Текст книги "Том 13. Стихотворения"

Автор книги: Виктор Гюго

ЧЬЯ ВИНА?

 
«Ведь это ты поджег Библиотеку?» —
«Да.
Я подложил огня». —
«Что думал ты тогда?
Злодейство совершил ты над самим собою!
Ты в собственной душе свет затоптал ногою!
Свой факел собственный безумно ты задул!
Все то, что темный гнев испепелить дерзнул, —
Твое сокровище, твой клад, твое наследство!
Ведь книга, враг царей, – твоей защиты средство,
Ведь книга для тебя держала речь всегда.
Библиотека ведь – акт веры: в ней года,
В ней поколения, утопленные в горе,
Свидетельствуют мгле о том, что будут зори!
Как! В это строгое святилище ума,
Где блещут молнии, где поникает тьма;
В гробницу всех времен, что летописью стала;
В века истории, где мудрость заблистала,
Где робко учатся грядущие года;
Во все, что двинулось, чтоб двигаться всегда,
В поэтов, в библию, в творения гигантов,
В тот род божественный – в толпу Эсхилов, Кантов,
Гомеров, Иовов, встающих над землей,
В Мольеров и Руссо, в храм мысли мировой, —
Несчастный, ты метнул горящее полено!
Ты в пепел превратил все то, что драгоценно!
Ужель ты позабыл, что избавитель твой
Есть книга? Книга – там, парит над высотой,
Сверкает; и куда прольет свой свет спокойный —
Там гибнут голод, скорбь, и эшафот, и войны!
Где говорит она – там больше нет рабов.
Открой ее. Платон. Беккария. Умов
Блестящих строй. Читай Шекспира или Данта —
И зазвучит в тебе дыханье их таланта,
И ты почувствуешь себя подобным им;
Ты станешь вдумчивым, и нежным, и живым;
Они в твой бедный дух вдохнут свой дух огромный;
Они сверкнут в тебе, как солнце в келье темной;
Чем глубже яркий луч проникнет в сумрак твой,
Тем шире обоймет тебя святой покой;
Ты станешь лучше весь; огнем ума одеты,
Растают, точно снег, в тебе авторитеты,
И зло, и короли, и ненависть твоя,
И суеверия – весь ужас бытия.
Ведь первым знание в дух человека входит,
Свобода – вслед за ним. Они тебя уводят
От бездн, от сумраков. И ты сразил их, – ты!
Ведь книгою твои угаданы мечты.
Ведь с книгою в твой ум вступает мощный гений,
Срывая с истины оковы заблуждений:
Как узел гордиев, рассудок спутан наш.
Ведь книга – спутник твой, твой врач, твой верный страж.
Она разит в тебе безумства, страхи, боли.
Вот что ты потерял – увы! – своею волей!
Она – сокровище, врученное тебе,
Ум, право, истина, оружие в борьбе.
Прогресс! Она – буссоль в твоем стремленье к раю!
И это сжег ты сам!» —
«Я грамоте не знаю».
 

Вианден, 25 июня 1871

"Вот пленницу ведут. Она в крови. Она "

 
Вот пленницу ведут. Она в крови. Она
Едва скрывает боль. И как она бледна!
Ей шлют проклятья вслед. Она, как на закланье,
Идет сквозь ненависть дорогою страданья.
Что сделала она? Спросите крики, тьму
И яростный Париж, задохшийся в дыму.
Но кто она? Как знать… Ее уста так немы!
Что для людей – вина, то для ума – проблема.
Мученья голода? Соблазн? Советчик злой,
Внушивший ей любовь и сделавший рабой? —
Достаточно, чтоб пасть душе простой и темной…
Без умолку твердят – и случай вероломный,
И загнанный инстинкт, влечений темных ад,
Отчаянье души, толкнувшее в разврат, —
Все то, что вызвано жестокою войною
В столице, где народ задавлен нищетою:
«Одни имеют все, а у тебя что есть?
Лохмотья на плечах! Тебе ведь надо есть!» —
Вот корень страшный зла. Кто хлеба даст несчастным?
Не много надобно, чтоб стал бедняк «опасным»!
И вот сквозь гнев толпы идти ей довелось.
Когда ликует месть, когда бушует злость,
Что окружает нас? Победы злоба волчья,
Ликующий Версаль. Она проходит молча.
Смеются встречные. Бегут мальчишки вслед.
И всюду ненависть, как тьма, что гасит свет.
Молчанье горькое ей плотно сжало губы;
Ее уж оскорбить не может окрик грубый;
Уж нет ей радости и в солнечных лучах;
В ее глазах горит какой-то дикий страх.
А дамы из аллей зеленых, полных света,
С цветами в волосах, в весенних туалетах,
Повиснув на руках любовников своих,
Блестя каменьями колечек дорогих,
Кричат язвительно: «Попалась?.. Будет хуже!» —
И пестрым зонтиком с отделкою из кружев,
Прелестны и свежи, с улыбкой палачей,
В злорадной ярости терзают рану ей.
О, как мне жаль ее! Как мерзки мне их лица!
Так нам отвратны псы над загнанной волчицей!
 

6 июня

"Рассказ той женщины был краток: «Я бежала, "

 
Рассказ той женщины был краток: «Я бежала,
Но дочь заплакала, и крепче я прижала
Ее к груди: боюсь – услышат детский крик.
У восьмимесячной и голос не велик,
И силы, кажется, не больше, чем у мухи…
Я поцелуем рот закрыла ей. Но в муке
Хрипела девочка, царапала, рвала
Мне грудь ручонками, а грудь пуста была.
Всю ночь мы мучились. Ей стало тяжелее.
Мы сели у ворот, потом ушли в аллею.
А в городе – войска, стрельба, куда ни глянь.
Смерть мужа моего искала. В эту рань
Притихла девочка. Потом совсем охрипла.
И занялась заря, и, сударь, все погибло.
Я лобик тронула – он холоден как лед.
Мне стало все равно, – пускай хоть враг убьет,
И выбежала вон из парка как шальная.
Бегу из города, куда – сама не знаю.
Вокруг прохожие… И на поле пустом,
У бедного плетня, под молодым кустом,
Могилу вырыла и схоронила дочку,
Чтоб хорошо спалось в могиле ангелочку.
Кто выкормил дитя, тот и земле предал».
 
 
Стоявший рядом муж внезапно зарыдал.
 

"За баррикадами, на улице пустой, "

 
За баррикадами, на улице пустой,
Омытой кровью жертв, и грешной и святой,
Был схвачен мальчуган одиннадцатилетний.
«Ты тоже коммунар?» – «Да, сударь, не последний!» —
«Что ж! – капитан решил. – Конец для всех – расстрел.
Жди, очередь дойдет!» И мальчуган смотрел
На вспышки выстрелов, на смерть борцов и братьев.
Внезапно он сказал, отваги не утратив:
«Позвольте матери часы мне отнести!» —
«Сбежишь?» – «Нет, возвращусь!» – «Ага, как ни верти,
Ты струсил, сорванец! Где дом твой?» – «У фонтана».
И возвратиться он поклялся капитану.
«Ну живо, черт с тобой! Уловка не тонка!» —
Расхохотался взвод над бегством паренька.
С хрипеньем гибнущих смешался смех победный.
Но смех умолк, когда внезапно мальчик бледный
Предстал им, гордости суровой не тая,
Сам подошел к стене и крикнул: «Вот и я!»
 
 
И устыдилась смерть, и был отпущен пленный.
 
 
Дитя! Пусть ураган, бушуя во вселенной,
Смешал добро со злом, с героем подлеца, —
Что двинуло тебя сражаться до конца?
Невинная душа была душой прекрасной.
Два шага сделал ты над бездною ужасной:
Шаг к матери один и на расстрел – второй.
Был взрослый посрамлен, а мальчик был герой.
К ответственности звать тебя никто не вправе.
Но утренним лучам, ребяческой забаве,
Всей жизни будущей, свободе и весне —
Ты предпочел прийти к друзьям и встать к стене.
И слава вечная тебя поцеловала.
В античной Греции поклонники, бывало,
На меди резали героев имена,
И прославляли их земные племена.
Парижский сорванец, и ты из той породы!
И там, где синие под солнцем блещут воды,
Ты мог бы отдохнуть у каменных вершин.
И дева юная, свой опустив кувшин
И мощных буйволов забыв у водопоя,
Смущенно издали следила б за тобою.
 

Вианден, 27 июня

РАССТРЕЛЯННЫЕ

 
Во вкусе Тацита и мерзость для Гомера,
Подобная «война» полна убийств без меры.
В ней победивший – зверь. Я слышу здесь и там
Крик: «С недовольными пора покончить нам!»
Сегодня расстрелять спешит Филинт Альцеста.
 
 
Да! Всюду – только смерть. И жалобам нет места.
Колосья, что в полях до жатвы пасть должны, —
Народ!..
 
 
Его ведут к подножию стены.
Тому, кто целится, средь пепла и пожарищ
Так пленный говорит: «Ну, что ж? Прощай, товарищ!»
И женщина: «Мой муж убит – с ним жизнь моя.
Он прав иль виноват – не знаю. Знаю я,
Что с ним все пополам в несчастье мы делили.
Мы общей связаны судьбой. Его убили, —
Пускай умру и я. Одна, в тоске своей,
Зачем я буду жить? Стреляйте же скорей!»
И трупы множатся на каждом перекрестке…
Вот двадцать девушек ведут. То всё подростки.
Они поют; у них невинный, гордый вид.
Толпа в смятении. Прохожий говорит,
Дрожа от ужаса: «Куда вас? В чем здесь дело?»
И слышит он в ответ: «Уводят для расстрела».
Все время катится в казармах мрачный гром;
Что ни раскат, то смерть – все чаще, день за днем;
И трупы всё растут. Но не слыхать рыданий —
Как будто людям смерть уже мила заране,
Как будто, навсегда покинуть мир спеша, —
Ужасный этот мир! – ликует их душа.
Их шаг так тверд, хоть всем стать у стены придется.
Вот внук и рядом дед. Старик еще смеется,
Дитя с улыбкою кричит: «Огонь, друзья!»
 
 
В презренье, в смехе их так много слышу я.
О, пропасть страшная! О, мудрецу загадка!
Им жизнь не дорога. Не так уж, значит, сладко
Жилось тому, кто шел спокойно умирать!
И это в майский день, когда легко дышать,
А людям суждено любить, лить счастья слезы!
Всем этим девушкам срывать бы надо розы,
Ребенку – тешиться веселою игрой,
И таять – старости, как тает снег весной!
Должны бы полниться их души, как кошницы,
Дыханием цветов, жужжаньем пчел; и птицы
Должны б им песни петь в чудесный день весны,
Когда сердца любви дыханием полны.
В прекрасный этот май, пронизанный лучами,
Террор, ты – смерть сама, вдруг вставшая над нами,
Слепец, на чьем челе – жестокости печать.
О, как бы надо им, дрожа в тоске, кричать,
Рыдать, на помощь звать Париж для дел отмщенья,
Всю Францию, всех тех, кто полон отвращенья
К жестокости врагов, к убийствам впопыхах!
Как надо было бы в отчаянье, в слезах
Им умолять штыки, и пушки, и снаряды,
Цепляться за стены, просить себе пощады,
Искать в толпе того, кто б смерть остановил,
И в ужасе бежать от этих рвов-могил,
Крича: «Нас гибель ждет! На помощь! Где же жалость?»
Но нет! Они чужды всему, что с ними сталось,
И все идут на смерть, с презреньем, может быть, —
Она уж их ничем не может удивить.
Им помышлять о ней уже привычно было,
И вырыта давно у них в душе могила.
«Приди же, смерть, скорей!»
Им тяжко жить средь нас.
Идут. И чем помочь мы можем им сейчас?
И мы обличены. Что ж мы такое сами,
Раз с легкостью такой они расстались с нами,
Совсем не жалуясь, не плача ни о чем?
Нам надо плакать, нам! Им страх был незнаком.
Что наша жалость им? Какое заблужденье!
Чем помогли мы им, чтоб отвратить мученье?
Спасли ли женщин мы? И на груди своей
Сумели ли укрыть от ужаса детей?
Нашли ль работу им? Читать их научили?
Невежество ведет к безумью, к черной силе.
Заботу и любовь несчастным дали мы?
Могли ли их спасти от голода и тьмы?
Вот почему пылал пожар в дворцовом зале.
Я говорю за тех, кого вы расстреляли!
Свободен я и чужд всех ваших благ земли,
И мне ребенка жизнь дороже Тюильри.
Они сейчас страшны для вас и умирая —
Тем, что уж слез не льют, что их душа живая
Смеется вам в лицо, что с гордостью она
Сама идет на смерть, презренья к вам полна.
Размыслим же! У тех, кто пал под вашей властью,
Отчаянья уж нет, – жить не пришлось им в счастье.
У всех своя судьба. Пускай живет народ
В довольстве, – а не то и вверх гроза пойдет!
Научим жизнь любить того, кто знал лишь стоны.
Вот равновесие! Порядок неуклонный,
Характер мирный, честь, и гордость, и закон —
Все есть у бедняка, когда доволен он.
Ночь – тайна. Ключ же к ней дает нам звезд сиянье.
Проникнем в души! Их раскроет нам страданье.
И сфинкс под маскою нам явит облик свой;
В нем справа только ночь, а слева – свет дневной.
Загадка темная окно нам приоткрыла:
В нем грозных бед видна бушующая сила.
Подумаем о тех, кто встретит смерть сейчас.
Попробуем понять! Да, общество у нас
Не может мирно жить, пока есть эти тени,
И смех ужасный их – одно из проявлений
Того, что вас страшит, и вы должны дрожать
Пред тем, кто так легко уходит умирать!
 

Вианден, 20 июня

ТЕМ, КОГО ПОПИРАЮТ

 
Я с вами! Мне дано то сумрачное счастье.
Все угнетенные и попранные властью
Влекут меня. Как брат, тех защищаю я,
Кого в дни их торжеств разила мысль моя.
Там, где для всех лишь тьма, могу я видеть ясно,
Забыть угрозы их, забыть их гнев ужасный,
Их ненависть, какой бывал я заклеймен.
Мне враг уже не враг, когда несчастен он.
Ведь то народ, – пред ним в долгу мы неоплатном,
Народ, что перестал быть смирным и приятным,
Союз несчастных жен, мужей, детей, отцов!
Их труд, права и скорбь я защищать готов.
Я защищаю тех, кто слаб, кто заблуждался,
Кто без защиты в тьме, гнетущей их, остался
И впал в безумие в трагические дни, —
По темноте своей жестоки так они.
Увы! Мне повторять вам, сытым, надоело,
Что опекать народ – прямое ваше дело,
Что беднякам Париж отдать бы долю мог,
Что в вашей слепоте – их слепоты залог.
Скупыми были вы для них опекунами,
И в них нашли то зло, что вырастили сами.
Взяв за руку, вы их не вывели из тьмы,
И правого пути не знают их умы.
Вы в лабиринте их оставили скитаться,
Для вас в них ужас, но и вас они боятся.
Они, кому от вас давно участья нет,
Блуждают, а душе, как пища, нужен свет.
Все чувства добрые заглушены в них тьмою.
Как проблеск им найти за пеленой густою
И мрачной, словно лес под пологом ветвей?
Где свет? Уж нету сил, а ночь еще темней.
Как может мыслить тот, чья жизнь – одно мученье?
Кружась в одном кругу, дойдешь до отупенья.
За колесом нужды мрачнеет Иксион.
Вот почему хочу, отринув ваш закон,
Я требовать для всех жилища, хлеба, света…
 
 
Не черный вандемьер, в дым пушечный одетый,
Не ядра летние, не бомбы майских дней
Погасят ненависть, излечат боль скорбей.
Чтоб разрешить вопрос, помочь родному краю,
К народу я иду. С любви я начинаю.
И все наладится.
Я с вами потому,
Что добрым быть хочу наперекор всему.
Я говорю: нет! нет! Довольно наказаний!
Ты, сердце старое мое, дрожишь заране
При виде слез скупых, отчаянья мужей,
Убитых скорбью жен и плачущих детей.
 
 
Когда в беременных вонзают штык солдаты,
И руки из земли видны во рвах проклятых,
И в плен захваченных подводят к тем же рвам,
Не надо говорить: «Я изгнан, жертва сам.
Что наши горести пред бездной их мучений?
Они прошли весь ад и мук и оскорблений,
Они развеяны по ветру, чтобы прах,
Как в черной пропасти, рассеялся впотьмах.
Где? Разве знает кто? Они к нам тянут руки;
Но уж встают из тьмы понтоны – область муки —
С их трюмом сумрачным, где огражден больной
От бездны лишь бортов дрожащею стеной.
Не встанешь во весь рост. Качает в океане.
Руками надо есть из общей всем лохани,
Гнилую воду пить, стирая жаркий пот,
Пока волна тюрьму плавучую несет,
А море бьет в борта, и в трюме всё мрачнее
Орудия свои вытягивают шеи.
Мне этот мрачный ад уже давно знаком.
Никто не хочет зла, – а столько зла кругом!
 
 
О, сколько душ сейчас дрожат в тисках угрозы
На море стонущем, под небом, льющим слезы,
Перед неведомым, пред страшной крутизной!
Быть брошенным сюда с тревогою, с тоской,
Песчинкой быть в толпе, от ужаса дрожащей,
В тумане и грозе, средь пустоты мертвящей,
Средь всех и одному, без помощи, без сил,
С сознаньем, что любовь жестокий рок разбил.
Где я? Поблекло все, пришло в оцепененье.
Все распадается, везде опустошенье.
Земля уходит, с ней из глаз и мир исчез.
И превращается вдруг вечность в дикий лес.
Из боли, праха я. Во всем непостоянство.
Нет дела никому здесь до меня. Пространство —
И бездна! Где же те, с кем я делил покой?
Как страшно чувствовать себя во тьме ночной!
Для самого себя я стал лишь сном напрасным.
Невинных столько душ под бременем ужасным
Обмана гнусного и кары без конца!
«Как! – говорят они. – То небо, что сердца
Нам грело, отнято? Отчизны нет нам боле?
Верните мне мой дом, мое хозяйство, поле,
Жену мою, детей! Верните радость дня!
Что сделал я, чтоб так вам отшвырнуть меня
В жестокий вой стихий и моря пену злую?
Кто прав меня лишил на Францию родную?»
 
 
Как, победители! Не смея заглянуть
В провалы общества, во тьму, что душит грудь,
Не изучив до дна то зло, где зреют беды,
Не пробуя найти рычаг для Архимеда,
Ключ, что открыть нам путь в грядущее готов,
Как! – после всех боев и тягостных трудов,
Порывов мужества, усилий непреклонных, —
Вы видите одно решение – понтоны,
И, братья старшие, страны ведущий ум,
Несчастных узников швырнули в душный трюм?
Приказано изгнать навек – кого же? Тайну!
Загадку закрепить декрет дан чрезвычайный.
Стал на колени сфинкс, смущавший вам умы?
Какие ж старики, какие дети мы!
То бред, правители! Во имя государства,
Чтобы найти от бед и катастроф лекарство,
Чтоб нищету избыть, узлы все развязать,
Вопросы разрешить – их надобно изгнать?
И, возвратясь к себе, кричать: «Ведь мы министры!
Порядок водворен». А где-то мечет искры
Из туч, нависнувших над морем, небосвод,
И средь угрюмых волн Смерть – рулевой – ведет
Под адскою зарей не бриг, несущий грузы,
А полный трупами разбитый плот «Медузы».
Как! Страхи кончены, беда отвращена,
Раз тех, кто побежден, уносит прочь волна?
Как! Пропасть им открыть для долгого мученья,
Виновных, правых в ад столкнуть без сожаленья,
Добро и зло смешать и погрузить во тьму,
В разверстый океан, сказав: «Конец всему»?
Быть черствыми людьми, чей суд немилосердный —
Несправедливый суд – работать рад усердно
Вплоть до того, что всех сразил бы грозный меч!
Чтоб члены исцелить, ужель их все отсечь?
Как! Выхода искать в пучине волн суровых
И, позабыв о том, что вы – страны основа,
Низвергнуть в бездну все: и мысли, и дела,
И грусть, которая нам душу облегла,
И правду, и людей с отважными сердцами,
Жен, выходивших в бой за братьями, мужьями,
Детей, сносивших к ним каменья мостовой!
Как! Знак давать ветрам, ища лишь в них покой,
И бросить все, что мир нам делает несчастным,
На дикий произвол метельщикам ужасным?
 
 
Что вам могу сказать? Неправы вы стократ!
Я слышу стоны жертв, их скорбный вижу взгляд,
Морскую бездну, страх, кровь, митральезы, ямы —
И я проклятье вам в лицо бросаю прямо.
О боже, неужель мы только к злу идем?
К чему же призывать и молнии и гром
На нищих и слепых, на все их заблужденья?
Охвачен страхом я.
 
 
Ведь эта жажда мщенья
Отплаты ярость вам в грядущем принесет!
Работать лишь для зла и видеть в нем оплот,
Кончать, чтоб завтра же отметить вновь начало,
По-вашему, умно? Вас глупость обуяла!
Прилив. Отлив. Увы, страданье, месть – одно.
Гнетомым угнетать в грядущем суждено.
 
 
Ужели, виноват невинностью, я снова
Укрыться принужден в изгнании сурово
И одиночеству обречь себя опять?
Ужели надо мной дню больше не сиять,
Когда рассвета луч на небе показался?
Единый друг теперь вам, бедняки, остался,
Единый голос мой – чтоб там, где ждет судья,
За вас свидетелями стали Ночь и я.
Нет права. Нет надежд. Но разве в мире целом
Уж нету никого, кто б мог в порыве смелом
Протестовать, сказать, кто вверг вас в тьму и ад?
Я в этот грозный год товарищ ваш и брат;
Хочу – а для меня немало это значит —
Быть тем, кто никогда не делал зла и плачет.
Я всем поверженным и угнетенным друг,
И сам хочу войти я с вами в адский круг.
Вас предали вожди. Истории скажу я
Об этом. Я не там, где зло царит, ликуя,
Я с тем, кто пал в борьбе. Я, одинок, суров,
Не знамя – саван ваш поднять за вас готов.
Могилой я раскрыт.
Пусть ныне вой протяжный
Оплаченной хулы и клеветы продажной,
Сарказмов бешеных, лжи свыше всяких мер,
Той, что от Мопертюи уже терпел Вольтер,
Кулак, что некогда изгнал Руссо из Бьенна,
И крик, которому дивилась бы гиена,
Гнусней, чем свист бича, чем каркал изувер,
Когда к могиле путь свой совершил Мольер,
Ирония глупцов, стон злобы неизменной,
Смесь бешеной слюны и ядовитой пены,
Которой плюнули в лицо Христа, и тот
Булыжник, что всегда изгнанника добьет, —
Ожесточайтесь же! Привет вам, оскорбленья!
Пристали вам и брань, и злоба, и глумленья.
А вставшим за народ венка прекрасней нет,
Что славою сплетен из ваших же клевет!
 

Вианден, июнь 1871

"Ты, генерал «Прошу!», благочестивый, строгий, "

У нас действительно было преувеличенное понятие о силе, возможностях, значении национальной гвардии… Бог мой, вы все видели кепи господина Виктора Гюго, способное дать настоящее о ней представление.

(Генерал Трошю в Национальном собрании 14 июля 1871 г.)

 
Ты, генерал «Прошу!», благочестивый, строгий,
Чьим добродетелям бесчисленным – в итоге —
Грош ломаный цена; испытанный солдат,
Хоть слишком отступать спешащий, говорят;
Храбрец из храбрецов с христианином в смеси,
Готовый услужить отечеству и мессе, —
Как видишь, должное тебе я воздаю.
Но нынче, изощрив тупую речь свою,
Стремглав ты на меня напал, как на пруссака!
Осадною зимой, средь холода и мрака,
Я был лишь стариком, кто, стоя в стороне,
Лишения делил со всеми наравне;
Я в меру сил своих старался быть полезным
Фортам, что злобный враг разил дождем железным;
Но не был все-таки я горе-генерал, —
Я города врагу на милость не сдавал!
Глянь, лавр в руках твоих становится крапивой.
Ты, что же, нас решил сбить вылазкой ретивой?
Считали, не охоч ты ввязываться в бой, —
Видать, ошиблись: вздут изрядно я тобой.
Ты Марну не дерзал оставить за собою,
А на меня идешь атакой лобовою!
Чем досадил тебе мой головной убор,
Что сделал четкам он твоим наперекор?
 
 
Как! Недоволен ты? Пять месяцев сносили
Мы голод, холод, страх, – был каждый полн усилий
Предельных и тебя ни в чем не укорял.
Воображай, что ты – великий генерал!
Не стану возражать. Но если надо войско
Вести в поход иль в бой за славою геройской,
Я барабанщика простого предпочту.
Манина вспоминай и о Дезе мечту
Лелей – и пыл умерь. Париж был агонии
Ужасной обречен, затем что в дни крутые
Не мужество, а честь утратил ты сполна,
И о тебе сказать история должна:
«Он Францию лишил свободного размаха,
И трижды гордый край, вовек не знавший краха,
Тот край, что на ноги поставил Гамбетта, —
По милости Трошю, постигла хромота».
 

Вианден, июнь 1871