Текст книги "Том 13. Стихотворения"

Автор книги: Виктор Гюго

БОМБА В ФЕЛЬЯНТИНАХ

 
Что ты такое? Как! Ты возникаешь в небе?
Как! Ты – свинец, огонь, убийство, страшный жребий,
Коварный, скользкий гад, взлелеянный войной?
Ты – неприкрашенный, невиданный разбой,
Ты, брошенная нам владыками мирскими,
Несущая разгром и горе, ты, чье имя —
Страх, ненависть, резня, коварство, гнев, – и ты
Вдруг падаешь на нас с небесной высоты!
Лавина страшная металла, взрыва пламя,
Раскрывшийся цветок из бронзы с лепестками,
Горящими огнем! Людской грозы стрела,
Ты мощь разбойникам, тиранам власть дала.
Продавшись королям, ты злому служишь делу.
Каким же чудом ты с небес к нам мечешь стрелы?
Как настоящий гром, разишь ты с высоты;
Ад породил тебя, так как же с неба ты?
 
 
Тот, близ кого сейчас твое промчалось жало,
У этих бедных стен, задумчивый, усталый,
Сидел, во мраке лет стараясь вызвать сон
Прошедший: мальчиком, совсем ребенком он
Здесь, помнится, играл; и прошлого глубины
Раскрылись перед ним: здесь были Фельянтины…
Нелепый этот гром упал на райский сад.
Какой здесь смех звучал – о, много лет назад!
Вот эта улица была когда-то садом.
То, что булыжник здесь уж повредил, снарядом
Вконец разрушено. На склоне наших лет
Мы обесцвеченным, поблекшим видим свет.
Здесь птички ссорились среди листвы дрожащей.
О, как дышалось здесь! В густой зеленой чаще
Казался отблеск дня сияньем неземным.
Ты белокурым был – и вот ты стал седым.
Ты был надеждою – ты тенью бродишь ныне.
Ты мальчиком смотрел на купол той твердыни —
Теперь и сам ты стар. Прохожий погружен
В воспоминания. Здесь с песней крылья он
Раскрыл, и расцвели перед его глазами
Цветы с бессмертными, казалось, лепестками.
Вся жизнь была светла. Здесь проходила мать,
Под вешней зеленью любившая гулять,
И за подол ее держался он рукою.
О, как стремительно исчезло все былое!
Там, где цветы зари цвели для юных глаз,
На тех же небесах – горят над ним сейчас
Цветы ужасных бомб. О, розовые дали
Той утренней зари, где горлинки летали!
Тот, кто сейчас угрюм, был счастлив, весел, рад.
Все искрилось кругом, все чаровало взгляд,
Казалось, купы роз, и голубой барвинок,
И маргариток тьма, белевших меж травинок,
Смеялись, нежились под солнечным теплом,
И, сам еще дитя, он тоже был цветком.
 

ВЫЛАЗКА

 
Холодная заря едва столицу будит.
Идут по улице военным строем люди.
За ними я иду: всегда меня влечет
Бодрящий гул шагов, стремящихся вперед.
То наши граждане спешат на подвиг славный.
И ростом не велик, но смелым сердцем равный
Любому из бойцов, шагает за отцом
Счастливый мальчуган. И с мужниным ружьем
В рядах идет жена, и нет в глазах печали:
Так жены галльские мужчинам помогали
Оружие нести и тоже шли на бой
То с римским цезарем, то с гуннскою ордой.
Смеется мальчуган, а женщина не плачет.
Да, осажден Париж, и ныне это значит,
Что граждане его легко сошлись в одном:
Им страшно только то, что им грозит стыдом.
Пускай умрет Париж – чтоб Франция стояла,
Чтоб памяти отцов ничто не оскверняло.
Все отдадим, себе одно оставим – честь.
И вот они идут. В глазах пылает месть,
На лицах – мужества, и голода, и веры
Печать. Они идут вдоль переулков серых.
Над ними знамя их – священный всем лоскут.
Семья и батальон совсем смешались тут;
Их разлучит война, но только у заставы.
Мужчин растроганных и женщин, бранной славы
Защитниц, льется песнь. Вперед, за род людской!
Провозят раненых. И думаешь с тоской
И гневом: короли чужие захотели,
И вот я вижу – кровь алеет на панели.
До выступления лишь несколько минут;
В предместьях – топот ног, и барабаны бьют.
Но горе чаявшим Париж сломить осадой!
И если западни поставят нам преградой,
То слава и почет – сраженным смельчакам,
А одолевшим их позор и стыд врагам.
Бойцы уже влились в отряды войск. Но мимо
Внезапный ветерок проносит клочья дыма:
То первых пушек залп. Вперед, друзья, вперед!
И трепет пробежал вдоль выстроенных рот.
Да, наступил момент; открыты все заставы;
Играйте, трубачи! Долины и дубравы
В неясном далеке, с залегшим в них врагом,
Немой, предательски спокойный окоем —
Он загремит сейчас, заблещет, пробужденный.
Мы слышим: «Ну, прощай!» – «Давайте ружья, жены!»
И те, безмолвные, кивнув мужьям своим,
Целуют ствол ружья и возвращают им.
 

В ЦИРКЕ

 
Со львом из Африки медведь сошелся белый.
Он ринулся на льва и, злой, остервенелый,
Пытался разорвать его, рассвирепев.
А лев ему сказал: «Глупец, к чему твой гнев?
Мы на арене здесь. Зачем казать мне зубы?
Вон в ложе человек – широкоплечий, грубый.
Его зовут Нерон. Ему подвластен Рим.
Чтоб он рукоплескал, мы бьемся перед ним.
Обоим нам дала свободно жить природа;
Мы видим синеву того же небосвода,
Любуемся одной и той же мы звездой, —
Что ж хочет человек, обрекший нас на бой?
Смотри, доволен он, нас видя на арене.
Ему – смеяться, нам – лежать в кровавой пене!
По очереди нас убьют, и в этот миг,
Когда готовы мы вонзить друг в друга клык,
Сидит на троне он, за нами наблюдая.
Всесилен он! Ему забавна смерть чужая!
О брат, когда мы кровь в один ручей сольем,
Он назовет ее пурпурной… Что ж, начнем!
Пусть будет так, простец! Готовы когти к бою.
Но думаю, что мы сейчас глупцы с тобою,
Коль яростью своей хотим упиться всласть.
Уж лучше, чтоб тиран попался в нашу пасть!»
 

Париж, 15 января 1871. Во время бомбардировки.

КАПИТУЛЯЦИЯ

 
Так величайшие идут ко дну народы!
Страданья ни к чему: лишь выкидыш, не роды.
Ты скажешь, мой народ: «Вот для чего, средь тьмы,
Стояли под огнем на бастионах мы!
Вот для чего, храня упорство пред судьбою,
Мишенью были мы, а Пруссия – стрелою;
Вот для чего, дивя подвижничеством мир,
Мы бились яростней, чем бился древний Тир,
Сагунт воинственный, Коринф и Византия;
Вот для чего вкруг нас пять месяцев тугие
Сжимались кольца орд, принесших из лесов
Оцепенелый мрак – там, в глубине зрачков!
Вот для чего дрались; взнося топор и молот,
Дробили в прах мосты; презрев чуму и голод,
Крепили строй фортов, копали мины, рвы,
И тысячи бойцов, отдавших жизнь, – увы! —
Как житница войны, себе взяла могила!
Вот для чего картечь нас день за днем кропила.
О небо! После всех терзаний, после всех
Надежд мучительных на помощь, на успех,
Которые таил в крови, в надсаде, в муке
Великий город мой, протягивая руки,
Творя под пушками великие дела,
И стену грыз свою, как лошадь – удила,
Когда в безумстве бед его душа твердела,
И дети малые, под бурею обстрела,
Сбирали, хохоча, осколки и картечь,
И ни один боец своих не сгорбил плеч,
И триста тысяч львов лишь вылазки желали, —
Тогда три маршала геройский город сдали!
И над величием и доблестью его
Там трусость справила в безмолвье торжество.
 
 
Глядит история, блестя слезой кровавой,
Дрожа, на этот срам, пожравший столько славы!
 

Париж, 27 января

ПЕРЕД ЗАКЛЮЧЕНИЕМ МИРА

 
Когда свой подлый мир пруссаки
Предпишут нам невдалеке,
Пусть Францию считает всякий
Стаканом в грязном кабаке:
 
 
Вино допив, стакан разбили.
Страна, что ярко так цвела,
В таком богатом изобилье, —
Кому-то под ноги легла.
 
 
А завтра будет вдвое горше, —
Допьем ничтожество свое.
Вслед за орлом явился коршун,
Потом взовьется воронье.
 
 
И Мец и Страсбург – гибнут оба,
Один – на казнь, другой – в тюрьму.
Седан горит на нас до гроба,
Подобно жгучему клейму.
 
 
Приходит гордости на смену
Стремленье жизнь прожить шутя
II воспитать одновременно
Не слишком честное дитя;
 
 
И кланяются лишь на тризне
Великим битвам и гробам,
И уважение к отчизне
Там не пристало низким лбам;
 
 
Враг наши города увечит,
Нам тень Аттилы застит свет,
И только ласточка щебечет:
Французов больше нет как нет!
 
 
Повсюду вопли о Базене.
Горнист, играющий отбой,
И не скрывает омерзенья,
Когда прощается с трубой.
 
 
А если бой, то между братьев.
Огонь Баярда отблистал.
Лишь дезертир, залихорадив,
Из трусости убийцей стал.
 
 
На стольких лицах ночь немая,
Никто не встанет в полный рост.
И небо, срам наш понимая,
Не зажигает больше звезд.
 
 
И всюду сумрак, всюду холод.
Под сенью траурных знамен
Мир меж народами расколот,
Он тайной злобой заменен.
 
 
Мы и пруссаки в деле этом
Виновны больше остальных.
И наш закат стал их рассветом,
И наша гибель – жизнь для них.
 
 
Конец! Прощай, великий жребий!
Все преданы, все предают.
Кричат о знамени: «Отребье!»,
О пушках: «Струсили и тут!»
 
 
Ушла надежда, гордость – тоже.
Повержен вековой кумир.
Не дай же Франции, о боже,
Свалиться в черный этот мир!
 

Бордо, 14 февраля

МЕЧТАЮЩИМ О МОНАРХИИ

 
Я сын Республики и сам себе управа.
Поймите: этого не голосуют права.
Вам надо назубок запомнить, господа:
Не выйдет с Францией ваш фокус никогда.
Еще запомните, что все мы, парижане,
Деремся и блажим Афинам в подражанье;
Что рабских примесей и капли нет в крови
У галлов! Помните, что, как нас ни зови,
Мы дети гренадер и гордых франков внуки.
Мы здесь хозяева! Вот суть моей науки!
Свобода никогда нам не болтала зря.
И эти кулаки, свой правый суд творя,
Сшибали королей, сшибут прислугу быстро.
Наделайте себе префектов и министров,
Послов и прочее! Целуйтесь меж собой!
Толстейте, подлецы! Пускай живет любой
В наследственном дворце среди пиров и шуток.
Старайтесь тешить нрав и ублажать желудок.
Налейтесь до краев тщеславьем, серебром, —
Пожалуйста! Мы вас за горло не берем.
Грехи отпущены. Народ презренье копит.
Он спину повернул и срока не торопит.
Но нашей вольности не трогать, господа!
Она живет в сердцах. Она во всем тверда,
И знает все дела, ошибки и сужденья,
И ждет вас! Эта речь звучит ей в подтвержденье.
Попробуй кто-нибудь, посмей коснуться лишь, —
Увидишь сам, куда и как ты полетишь!
Пускай и короли, воришек атаманы,
Набьют широкие атласные карманы
Бюджетом всей страны и хлебом нищих, – но
Права народные украсть им не дано.
Республику в карман не запихнете, к счастью!
Два стана: весь народ – и клика вашей масти.
Голосовали мы, – проголосуем впредь.
Прав человеческих и богу не стереть.
Мы – суверен страны. Нам все-таки угодно
Царить как хочется, и выбирать свободно,
И списки составлять из нужных нам людей.
Мы просим в урны к нам не запускать когтей!
Не сметь мошенничать, пока здесь голосуют!
А кто не слушает, такой гавот станцуют,
Так весело для них взмахнут у нас смычки,
Что десять лет спустя быть им белей муки!
 

ЗАКОН ПРОГРЕССА

 
Увы, она придет, последняя война!
 
 
Неужто смерть и скорбь без края и без дна
С прогрессом мировым в союзе неизменно?
Какой же странный труд творится во вселенной!
Каким таинственным законом человек
К расцвету через ад ведом из века в век?
Неужто там, вверху, божественная сила
Во всемогуществе своем определила
Для крайней цели той, где уловить намек
Мерцанья вечного наш жалкий глаз не смог,
Что должен каждый шаг указывать, какая
Волочится нога, в пути изнемогая,
Какая точит кровь; что муки – дань судьбе
За счастье некое, добытое в борьбе;
Что должен Рим сперва являть одну трущобу;
Что роды всякие должны терзать утробу;
Что так же мысль, как плоть, кровоточить должна
И, при рождении железом крещена,
Должна, с надеждой скорбь сливая воедино,
Хранить священный шрам на месте пуповины,
Клеймо страдания и бытия печать;
Что должен в темноте могильной прозябать
Зародыш нового, чтоб стать ростком в апреле;
Что нужно, чтоб хлеба взошли и в срок созрели,
Поимы ранами борозд; что рьяней стон,
Когда он кляп из рта выталкивает вон;
Что должен человек достичь пределов рая,
Чьи дивные врата уже встают, сияя
Глазам его – сквозь мрак вопросов роковых,
Но что затворены две створки, если их —
Взамен бессильного Христа, святых, пророка —
Там дьявол с Каином не распахнут широко?
 
 
Какие крайности ужасные! Закон,
Мечтам и помыслам горящий испокон
Лучами счастия, любви, добросердечья,
И – голос, где укор и горесть человечья.
Мечтатели, борцы, чьей правдой мир дышал,
Какой ценою вам достался идеал?
Ценою крови, мук, ценою скорби многой.
Увы, прогресса путь – сплошных могил дорога!
 
 
Судите. Человек придавлен кабалой
Первоначальных сил, создавших мир земной,
И, чтоб исход найти, он должен, раб суровый,
Сломить материю и взять ее в оковы.
Вот он, с природою схватясь, напружил грудь.
Увы, упрямую не так легко согнуть.
За неизвестностью засело зло ночное;
Мерещится весь мир огромной западнею;
Пред тем, как присмиреть, вонзает людям в бок
Свой страшный коготь сфинкс, коварен и жесток;
Порой лукавит он, к себе маня на лоно,
И откликается мечтатель и ученый
На тот насмешливый и пагубный призыв,
И победителям, в объятья их схватив,
Ломает кости он. Двуличная стихия
К себе влечет сердца и помыслы людские;
Земными недрами навеки соблазнен
Великий Эмпедокл; простором вод – Язон,
И Гама, и Колумб, и паладин надменный
Азорских островов, и Поло незабвенный;
Стихией огненной – Фультон, и, напослед,
Воздушной – Монгольфье; вступив на путь побед,
Упорней человек, смелей, неутомимей.
Но гляньте, сколько жертв принесено во имя
Прогресса! До того чудовищен итог,
Что смерть изумлена и озадачен рок!
О, сколько сгинуло таинственно и глухо,
До цели не дойдя! Открытье – это шлюха,
Что душит в некий час любовников своих.
Закон! Могилы все – приманка для живых;
В сердцах великих страсть фанатиков таится,
А бездны блеск влечет переступить границы.
 
 
Те стали жертвами, другие – стать должны.
 
 
Растут и множатся, как травы в дни весны,
Уродства дикие. Зловещий рок – на страже!
Развитью служит все – позор с бесстыдством даже.
Разврат вселенную заполонил собой;
Злодейство черное становится судьбой;
Набухли ядами зародыши растленья.
Что любишь, рождено предметом сожаленья.
Лишь мука явственна – везде ее устав.
Вступают в лучшее, крик ужаса издав;
И служат худшему со скукой и тоскою
Витая лестница, творение людское,
Ныряет в ночь – и вновь ведет к лучам дневным.
Перемежается хорошее с дурным.
Убийство – благо: смерть спасением избрали,
Скользит безвыходно по роковой спирали
Закон моральных сил, исчезнуть обречен.
В эпоху давнюю был Тир и был Сион,
Где преступлению возмездье отвечало, —
Резня, откуда брал расцвет свое начало.
Плитняк истории, где грудой нечистот —
Разврат, предательство, насилие и гнет,
Где, грязь разворошив, всех цезарей колеса
Промчались чередой, стремительно и косо,
Где Борджа оставлял следы своих шагов…
Он был бы мерзостной клоакою веков,
Конюшней Авгия, зловонным стоком рока,
Когда б его струей кровавого потока
Не промывал господь. Ведь на крови взошли
Рим и Венеция! И голос издали:
Крыло и червь – в родстве. Век, распустивший крылья, —
Дитя столетия, что ползало в бессилье,
Мир к обновлению чрез ужасы идет.
Он – поле мрачное, где пахарем – Нимрод.
Цветенье зиждется на гнили, и природа
В ней силы черпает, рождая год от года.
Приходят к истине, неправду осознав.
Род человеческий, чей след всегда кровав,
Идет к развитию средь буйства бури грозной
С проклятьем бешеным и с жалобою слезной.
Высок и светел труд, работник – мрачен, дик.
 
 
Чуть колесница в путь, он поднимает крик.
 
 
Невольничество – шаг один от людоедства;
И гильотина, вся багровая, – наследство
Секиры и костра, стальных крюков и пик;
Война – настолько же пастух, как и мясник;
Кир восклицает: «В бой!» Вожди, что прорубали
Путь человечеству в пылающие дали,
Хранят печать зари на лбах; с дороги прочь
Они сметают мрак, туман, ошибки, ночь.
Завоеватели – всегда миссионеры
Луча, кем сдержан гром. Рамзес лил кровь без меры
И – оживлял, губя; свирепый Чингисхан,
Народов грозный бич, завоеватель стран,
Был смертоносною и плодородной лавой;
Засеял Александр; удобрил гунн кровавый.
Наш мир, взращаемый ценой скорбей и бед, —
Мир, где сиянье льет заплаканный рассвет,
Где разрушение предшествует рожденью,
Где расхождение способствует сближенью,
Где, мнится, бог исчез в хаосе буревом,
Он – плод усилий зла, венчавшихся добром.
Но что за мрак, и дым, и пенистые клубы!
Что за миражи в них, чудовищны и грубы!
Тот злобный тигр ужель свободу людям нес?
Злодей ли этот вождь, иль он – герой всерьез?
Загадка! Кто решит? В непостижимой смене
Зверств, добродетелей, торжеств и преступлений,
Где все обманчиво и смутно, как в бреду,
Средь стольких ужасов как высмотреть звезду?
Не потому ль тщетой казалось все когда-то
Умам, подавленным бедою и утратой?
Крушенья бурных дел, их гибель без следа,
Побоища, коварств безмерных череда,
И Тир, и Карфаген, и Рим, и Византия,
И в бездны катастроф падения людские —
Несли расцвет земле, очищенной грозой,
И, следом приходя, как град за бурей злой,
За холодом – тепло, являли, круг свой ширя,
Одну лишь истину: ничто не прочно в мире.
Пред этой истиной народы искони
Склоняли голову; от них в былые дни
Ускальзывала цель той распри бесконечной.
Флакк восклицал: «Увы, все в мире скоротечно!
Давайте же, пока в нас пламень не иссяк,
Жить и любить, глядеть, как тает горный мрак;
О, смейтесь, пойте в лад, кистями винограда
Украсьте головы – и большего не надо!
Пусть перевозчик душ, безрадостный Харон,
Поведает о том, какой конец сужден
Героям и царям – их славе окрыленной!»
 
 
Прошли века, и вот – прозрели миллионы.
До понимания пытливый ум дорос,
И пятна светлые пробились сквозь хаос.
 
 
Как это так! Война – удар, попеременно
Обвалами боев гремящий по вселенной,
Где, вздыблен яростью, идет на брата брат…
Как! Дикие толчки, которые бодрят
Народ проснувшийся, родящееся право,
Свирепый лязг мечей среди борьбы кровавой,
Над сечей клубы искр, туман пороховой,
С героем врукопашь схватившийся герой…
В сумятице резни неистовость людская…
Как! Буря всадников летящих, превращая
Полки блестящие в трусливые стада…
Как! Пушечный огонь, сносящий города,
Взлет копий, взмахи шпаг, отпор и нападенье,
Кирас эпических железное гуденье,
Победы, жрущие людей, весь этот ад…
Как! Звон клинка о шлем и залпов перекат,
Вопль умирающих за дымною завесой,
Все это – в кузнице стук молотов прогресса?
Увы!
И вместе с тем божественная высь,
Великой совести обитель, где сошлись
Мир и терпение в прозрачности без края,
Заране зная цель и средства выбирая,
Как часто из добра выводит зло! – Таков
Порядок роковой: невозмутим, суров,
Он утверждается чрез самоотрицанье.
Ведь это Коммода, вселенной в наказанье,
Аврелий произвел; ведь это гнусный змей
Лойола, исподволь заворожив людей,
С согласия небес, из подвига Христова,
Непогрешимости и твердости святого,
Заветов кротости, чей свет не угасить, —
Скорбящего утешь, голодного насыть,
Другому не желай того, что не желалось
Тебе, – морали той, где все – любовь и жалость,
Из догм, воспринятых у неба и светил, —
Свою кошмарную ловушку сотворил!
Паук, которому на ткань свою предвечный
Принес сынов зари и блеск созвездий млечный!
 
 
Кто, даже устремлен к высокому всегда,
Воскликнуть сможет: «Я – нетленная звезда,
Я не грешил вовек ни явно, ни заглазно,
Стучатся попусту в окно мое соблазны!»
О, есть ли праведник, что чистотой дерзнет
Похвастать пред лицом лазоревых высот?
Кто б ни был человек – но верен он природе,
В нем страсти темные теснятся, колобродя, —
Их будит женщина, свой пояс разреша.
Порой великий ум, высокая душа
Обуреваемы влеченьями плотскими,
И похотливо дух глядит, забыв о схиме,
На непристойное окно и ввечеру
Идет, горя стыдом, в слепую конуру.
«Да, эта дверь гнусна, но я вхожу однако», —
Вслух говорит Катон, Жан-Жак – чуть слышно. Флакка
Прельщает Хлоя; льнет к Аспазии Сократ.
Марону «эвоэ!» сириянки кричат.
О смертный! Раб страстей! На муки без предела
Осуждены твои живые кровь и тело;
Ведь ни один мудрец, носитель дивных сил,
Не мог сказать, что род людской он исцелил.
 
 
Зло и добро – таков в столетьях сплав печальный.
Добро – и пелены и саван погребальный.
Зло – это гроб глухой и зыбка заодно.
Всегда одно из них другим порождено.
Философы, полны надежд и опасений,
Запутываются в их непрерывной смене
И об одном всегда по-разному гласят.
Твердили мудрецы былые, что назад
Стремится человек; что он идет из света
Во мрак безвыходный, от пышного расцвета
К уничтожению. «Добро и зло», – они
Твердили. «Зло, добро», – твердим мы в наши дни.
 
 
Зло и добро – то шифр, где точный смысл нам виден?
То догма? То покров последний ли Изидин?
Зло и добро – ужель в них весь закон? Закон!
Кто знает? Разве кто проникнул, отрешен
От самого себя, в ту бездну и под грудой
Дел и эпох открыл взыскуемое чудо?
К началу всех начал сумели ль мы прийти?
Видал ли кто конец подземного пути?
Видал ли кто в глаза фундамент или своды?
Сумели ль мы познать все таинства природы?
О, что такое свет? Магнитная игла?
В чем суть движения? И почему тепла
Не шлет нам лунный круг? Скажи, о ночь глухая,
Душа ль в тебе звездой горит, не потухая?
Не пестика ль душа нам запахом кадит?
Страдает ли цветок? И мыслит ли гранит?
Что есть морская зыбь? Откуда огнецветный
Столб дыма из котлов Везувия и Этны?
О Чимборасо, где могучий блок с бадьей
Над кратером твоим – плавильнею былой?
В чем сущность бытия, живущие на свете?
Что есть рожденье, смерть? Их смена средь столетий?
Вы к фактам тянетесь – но в них ли весь закон?
Отлично, поглядим. Ты бездной увлечен?
Ты рвешься к тайнам недр? Но ты постичь ли в силах
Горячих соков труд в глухих глубинных жилах?
Ты в силах подглядеть сквозь ночь и рудный слой
Слиянье струй земных с пучиною морской?
Ты рыскать в силах ли по тайникам подземным,
Где медь, свинец и ртуть, столь ревностно, что всем нам
Сказать бы смог: «Вот так на недоступном дне
Родится золото, и зори – в вышине», —
Скажи на совесть! Нет. Тогда будь сдержан в скорых
Сужденьях о творце и людях; в приговорах,
Что бесконечности ты выносить привык.
Найдется ль человек, кто может напрямик
О всем – будь разум, дух, материя иль сила —
Сказать: «Я подглядел закон! Объединило
Лучи бессмертного огня здесь божество.
Прошу принять мой вклад, – да на замок его,
Иль удерет он». Кто ж укажет, посвященный,
Нам двух начал судьбу: на фабрике ль ученый,
Иль в пышном стихаре служитель алтаря?
По светлой вечности кто, славою горя,
Пройдет, как встарь Ленотр аллеями Версаля?
Кто тьму кромешную измерит в жуткой дали,
И жизнь, и смерть, – простор невиданный, где мрут
Под грудою ночей дни, знающие труд,
Где мутный луч скользит и тает, сумрак тронув,
Где уничтожились все крайности законов?
 
 
Тот сумрачный закон, которым испокон
Расцвет чрез бедствия и скорби утвержден, —
Он ложен, полон ли он правды благородной,
Он – зверь у входа в рай, иль он – мираж бесплодный,
Но пред загадкою, как пред своей судьбой,
В недоумении, в покорности тупой,
И духом сильные склоняются порою.
Лишь только цепь вершин блеснет за тьмой глухою,
Другие скрыть спешит туманной мглы набег;
Хребты, чей мнился блеск зажегшимся навек,
Где, верилось, нет бездн, встают черны сквозь дымы
И, тая медленно, становятся незримы.
Все истины, мелькнув, чтоб нас на миг увлечь,
Мглой облекаются; косноязычна речь.
Лишенный ясности, день водит мутным оком
В неверном сумраке, бескрайном и глубоком.
Не видно маяков; и толком не понять,
Куда уводит путь, – идут вперед иль вспять?
Как тягостен подъем, как гибельны отвесы
И как бесчисленны от выступов прогресса
Подтеки на плечах у тех, чей скромный труд —
Для блага общего! Как, смотришь, там и тут
Все гибнет исподволь, – все зыбко и порочно.
Нет твердых принципов и нет победы прочной.
То здание, что, мнят, завершено трудом,
Вдруг рушится, давя всех грезивших о нем.
О, даже славный век кончается позором:
Порой проходит гул по мировым просторам,
Звереет человек, неистовством объят,
И караибам вновь их европейский брат —
Соперник в гнусности, поправшей все законы.
Являет варвара британец просвещенный,
Обрушивающий на Дели свой кулак.
Цель человечества покрыл позорный мрак.
Ночь на Дунае, ночь на Ганге и на Ниле.
На севере – гульба: там юг похоронили
«Ликуйте! Франции – капут», – гласит Берлин.
О род людской, досель тебе закон один
Всех предпочтительней – закон вражды и злобы.
Кого евангелье теперь увлечь смогло бы?
Согласье и любовь – в изгнанье, и Христа
Никто не снимет вновь с кровавого креста.