Текст книги "Небом крещенные"

Автор книги: Виктор Трихманенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

Потом в доме все стихло. Автоматные очереди хлестнули где-то по двору.

Опять загудела от взрывов земля. А вскоре на улицах городка заскрежетали гусеницами танки. Солдат подполз к смотровому окошку, заглянул в него и закричал неистово:

– Наши!!!

И скатился кубарем по лестнице в дом. Костя спустился с помощью другого солдата. Хозяева обнимали их и плакали на радостях.

В госпитале Костя часто вспоминал этих добрых, мужественных людей, очень сожалея, что не мог увидеть и запомнить их лица.

После лечения его, может быть, и не вернули бы на летную службу, заслали бы куда-нибудь в пехоту. И к тому, кажется, клонилось дело. Вызывали в политотдел. Его короткий, без эмоций рассказ о пребывании на вражеской территории фиксировался протоколом, но верили ему мало. Косте повезло: он встретился в госпитале с главным штурманом корпуса. Молодого гвардейца из родного ГИАЛКа полковник выслушал внимательно, и стоило ему позвонить куда-то, с кем-то переброситься мужской шуткой, как на другой же день выписанный из госпиталя младший лейтенант Розинский получил направление в свой полк.

С наступлением утра Костя гнал от себя эти воспоминания. Соседи по койке просыпались бодрыми и жизнерадостными, затевали веселую возню вместо физзарядки, и Костя старался подстроиться под их лад.

На аэродроме, когда в ожидании зеленой ракеты делать нечего, порой опять всплывала на поверхность Костина история. Большого значения ей уже не придавали, но она навязала в зубах. Кто-нибудь начинал представлять, как Костя Розинский по тревоге вскочил в самолет комэска, как за ним гонялись все "мессеры" фронта. Взлети он на своей машине, его, пожалуй, не тронули бы. Какой-нибудь "месс" понюхал бы с хвоста и бросил. Но асовский самолет!.. Летчики представляли все в лицах, покатывались со смеху, наставительно выкрикивая:

– Не в свои сани не садись!

VIII

Пришло известие о гибели Ивана Горячеватого. Об этом написали откуда-то из-под Берлина его однополчане, тоже выпускники школы ускоренного типа. Судя по письму, погиб Иван просто, как гибнут летчики-истребители в бою. Где-то не дотянул, в какой-то момент опоздал под-скользить, чтобы увернуться от трассы, и пуля – может быть, всего одна – человеку много не надо – пронизала фонарь кабины и пилота. Если воздушный бой шел над своей территорией, то были бы найдены останки или хотя бы документы, если же дрались над противником, то последние Ивановы мгновенья остались лишь в памяти летчиков группы: косая черта в небе, беззвучная вспышка взрыва на земле. Командир, может, черкнул ногтем крестик на карте, засекая то место. Если нашлось на это время у командира – ведь группа вела воздушный бой.

Вот и нету больше Ивана Горячеватого – сильного, мужественного человека. Погибнуть в самом конце войны, может быть, в одном из самых последних воздушных боев над Берлином – это очень печально и несправедливо, как казалось Зосимову и Булгакову. Они тяжело переживали смерть инструктора, уж какого ни есть, а первого своего инструктора и потому родного. По молодости и по холостяцкому своему сознанию они мало задумывались над тем, что осталась на свете навсегда опечаленная горем еще одна душа – жена летчика, что, может быть, уже глядит в мир лупастыми глазенками новорожденный сын летчика, о котором он мечтал.

Нередко в бою случается так, что человек гибнет, совершая геройство на глазах у товарищей, и тогда смерть его называют подвигом. Подвиг тот высоко оценивается однополчанами, командованием и правительством. Сами за себя свидетельствуют воздушный таран, когда летчик ценой собственной жизни обрывает полет вражеского бомбардировщика; бросок отважного пехотинца, вооруженного связкой гранат, навстречу танковой лавине; ценные сведения о противнике, переданные агентурным разведчиком в последние минуты свободы.

Чаще же воины гибнут, не вырываясь из строя вперед, выполняя в боевых порядках подразделения свои уставные обязанности. Общего признания геройства тут может, и не быть, награда может и не последовать, но подвиг все равно есть. Прославленные и оставшиеся безвестными, увенчанные орденами и не попавшие в списки награжденных – все они с оружием в руках защищали Родину, внесли равный вклад: отдали жизнь.

Лейтенант Горячеватый в составе эскадрильи ЛА-5 вылетел на сопровождение своих бомбардировщиков. "Мессер-шмиттов" и "фокке-вульфов" было в мартовском небе сорок пятого года уже совсем не густо. Передний край гитлеровских войск они уже почти не прикрывали, с нашими истребителями в бой не вступали – не хватало сил; но сразу же слетались в большую стаю и остервенело дрались, когда вот так группа русских бомбардировщиков шла на Берлин.

Своим излюбленным приемом – из-за облаков, из-за угла, ударили они по группе. Метили по клину ведущего звена, да не удалось: "Лавочкины" отвели удар в сторону.

– Тридцатка, тридцатка! Набирай высоту, "фоккеры" заходят справа!

– Тридцатка, прикрой больших справа, сзади…

– Выходи на правый пеленг, тридцатка!!!

Это бомберы кричат истребителям, помогая обнаружить противника и вовремя отразить его атаки. Им, бомберам, виднее и страшнее. У них вся надежда на тридцатку – командира истребительной эскадрильи, чей ЛА-5 имеет на борту большей белый номер – "30".

Истребители непосредственного прикрытия держались поближе к бомбардировщикам, готовые защитить их от прицельных трасс прорвавшихся "фокке-вульфов". Ударная группа, в которой был и лейтенант Горячеватый – восьмерка ЛА-5,– рассыпалась парами в большом пространстве, чтобы сковать боем как можно больше вражеских истребителей. Не допустить их к бомбардировщикам, любой ценой защитить бомбардировщики – в этом заключалась главная задача "тридцатки" и его летчиков.

Воздушные бои завязывались клубками, и клубки эти, медленно смещаясь, перекатывались вдоль маршрута группы бомбардировщиков. Иван Горячеватый с ведомым дрались претив пары "фокке-вульфов"; все четверо вошли уже в тот равновесный круговорот, когда опасность быть сбитым почти сводится на нет и столь же трудно добиться победы. И тут Иван заметил: снизу крадется к бомбардировщикам не связанная боем пара вражеских истребителей. Тупоносые "фокки" горкой набирали высоту, моторы их работали на форсаже, на последнем дыхании – в небе темнели тонкие натянутые шнуры дыма.

"Лавочкины" вели бои с превышением над всей группой, а петому могли и не видеть скрытой, внезапной атаки снизу. Здорово схитрили немцы: откололись парочкой, ушли вниз, а потом, разогнав максимальную скорость, подпрыгнули, чтобы ударить под сердце.

В несколько мгновений Иван оценил обстановку. Ту крадущуюся снизу пару надо бить в первую очередь, или она сейчас распорет огнем брюхо ведущему бомбардировщику. Иван не успел что-либо передать по радио тридцатке, сориентировать товарищей. Только крикнул напарнику:

– Бьем нижних! Я левого, ты правого.

– Понял, атакую, – откликнулся ведомый.

Иван резко накренил машину влево, сделав обманный маневр, и тут же полупереворотом ушел вправо. Удалось оторваться от пары, с которой вели бон раньше, или не удалось – Иван об этом уже не думал. Он пикировал наперерез атакующим истребителям. Подойдя почти вплотную, нажал обе гашетки. С такой дистанции трудно промахнуться. "Фокке-вульф", набиравший высоту, клюнул вниз, будто сорвался с небесной кручи. Загорелся! Второго "фокке-вульфа" бил ведомый, бил пока безрезультатно, но уже заставил отвернуть от группы.

Помня о том, что где-то неподалеку пара, которую они бросили, Иван сразу же после своей атаки нырнул под строй бомбардировщиков, как под навес. Его ведомый где-то отстал. Надо разогнать машину на снижении, чтобы боевым разворотом, одним махом выйти наверх – там и напарник отыщется. Но почему скорости нет? Почему без всякой перегрузки на пилотаже в глазах темнеет?. Сонливость и непонятное безразличие ко всему окружающему охватили вдруг Ивана.

В атаке, расстреливая в упор врага, он не почувствовал раны в плечо и навылет через грудь. Атакуя, он сам был атакован – та пара "фокке-вульфов", с которой дрались раньше, не оторвалась и не упустила выгодного момента.

Не боль, не страх смерти овладели душой Ивана, а скорее досада на себя, такого немощного, на то, что все это случилось так не вовремя. Не было сил ни пилотировать, ни выпрыгнуть с парашютом. Земля подступала все ближе и казалась мягкой, как прошлогоднее прелое сено, на которое хорошо бы прилечь и забыться.

Истребитель полого снижался без вмешательства Ивана – так везет к воротам умная лошадь задремавшего седока. Группа бомбардировщиков летела теперь далеко впереди, на недосягаемой высоте, и оставалось лишь проводить ее печальным взглядом, как журавлиный клин, что тянет по осени в дальний край.

В той стороне, куда шла группа, стояли сплошной стеной дымы – там пылал Берлин. Исполинский костер, в огне которого суждено было сгореть тем, кто бездумно раскидывал горящие головешки по всему свету.

Все это проплывало вторым планом, все вроде потеряло свое грозное значение…

Одно мучительно пронизывало сознание Ивана Горячеватого: сын. Он должен был родиться на днях, как писала жена. Он уже есть на свете или вот сейчас появится… когда умирает его отец.

– Сын!!! – закричал изо всех сил Иван хриплым, тонущим в крови шепотом.

Ему казалось, он свято верил в то, что малое существо услышит и поймет его.

– Сын…

Рыцарского подвига лейтенанта Горячеватого, защитившего от внезапного вражеского удара свою группу, никто не видел – ни сами бомбадировщики, ни братья истребители. Видели только, как его самолет уже падал и, достигнув земли, взорвался.

И однополчане Ивана Горячеватого написали его воспитанникам коротко и просто о том, что видели.

IX

Булгаков держал в руках оранжевую бумажку, на которой прописью была проставлена его фамилия, а типографскими буквами отпечатано: "…Вам объявлена благодарность Верховного Главнокомандующего". Такие же бланки получили Богданов, Бровко, Зосимов – почти все летчики. Это им за участие в Нарвском прорыве. Косте Розинскому не дали, хотя он тоже летал и дрался и в конечном счете пострадал больше всех.

Избегали встречаться с ним взглядом. Он медленно, не подавая виду, отделился от толпы оживленно шумевших летчиков. Исчез куда-то.

– Когда у нас был Нарвский прорыв? Летом прошлого года? А дошло только теперь… – задумчиво проговорил Булгаков. Видно было, что благодарность Верховного Главнокомандующего, самого Сталина, глубоко его взволновала.

– За Нарву Сталин благодарил многие войска: корпуса, дивизии. Пока разослали извещения каждому вояке, знаешь, сколько времени понадобилось? – резонно заметил Бровко.

И такое толкование показалось всем очень правдоподобным. Вадим представил себе кабинет в Кремле, такой, каким видел его на известной репродукции: в окно заглядывает рассвет военного утра, на столе расстелена оперативная карта. Сталин держит в руке исписанный огрызок красного карандаша, прицеливаясь острым взглядом сощуренных глаз, куда бы направить новую красную стрелу. В кабинет бесшумной тенью входит какой-то ответственный работник и кладет перед Сталиным высокую стопку оранжевых бланков. Сталин решительным росчерком наносит на карту стрелу очередного удара. Потом садится за стол и начинает подписывать бланки…

Вадим достал из нагрудного кармана аккуратно сложенную бумажку и еще раз перечитал короткий текст. Личной подписи Сталина на ней не было. Но это неважно, главное же не в подписи! Вадиму жаль рушить созданную воображением картину: Сталин собственноручно подписывает оранжевые бланки. Вадим оставляет в памяти все таким, как есть. И у него хорошо на душе, ему хочется свершить что-то героическое, он чувствует необыкновенный прилив сил.

Всю минувшую зиму полк стоял на небольшом клочке земли, временно предоставленном нам Финляндией. Летали не часто, но задания, как правило, бывали трудными: сопровождать "пешку"-разведчицу в глубокий тыл, перехватывать высотные, последней модернизации, самолеты противника, взаимодействовать с кораблями флота. Булгаков больше всех сделал вылетов на разведку. Сбил еще четыре самолета – итого шесть. К ордену "Отечественная война" прибавился у него орден Красного Знамени. Красно-белая лента ордена резко выделялась на гимнастерке, горела огнем. Славный боевой орден лишь бы за что не дадут, – это всякому фронтовику известно. Сбил второго по счету Зосимов. И тоже летал в паре с Валькой на сопровождение "пешки"-разведчицы. Его наградили орденом Отечественной войны.

Дороги сердцу фронтовика боевые награды.

Сидели в землянке эскадрильского КП. Железная печка накалена до «цвета побежалости» (любимое, хотя и малопонятное, выражение инженера полка), а входная дверь распахнута настежь. Уже не холодно, на аэродроме снег стаял, белел заплатами лишь у лесной опушки.

У Богданова настроение поговорить, что бывает редко. Капитан полулежал на своем командирском табурете, упираясь в стенку широченными плечами. Твердый, будто сплошь выточенный из кости подбородок притиснул к груди ворот кожаной куртки. Вспоминал Богданов, как летали и дрались под Сталинградом, – совсем не та была война, что теперь.

– Придут в полк молодые летчики, раз-два слетают на задание, и уже их нету. А кто выдерживал первые десять-двенадцать боев, тот уже все – оставался в строю надолго. Сам начинал сшибать фрицев.

– Как, например, наш Яков Филиппович, – вставил Бровко с восхищенной улыбкой.

Заерзали на нарах летуны. Слов подходящих нет, но все глядят на комэска влюбленными глазами.

– Да что там Яков Филиппович? – возразил Богданов, слегка хмурясь. – Якова Филипповича тоже лупили, не дай боже! Один раз "мессеры" так накрутили хвост, что я даже сознание потерял. В воздухе – представляете? Очнулся и вижу: самолет мой отвесно пикирует прямо в Волгу. Вывел из пикирования над самой водой. Мотор не работает, но скоростюгу я разогнал такую, что хватило ее выбросить машину по инерции на берег.

Ловким движением фокусника Богданов вылавливает в кармане двумя пальцами папиросу и вставляет ее в рот. Ему сейчас же подносят огоньку.

– Тогда ведь какие бои бывали? С явным превосходством немцев: наших четверка – их целая эскадрилья, наших восьмерка – их больше двадцати. Двойное и даже тройное превосходство в силах считалось в пределах нормы. Идешь в атаку и не раздумываешь. Дрались до последнего. Израсходует летчик весь боевой запас, но из боя не выходит – вертится вместе с группой, чтобы хоть своим видом пугать немцев. На таран шли. Думаете, только Харитонов, Жуков да Здоровцев совершили таранные удары? Этих на всю страну прославили, а сколько таких же остались неизвестными… Я был в воздухе и сам слышал последний доклад по радио одного летчика, который принял решение таранить. Передал: "Боезапас кончился. Иду на таран. За Родину, за Сталина!" Слышали это и другие. Но тогда отражали массированный налет немцев, на аэродромы не вернулось много наших летчиков – попробуй-ка узнай, кто из них таранил?

Богданов умолк. Смотрел на огонь, полыхавший в печурке у его ног. Думал, неторопливо перебирая минувшие события, будто листая странички дневника Сталинградского фронта.

Никто из летчиков не решался нарушить тишину.

Вадим Зосимов представил себя на месте того летчика. Он бы, Вадим, тоже пошел на таран. Таранить можно на до-гоне, винтом: чуть-чуть зацепить кончиками лопастей хвостовое оперение противника, и тому – хватит. Но бывает таран, когда надо немедленно покидать и свой поврежденный самолет. А есть лобовой таран: удар на встречных курсах, взрыв… от самолетов и летчиков – мелкая пыль.

И все равно Вадим не сомневается, что пойти на таран у него сил хватит. В последнее мгновение он бы сказал по радио те же самые слова: "Иду на таран. За Родину, за Сталина!"

Кто мог сомневаться в апреле сорок пятого в нашей скорой победе? Уже не было ни малейших сомнений, в победу верили, ждали ее со дня на день, только не знали, в каком образе она предстанет перед людьми.

А тут приказ гвардейцам: перелететь на ближайший к Ленинграду аэродром, там подготовиться к погрузке в железнодорожный эшелон. Куда и зачем – не сообщили. Хлопцы понимающе помалкивали, а сами не теряли надежды на то, что в последние дни войны как шуганут их под Берлин! Там сейчас жарко.

Аэродром, куда недавно перелетели, расположен в нескольких километрах от Ленинграда. Как не побывать в городе, хоть и запрещено отлучаться? На попуткой машине до Пороховых, а там уже трамвайное кольцо "десятки". Третья эскадрилья совершила тайную поездку в город почти в полном составе. Приятно было побродить по Невскому этакой праздной толпой заслуженных вояк – замки кожаных курток застегнуты лишь до половины, выглядывают алые ленточки орденов. Жаль, Богданова не было с его Золотой Звездой. Ленинградцы приветливо улыбались летчикам, а летчики еще радостней в ответ. Монументально строгий, прошел навстречу комендантский патруль. Морячки. Другим бы, может быть, влетело за нарушение формы одежды, ко кто посмеет затронуть фронтовиков? Ни слова не сказал пожилой морской офицер, начальник патруля, только глаза покосил на кожаные куртки и первым отдал честь.

Зачастили в полк начальники из штаба корпуса. Ходили по общежитию, разговаривали с летчиками, оценивающе присматриваясь к ним, что-то проверяли по своим службам.

В сопровождении начальника штаба зашел однажды в третью эскадрилью полковник.

– Ночью не летают? – спросил он, кивнув на младших лейтенантов.

– Ночью нет, товарищ полковник, – виновато заулыбался начштаба.

– А днем в облаках?

– Слепую подготовку ^[8] только начали. Раньше не позволяла боевая работа.

Потоптался полковник в комнате, сказал загадочно:

– Ничего, подтянутся в составе дивизии. Там зубры летчики.

С тем и ушли начальники, оставив третьей эскадрилье задачу-головоломку.

На аэродроме кипела работа, самолетная стоянка напоминала конвейер авиационного завода: машины стояли без крыльев, без винтов. Механики, техники, немногие имевшиеся в штате мотористы копались с утра до вечера.

Техник-лейтенант Жуков зашел в общежитие летчиков. Поздоровался со всеми за руки, попросил закурить.

– Если летный состав не очень занят… Помогли бы маленько, а? – закинул он удочку.

Все тут же поднялись и пошли на аэродром. Кому-кому, а Жукову надо помочь.

Техник звена Игорь Жуков был своим человеком среди летчиков третьей эскадрильи. На фронтовом аэродроме он частенько бывал в их землянке. Непременно присутствовал на постановке задачи перед боевым вылетом. Приоткроет, бывало, дверь без стука, войдет и лишь потом к Богданову: "Разрешите, товарищ гвардии капитан?" Не выгонять же, коли пришел… Богданов кивал головой в знак согласия. Жуков приседал на корточки у печки, подбрасывал чурочек в огонь, слушал, о чем говорит комэск. Технику вообще-то не мешало знать, на какое задание пойдут машины его звена. Иногда садился Жуков с летчиками в домино поиграть, к слову мог анекдот рассказать из серии кавказских – у коренного бакинца их в памяти великое множество. Когда же Богданов начинал ругать некоторых летчиков за ошибки в тактике боя и в технике пилотирования, Жуков выскальзывал из землянки. На Игоре всегда ловко подогнанное обмундирование, техническая специальность не мешала ему быть чистюлей. Забавно разговаривал с наигранным кавказским акцентом, хотя парень он русский, только жил и учился в Баку. Симпатичная щербинка на передних зубах, когда смеется. Фамилия "Жуков" звучит почти так, как "Жуковский", и летчики прозвали Игоря "отцом русской авиации".

На самолетной стоянке Жуков велел своим друзьям засучить рукава и приступить к делу. И что ж, летуны охотно взялись за техническую работу.

В ссорах, в суматохе подчас ослабевает порядок. Кто-то пренебрег коварным свойством огня – загорелся деревянный дом, в котором была столовая летного состава. Собралась толпа, тушили пламя водой из колодца, а больше зубоскалили. Над огромным костром выделывал фигуры пилотажа ЯК. Это Бровко, которому поручено отогнать старую машину в мастерские. При выходе из пикирования у ЯКа выпадала правая стойка шасси. Он вертелся над пылавшим домом, как одноногий, злорадствующий юродивый.

Куда же все-таки двинут полк? Однажды, во время затяжного перекура после обеда, под хорошее настроение летчики взяли в тугое кольцо командира полка. Он все отшучивался, а потом сказал:

– Куда, не знаю. Известно пока одно: не на запад.

Вот так новость! Смахнула она улыбки и шутки в один миг.

X

Эшелон с бескрылыми самолетами на платформах, с несколькими теплушками и вагоном-кухней, замедляя ход, приближался к станции. Подплыла закопченная доска с названием станции: "Половина"!

– Тут как раз половина пути от Москвы до Владивостока, – резюмировал Остроглазов. Несколько перегонов парторг ехал в теплушке летчиков третьей эскадрильи.

– Половина!

– А ну, пошли поглядим на эту Половину!

Стали спрыгивать с вагона, минуя узенькую подвесную лесенку.

Эта тихая сибирская станция безлюдна. На базарчике одна баба с брюквой, другая с миской серой перестоявшей капусты – война все высосала.

Эшелон загнали на запасные пути – значит, продержат несколько часов, а может быть, и сутки.

В дороге находились около двух недель. Первое Мая отпраздновали на колесах. Погода держалась прекрасная: безоблачное небо, теплый весенний ветер, увивающийся над эшелоном.

На стоянках командир полка, начштаба и еще кто-нибудь из полкового начальства иногда оставались на хороших угодьях поохотиться, потом догоняли эшелон пассажирским поездом. Самолеты на платформах охраняли свои механики. Если в теплушке душно, можно было завернуть брезент, сесть в кабину, закрывшись фонарем, и ехать по-барски. Справа и слева бегут бескрайние сибирские просторы, зелень всюду буйная, никаких признаков, никаких запахов войны. Едешь и едешь в кабине, будто идешь бреющим полетом.

Не надо быть большим стратегом, чтобы догадаться, зачем перебрасывают боевые части на Восток. Фашистская Германия вот-вот будет поставлена на колени, как говорится в последнем приказе Сталина, но жив-здоров другой агрессор, постоянно угрожающий с Востока… Летчики в обстановке разбираются и глубокомысленно помалкивают на этот счет. Везут их на Восток – значит, там без них не обойтись.

Станционные пути Половины пустовали, только воинский эшелон стоял в стороне да обрывок товарного состава. Пассажирские поезда лишь двухминутным вниманием удостаивали Половину. А груженые товарняки проходили безостановочно. И опять залегала тишина. Серебрились накаленные солнцем рельсы.

Шла по рельсу девушка в офицерской шинели. Осторожно выставляла ногу в хромовом сапожке, равновесие удерживала с помощью двух наполненных водой котелков, которые несла с собой. Улыбалась. Все равно как цирковая канатоходка. Рядом с нею двигался мелкими шажками кто-то из поклонников, готовый поддержать, если оступится.

Остроглазов, беседовавший с Вадимом Зосимовым, вдруг замолчал, следя за "канатоходкой" издали. Отцовской любовью заблестели его блеклые, немного слезливые глаза.

– Лейтенант Пересветова, – сказал он. – Замечательная женщина!

Вадим уточнил:

– Женщина или девушка?

Морщинистая, добрая улыбка исчезла с лица парторга. Повернувшись к Вадиму, он закричал на него, словно Вадим был в чем-то виноват:

– По вашим летунским понятиям между женщиной и девушкой какая-то пропасть! Вы себе только одно в башку вбиваете, совершенно не видя перед собой человека.

– Извините, товарищ капитан, я ведь не про то…

– Ладно, – отмахнулся парторг. – Пойдем вот лучше познакомлю. – И окликнул сиплым стариковским голоском: – Варвара Александровна!

Девушка остановилась. Вопросительно посмотрела на них.

Остроглазов и Вадим подошли.

– Не знакомы? – спросил Остроглазов, попеременно глядя на каждого из них. – Это лейтенант Пересветова Варвара Александровна, техник радиолокационной установки. А это младший лейтенант Зосимов Вадим… батькович, летчик-истребитель.

Девушка протянула Вадиму руку. И тут же забыла о его присутствии. С парторгом они, видно, были давними друзьями, сразу у них наладилась оживленная беседа. Вадиму с тем, другим, поклонником оставалось достать папиросы и пустить дымы.

Мимо проходил майор Мороз, начальник штаба полка, – доеолько полный и коротконогий, он переваливался через рельсы, как селезень. Остановился, сказал Пересветовой несколько вежливых слов. И тоже к ней по имени-отчеству:

– Варвара Александровна…

Вадиму показалось, что начштаба как-то заискивающе заглянул ей в лицо. А в потемневших при этом карих глазах Пересветовой не было для начштаба ничего хорошего.

– Вот набрала кипятку на станции. Волосы надо вымыть, – сказала она, обращаясь к Остроглазову, и пошла к своему вагону. В том вагоне ехали девчата – операторы и прибористки с приданной полку радиолокационной установки "Редут" ^[9].

У начштаба была одна встреча с Пересветовой, еще там, под Ленинградом, которая существенным образом дополнила их уставные отношения.

Как-то после совещания офицеров майор Мороз задержал в своем кабинете лейтенанта Пересветову; ее начальнику – молчаливому, широкоскулому узбеку, сказал, что он может ехать в подразделение и не беспокоиться. Мороз пригласил Варвару… э-э-э Александровну на дружеские ужин. Будут его квартирная хозяйка с дочерью-студенткой, может быть, кто-либо из офицеров штаба заглянет на огонек – вот и все. Пересветова согласилась, и Мороз даже крякнул от удовольствия.

Они зашли в сельский дом. Там было тепло-тепло, в горнице стоял обильно накрытый стол. Студентка к ужину не приехала, хотя обещала, сама квартирная хозяйка посидела недолго с гостями и куда-то ушла. Мороза привело в восторг, что его гостья выпила полстакана водки, закусила хорошенько и еще выпила. Он расстегнул китель и сказал ей, что она тоже может себя чувствовать как дома. Подсел поближе. Разговаривая, дышал ей в щеку прерывисто и жарко, как загнанный на охоте гончий. "Ну, почему это у нас в армии преданы забвению лучшие традиции русского офицерства? – недоумевал он. – Читаешь классиков – Льва Толстого, Лермонтова, того же Куприна… В их произведениях все отражено. Раньше как было в офицерском обществе? Вне служебных занятий все равны – от поручика до полковника, все сидят за одним столом, пьют вино, в карты играют. Теперь же такой вот простоты в отношениях, такой, можно сказать, интимной близости между офицерами не чувствуется. Нет ее, и все. И очень печально. Да-с!.. – Мороз обнял тяжелой рукой девичьи плечи. – Мы ведь с вами люди одного круга, правда? Здесь, за столом, вы просто Варя, а я Михаил, Миша".

Она порывалась встать, он крепче обнимал ее, ужо двумя руками. Ставни в доме наглухо закрыты, огонек в керосиновой лампе садится все ниже…

Она все-таки вскочила и, обогнув стол, очутилась напротив него – их разделял только стол, уставленный бутылками, открытыми консервами, тарелками. Влево-вправо, влево-вправо… В этой игре вокруг стола ему не удалось ее поймать.

"Послушайте, Михаил! – воскликнула она, вдруг улыбнувшись, и он замер по другую сторону стола, трепетно ожидая перемены в ее настроении. – Послушайте: поручик в моем лице может по пьянке натворить чего угодно". – Улыбка и ненавидящий взгляд… Мороз сделал едва заметное, обманное движение, чтобы ринуться потом в другую сторону и все-таки поймать ее. Слез кету – это уже хорошо. Покорится… Но "поручик" опередил Мороза. Подхватив снизу стол двумя руками, Пересветова сильным рывком бросила его от себя. От толчка Мороз подался назад, неловко сел и вместе с табуреткой упал навзничь. Перевернутый стол накрыл его, скандально зазвенели бьющиеся бутылки и тарелки. Пересветова набросила шинель на одно плечо – и к двери. От порога раздался ее хмельной хохот.

Как там выкарабкивался из-под стола и очищался от объедков толстый начштаба, Пересветова уже не видела.

Быстро зашагала она прочь от дома, на ходу надевая шинель. Две женщины встретились ей на пути. Они стояли и разговаривали, ожидая чего-то. При ярком лунном свете в одной из них Пересветова узнала квартирную хозяйку. Прошла бы мимо, если бы не такая подлая ухмылка на той безбровой физиономии. Рука сама потянулась к кобуре. Тыча пистолетом в мягкое, податливое лицо, мгновенно перекосившееся от ужаса, разбушевавшийся "поручик" крикнул девичьим голосом: "Пристрелю, старая сводница!.."

Мороз очень побаивался, что об этом "званом ужине" в полку узнают, и, хотя Пересветова была подчинена ему по службе, он стал смотреть на нее просительно и заискивающе. Раньше Мороз частенько хаживал в расположение радиолокационной станции, где служили одни девушки; с некоторых пор то место сделалось для него запретной зоной. Подобные отношения начинали мешать начальнику штаба в работе, и он подумывал о переводе Пересветовой в другую часть. Не удалось это сделать, когда полк откомандировали в дальнюю дорогу, наверняка удастся на Востоке…

От мимолетной встречи с девушкой-лейтенантом, от ее короткого рукопожатия у Вадима Зосимова осталось какое-то неясное чувство этакого легкого остолбенения. Нечто подобное Охватывает человека после изумительного птичьего парения во сне, И почему это вдруг?.. Ведь не впервые увидел Пересветову. Красивая, конечно, Вадим не отрицает, так мало ли на свете красивых? Всегда она была в окружении начальства: совещание инженеров эскадрилий – ее приглашают, постановка новой тактической задачи руководящему составу – без радиолокации не обойтись. Радиолокация, чудесное изобретение века, только-только открылась во всей своей красоте. Ей уделяли максимум внимания.

Вадим стал думать о Пересветовой, хотя сознавал, что такие мысли совершенно напрасны. У нее наверняка кто-то есть, постарше чином Вадима.

Думал летчик-истребитель об одной недосягаемой звездочке небесной весь вечер, а ночью она ему приснилась… Он вскочил в свой самолет, что стоял на четвертой от хвоста эшелона платформе, запустил мотор, ринулся в небо, вдогонку за звездочкой-красавицей. Истребитель, несмотря на то, что был без крыльев, летел хорошо, слушался рулей, только мотор работал с большой перегрузкой. Вдруг его затрясло с такой силой, что самолет начал разваливаться в воздухе…

Вадим проснулся. Вагон-теплушка, пошатываясь, грохотал на стрелках. В окошке под потолком виднелось сероголубое предрассветное небо. Значит, опять поехали, преодолели, наконец, станцию Половина. Вадим повернулся на другой бок, но уснуть уже не смог.

Утром поезд почему-то остановился в чистом поле. Ни слева, ни справа не было видно станции. Вдоль эшелона бежал Остроглазов и кричал, безжалостно надрывая свой несильный голос:

– Товарищи, выходите! Победа, победа!!!

Ржаво скрипели шарниры широких дверей-ворот, из теплушек сыпались заспанные, наскоро одетые пассажиры эшелона.