик в темноте. Врасплох! Засада! Кто там? Стой!
Все озаряется, и в заросли густой
Разверзлись просеки, где свет багряный льется.
Стой! Череп раздробят тому, кто шевельнется.
Ложись, ложись! Никто чтоб не вставал! Ничком!
И – денежки теперь давайте, целиком.
Вздор, коль не нравится, что вас по грязи стелят,
Обшаривают вас и в лоб из ружей целят.
Их – пять на одного; оружья – до зубов;
Кто заупрямится, немедленно «готов»!
Ну! Исполнять!.. Приказ – как будто из берлоги.
Что ж! Кошелек отдать, согнуть в коленях ноги,
Упасть, покорствуя, лежать на животе,
Не смея двинуться, – и вспомнить земли те,
Что звались Гессеном, Ганновером и Польшей…
«Готово». Можно встать… И денег нету больше,
И вкруг – сплошной Шварцвальд!.. Тут ясно стало нам,
Неподготовленным к изменничьим делам,
Невеждам в таинствах правленья, нам, профанам,
Что наш Картуш войну затеял – с Шиндерганом!
 

ДОСТОЙНЫЕ ДРУГ ДРУГА

 
Вот поглядите: здесь – кровавый дурачок;
Там – радостных рабов подмявший под сапог,
Зверь божьей милостью, святоша, враг скандалам,
Рожденный для венца, оставшийся капралом.
Здесь – жулик, там – вандал, короче говоря.
Притон за глотку сгреб Второе декабря.
Тут – заяц трепетный, а там – шакал трусливый.
Овраг разбойничий с берлогою блудливой,
Как видно, – колыбель иных монархов. Бред!
В самой Калабрии рубак столь страшных нет.
Грабеж – вот их война! Искусство их разгула,
Пленяя Пулайе, Фолара бы спугнуло.
Все это – как в ночи на дилижанс наскок.
 
 
Да, низок Бонапарт, ну а Вильгельм жесток.
И не было глупей у подлеца капризов,
Чем нагло брошенный бандиту злому вызов.
Один пошел ни с чем в атаку, а другой,
Дав подойти, взметнул вдруг молнию рукой,
В кармане скрытую с предательской усмешкой.
Он императора избрал гремушкой, пешкой,
Манил его, смеясь: «Иди, малыш!» Болван
Шел, расставлял силки – и угодил в капкан.
Резня, отчаянье, измена, трупов горы
И громом полные зловещие просторы!
И в этих ужасах, которым нет числа,
Слепит мыслителя неведомая мгла.
О небо, сколько зла! О, грозный час расплаты!
О, Франция! Встал смерч – и во мгновенье смяты
И призрак цезаря и призрак войска с ним…
 
 
Война, где был один – огонь, другой же – дым.
 

ОСАЖДЕННЫЙ ПАРИЖ

 
Париж, история твои прославит беды.
Убор твой лучший – кровь, и смерть – твоя победа.
Но нет, ты держишься. И всякий, кто смотрел,
Как цезарь, веселясь, в твоих объятьях млел,
Дивится: ты в огне находишь искупленье.
К тебе со всех концов несутся восхваленья.
Ты много потерял, но ты вознагражден
И посрамил врага, которым осажден.
Блаженство низкое есть то же умиранье.
В безумстве павшего, тебя спасло страданье.
Империей ты был отравлен, но сейчас,
Благополучия позорного лишась,
Развратников изгнав, ты вновь себя достоин.
О город-мученик, ты снова город-воин.
И в блеске истины, геройства, красоты
И возрождаешься и умираешь ты.
 

Париж, ноябрь 1870

"Я, старый плаватель, бродяга-мореход, "

 
Я, старый плаватель, бродяга-мореход,
Подобье призрака над бездной горьких вод,
Средь мрака, гроз, дождя, средь зимних бурь стенанья
Я книгу написал, и черный ветр изгнанья,
Когда трудился я, под гнетом темноты,
В ней перевертывал, как верный друг, листы.
Я жил, лишен всего, – лишь с честью непреклонной.
И видел город я ужасный, разъяренный:
Он жаждал, голодал – и книгу я ему
На зубы положил и крикнул так во тьму
Народу, мужество пронесшему сквозь бури;
Парижу я сказал, как клефт орлу в лазури:
«Ешь сердце мне, чтоб стать сильнее в ураган!»
 
 
Как смертный вздох Христа услышал Иоанн,
Как Пана стон дошел до Индии далекой,
Хоть он и прозвучал мгновенно, одиноко,
Так дрогнула земля от африканских скал
До нив Ассирии, когда Олимп упал.
Как, цоколь потеряв, вдруг рушится колонна,
Так дрогнул весь Восток с паденьем Вавилона.
Коснулся ужас нас, забытый с давних пор:
Качнулось здание, лишенное опор.
Все в страхе за Париж. Над ним тевтон глумится.
Погибнет целый мир, когда умрет столица.
Он больше, чем народ, он – мир, что короли
Распятым на кресте погибнуть обрекли.
Нет, человечеству не жить уже в покое!
Что ж, будем биться мы! Нуманции и Трое
Париж дает пример. Да будет дух наш тверд!
Тиранов посрамив, отбросим натиск орд.
Вернулись гунны к нам, как в дни старинных хроник,
Хоть враг орудия к стенам Парижа гонит,
Мы город отстоим, – пусть преданы, в плену, —
Неся тяжелый труд, спасем свою страну.
Пасть, не склонив чела, – уже победа. Это
Для славы в будущем достойная примета.
Сиять отвагою, добром, избытком сил,
Чтобы потомок вас своей хвалою чтил, —
Вот честь людей, страны, что ввек неодолима!
Катон велик вдвойне, когда он выше Рима:
Рим должен подражать ему, сравниться с ним,
Рим побеждал врагов, Париж – непобедим.
Наш труд окончится победы жатвой правой.
Сражайся, о Париж! Народ мой величавый,
Осыпан стрелами, без пятен на гербе,
Ожесточенным будь и победи в борьбе!
 

Париж, октябрь 1870

"И вот вернулись к нам трагические дни, "

 
И вот вернулись к нам трагические дни,
И знаки тайные с собой несут они
О том, что мир идет к какой-то страшной эре.
 
 
Творец трагедии и бледный Алигьери,
Вы, очевидцы войн с бесстрастною душой,
Один в Флоренции и в Аргосе другой,
Умы, орлиною овеянные славой,
Писали строки вы, где отблеск есть кровавый
Еще сокрытых гроз, грядущих бед печать,
И вас без трепета никто не мог читать.
Вы, мудрецы, чья речь слышна нам из могилы?
«Мы боги средь людей, провидцы тайной силы»,
О Данте и Эсхил, глядите!
Жалок трон,
И слишком узок лоб носителей корон.
Вы б презирали их! В них нет и стати гордой
Того, кого терзал ваш стих – и злой и твердый.
Не Греции тиран, не Пизы феодал, —
Живет в них дикий зверь, так каждый бы сказал.
Потомки варваров, их облик сохраняя,
Ордой из своего они приходят края
И гонят на Париж саксонских семь племен.
Все в касках, в золоте, в гербах со всех сторон,
Убийством, грабежом привыкшие кормиться;
Эмблемой хищную они избрали птицу,
Иль зверя дикого на шлеме боевом,
Иль вышитых химер, что дышат только злом,
Иль гребень яростно поднявшего дракона.
А их верховный вождь взял на свои знамена
Окраски траурной ужасного орла,
Чья тень чернеет днем, а в ночь, как день, бела.
С собою в грохоте влекут они заране
Орудия убийств всех видов, всех названий —
Тьму пушек, митральез – к уступам наших стен,
И бронзовый Немой, прервав молчанья плен,
Наполнив ревом зев для дела разрушенья,
Вдруг исполняется неистового рвенья
Рвать камни города, с земли его стереть,
И злобной радостью как будто дышит медь
И жаждет мстить за то, что человек когда-то
В ней матерьял нашел для самых гнусных статуй,
И словно говорит: «Когда-нибудь народ
Во мне, чудовище, владыку обретет!»
Трепещет все кругом. Семь венценосцев вместе
Напали на Париж. Его подвергли мести.
За что? Он – Франция, и целый мир притом,
Он у обрыва бездн горит живым лучом,
Он факел свой вознес рукою Прометея
И льет в Европу свет, высоко пламенея.
Парижу мстят они – Свобода, Разум он.
Парижу мстят они – ведь здесь рычал Дантон,
Сверкал Мольера стих, был едок смех Вольтера.
Парижу мстят они – ведь в нем вселенной вера
В то, что должно расти и крепнуть с каждым днем,
Он светоч, что горит под ветром и дождем,
Идея, рвущая завесу тьмы растущей,
Прогресс, сиянье дня средь ночи, всех гнетущей.
Парижу мстят они – за то, что тьме он враг,
Что провозвестник он, что правды он маяк,
Что в грозной славе их он чует смрад гробницы,
Что снял он эшафот, смел трон и стер границы,
Преграды, распри, рознь, что войн смирил он гром,
Что будущее – он, когда они – в былом!
 
 
Но то не их вина. Сил черных порожденья
Ведут их в тьме ночной лишь к славе преступленья —
Кир, Каин и Нимрод, Рамзес, Тимур хромой.
Они попрали честь, любовь и свет дневной;
Не став великими, они уже уроды.
Им страшно, что Земля, – в объятиях свободы
И счастья вечного, – горя любви огнем,
Вступает в мирный брак с немеркнущим умом.
Они хотели бы, чтоб бились насмерть братья,
Народ шел на народ; и в том для них проклятье,
Что все их помыслы для ада зажжены,
Во имя дьявола, но для небес темны.
О изверги цари! Не раньше тяготенье
Остынет в вас к мечу, к позорной жажде мщенья,
К коням и вою труб, грозящему бедой, —
Чем птицы вить гнездо откажутся весной,
Сдружится с ними тигр, и позабудут пчелы
Над ульем, им родным, кружить свой рой веселый!
 

"Семерка. Страшный знак. Число, где провиденье "

 
Семерка. Страшный знак. Число, где провиденье
Скопило, как в тюрьме, людские преступленья,
Нассау, Мекленбург, Бавария, пруссак,
Саксонец, Вюртемберг и Баден! Страшный враг!
Они, на город наш ползя ордой упорной,
Семь траурных шатров разбили ночью черной:
Смерть, злобу, стужу, мор, болезни, голод, страх.
Полузадушенный Париж – в семи петлях.
Как в Фивах, семь царей с него не сводят взгляда.
 
 
Какое зрелище! Звезда в объятьях ада.
 
 
Ночь приступом идет на Свет, и страшный крик
Звезды в ответ на смех Небытия возник.
День Слепота теснит, и Зависть дерзновенно
Жизнь хочет расплескать, разбить сосуд священный,
Великий пламенник, звезду средь звезд родных.
Светила говорят в просторах мировых:
«Как! Что случилось здесь? Небесное сиянье
Ушло. Стон ужаса бежит средь мирозданья.
Спаси, господь, звезду! Ты некогда туман
Рассеял, где, таясь, залег Левиафан».
Но поздно. Началось бесчестное сраженье.
 
 
Как средь опасных скал горит предупрежденьем
Маяк, так из звезды поднялось пламя – знак
Того, что ад встает, что ночь сгущает мрак,
Что бездна черная растет стеною дыма,
Где армий движется поток неудержимый.
Сгущается туман, где блещет сталь штыков,
Где преисподней гул, вой адских голосов —
Смешались в страшный рев бушующего ада,
Где рыку хищников подобна канонада.
Бесформенная топь, куда залег Тифон,
Растет, и катится, и длит ужасный стон.
Всю злобу хаоса звезда встречает эта.
Он – пламенем разит, она – лучами света.
У бездны – молния, а у звезды – лучи.
Тьма, буря, ураган, круженье туч в ночи,
Все пало на звезду – еще, еще и снова,
Чтобы душить, гасить свет утра молодого.
Как знать, кто победит? Надежда? Страх? Беда?
Прекрасный лик звезды бледнеет иногда
Под ярым натиском и тьмы и урагана.
Тогда она дрожит, тускнеет средь тумана,
Покрыта бледностью, почти свой гасит взор!
Ужели над звездой свершился приговор?
Но кто дерзнул на то, и кто имеет право
Гасить священный свет, души свет величавый?
Ад страшную свою разверз над нею пасть —
И в небе нет звезды… Ужель ей должно пасть?
 
 
Но сквозь завесу туч пробившееся пламя
Вдруг гривой огненной, разодранной ветрами,
Встает!..
 
 
Она, звезда, горит и гонит прочь,
Прочь ослепленную ее лучами ночь,
Встает во всей красе, сиянием одета,
И заливает тьму безмерной пеной света.
 
 
И хаос побежден? Нет… Сумрак гуще стал;
Прилив кипящих бездн вновь катит черный вал,
И, кажется, сам бог отчаялся, и снова
Неистовством стихий, круженьем вихря злого
Звезда поглощена. Ловушка! Где же свет?..
 
 
Остановилось все и ждет. Ответа нет.
Мир стал свидетелем позора, преступленья.
Глядит вселенная, как бездна в исступленье
Из непроглядной тьмы, разъяв ужасный зев,
На солнце без конца свой извергает гнев.
 

ВЕЧЕРОМ, НА КРЕПОСТНОЙ СТЕНЕ ПАРИЖА

 
Черным-чернел восток, но светел был закат.
Казалось мне – рука костлявая, сухая,
На траурных столбах простерла пышный плат,
Два белых савана по небу развевая.
 
 
Так надвигалась ночь и все брала в полон.
И птицы плакали, и листья трепетали.
Я шел. Потом опять взглянул на небосклон —
Он был полоскою окровавленной стали.
 
 
И мне почудилось: окончен страшный бой.
Какой-то светлый бог сражался против змея,
И меч небесных сил, грозящий, роковой,
На землю тяжко пал – и вот лежит, алея.
 

ПАРИЖ ПОНОСЯТ В БЕРЛИНЕ

 
Рассвет для мглы ночной – ужасное виденье,
И эллин – варвару прямое оскорбленье.
Париж, тебя громят, пытаясь делать вид,
Что некий приговор тебе за дело мстит.
Педант и солдафон, объединив усилья,
Бесчестят город наш геройский. В изобилье
И бранные слова и бомбы к нам летят;
Продажный ритор лжет, бесчинствует солдат:
Париж, мол, оскорблял религию и нравы.
Потребна им хула, чтоб оправдать расправы;
К убийству клевета удобно подведет.
Сенату римскому подобен твой народ,
О город, вынь же меч для подвигов победных!
Строитель мастерских, защитник хижин бедных,
О, город равенство изведавших людей!
Пускай беснуется орда тупых ханжей —
Защита алтарей и тронов, лицемеры,
Позорящие свет во славу темной веры,
Спасатели богов от мудрости земной.
Сквозь всю историю нам слышен этот вой
На римских площадях, в Мемфисе, Дельфах, Фивах,
Как отдаленный вой и лай собак паршивых.
 

ВСЕМ ЭТИМ КОРОЛЯМ

 
Князья тевтонские! Стремясь к успехам славным,
Не подражаете вы пращурам державным:
Они старались быть, круша врагов своих,
Не многочисленней, а доблестнее их.
Другой обычай – ваш.
 
 
Без шума, понемногу,
Во мраке тайную прокладывать дорогу
В соседнюю страну, обманывать дозор,
Как это делают любовник или вор,
Среди кустов, нигде открыто не маяча,
Прокрасться, доползти, фонарик слабый пряча,
Потом внезапно, вдруг, крича: «Ура!» и «Хох!»
И обнажив клинки, мильоном грубых ног
В азарте боевом топтать поля соседа…
Тому же лишь во сне пригрезится победа:
Нет войска у него, бездарный генерал.
Мартина Лютера торжественный хорал
С молитвой слушали недаром деды ваши:
То были воины, и из подобной чаши
Не стали бы они вино победы пить, —
Им честь была важней, чем радость победить.
 
 
А вы на всем пути к Версалю от Седана,
Пути жестокостей, коварства и обмана,
Успели натворить немало гнусных дел:
От гнева бы, о них услышав, покраснел
Суровый предок ваш, бесстрашный рыцарь-воин.
Ни песни меч войны, ни славы не достоин,
Когда предательство ему расчистит путь,
Когда обману он крестом украсит грудь.
Вильгельм – и Бисмарк с ним: при Цезаре – ворюга,
Обрел Великий Карл в Робер-Макере друга!
Уланам, рейтарам, пандурам отдана
В добычу Франция. Да, некогда она
Великой армией к народам приходила;
Огромной бандою к ней вторглась ваша сила.
 
 
Спешат, и пропасти они перед собой
Не видят. Так медведь на льдине голубой
Не чует, что она растрескается скоро.
 
 
Да, Франция в плену. Но от ее позора,
От Страсбурга – бойца, чей не угаснет пыл.
От Меца, – вами он за деньги куплен был, —
Получите вы то, что взять насилье может
От женщин, распятых на оскверненном ложе:
Нагое тело их и неуемный гнев.
 
 
У гордых городов и непорочных дев
Для тех, кто их терзал, насильно обнимая,
Есть только эта плоть – холодная, чужая.
 
 
Так убивайте же побольше: Гравелот
И Шатоден – поля, где жница-смерть идет,
Чтоб красным вы могли гордиться урожаем.
Хвалитесь: «Мы Париж блокадой удушаем!»
Орите: «Никому теперь пощады нет!»
Знамена треплются, надувшись от побед.
Но в шуме празднества недостает чего-то;
Не открываются небесные ворота,
Чтоб выпустить лучи; и лавры на земле
Зачахнут, кажется, в кровавой вашей мгле.
А сонмы горних Слав молчат; не слышны клики,
Опущены крыла, угрюмо-скорбны лики.
Смотреть и узнавать и слышать не хотят,
И видно нам с земли, как, темные, скорбят
Они над трубами поникшими своими.
И правда, ни одно не прогремело имя
Средь гула стольких битв! О слава, кто герой?
Как! Победителей великолепный строй —
Надменных, дерзостных, своим успехом пьяных,
Но – диво-дивное! – каких-то безымянных?
И доля наша тем постыднее, что так
Ужасен был разгром и так ничтожен враг!
 

БАНКРОФТ

 
Что это с Францией? К ничтожествам презренье
Трагическое ей внушает ослепленье.
Она не хочет знать, что говорят о ней
На нищих чердаках иль в залах королей.
Будь вы бродягою или министром властным,
Ее величию вредили б вы напрасно.
Не в силах Франции вы сделать ничего.
Хотите вы клеймить – подумайте, кого?
Среди своих торжеств и горестных волнений
Она не видит вас, вы для нее лишь тени.
Когда б пред ней предстал Тиберий, Чингисхан,
Завоеватель-бич иль человек-вулкан,
Она подумала б, уместно ль счесться с вами,
Презреньем вас казнить. Прославьтесь же делами!
Тогда увидим. Нет? Идите прочь! Червяк
Все ж будет червяком, хотя б всегда, как враг,
Копил он злобы яд. Что сделать мелочь может,
Хотя тупая злость ее всечасно гложет?
И что ничтожеств власть? Она лишь миг живет.
Чем может повредить колоссу, что встает
Среди песков пустынь, гиен трусливых стая
Иль птицы жалкие, что, низко пролетая,
Стремятся запятнать тот горделивый лик,
Который в свете звезд недвижен и велик?
 

Париж, январь 1871

"Твердить все о войне, мир утвердив сперва! "

 
Твердить все о войне, мир утвердив сперва!
«О мудрость, лживые ты говоришь слова! —
Сказал мудрец. – Когда ты столь жестокой стала?
Иль ты ослеплена, иль разум потеряла?
Что с Братством сделано тобою? Ты встаешь,
Чтоб Каина убить, вонзить в Аттилу нож». —
«Нет, Человек, ты мне поверить можешь смело.
Где Скупость начала, кончает Щедрость дело;
Нас Ненависть ведет к Любви, зима к весне,
Ты вздумал отрицать – и утвердил вполне»,
Противоречия свои плодя бессчетно,
Блуждают истины в таком тумане плотном,
Что глубиною их совсем мы смущены.
Вот отчего пути судьбы всегда темны.
И Ночь, святая Ночь густое покрывало
Из мириад светил таинственно соткала.
 

ЕПИСКОПУ, НАЗВАВШЕМУ МЕНЯ АТЕИСТОМ

 
Я атеист? Пойми, о поп, не много толку
Разыскивать в моей душе такую щелку,
Через которую ты разглядеть бы мог,
Насколько верю я, что миром правит бог.
Шпионить, уличать меня по сплетням, слухам,
Подсчитывать грехи по дьявольским гроссбухам —
Все это тщетный труд. Мой символ веры прост.
Готов перед тобой предстать я в полный рост;
Я выложу все сам и ничего не скрою.
 
 
Да, если бог – старик с предлинной бородою
И восседает он, как сказочный король,
На троне золотом, как бы играя роль
В большой феерии: святой пророк ошую,
Голубка на плече, архангел одесную,
А на руках Христос… И если этот бог,
Един и тройственен, завистлив и жесток,
Действительно таков, каким иезуиты —
Гаррас ученый, Плюш, Трюбле, Ноннот маститый —
Представили его в писаниях своих:
Бог, угнетающий свирепо малых сих;
Казнящий правнуков за древний грех Адама
И разрешающий куренье фимиама
В честь царственных убийц; сказавший солнцу: «Стой!»,
Едва тем не сломав порядок мировой;
Весьма посредственный географ и астроном;
Бог, созданный людьми и ставший их патроном,
Их грозным судией и злобным палачом;
Привыкший наобум разить своим мечом;
Всегда карающий и редко милосердный;
Казнящий часто тех, кто молится усердно;
За щедрые дары прощающий блудниц;
Владыка, правящий державой без границ
И подражающий порокам человека;
Тиранами людей терзающий от века;
Бог, допускающий злодейства, подлость, ложь…
В такого бога я не верю ни на грош!
 
 
Но если бог – вещей предвечное начало,
Обозначение иное идеала,
Который хаосу единство придает
И в коем мир себя как личность познает;
Вселенская душа, чьим пламенем чудесным
Возжен бессмертный свет в моем земном, телесном
И обреченном в прах вернуться существе;
Когда он – Абсолют, с которым я в родстве;
Тот голос внутренний, который возвещает,
Где истина, и злых деяний не прощает,
Дает мне знать, какой из сил враждебных двух
Я к действию влеком; свободный ли мой дух,
Животный ли инстинкт – мой подлинный водитель;
И коль он бытия таинственный зиждитель,
Кем полнится душа в неизреченный час,
Час взлета к небесам, когда святой экстаз
Ей крылья придает и, чуждая метаньям,
Стремясь творить добро, готовая к страданьям,
Она взмывает ввысь, ветрам наперекор,
Чтоб вырваться из туч на голубой простор,
Влечется тем сильней, чем тьма черней и гуще,
За горизонт, к заре, и славит день грядущий;
Коль божий промысел – такая глубина,
Которой ни постичь, ни обнаружить дна
Не в состоянии попы мастей различных;
Коль не разъять его и не расчесть первичных
Частей, слагающих понятье «божество»;
И в образе людском нам не узреть его —
Затем что он есть бог безликий и незримый
И в сыне божием отнюдь не воплотимый;
Отнюдь не «бог-отец», но жизни всей родник,
Источник юности, а не брюзга-старик;
Когда он тот, о ком создатели религий
Не знают ничего, о ком молчат их книги,
Но ведают о ком младенец и мертвец,
Которым явлен он, как сущего венец;
Коль съесть его нельзя при таинстве причастья;
И если он не враг любви, земному счастью;
Когда собой он все объемлет существа;
Коль он есть Целое, которое едва
Помыслить можем мы без головокруженья,
Но чувствуем душой в минуты озаренья;
Когда его нельзя сковать, вогнать в канон;
Коль катехизисом он не узаконен;
А речь его слышна нам в грохоте циклона —
Не в бормотании с церковного амвона;
Коль он в величии своем для нас незрим,
Но есть во всем, везде – везде неуловим —
В былинке крохотной, в безмерности надзвездной…
Коль небо – храм его, вероученье – бездна,
Когда им созданы гармония светил
И равновесие присущих духу сил
И волею его пребудут в постоянстве
Добро, Любовь, Мораль – как и миры в пространстве;
Когда он столь велик, прекрасен и высок,
Что жалким кажется и слабым слово «бог», —
Тогда, епископ, мы меняемся ролями!
С тобою мы идем различными путями:
Тебя влечет во тьму, где смерть, и тлен, и зло,
Меня – туда, где жизнь и где всегда светло.
Тогда, епископ, ты плутуешь, как картежник;
Тогда я верую, а ты вот – злой безбожник!
 

27 июля