Текст книги "Небом крещенные"

Автор книги: Виктор Трихманенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

Однако выжил пилот. Медицинские светила лучшей клиники сделали все, чтобы он выжил.

А потом потянулись долгие месяцы заточения в больничной палате. Навещали друзья-пилоты. Однажды приехал сам начальник республиканского управления ГВФ. Не привыкший к такому вниманию и почету, Константин беззвучно смеялся, когда за посетителями закрывалась дверь.

Марина и Ларочка бывали каждый день. С ними было просто и хорошо. Втроем они могли оживленно разговаривать, могли молчать, держась за руки, и порой казалось Константину, что он дома.

Всякий раз Константин с нетерпением ждал обхода профессора. Несколько капризный, но веселый человек в небрежно накинутом халате появлялся в сопровождении целой свиты врачей и сестер. У Константина был к профессору всегда один вопрос: будет ли он летать?

– Все в наших руках, маладой чэлавэк, все в наших руках… – шутил профессор. У него был взгляд гипнотизера, он видел человека насквозь.

Приехавшие однажды друзья-пилоты рассказали Косте, с чего началась и чем кончилась вся история, – в управлении уже стало известно. Один из троих был матерый преступник, он при аварии самолета разбился насмерть, а два его компаньона – просто так, шалопаи. Отделались легкими ушибами, теперь сидят за решеткой. Заодно попал под суд один молодой пилот, который, не подозревая того, стал соучастником преступления. По своей глупости влип.

С некоторых пор на аэродроме легкомоторной авиации стал бывать рослый мужчина со шрамом на щеке. Иногда покупал билет на какой-нибудь рейс – туда и обратно. Заводил знакомства с пилотами. И вот нащупал одного, молодого да гонористого. Подружились. Он приглашал пилота в ресторан, вместе ездили к веселым девочкам. Как-то сказал этот друг, что завидует пилотам, которые летают, как вольные птицы. И добавил, что летать, наверное, очень трудно. Молодой пилот ответил: "Ничего сложного, летать можно научить даже медведя". – "Ой ли?" – "Запросто!"

Условились отправиться вместе в рейс – такой рейс подобрать, чтобы других пассажиров не было, – пилот обещал поучить друга своему искусству. Из хвастовства пообещал, потом выполнять не хотелось, но пришлось – ведь слово дал.

Молодой пилот летал как раз по такой трассе, где возили в основном почту, а пассажиров было мало – изредка сядут один-два. Другу пилота очень понравилось учиться летать. Он покупал билеты чуть ли не на каждый третий рейс, денег у него всегда было много.

После десятка подпольных инструкторских полетов пилот разрешил другу в воздухе пересесть на свое пилотское место и вести машину самостоятельно. Не очень ладно, но получилось: по прямой мог вести. "А посадить машину трудно?" – спросил друг. Его почему-то совершенно не интересовал взлет, только – посадка. "До этого еще очень далеко, – ответил пилот. – Посадка – самый сложный элемент полета".

Это озадачило друга. Он наморщил лоб и сгримасничал так, что шрам у него на щеке шевельнулся змейкой.

Внезапно друг куда-то исчез, не появлялся на аэродроме с месяц.

Однажды в воскресенье он приехал с двумя приятелями. Приобрели билеты на другой рейс, совсем в другую сторону. Так готовился побег за границу. Не просто готовился. И возможно, все бы удалось тем троим, напади они на какого-нибудь другого пилота, а не на Костю Розинского – офицера запаса, бывшего истребителя.

XX

Так и не собрался Булгаков в гости к Розинскому, хотя подумывал об этом не раз. Дела не пускали. Он, конечно, начальник, он у себя в гарнизоне всему голова, но чтобы уехать куда-то, даже в воскресенье, – надо разрешение вышестоящего штаба. Солдату срочной службы легче поручить увольнительную записку, чем командиру полка – отпуск на денек.

Все откладывал да откладывал Булгаков поездку, а с "плана" все-таки не снимал. А тут… прочитал о Косте в газете. В корреспонденции была подробно описана борьба в воздухе на маленьком ЯКе и подвиг пилота, сообщалось, что Розинский награжден орденом Красного Знамени.

– Вот Шкапа ленивая! – восторженно воскликнул Булгаков, вспомнив юношеское прозвище друга. – Это же Шкапа, и больше никто!

Булгаков просматривал газеты у себя в кабинете. Сидел один, что редко бывает. Ему захотелось сейчас же кому-то рассказать о замечательном парне Косте Розинском. Позвонил дежурному.

– Пригласи замполита ко мне.

– Есть!

Через минуту в кабинет вошел подполковник Косаренко, заместитель по политчасти. Молодой, крепкий, смуглый, что цыган. Частая белозубая улыбка выдавала в нем человека веселого, таким он и был на самом деле. На кителе – значок летчика первого класса.

– Читал? – спросил Булгаков и показал на газету.

Косаренко, конечно же, догадался, какую статью имеет в виду командир.

– Про пилота? Читал. Героический парень.

– А знаешь ли ты, что это тот самый пилот, который однажды прилетал к нам? Помнишь, еще летом садился здесь "ячок"? Так это был он, Костя Рогинский, мой однокашник по училищу.

– Вот этого не знал, товарищ командир.

Булгаков откинулся на спинку кресла. Замполит присел к столу.

– Учились вместе, на фронте были в одном полку и в одной эскадрилье, – продолжал Булгаков. Глаза его прищурились, будто пытались заглянуть в далекую даль минувшей молодости. – Не повезло ему, правда, в службе.

– А что?

– Да при аварии самолета немного ослеп; на несколько дней всего! Вернулся в полк. Но сразу же после войны уволили. Помнится, я пробовал вступиться за Костю, так меня самого отчитал кадровик. А Костя Розинский, безусловно, всегда отлично чувствовал машину. Мы, летчики, знали его и верили в него, только нашего мнения никто не спрашивал… – Булгаков потянулся за сигаретой. Прикурив, изменил тон: – Надо будет с летным составом работу провести по статье – так я понимаю?

Замполит кивнул утвердительно.

– Человек совершил подвиг, награжден в мирное время боевым орденом. Воздушные рубежи приходится охранять" оказывается, не только на сверхзвуковых истребителях, но и на аэрофлотском ЯКе.

– Точно, точно, товарищ командир, – сказал замполит. – И я думаю, что лучше выступить перед летчиками не мне, а вам. Ведь Розинский ваш бывший сослуживец.

Булгаков секунду подумал.

– Пожалуй, ты прав, Иван Максимович. Я расскажу летчикам о Косте. И даже сейчас, не откладывая.

Они вместе вышли из кабинета, продолжая разговор. Булгаков обращался к замполиту на "ты", а тот к нему – на "вы". Булгаков называл замполита по имени-отчеству, Иваном Максимовичем, или просто Иваном, а тот его – "товарищ командир". Может быть, потому, что замполит помоложе. Так повелось с первого дня их знакомства, и это внешнее неравенство не мешало им дружно работать, не исключало взаимного уважения и доверия.

В день предварительной подготовки к полетам народ малыми группками разбредается по аэродрому: одни в штурманском классе карты клеят, другие на тренажере «пилотируют», третьи расчетами занимаются, блуждая по густой паутине сложного графика. Где бы ни появился, о чем бы ни заговорил подполковник Косаренко, сейчас же собирался около него тесный кружок. Особенно льнули к нему молодые лейтенанты. Замполит, как и командир части, был для них начальником, но менее строгим, более доступным. Он занимался всякими мероприятиями вплоть до художественной самодеятельности и наряду с этим являлся летчиком высшего класса. Если надо, его поднимут в ненастную ночь на перехват воздушной цели; если надо, он сядет в инструкторскую кабину, чтобы обучать лейтенанта технике пилотирования; если надо, займет место посаженного отца на комсомольской свадьбе – гости будут смеяться и плакать.

В авиации любят политработников летающих. Такому простят наспех подготовленную лекцию, которую он едва дотянул до конца на одних цитатах, на него не обидятся, если на полетах под горячую руку ругнет кого-нибудь крепким словцом. Кабинет такого политработника вскорости становится излюбленным местом офицеров, и там вечно будет висеть десятибалльное облако табачного дыма.

Черно-смолистая шевелюра, широкоскулое лицо, воспаленный блеск глаз сквозь узкий прищур ресниц и этакий мужественно-грубоватый басок – все в облике молодого замполита светилось человеческим обаянием.

За глаза Косаренко называли комиссаром. Был он между тем потомственным комиссаром. Его отец, политработник того же полкового звена, погиб на фронте, когда Ванюше было шестнадцать лет. Об отце сохранились у Вани в основном довоенные, мальчишеские воспоминания – преданные, пылкие, подсоленные слезой безвозвратной утраты. А однажды фронтовой друг отца, оставшийся живым, при встрече с Иваном, уже летчиком-истребителем, рассказал ему такую историю.

…В сорок втором году Н-ский ЗАП – запасный авиационный полк – базировался в глубине России. Тылом его место дислокации можно было назвать лишь по довоенным географическим представлениям. А тогда, в сорок втором, фронт извилистой огненной трещиной раскалывал страну почти что пополам. Летали, если ЗАПу выделяли бензин, голодной оравой осаждали крохотную столовую, обедая в три очереди, ходили в наряд. Заветной мечтой каждого заповца было вырваться на фронт.

Как раз в то время прибыл новый заместитель командира по политчасти. В такое хозяйство, как ЗАП, любого могли назначить, но чтобы прислать в авиацию кавалериста – до этого надо было додуматься!

Появился он впервые на аэродроме: фуражечка лихо сдвинута набекрень, красные лампасы и – о чудо! – шпоры на сапогах. Вышагивал вдоль самолетной стоянки, а они: дзинь-дзинь.

Начал постепенно знакомиться с народом. Подход к людям имел. Его мужественный, немного сиплый бас настраивал на бодрый тон, а черный чуб, выбивавшийся по-казачьи из-под фуражки, вызывал откровенную симпатию. Мужик, видать, толковый. Но что он понимал в авиации, как ему хотя бы со временем вникнуть в сущность весьма незавидных заповских дел?

Механик Чуркин, человек прямолинейный, нестеснительный в обращении с начальством любого ранга, сказал ему однажды:

– Вообще-то, товарищ майор, по аэродрому в шпорах ходить неудобно. Тут ведь самолеты. Можете зацепить ненароком за перкаль и распорете справа налево.

Замполит ожег его взглядом черных блестящих глаз.

– Неудобно знаешь что? Штаны через голову надевать.

Чуркин прикусил язык.

А майор пошел дальше. Завернул к И-16-м, старым истребителям, на которых уже почти не летали. Небольшой, с округлым туловищем-фюзеляжем, на высоких шасси – может быть, И-16 отдаленно напоминал кавалеристу коня? Во всяком случае, замполит, приблизившись к самолету, похлопал его по крутобокому фюзеляжу. Механики втихомолку прыснули: чего доброго, вскочит верхом на И-16 да пришпорит его по-кавалерийски.

Несколько дней спустя замполит вышел на аэродром уже в авиационной форме: фуражка с "крабом", голубой кант на брюках – все как положено. Перевели служить в авиацию, значит, и форму надо сменить соответственно. На его месте каждый бы так поступил. А тут пошли разговорчики: "Перелицевался. Долго ли? Зачет по технике пилотирования от него не требуется". Замполит не обращал внимания на эти разговорчики. Но авторитет его в ЗАПе пошатнулся. То, что он с такой легкостью превратился из кавалериста в авиатора, многим не понравилось: не соображает в летно-техническом деле, а "краб" нацепил.

Однажды в день наземной подготовки, когда на аэродроме было множество народу, замполит подошел к самолету Чуркина.

– Ну-ка, товарищ сержант, познакомьте меня с вашей техникой.

Чуркин снисходительно улыбнулся. Когда с ним старшие обращались вежливо, он наглел.

– Я вам так скажу, товарищ майор: это с девушкой можно в один вечер познакомиться, а самолет надо изучать долго.

– Начнем с малого, – сказал замполит, пропустив мимо ушей разглагольствования Чуркина.

Когда майор полез в кабину, около самолета начали собираться летчики, техники, механики.

В кабине на пилотском сиденье лежал парашют. Майор разобрал лямки подвесной системы, надел их и защелкнул карабины. Между передним стеклом фонаря и прицелом был затиснут шлемофон. Майор надел и шлемофон. Сидит, рычаги трогает, приборы рассматривает. Потом к Чуркину:

– Заправлен?

– Полностью, – ответил механик.

– К полету готов?

– Хоть сейчас. В аккурат командир эскадрильи собирался лететь.

– Попробуем мотор, – неожиданно решил замполит.

Чуркин вскочил на крыло, склонился над кабиной, чтобы показать майору кое-что. Все подготовительные операции к запуску они проделали в две руки.

– Теперь остается только нажать кнопку вибратора…

Эти слова механика потонули в мощном шуме заработавшего двигателя.

Чуркин спрыгнул на землю и встал на свое место – у левого крыла. Выразительным жестом пояснил собравшимся: пускай погазует майор хоть на земле. Пускай…

Некоторое время двигатель молотил на малых оборотах, потом заревел, в его шуме появились угрожающие интонации. Вот опять маленько притих. Майор подозвал к себе Чуркина, и тот прибежал, как говорится, на полусогнутых.

– Уберите колодки! – прокричал майор Чуркину.

Это уж слишком! Пока тормозные колодки цепко удерживают колеса на месте, можно газовать – никуда самолет не денется. Но если колодки убрать, он же двинется вперед… Чуркин раскрыл было рот, но так ничего и не сказал. Властный, твердый взгляд замполита приказывал слушать да исполнять. Когда старшие начальники смотрели вот таким образом на Чуркина, он моментально сбрасывал личину нахальства, будто лишнюю одежду, мешавшую работать.

Нырнув под крыло, Чуркин сильно дернул за веревку, вытягивая левую колодку. Так же быстро убрал правую.

Никто из стоявших в сторонке офицеров не успел вмешаться.

Истребитель взревел и пошел на взлет. Прямо со стоянки! Толпу любопытных обдало теплой воздушной струей.

Набрал истребитель высоту и появился над аэродромом. Вираж влево, вираж вправо. Переворот – петля – боевой. Управляемая бочка…

Отпилотировав, зашел на посадку.

Он шагал к оторопевшей, восхищенной толпе, похлопывая ладонями – так отряхивает руки от опилок мастер, выточив новую деталь. То, что замполит проделал в воздухе, и впрямь было мастерским произведением. Оно существовало лишь мгновение, не оставив в небе ни тени, ни следа, но всем запомнилось.

Его окружили.

– Так вы, оказывается, летчик, товарищ майор?

Летчик. Командиром звена войну начинал.

– А как же в кавалерию попали?

– Как попал, так и попал… В тяжелых боях полк потерял почти весь летный состав, почти всю материальную часть – четыре самолета осталось, да и те пришлось сжечь. В окружении особенно не интересовались биографией, сунули туда, где надо было дыру заткнуть.

– Вы что же, товарищ майор, и на коне умеете… пилотировать?

– Научился, когда шастали по вражеским тылам.

С того дня майор влился в летный строй полка. Именно "влился", как любят говорить в военной среде. Может быть, это слово звучит несколько необычно, когда речь идет о человеке, прибывшем в новую часть, но вместе с тем оно очень точное по смыслу. Чтобы стать неотъемлемой частицей коллектива, надо показать себя в деле, проявить страсть, надо расплавленной каплей влиться в металл, и тогда уж будет крепко и навсегда.

Отныне летчики ходили за ним табуном, верили ему на слово. Он говорил, что должны скоро дать бензин, в то время как на складе ГСМ давно сохли емкости; он утверждал, что наши войска готовятся к решающему удару, хотя враг удерживал позиции на Волге; он твердо говорил, что победа в конечном счете будет за нами, хотя тогда, в сорок втором, ни в какую подзорную трубу невозможно было разглядеть нашу далекую-далекую звездочку-победу. Его убежденность и стойкость, его партийность передавались летчикам. Каким-то особым способом передавались – что-то вроде самоиндукции…

Не только эту историю рассказал друг отца Косаренко, когда нашел Ивана: рассказал много других случаев из жизни Косаренко-старшего. Тем более что стали ветеран и молодой летчик соседями по дому, часто встречались и подолгу беседовали. Рассказывал фронтовик о воздушных боях, проведенных вместе с замполитом, о его тонкой, умной работе с людьми на земле, о его сердце комиссара. Рассказал и о том, как погиб гвардии подполковник Максим Косаренко.

…Сопровождали ИЛов на штурмовку переднего края. Черновая, к тому же адская работа: глушить огневые точки, выковыривать фрицев из блиндажей и окопов. Замполита, как всегда, не пускали, а он, как всегда, полетел. В самый разгар штурмовки в боевой круг начали затесываться "мессеры" – и где только взялись! Истребители прикрытия оттянули их на себя. Дрались долго и ожесточенно: ИЛы тем временем заканчивали свою работу. Замполит двух сбил в том бою. А в конце схватки его самого как-то подловили: истребитель загорелся, и пришлось покинуть его без промедления. Высота была небольшая, замполит раскрыл парашют. Перед тем как приземлиться ему, может, за три секунды до земли, поддел его на огненную пику трассы проносившийся "Мессершмитт". Весь израненный, упал замполит. Да если бы в расположении наших войск упал, а то на ничейную землю угодил, на нейтралку. Долго пролежал там, истекая кровью. Пока-то наши утащили его оттуда… Спасти уже не могли. Но он до последнего дыхания был в ясном сознании. Велел отвезти на аэродром документы, продиктовал адрес семьи. Велел друзьям найти после войны сына и передать горячие объятия – так он сказал перед смертью: горячие объятия.

Не сразу после войны удалось другу отца найти Ваню: сам попал надолго в госпиталь. Встретились уже в сорок восьмом году, когда Иван Косаренко успел окончить летное училище, носил на плечах лейтенантские погоны. И тогда фронтовик передал сыну отцовские горячие объятия, как сумел: рассказал о нем. В тех простых, пересыпанных "Латунскими" словечками рассказах возник перед Иваном живой образ отца и стал ему в жизни и в службе светочем.

Чудо-техника сверхзвуковой авиации заставляет подчас думать, что все люди на аэродроме попали в окружение живых, разумных машин.

Сквозь стену-окно командно-диспетчерского пункта видна бетонная полоса – прямая, широкая дорога в небо. Вдруг сейсмическая волна пошла по аэродрому. Сверкающий серебром оперения, яростно ревущий истребитель с разгону полез в небо, пронзил белогрудую тучку. В радиодинамике звучит голос металлического тембра, и вроде бы не пилот докладывает, представляется устремленная в атаку машина, железная птица, оглашающая небесные просторы победным, восторженным кличем: цель вижу!

Вскоре на КДП появился тот, кто управлял в воздухе крылатой супермашиной – подполковник Косаренко, замполит полка.

XXI

Во время обеденного перерыва в столовой протяжно, требовательно зазвонил телефон. Дежурный взял трубку и слегка побледнел, услышав команду:

– Весь летный и технический состав на аэродром немедленно! Боевая тревога.

Были оставлены на столах дымившиеся ароматным парком тарелки, графины с янтарным квасом. Летчики и техники опрометью выскакивали в настежь открытую дверь, а около столовой их уже ждали автобусы с заведенными моторами.

В прошлом тревога объявлялась внезапно на рассвете, в субботу, в воскресенье, но слухи о предстоящем учении, несмотря на бдительность старших начальников, каким-то образом просачивались в полк накануне, и все знали, что это очередная проверка боевой готовности. Старались, конечно, действовать, как в боевой обстановке, каждый стремился добросовестно исполнить свою роль в игре при активной режиссуре командира. Однако сознание того, что все делается по учебному плану и что ничего, кроме дождя, на голову упасть не может, сдерживало усердие людей в определенных диапазонах.

На сей раз объявили тревогу во время обеденного перерыва – необычно. Предварительных "импульсов" об учении не поступало. Поднялись в воздух дежурные перехватчики.

Учение или война?

Никто не знает. Спрашивать у старших не положено.

Как только прибыли на аэродром, поступила команда – срочно готовить боевую технику.

И закипела работа, при которой – пот в три ручья. Адски сложная машина – сверхзвуковой истребитель; чтобы она взлетела, надо проделать множество технических операций.

Может быть, в самом деле война. Может быть, стратегические бомбардировщики противника уже на боевом курсе, а его межконтинентальные ракеты уже в полете.

Время и еще раз время! Оно стало нынче решающим фактором победы или поражения, жизни или гибели.

Совсем немного времени прошло с момента объявления тревоги, а истребители уже взлетают.

А гарнизон, маленький городок в степи, прирос к месту и никуда уйти не может. Если по аэродрому будет нанесен ядерный удар, кучку домиков сметет с лица земли, как сметает порывом ветра ореховую скорлупу. Летчикам это известно. Для их жен – тоже не секрет. Первейший долг рыцарей неба не в том, чтобы защищать свои хаты, а в том, чтобы прикрыть от ударов крупные промышленные центры и жизненно важные объекты страны.

Перед вылетом по тревоге Булгакову очень хотелось позвонить домой. Рука сама тянулась к телефонной трубке. Но он сдержался. Что сказать жене, когда в трубке прозвучит ее голос? Береги сына, береги себя? Это были бы пустые слова, а Булгаков распространяться попусту не любил. Так же, как другие летчики полка, он поднял в воздух свой истребитель.

В памяти людских поколений – много, много войн. И всегда было так, что солдаты уходили на фронт, а мирные жители оставались в тылу. На фронте побеждали в боях и погибали при поражениях; в тылу худо-бедно, но жили. Война, которая может охватить землю теперь, обещает быть не такой, как прежде. Люди знают о ней пока что лишь по предположениям военных специалистов. Норов и лик ракетно-ядерной войны чудовищный.

На рабочей карте командира авиачасти, охватывающей сравнительно небольшой район боевых действий, вылупились в разных местах оранжево-зеленые круги атомных взрывов, поплыли ядовито-желтыми языками радиоактивные облака. В несколько мгновений цветущие земли превращены в пустыню.

На командном пункте работают офицеры штаба и солдаты-планшетисты. Обстановка уже прояснилась, уже известно, что начались тактические учения, а не война. Булгаков склонился над своей рабочей картой. Все, что нанесено на ней цветными карандашами, вся эта устрашающая роспись – просто рисунок. К счастью, он ни одним своим штрихом не отражает сегодняшней мирной действительности.

А вокруг – рыжая, голая степь простиралась до горизонта. С юго-востока к ней подступали отроги невысоких гор, покрытых мелколесьем, – где-то там оборудованы самолетные стоянки, скрытые под маскировочными сетями.

– Перекурим, – говорит Булгаков замполиту.

Когда Булгаков и Косаренко вышли на воздух, как раз взлетел уходивший на задание истребитель.

Булгаков проводил самолет глазами. Лейтенант Щеглов ему нравился, из молодых летчиков это был самый сильный.

– Как ты считаешь, Иван Максимович, способен такой, как, скажем, Лешка Щеглов, сегодня воевать?

Косаренко подумал, прежде чем ответить на такой вопрос.

– Я имею в виду современную боевую обстановку, – уточнил Булгаков. – Когда будут ядерные удары, когда в первые же минуты войны на нашем аэродроме останется эскадрилья или, может быть, всего несколько экипажей и каждому летчику придется действовать самостоятельно…

– То есть речь идет о моральной готовности летчика?

– Вот именно.

– Лично я уверен, что каждый из наших к смертному бою готов, – веско сказал Косаренко. И продолжал задумчиво, но убежденно: – Вспомните войну, товарищ командир. Вы ведь фронтовик и лучше меня знаете, как воевали наши летчики, такие же молодые ребята. Самому-то вам сколько лет было?

– Ну, двадцать один…

– Комсомольский возраст! – воскликнул Косаренко. – А кучу "мессеров" насшибал. – Он уважительно посмотрел на орденские планки командира.

Булгаков сдвинул на лоб фуражку, стараясь этим жестом скрыть смущение.

– Не обо мне речь, Иван Максимович.

– Я к примеру, товарищ командир.

– Поищи другой пример.

Они вернулись на КП.

Ночь прошла в относительном затишье: изредка появлялись на дальних рубежах самолеты "противника", разведчики; массированных налетов не было.

Внезапно усложнилась воздушная обстановка с рассветом. На зеленоватом кругу экрана засветилось множество белых точек – цели полезли к объекту с разных сторон. Порой некоторые засветки исчезали. Это значило, что бомбардировщики "противника" переходили на малые высоты, где локаторы не могли их взять.

Тем не менее перехватчики выполнили свою задачу, как оценил Булгаков, неплохо – ни одному бомбардировщику не удалось прорваться к городу. А если бы какой прорвался, тогда всем стараниям перехватчиков цена бы нуль, потому что даже один бомбардировщик способен нанести большому городу смертельный ядерный удар.

А ночью вдруг опять боевая тревога. Несколько бомбардировщиков летели на этот раз на огромной высоте, в стратосфере.

Булгаков поднес микрофон к губам. И тут повис у него на руке командир эскадрильи:

– Молодых не выпускайте, товарищ подполковник. Не стоит рисковать, товарищ подполковник!

– Ты не уверен в подготовке своих летчиков? – спросил Булгаков. – Зачем тогда второй класс им присваивали?

Штурман наведения подсказал командиру, что если поднимать перехватчиков, то сейчас, через две-три минуты будет поздно.

– Каркаешь ты! – грубо прикрикнул на него комэск. – Наплевать на твои цели! Они учебные. Лучше пропустить учебную цель, лучше двойку за перехват, чем брать на себя такую ответственность.

– Я докладываю обстановку, товарищ майор, а ваше дело решать, – пробормотал штурман наведения в замешательстве. Бывший летчик, недавний подчиненный этого же самого майора, он явно стушевался, услышав начальственный окрик.

– Гляди в экран и помалкивай. Ты за свои чертики-импульсы отвечаешь, а я за людей.

Булгаков с мрачным видом слушал перепалку офицеров. У него набухли щеки, отяжелела нижняя челюсть – верные признаки, что Булгаков сердит крайне. Офицеры его привычки знали: он не повысит голос в минуту гнева, не станет ругаться, он будет диктовать короткими рублеными фразами свою волю, и уж тогда попробуй перечить!

– Снимаю ответственность с командира эскадрильи, – сказал Булгаков. – Беру на себя.

Майор пожал плечами, но промолчал.

– Поднимайте всех, – приказал Булгаков по радио.

Вскоре на индикаторе кругового обзора возникли белые точки – импульсы своих перехватчиков. А раз они показались на экране, значит взлетели.

Лейтенант Щеглов перехватил цель почти на предельной высоте. Провел точную, короткую по времени атаку. Его навели на вторую цель. И тут он сработал, как зрелый воздушный боец.

– Шасси выпустил, прошу посадку, – прозвенел в динамике молодой, бодрый голос.

– Разрешаю, – отозвался Булгаков.

В помещение КП донесся затухающий гул истребителя.

Булгаков встал со своего вращающегося креслица, пригладил ладонью редеющий хохолок волос.

– Щеглову стоит, по-моему, объявить благодарность за отличный перехват, – сказал он. И добавил вполголоса, только для комэска: – Зря раскудахтался… Перестраховщик.

XXII

Подполковник Зосимов время от времени наезжал, вернее налетал, сюда вместе с начальством. Вадим Федорович служил теперь в штабе и его, опытного инспектора техники пилотирования, часто включали в группу генерала, когда тот вылетал куда-либо в часть.

Так и в этот раз. Диспетчеру КП стало известно, что на аэродром держит курс ИЛ-14 с бортовым номером "01". Сейчас же разыскали командира части – он находился в одном подразделении на дальней точке – и доложили ему о ноль-первом. Булгаков примчался в штаб, бросил налево-направо несколько распоряжений, мигом подхваченных подчиненными, сам же усилием воли привел себя в состояние готовности к любым неожиданностям – за время командования частью он этому обучился.

"Единичка" приземлилась мягко и осторожно, а порулила, куда ей нравилось, не обращая внимания на флажки дежурного техника, выглядевшего какой-то малозаметной букашкой на рабочем поле аэродрома.

Выключили моторы. По трапу спустился генерал, за ним – офицеры.

Булгаков четко доложил. На первые два-три вопроса командующего он ответил толково, даже оригинально, и сразу же их беседа приняла непринужденно-деловой тон, при котором раздражительность и окрики со стороны высокого начальства надежно исключаются. Булгаков увидел Зосимова среди сопровождающих, подмигнул ему дружески и немного снисходительно. Поздороваться как следует сейчас просто не было возможности.

Вопрос боевой готовности истребительной авиачасти ПВО – это такой всеобъемлющий вопрос… Прибывшие офицеры занимались каждый по своей службе, щупая натренированными руками и пронизывая зоркими глазами специалистов самую глубинку, самое существо. Генерал сказал, что они постараются не нарушать служебных планов, что их цель не столько контролировать, сколько помогать на месте. Все это хорошо, но люди все равно пребывали в напряжении и, будь их воля, от квалифицированной помощи охотно бы отказались.

Под вечер генерал куда-то уехал, прихватив с собой только адъютанта. Атмосфера несколько разрядилась. Булгаков сейчас же нашел Зосимова.

– Ну, здорово, Вадим Федорович! Давай хоть за руку подержимся, а то ты все с начальством, не подступиться к тебе.

– Если сказать честно, так это вас, товарищ командир полка, не оторвать было от начальства; как пристроился в правый пеленг к генералу, так и ходил весь день.

– Меня не отпускали.

– Видали мы, Валентин Алексеевич.

Слово за слово, и они слегка поцапались. Будто борцы во время разминки перед матчем – натерли друг другу уши до малинового цвета.

К ним подошли другие офицеры, и тут Булгаков, который всегда был остер на язык, хватил лишнего.

Взяв за локоть одного майора, он при всех погромче спросил его:

– Как идет проверка? Много ли недостатков накопали в твоей эскадрилье?

– Мала-мала есть, – отшутился майор.

– Гляди в оба! – Булгаков покосился в сторону Зосимова. – А то мой друг, Вадим Федорович, прилетел с задачей наковырять как можно больше отрицательных фактов.

– Ошибаешься, Валентин Алексеевич, и других неверно ориентируешь, – холодно возразил Зосимов. Он отвернулся, не желая больше об этом говорить.

– Знаем, знаем, – не унимался Булгаков. Колюче заблестели его глаза, неприязненно заиграла усмешка на губах. – Стоит вам записать какой-нибудь "крючок" в докладную, так его потом всей своей службой не сотрешь. На каждом совещании будут тебя склонять.

На некоторое время залегло неловкое молчание. Хорошо, нашелся товарищ, сумевший перевести разговор на другую тему.

Время близилось к ужину, и все потянулись не спеша в столовую – кто в летную, кто в техническую.

А вечером попозже Булгаков стал приглашать Зосимова к себе домой:

– Зайди, Вадим Федорович, ты ведь у меня здесь еще и не был. Чайку попьем…

После едких шуток и вольностей, допущенных Булгаковым, Вадиму Федоровичу идти к нему домой просто не хотелось. Он попробовал отказаться, но Булгаков потащил его чуть ли не силком: