Текст книги "Том 13. Стихотворения"

Автор книги: Виктор Гюго

БОДЕН

 
На баррикаду лег неверный луч рассвета.
Она еще была в туман и дым одета.
Мне руку стиснул Рей, сказав: «Боден убит».
 
 
Казалось мне, что он не мертв, а только спит.
Спокойный, как дитя, что разметалось в зыбке,
Суровые уста он приоткрыл в улыбке.
Он прочь был унесен друзьями.
 
 
И потом
В изгнании не раз мы думали о нем,
Чей светозарный дух в тот день витал над нами,
Рассеивая мглу Парижа, словно пламя,
И говорили мы: «Судьбою взыскан он!»
 
 
Страдая, мы тебе, чей непробуден сон,
Завидуем. Блажен сошедший в сумрак гроба!
Усопший и живой – равно бессмертны оба,
И потому всегда в раздумии глядит
Вослед тому, кто пал, тот, кто еще стоит.
Но в этом мире, где, как будто скалы в море,
Мы тонем в мерзости, бесстыдстве и позоре,
Где люди, суетясь как мошки, отдают
Свое грядущее за краткий хмель минут,
И ради оргии идут на униженья,
И, погружаясь в грязь, вопят от восхищенья, —
Как милостью небес не посчитать свинец,
Которым был пронзен мыслитель и боец!
Как не закрыть лица пред цепью преступлений
Нерона, пьяного от гнусных наслаждений,
Который, устремив тупой, бесстрастный взор
На злодеяния свои и наш позор,
Безумную игру затеял с грозным богом
И в торжестве своем, ужасном и убогом,
Клятвопреступною и грязною рукой
Угрозу гибели заносит над страной!
Как не воздать хвалы внезапным ласкам смерти,
Которою взнесен наш дух к небесной тверди,
Где звезды встретят нас, в бездонной тьме горя!
Изгнанье – это ночь, а смертный час – заря.
 
 
Когда сражен герольд прогресса и народа,
Когда незримый перст низвергся с небосвода
И оторвал от уст глашатая трубу,
Когда Боцарис мертв и Байрон спит в гробу,
Когда в безвременной могиле охладели
Останки четырех сержантов Ла-Рошели, —
Рыдают нации, и горе клонит их
К земле, как ураган – хлеба в полях густых.
Священны павшие. Они живут меж нами,
Воспламеняя нас своими именами.
Они – надежды луч, они – пример живым.
Пускай повсюду мрак – их свет неугасим.
Их твердый взор в борцов уверенность вселяет.
Их образ с детских лег в мужчине оставляет
Желанье гордое стать с ними наравне.
И в час, когда опять в небесной вышине
Свобода, заалев, восходит над землею,
Их тени мощные сливаются с зарею.
 
 
Усопший для живых становится вождем.
В такие дни, когда все рушится кругом,
Когда история дрожит в руках бандита,
Когда злодействует преступник неприкрыто,
И дерзко маску рвет с бесстыдного лица,
И добивается в конце концов венца;
Когда пугает всех нахальная бравада,
И совесть робкая, не поднимая взгляда,
Крадется, словно вор, таясь; когда на лбах
Поставили свое клеймо позор и страх, —
Отрадно увидать глухой порой полночной,
Что саваны во тьме белеют непорочно,
Что те, кто опочил под сенью гробовой,
Полны таинственной и строгой чистотой.
Усопших мертвыми считаем мы напрасно.
Усопший – это дух, который ежечасно
С народом из-за туч неслышно говорит.
 
 
Мертвец не тот, кто мертв, а тот, кто позабыт.
Изгнанник – вот кто мертв. «Что с родиной моею? —
Он горько думает. – Разбойник правит ею.
Рабыней сделалась великая страна.
Бесчинствует тиран. Безмолвствует она!»
 
 
Изгнанник, свыкнись с тем, что за твои лишенья
Наградою тебе – насмешки и забвенье.
Иного хочешь ты! Тогда иди вперед!
Куда? В могилу, в ночь, в моря, где шторм ревет.
Раз даже истина становится обманом,
Раз Августы идут вослед Октавианам,
Раз тот, кто был вчера святым, теперь злодей, —
Изгнанник, будь немым.
 
 
И звук людских речей
И ропот волн полны иронии жестокой.
Ненужный сеятель, напрасно одиноко
Ты в борозду сердец бросаешь семя дум.
Глумленьем над тобой звучит холодный шум,
С которым жизнь вокруг катится непрестанно.
Не слышен голос твой за ревом океана.
Ты – гость у тех, кому милы в своей стране
Свобода и закон, но деспотизм – вовне.
Ты видишь англичан, хвалящих Бонапарта,
И Лондон-Карфаген, где затерялась Спарта,
Где курят фимиам насильникам любым.
Тоскливо ты бредешь по стогнам городским,
И, равнодушием исполнена без меры,
Косится на тебя толпа, как на Гомера.
 

15 июля 1868

РАВНОДУШИЕ ПРИРОДЫ

 
Вы говорите мне:
«Столь долгий гнев жесток!
Так даже не казнит неумолимый рок.
Вам ненавистный строй явился ли преградой
К тому, чтоб зрел миндаль и гроздья винограда?
Чтоб солнце вешнее дарило свет лесам,
Рождая аромат, и жизнь, и птичий гам?
Как, разве за лета преступной власти этой,
За долгих двадцать лет, остались неодеты
Деревья зеленью, весне наперекор?
Как, разве старый дуб, который с давних пор
Трудился, с трепетом за ветвью ветвь рождая,
Сказал вдруг: «Я устал. Голубок белых стая,
Малютки снегири, покиньте эту сень.
Я кончил». В дни весны какая же сирень
Не расцвела и бук, разбуженный зефиром,
Не осенил листвой Вергилия с Титиром?
Кто из дубов за вас? Где стройный тополь тот,
Который бы не цвел, чтоб продолжать свой род?
Пусть Бонапарт – Аман, вы ж – Мардохей, но ивы
Вступились ли за вас толпой своей шумливой?
Какое дерево свой задержало рост
И, зная, что никто не должен видеть гнезд,
Их благодетельной листвою не покрыло?
Весной, прекраснее Пелайо и Ахилла,
Со светочем в руке нисходит с гор крутых
Освободитель май в доспехах голубых.
Он гонит зиму прочь, он гонит прочь морозы,
И из темницы он освобождает розы;
Тяжелый ледяной срывает он замок,
Чтоб вышли на поля акации и дрок.
Уж двадцать лет прошло, и с каждым все пышнее
И рощи юные и старые аллеи,
И шумом голосов наполнен свежий лес».
 
 
Я, солнце, справедлив: под синевой небес,
Где проплываешь ты без гнева и волненья,
Я вижу, как растут леса и преступленья.
 

8 мая 1869

ЗА ДЕСЕРТОМ

 
«Мой брат, порядка вы и общества спаситель!» —
«Мой брат, вы дерзкого народа усмиритель!
Ах, эта Польша! Нас она изводит всех!» —
«О брат мой! Вам везде сопутствует успех:
Париж покорен вам, вы – покровитель Рима». —
«Елачич молодец! Ваш Муравьев, вот имя!» —
«У вас есть Канробер, он не чета Бюжо!» —
«Токайским чокнемся!» – «Иль вашим кло-вужо!» —
«Любезный брат, у нас была когда-то ссора,
Но я всем сердцем ваш!» – «Причиною раздора
И той войны – не я!» – «Победною рукой
Разбили вы мой штаб!» – «Все знают, вы герой!» —
«Вы гениальны!» – «Да, но ваша храбрость выше». —
«Народ кричит: виват!» – «И я с восторгом слышу
Все эти возгласы, несущиеся к вам». —
«Народ у вас в руках». – «Но вас он обожает,
Меня же только чтит». – «Приятно расцветает
Жизнь светская у вас. Обилие балов…
Все это удалось вам просто, без трудов!»
 
 
Так за десертом царь и император врали,
А мертвецы в земле зловеще хохотали.
 

1868

ОБЕН

1

 
«А сколько лет тебе? Где родина твоя?» —
«Шестнадцать минуло. Жила в Обене я». —
«Обен? Там, кажется, шахтеры бунтовали?» —
«Нет, бунта не было. Нас просто убивали». —
«Что добывают там, скажи?» – «Голодный мор». —
«Да, каторжник живет счастливей, чем шахтер.
Но ты, дитя, ужель ты гнула в шахте спину?» —
«Да. Мне платили су за каждую корзину.
Мой старый дед убит был взрывом наповал.
Лишился брат ноги – и вот калекой стал.
Об этом долго шли в поселке разговоры.
Отец мой, мать и я – мы все в семье шахтеры.
Работа нелегка, бранился мастер злой…
Когда кончался хлеб, нам уголь был едой.
Я как скелет худа, и мне мешает это». —
«Как в подземелье раб, шахтер не видит света». —
«Увы, все это так! Спускаешься на дно,
Кругом так холодно, и скользко, и темно.
Струится вечно дождь, хоть неба нет в забое.
Под сводом земляным бредешь, согнувшись вдвое,
Потом ползешь в воде, и мрак везде глубок,
И надо укреплять нависший потолок.
Порой приходит смерть. Она как гром грохочет.
Ничком ложатся все. Спастись ведь всякий хочет.
Кто не убит – встает. Еще чернее мрак.
Шахтер в своей норе не человек – червяк.
Бывает, повезет – в длину проходит жила.
А если в высоту? Ведь это – как могила.
Потеешь, кашляешь; бросает в холод, в жар;
И кажется, что спишь и давит грудь кошмар.
Не люди под землей, а привиденья бродят». —
«Крестьяне, что в нужде всю жизнь свою проводят,
Богаты воздухом». – «Мы задыхались там». —
«Вы жаловались?» – «Да. Просили, чтобы нам
Работу тяжкую немного облегчили,
И помогли бы жить, и больше бы платили». —
«Что вам ответили?» – «Что мы должны молчать.
Хозяин в гневе был и в нас велел стрелять.
Отец мой был убит, мать с горя помешалась». —
«И ты совсем одна?» – «С братишкой я осталась.
Он без ноги. Должна я помогать ему.
Просила хлеба я – запрятали в тюрьму,
И не понять, за что. Бог не дал мне рассудка». —
«Так что ж ты делаешь теперь?» – «Я – проститутка».
 

***

 
Других мы женщин вам покажем. Им творец
Здесь, на земле, создал прекраснейший дворец.
В нем роскошь, и покой, и празднества, и счастье,
И пурпур, и лучи, и блеск, и сладострастье.
Как зори алые – рубины в тьме волос,
И неприступных нет ни женщин там, ни роз.
То лета вечного чудесная обитель,
И в ней среди цветов мечтает повелитель.
Оркестры на воде по вечерам гремят;
Дианы мраморной всегда холодный взгляд
Встречает бледный взор луны, томленья полный,
Под веслами журчат серебряные волны;
В притихшей темноте не умолкает зов
То флейт задумчивых, то грустных соловьев;
Смутит фанфары звук молчание ночное,
И вспугнутый олень бежит от водопоя.
 

2

 
Различье велико меж синью в вышине
И черной тучей. Да. Но пусть ответят мне —
Не бездна ли одна скрывается за ними?
Быть может, во дворце, чье прогремело имя,
Средь женщин царственных, слепящих красотой,
Напоминающих богинь античных рой,
Толпою праздничной собравшихся вкруг трона,
Как звезды вкруг луны на глади небосклона,
Средь этих королев, чьи так нежны уста,
В ком словно светится рассвета чистота,
Кто в роскоши живет, забот и бед не зная;
Быть может, среди них отыщется такая, —
И не одна, увы! – которая без слез
На ваш суровый взгляд, на ваш прямой вопрос
С глухою горечью и искренностью жуткой
Ответит: «Да, теперь я стала проституткой».
 

12 августа 1869

НИЩЕТА

 
Здесь право попрано. У силы же ответ
На все вопросы дня – «давить». Иного – нет.
Везде – голодные, какой ни вспомнишь город:
Худеет Франция от своего позора.
Прибавки труженик потребует – и вот
С ним пушка разговор в открытую ведет,
Чтоб ярость нищеты глушили гром и пламя.
 
 
Мы сжали Африку железными тисками,
Там весь народ кричит и стонет: «Дайте есть!»
Вопят Оран, Алжир – измученных не счесть.
«Вот, – говорят они, – вся щедрость, на какую
Способна Франция: едим траву сухую».
О, как тут не сойдет с ума араб-бедняк?
Я вижу женщину, что, прячась в полумрак,
Жует… У ней в глазах – отчаянье пустое.
«Что ты тут делаешь?» – «Я ем». – «А что такое
Там, в котелке твоем, на тлеющих углях?
Чьи это косточки хрустят в твоих зубах?
Чье мясо ты сейчас голодным ртом хватала?» —
«Ребенка мертвого», – ответит мать устало.
 
 
Но – нету правды там, где беспристрастья нет.
Поищем в этой тьме какой-нибудь просвет.
Твердите вы свое; везде одни страданья,
И слезы горькие, и тяжкие рыданья
Голодных, словно их швырнул морской прибой
На скалы голые. И вы твердите свой
Припев: везде нужда и плач. Да неужели?
С другой бы стороны вы лучше посмотрели!
Ну что? Пиры, балы, сияющая сень
Дворцов: зимою – Лувр, на лето же – Компьень.
Готовьте же стихов бичи и скорпионы, —
Ну как им отрицать роскошные салоны,
Кареты, празднества? И это – нищета
И скудость тощая угрюмого поста?
Показывать всегда нужду – прием нечестный,
Всё бедняки у вас. Но вот богач известный:
Взгляните на него! Что скажете? Ведь он
Что хочет делает – и то, чем увлечен,
Имеет, пышностью украшен поэтичной.
Посмотрим, сможет ли ваш пафос риторичный
В довольстве царственном какой-нибудь обман
Заметить и найти, что все же есть изъян
В подобной роскоши: неполновесны груды
Столовой утвари, серебряной посуды?
И худы кучера? И в жалких галунах?
Жокеи на плохих красуются конях?
И золото, волной бушующее пенной
На этих карточных столах, – неполноценно?
Ну нет, хозяин здесь не знает постных дней:
Он всемогущим стал, чтоб пировать пышней.
Он счастлив. Жизнь легка. Где бунтари лихие?
Он – бог. Вокруг него – богини молодые.
Поплавать хочется? Поедем в Биарриц;
А после – в Фонтенбло, где лес, и пенье птиц,
Охота, и пикник, и на лужайке танец,
И гроздий золото, и девушек румянец.
Одержана была победа в декабре.
Что ж, можно и мечте отдаться и игре,
Упиться прелестью полей, дубрав пустынных,
Прудов сияющих и крыльев лебединых.
 

1869

из книги
«ПОСЛЕДНИЙ СНОП»
(Посмертное)

КУЗНЕЦЫ

 
Взгляни, вон кузница, и там – два силача
В багровых отсветах пылающего горна.
Как искры сыплются! Не плющат ли сплеча
Два демона звезду на наковальне черной?
 
 
Над чем же трудятся два мрачных кузнеца?
То гордый ли клинок иль скромный лемех плуга?
Прислушивается к их молоту округа:
Он пробуждает дух и веселит сердца.
 
 
Куют ли меч они или куют орало,
Железо мирное иль боевую сталь, —
Они работают! Над ними солнце встало,
Раскинулась вокруг сияющая даль.
 

31 октября 1840

Дорога из д'Эперне в Шато-Тьери

ПОСМЕРТНЫЙ КОШМАР

 
О смерть! О грозный суд! Возмездье! Воздаянье!
О бездна, – ты удел всего, в чем есть сознанье!
И каждый, падая в тебя, всегда – один!
 
 
Скончался тот, кто лишь вчера был властелин.
Колокола гудят, им пушки громом вторят;
Все звуки медные друг с другом в небе спорят.
И ветер шелестит: «Склонитесь! Он почил!
Он, тот, кто властвовал, кто правил, полный сил,
Он, говоривший «Мы!» – помазанник священный!
Избранник божий! Тень создателя вселенной!
Теперь он в небесах, превыше всех владык!
Велик он в жизни был, и в смерти он велик!»
 
 
И толпами народ сбегается в печали;
Рядами факелы вдоль улиц запылали.
Вот траурный кортеж: гвардейцы впереди;
За эскадронами – горнисты; посреди
Роскошный катафалк, убранством ослепляя,
Над всеми высится, в сиянье утопая;
Блистает и плывет огромный мавзолей,
По ветру расплескав султаны лошадей,
Курений аромат, знамена развитые,
И складки пурпура, и кисти золотые.
Вся слава смертного – приманка для глупцов —
На дрогах предстает: вот царственный покров,
Венец со скипетром и шпага; гроб и тело.
Столицу скорбную, что ныне овдовела,
Окрестные поля, селенья – все собой
Заполнил топот ног и барабанный бой.
 
 
Теперь послушайте.
О, помысел ужасный!
Меж тем как шепчут все: «Вот он! Державный! Властный!
Кому служил сам бог, к нему склоняя слух», —
Вселился, может быть, он, темный, мрачный дух,
В одну из лошадей упряжки погребальной,
Влекущей в ночь и мглу сей поезд триумфальный.
 
 
Он вспомнить силится: «Где я?» – тоской знобим;
Он чует позади свой труп, влекомый им;
Он видит свой дворец; он узнает лакея,
Который говорит ему: «Пошел живее!»
Воскликнуть хочет он: «Взгляните – это я!»
Но челюсть стянута узлом небытия.
И между тем как он, в чудовищном обличье,
Свой Лувр и свой Версаль минует, в их величье,
Свой Эскурьял, свой Кремль иль свой Виндзор, с гербом —
Зубчатой башнею, иль царственным орлом,
Иль белой лилией, – его возница хлещет
Во имя падали бичом, а он трепещет.
 
 
Презренный, заключен в коне он ломовом,
Всем, что есть вечного, всем, что казнится в нем,
Впряженный в то, чему с природой должно слиться;
Бессмертный, тащит он свой тлен на колеснице.
О ужас! В день, когда сияет в небесах
Блеск имени его, а вензель на стенах
Сверкает золотом, надменный, величавый;
Когда торжественно над солнцем этой славы
Аббатство Сен-Дени, как черный саркофаг,
Простерло траурный, суровый полумрак,
Где свечи теплятся, горят паникадила,
Как будто на земле небесные светила
Ночь скорбная зажгла для этих похорон;
Когда склоняется пред гробом строй знамен
И новый Боссюэ, в пылу хвалы усердной,
О мертвом говорит, что, правый, милосердный,
Он славен и велик, как мир великий сам, —
Душа, под свист кнута, отвозит плоть к червям.
 

"Итак, мой юный друг, вы не поклонник прозы? "

 
Итак, мой юный друг, вы не поклонник прозы?
Вы любите стихов властительные грезы.
Что ж, предпочтем стихи. Пускай. Хотя едва ль
Не больше, чем Корнель, искусству дал Паскаль.
Стихи божественно вещают о высоком,
Мыслитель может стать в поэзии пророком.
Но проза Тацита, Вольтера иногда
И человечнее и менее горда,
Не столь возвышенна, но и не так сурова;
И если стих – Глагол, то проза – это Слово.
 

АПРЕЛЬСКИЙ ВЕЧЕР

 
Тот вечер первых дней апреля
И ты и я
В своих сердцах запечатлели,
Любовь моя!
 
 
Мы шли с тобою по столице
Порою той,
Когда на город ночь ложится,
А с ней покой.
 
 
И в этот светлый, строгий, чистый
Вечерний час
Все было тайною лучистой
Полно для нас.
 
 
Все – звезды окон, лик Венеры
На небесах
И гордый блеск любви и веры
В твоих глазах.
 
 
В старинном и глухом квартале
Навстречу нам
Две призрачные башни встали
Над Нотр-Дам.
 
 
Хотя над Сеной облаками
Клубилась мгла,
Сверкали волны под мостами,
Как зеркала.
 
 
Ползя по отмели, блестела
Вода реки,
Как сонный уж, влачащий тело
Сквозь тростники.
 
 
Вдоль берегов прохожих тени
В тиши ночной
Мелькали, словно сновидений
Неясный рой.
 
 
И я сказал: «Благословенны
И свет и звук.
Творец гармонию вселенной
Разлил вокруг.
 
 
Лучи зари, огонь заката
И утро вновь…
И сердце радостью объято,
Моя любовь!
 
 
Пускай вечерний мрак сгустился,
И небосвод,
Как крышка гроба, опустился
На мир с высот!
 
 
Пускай Париж, забвеньем пьяный,
Охвачен сном,
И плотным саваном туманы
Лежат на нем!
 
 
Пускай сейчас, когда печально
Угаснул день,
И как из урны погребальной
Струится тень,
 
 
И ночь покровом плоть и волю
Спешит обвить, —
Живых во тьме от мертвых боле
Не отличить!
 
 
Пускай весь мир окован властным
Безмолвьем сна,
Но ты со мной – и солнцем ясным
Душа полна!»
 
 
Как этот миг, о дорогая,
Прекрасен был!
Рукой твою ладонь сжимая,
Я говорил,
 
 
А ты в молчании внимала
Моим словам
И сердце сердцу отвечало,
Глаза – глазам.
 
 
Ты под ресницами таила
Слезу порой.
Потом и ты заговорила
Вослед за мной,
 
 
Как эхо эху в древнем храме
Дает ответ,
Как стриж взмывает над лугами
Другому вслед.
 
 
Сказала ты: «Люблю и страстью
Своей горда!»
И ярко озарило счастье
Меня тогда.
 
 
Часы блаженные летели…
Любовь моя,
Ты помнишь эту ночь в апреле,
Как помню я?
 

***

 
Но, отдаваясь разговору
И власти грез,
Которыми томишься в пору
Любви и роз,
 
 
Мы вдруг увидели, что в волны
Из синих туч
Луна бросает ласки полный
И светлый луч.
 
 
И, как чело в часы покоя,
Чиста, ясна,
Глядит на счастие людское
С небес она.
 
 
Сказала ты: «Во тьме мирьяды
Светил блестят!
Все чувства, помыслы и взгляды
К творцу летят.
 
 
Ничто не пропадает тщетно:
Огонь и прах,
Порыв отваги беззаветной
И крылий взмах,
 
 
Веселый щебет в роще темной
Со всех сторон,
Задумчивый и грустно-томный
Сердечный стон,
 
 
Мечтания души влюбленной
И пыл страстей —
Природа все хранит в бездонной
Груди своей.
 
 
Покорно все ее законам,
И в свой черед
Шумит листва в лесу зеленом,
Трава растет,
 
 
Моря и города смолкают
В объятьях тьмы,
Звезда горит, валы сверкают,
И любим мы.
 
 
Мы, как и все, что жить стремится,
Должны любить,
А это значит: с богом слиться,
Людей забыть;
 
 
Тянуться к яркому восходу,
Как стебли трав;
Жить, всю безмерную природу
В себя вобрав;
 
 
Вступить под сень былого рая,
Где человек
Невинен был, стыда не зная
На лоне нег.
 
 
Так будем счастливы, любимый,
Здесь, на земле!
Ведь в этот час, когда одни мы
Не спим во мгле,
 
 
Презрев тщеславье, этот бренный
Людской кумир,
Войдя частицею смиренной
В бескрайний мир,
 
 
Как в храм, где тень вослед за нами,
Дрожа, скользит
И нас свечи незримой пламя
Вперед манит, —
 
 
За всем, что мы таим глубоко
В своих сердцах,
Следит недремлющее око
На небесах.
 
 
Мой друг, мне чуждо колебанье!
Мне мужем стань!
Любви, как мы, все мирозданье
Приносит дань.
 
 
Любовь – во всем! Внимай, упейся:
Морской коралл,
Лесные шумы, эдельвейсы
Альпийских скал,
 
 
Барвинок на краю тропинки,
Весенний мох,
Стихи поэта, блеск росинки,
Улыбка, вздох,
 
 
Румянец неба, что рассветом
Озарено, —
Все, что прекрасно в мире этом, —
Любви полно.
 
 
Всесильной, ей довольно слова,
Чтоб молодой
Апрель украсить розой новой
Иль ночь – звездой,
 
 
Чтоб в сердце, опаленном гневом,
Разлить елей,
Чтоб дать отвагу робким девам,
Смягчить мужей!»
 
 
Звучал твой голос вдохновеньем
В тот тихий час,
И слушал я его с волненьем,
Как божий глас,
 
 
С которым под беззлобный ропот
Ночных ветров
Сливается неясный шепот
Густых лесов.
 

Август 1844

К СТАТУЕ

 
Нет, ты отнюдь не та Республика святая,
Которую мы ждем, о будущем мечтая!
Не та, что вызовет прекрасных душ расцвет,
Изгладит навсегда злых побуждений след,
В подлунной утвердит навеки мир желанный,
И звуки чистые торжественной осанны
Исторгнет из сердец, и даст закон иной,
Сулящий нам не смерть, а счастье и покой;
В единую семью соединит народы;
Всем без различья даст вкусить от благ свободы;
Голубизну небес на землю низведет
И обогреет всех теплом своих щедрот;
Пред нами явится не худосочной тенью,
А Мировой Душой, чье дивное цветенье
Господней волею открылось для очей,
И людям ниспошлет поток своих лучей…
 
 
Не сходна ты и с той богинею ужасной,
Которая рукой бестрепетной и властной
Разбила старый мир, и новый создала,
И вглубь гигантского кипящего котла
Швырнула страшный год вслед за великим годом.
Сравнявшим короля и знать с простым народом,
И, к золоту свинец тем самым подмешав,
Сумела выварить звенящий твердый сплав.
Не знать тебе вовек величия и славы:
Твои деяния уклончивы, лукавы;
Ты не смогла спасти знамен французских честь,
Занять людей трудом, стране покой принесть;
Ты не признала прав отверженных и нищих,
Не озарила ты надеждой мрак жилищ их;
Себе соорудить могла бы ты алтарь,
Низвергнув эшафот зловещий, но, как встарь,
Гнетет людей закон бессмысленный и жесткий,
Ты свято бережешь позорные подмостки,
И невдомек тебе, что усмирить народ
Способен только хлеб – отнюдь не эшафот!
Ты не возвысила того, кто был унижен,
Встревожила дворцы, не успокоив хижин,
Не пожалела тех, кого томит тюрьма.
О, порождение бессильного ума
Собраний косных! Ты путями непрямыми
Идешь, ведомая слепыми и хромыми.
Не увенчала ты собой отчизны храм.
Благословения не жди своим делам!