Текст книги "Небом крещенные"

Автор книги: Виктор Трихманенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

– Настроение, поднятое градусами? Не много оно стоит.

– Да нет. Просто так. Не сердись, Пересветова. – Вадим взял из пепельницы выкуренную до половины, погасшую папиросу, зажег спичку. Крепкая затяжка доставила ему удовольствие. – Ты вот Мороза вспомнила…

– Не вспоминала я его, на что он мне нужен! – вспыхнула Варя.

– И у меня нет желания о нем говорить. Я тоже знаю его подлую душу, – сказал Вадим.

Умолкли оба. Варе не хотелось рассказывать мужу про "званый" ужин, затеянный однажды Морозом. А Вадиму неловко было признаться в том, как он, еще холостяком, влюбленным юношей, невольно подслушал разговор начштаба с Ниной Голиковой в финском домике.

Надо было переменить тему. Вадим спросил жену о том, о чем спрашивал по десять раз на день после ее возвращения.

– Как ноги?

Варя сразу оживилась:

– Ты знаешь, почти не болят.

– Покажи!

Вадим склонился у ее ног, поглаживая, слегка сжимая ступни и лодыжки.

– Сильнее сожми.

Он стискивал ногу сильными пальцами.

– Не болит.

И радовались оба. Еще раз смотрели привезенные Варей снимки: небольшой водоем, несколько купальщиц в нем, а рядом на заснеженном берегу – люди в полушубках и валенках. Облако пара над водоемом, из-за него выглядывает постройка барачного типа. Даже неловко называть санаторием, но там действительно, как убедилась Варя сама, поднимают на ноги неходячих больных. Второе чудо – здешнее. Первое чудо вулканы, а второе – горячие, целебные воды.

XI

Весной Булгаков съездил в отпуск, на Запад, и вернулся не один: привез молодую жену. Рядом с Булгаковым, тридцатилетним зрелым мужчиной, пожившим на свете и немало повидавшим, супруга его выглядела совсем юным существом. Как вскоре стало известно из сообщении БРВ – "бабского радиовещания", ей всего двадцать один год, хотя она уже успела окончить университет. Москвичка, единственная дочь весьма почтенных родителей – отец не то ученый, не то крупный инженер какого-то столичного главка.

Пристальные, заинтересованные взгляды провожали Булгаковых, когда они появлялись на людях. Молодая, красивая, как звезда экрана, жена привезла с собой множество нарядов, сшитых по последней моде, всякий раз она удивляла женскую половину гарнизона какой-либо новинкой. У нее всегда было преотличное настроение, всем она лучезарно улыбалась. Не прятал улыбку и Булгаков – счастливый и влюбленный, но вместе с тем держался он с горделивой мужской независимостью, шагая рядом со своей красавицей. Не он ее брал под руку, а она его; опытному глазу, наверное, показалось бы, что большее счастье испытывает именно она.

Никто не знал, где и как нашли они друг друга, но почему-то думалось женщинам, что это как раз та редкая любовь, что обходится без неудач и без страданий. Видному собой, сильному, преуспевающему в службе Булгакову судьба должна была приберечь достойную невесту. А та красавица, в свою очередь, выросла как редкий цветок в питомнике, и, когда настала пора, ее увидел тот, кому можно было довериться. Встретившись, оценили друг друга с первого взгляда. Возможно, счастье любви как таковое пришло к ним уже потом, когда они провели немало времени вместе.

Чего бы, казалось, головы ломать женщинам, зачем философствовать? Вот приглядываются, иные завидуют, встречая и провожая красивую пару, а спросить любую: дорого ли ей собственное счастье, найденное в радостях и муках, может быть, упущенное однажды и опять возвращенное, хотела бы лучшего? Задумается… Истово закачает головой, смежив веки; плавленая слеза побежит по щеке, а побледневшие губы прошепчут беззвучно что-то, ведомое ей одной. Нет, нет, нет! Ни на какое другое счастье не променяет она свое.

XII

В начале лета Булгакова провожали из полка. Уезжал он в академию, и, хотя ему предстояли конкурсные экзамены, все были уверены, что такой, как Булгаков, непременно поступит. Ни капли сомнений не было и в его собственной душе. "Я еду в Москву, за десять тысяч километров не в бирюльки играть!" – говаривал Валентин Алексеевич, когда заходила речь об экзаменах. И едва заметным волевым движением вскидывал остренький подбородок при этих словах.

Женушка его расточала направо и налево ослепительную улыбку. Она ехала в Москву, к маме, это большая радость, но ведь она и не предполагала, что могло получиться как-то иначе.

В последние дни перед отъездом Булгаков уже не работал, однако приходил на службу, помогая вникнуть в суть дела врио – временно исполняющему обязанности командира эскадрильи. Обязанности эти для Зосимова не представляли ничего нового, тем не менее он внимательно прислушивался к советам Булгакова.

Встревоженным табунком ходили летчики за Булгаковым. Он нахмурит брови – они тоже, он улыбнется, шутку какую бросит, они хохочут громче обычного. "И ругал он их и наказывал, а они все равно к нему льнут…" – думал Вадим, исподволь наблюдая за летчиками. Думал он об этом с хорошим, теплым чувством и немного волновался: как-то у него самого сложатся отношения с людьми, когда он станет хозяином в эскадрилье, хотя бы и временно?

На самолетной стоянке инженер эскадрильи доложил не Зосимову, а Булгакову, хотя приказ насчет "врио" уже был, – не мог инженер не знать об этом.

Булгаков указал на Зосимова:

– Вот с новым комэском решайте свои дела.

Инженер стал тут же жаловаться на полковое начальство, которое распорядилось передать одну спарку в другую эскадрилью.

– Поговорю, – пообещал Зосимов.

– Не говорить, а действовать надо. К Богданову надо идти, – недовольным тоном заметил инженер.

С Булгаковым он бы так не осмелился. Вадим хотел было одернуть его, но на первый раз сдержался.

Остановился Булгаков со своей летунской свитой перед фронтом истребителей. Наладился оживленный разговор, стали подтягиваться к толпе техники, механики. Жуков подошел; на щеке у него красовалась черная отметина, из нагрудного кармана технической куртки торчал манометр. Булгаков поздоровался с ним за руку.

– Ну как дела, техническая сила?

Жуков улыбнулся, показывая свою симпатичную щербинку в верхнем ряду зубов.

– Как говорят мои земляки: нэмножко хорошо, немножко нэт…

Наигранный кавказский акцент Игоря Жукова вызвал сдержанный смех, потому что к этому его чудачеству давно привыкли. Но когда он рассказывал новый анекдот, "присланный из Баку в конверте", все хохотали от души.

"Вот Жуков тоже… – вернулся Вадим к своей прежней мысли. – Тоже не в обиде на комэска. Трое суток домашнего ареста, которые Булгаков отломил ему тогда под горячую руку, наверняка уже забыты".

Булгаков обладал тем командирским обаянием, которое всегда привлекает людей. Он, во-первых, был одним из сильнейших летчиков-истребителей, а боевая зрелость и боевая удаль в сердцах военных людей ценится превыше всего. Нравились, конечно, его решительность, твердость, страстность и вдобавок этакая бесшабашная отвага. Старшему брату, которым в семье гордятся, простят строгость и даже жесткость по отношению к младшим. Точно так же забудется со временем командирский окрик, останется в памяти лишь славный образ, и тем, кто придет в строй потом, будут рассказывать о командире только хорошее.

Уезжая, Булгаков закатил прощальный ужин, на котором были друзья-командиры с женами и сам Яков Филиппович Богданов. Редко случались подобные встречи, по новым послевоенным временам офицеры если выпивали, то, как говорится, при закрытых ставнях, а тут и лилось обильно и пилось хорошо. Веселый хмельной гул стоял в маленькой квартирке Булгаковых. Выбрали специально пятницу: после нее, в субботу, день нелетный, а потом – воскресенье. Кому положено было дежурить, тот дежурил. Заместитель командира полка в торжестве не участвовал.

Вышли мужчины из-за стола – покурить во двор, погода хорошая. Курили, передавали через Булгакова мужские приветы некоторым москвичам и москвичкам. Распахнулось окно, и красавица хозяйка стала зазывать гостей в дом. Получилось так, что Булгаков отстал от толпы и Зосимов отстал. Взглянули друг на друга, и что-то подтолкнуло их. Булгаков положил руки на плечи Вадиму, а тот – свои на его плечи. Уперлись чубатыми лбами, вроде бы побаловаться, побороться, а самим не до шуток – острой жалостью проняло.

– Ну что, Зосим, расстаемся? На этот раз, видать, надолго… Может, навсегда?

– Расстаемся, Булгак… Дороги наши расходятся.

– А сколько лет вместе служили, летали, Вадим?

Все, что окружало их теперь, сплыло в сторонку, подернулось туманом. Показалось им в эту минуту, что вернулась молодость, тяжелая курсантская служба в далекой пустыне, что вернулось время, когда еще не было ни жен, ни детей, не было отчего дома, отсеченного линией фронта, и они, два паренька, нашли свою дружбу и обрадовались тому несказанно.

Бывают и здесь, на краю света, такие летние ночи, когда березы, проглядывающие из темноты, похожи на влюбленных в белых одеждах, а струящееся сверху сиянье напоминает, что все мы ходим под Луной. Когда строился военный городок, здесь вырубили только просеки для дорог да полянки для домов, деревья, которые не мешали, оставили, и теперь вокруг жилищ будто парк культуры и отдыха. Кто-то вкопал скамейки, грубо сколоченные из досок, чьи-то добрые руки сделали перекладину и подвесили к ней детские качели. Кто чем мог, тем и украсил городок.

Возвращаясь от Булгаковых, Вадим и Варвара дважды обошли вокруг своего дома. Там было тихо, сквозь открытую форточку ребячьего писка не слыхать – значит, можно не торопиться домой.

– Давай покатаемся на качелях, – вдруг предложила Варвара. И побежала к перекладине, легко вскочила на подвешенную дощечку. – Подтолкни!

Вадим осторожно качнул ее.

– Да не бойся ты! Сильнее качни.

– Веревки-то на детей рассчитаны…

– Ничего, выдержат.

После качелей Варвара потащила мужа к своей грядке около сарайчика. Говорят, редиска и лук здесь не растут, а она уверена, что можно вырастить, если поухаживать хорошенько, и свое докажет!

Потом ей захотелось посмотреть на вулкан с пожарной каланчи. Старая деревянная вышка давно не несла никакой службы, угрожающе поскрипывала.

Полудетские капризы, колкости по адресу мужа, нервический смех… Что-то творилось нынче с Варварой.

Неожиданно притихла, даже не отвечала на вопросы. В молчании подошли к дому. Варвара опять повернула прочь от крыльца. Вадим послушно зашагал рядом.

– А твой друг, между прочим, умный человек, – заговорила, наконец, Варвара.

– Валька-то Булгаков? – с готовностью поддержать разговор отозвался Вадим. – Конечно, умный. И летчик и командир хороший.

– Я не про то.

– А про что?

Варвара вздохнула, одарив мужа снисходительным взглядом.

– Учиться едет, потому и умный, – продолжала она. – Окончит академию, получит назначение, интересную работу. Да и пока учиться будет, пять лет поживет в Москве – тоже многое значит: театры, музеи, столичное общество.

– Все это верно, – промолвил Вадим.

– Ну, а ты? Так и будешь утюжить воздух?

Словечко-то какое вырвалось у Варюхи! Чисто летунское: "утюжить" воздух. Вадим рассмеялся, обнял ее за плечи.

– Отстань! – она сбросила его руку. – Ты мне скажи, как думаешь жить?

Подумав немного, Вадим сказал:

– Буду летать и летать, пока здоровья хватит.

– Скажи пожалуйста, второй Чкалов нашелся!

– Почему Чкалов? Зосимов.

– А учиться, значит, не хотим?

– Может быть, заочно… Туда попозже.

– Вы забываете, друг мой, что вам тридцать лет. Впереди не такой уж большой резерв.

– А в самом деле, Варюха, нам с тобой по тридцать уже.

Лирически настроенный Вадим весь потянулся к ней – тому способствовала тихая, посеребренная лунным светом ночь. Его порыв, однако, был встречен холодно.

– Я серьезно хочу с тобой поговорить, Вадим. Мне все-таки надо знать, с кем я связала свою судьбу. Учиться заочно – двойная нагрузка, семье тоже будет нелегко. Но я на все согласна, только поступай в академию. И не тяни! На этот год уже поздно, а на следующий подавай документы.

Вадим замурлыкал какую-то песенку.

– Не хочешь? – Варвара остановилась напротив него, загораживая дорогу. На бледном от лунного света лице глаза казались угольно-черными. – Слово даю, Вадим: не поступишь учиться хотя бы заочно – уеду от тебя. И детей увезу.

Ни слова не говоря в ответ, все еще напевая свой мотивчик, Вадим приложил руку к фуражке: дескать, слушаюсь. "Уехать, пожалуй, не уедет, – думал он. – А учиться в академии заставит". Характер Варюхин ему известен, и, может быть, как раз и любит Варюху не столько за красивые глаза, сколько за характер.

XIII

– Старший лейтенант Кочевясов! – Вадим взмахнул перчаткой: дескать, ко мне бегом! Плотная, невысокая фигура в кожаной курточке метнулась к нему.

– Слушаю вас, товарищ капитан.

Вадим коротко, но пристально взглянул в лицо летчика, В последнее время, пожалуй, с тех пор, как он стал исполнять обязанности комэска, выработалась у него такая привычка: прежде чем заговорить с человеком, прощупать взглядом.

– Если верить плановой таблице, то через тридцать пять минут вы поведете звено по маршруту? – спросил Вадим, повеселев глазами.

– Точно, – кивнул Кочевясов.

– Это интересное задание, как я понимаю… – И тут Вадим неожиданно перешел на доверительное "ты": – Ну-ка, Вася, расскажи, как будешь выполнять, чему будешь учить летчиков в воздухе?

Кочевясов сбил на затылок шлемофон, открывая лоб и коротенький чубчик.

– Маршрутный полет, значит, с переменным профилем… – начал он, подняв на уровень груди планшет с картой. – Контроль пути по курсу и времени с использованием радиотехнических средств…

Скучновато, без особых интонаций говорил старший лейтенант, но все доложил по порядку и в точности. Теперь уж он посмотрел на капитана выразительно: чай, не подловишь наших-то.

А комэск пока что ни "да", ни "нет". Медлил, вертел в руках штурманскую счетную линейку.

– Знаешь, о чем я сейчас подумал, Вася?

– Не-е.

– Слушая тебя, я подумал, что вот проведешь ты звено по маршруту без отклонений, без ошибок, в этом можно не сомневаться. Но ты настроился пролететь от ИПМ до КПМ ^[15],– вроде транспортник какой: высота, скорость, курс – больше ничего тебя не интересует. А ведь ты, Вася, Командуешь звеном истребителей. Дай-ка твою карту.

Кочевясов подал капитану планшет, и оба они склонились над ним.

– Вот пожалуйста… Здесь маршрут проходит невдалеке от аэродрома, на котором базируется эскадрилья истребителей, будем считать, что это противник, – рассредоточим свою четверку на подходе, чтобы при надобности заблокировать аэродром, воспретить взлет. Летим дальше. Тут возможен зенитный огонь – надо идти с энергичным маневром, а не тянуться гусиной стаей. Когда же выйдешь вот к этому мысу, можно чего ожидать? Команды на перехват нарушителя – это их облюбованное местечко… А ну, Вася, повтори мне задание на маршрутный полет с истребительской точки зрения.

Кочевясов заинтересованно прикусил зубами кончик языка. Подумал с минуту и рассказал довольно интересную тактическую "легенду". Парень он был грамотный и сообразительный.

Под конец Васиного рассказа капитан начал слегка кивать голобой – видать, понравилось.

– Вот так надо всегда, – сказал он. – В любом, самом простом задании надо мысленно видеть тактический фон, если зовешься истребителем. Ну иди, Вася, готовься: скоро твой вылет.

Кочевясов пошел к самолетам своего звена. Издали Вадиму было видно, как он собрал летчиков и что-то им обстоятельно толковал.

"Мало убедить и приказать, надо еще привить вкус к тактическому мышлению", – подумал Вадим.

Уж сколько раз вот так с глазу на глаз беседовал он с кем-нибудь из летчиков. И выяснялось, что понимает человек, насколько важна тактическая подготовка, хочет решать сложные задачи, но все откладывает до больших учений, когда на картах обозначат условную линию фронта, а в воздух поднимут эскадрильи самолетов с синими полосами на фюзеляжах – "противники". Двусторонние учения бывают нечасто. Вадим требовал, чтобы каждый полет использовался для повышения тактической выучки.

– Шагаешь по бетонке в хромовых сапожках, а думай, что ты на фронтовом аэродроме, – говаривал он летчикам, все больше увлекаясь сам. – Отрабатываешь технику пилотирования в зоне, а думай, что барражируешь над передним краем, следи за всеми самолетами, лови выгодный момент для атаки.

Усиленно занимаясь тактикой, Вадим выступал в трех лицах – командиром, преподавателем, пропагандистом. И если ему за короткое время что-то удалось повернуть, сдвинуть, то большую роль тут играли не плановые занятия, а многие-многие беседы с летчиками, опросы перед вылетом и тактические летучки, на которые он был хорошим выдумщиком.

"Надо, чтобы они тянулись к тактическим задачам, чтобы хватались за них при первой же возможности, как за шахматную доску хватаются во время обеденного перерыва и по вечерам" – такой курс взял врио командира эскадрильи. И он знал, что делал. Он готовил воздушных бойцов.

Под руководством врио эскадрилья работала и весной и все лето. Кадровики почему-то оттягивали назначение командира. Дела шли неплохо. Многие летчики надели на кители новенькие крылатые значки – кто о цифрой «два», а кто с «единичкой».

Летали смело, дерзко, ко безаварийно, хотя в журнале руководителя полетов зафиксировано несколько "предпосылок к летным происшествиям". Эту категорию – предпосылку – придумали и утвердили в жизни осторожные, искушенные в своем деле методисты летной учебы. Предпосылка означает, что она могла в таком-то полете явно назреть аварией, но дело все-таки обошлось благополучно. Чуть-чуть не авария. За это "чуть-чуть" здорово наказывали командиров, ибо всякий старший начальник тоже хотел служить и расти по службе. Несколько предпосылок аукнулись капитану Зосимову двумя выговорами. Самим же непосредственным виновникам аварийных ситуаций – ничего, с них как с гуся вода, разве что напугались немного. Лейтенант Зеленский однажды чуть было не потерял ориентировку вблизи аэродрома – с ним побеседовали, а капитану Зосимову – выговор.

В эскадрилье не сомневались, что командиром рано или поздно будет назначен капитан Зосимов. Кого же, как не его, выдвигать на эту должность: давно ходит в замах, с работой освоился. А вышло иначе. В один прекрасный день распространился слух, что на должность командира эскадрильи присылают "варяга", то есть выдвиженца со стороны. "Почему не Зосимова, на черта он сдался, варяг?" – недоумевали летчики. Для Вадима новость тоже была неожиданной и, что говорить… обидной.

Вадим не знал, что его кандидатура выдвигалась и обсуждалась, но в какой-то инстанции один из начальников вдруг воспротивился, сказав: "Зосимов? Да он больше на скрипача похож, чем на командира. Хотя пилотяга отличный". К мнению начальника, конечно же, прислушались, его полушутливое замечание стали повторять. Долго тянулось дело, и, наконец, решено было назначить командиром офицера из другой части.

Тоже недавний замкомэск, капитан.

XIV

С первой же встречи он многим не понравился: говорил сбивчиво, упирался в грудь собеседнику тяжелым взглядом, жуя каменными челюстями. Может быть, он только напускал на себя такую строгость, еще не освоившись с новым служебным положением, но атмосфера отношений в эскадрилье сделалась напряженной.

Вадиму пришлось кое в чем перестраиваться. Иные нововведения вызывали у него противоречивое чувство, но он пока воздерживался от спора, понимая, что командир еще не нашел, еще только ищет точки приложения своих сил. Он старался ему помочь, он подавал летчикам пример исполнительности в служебных делах, а сам невольно вспоминал, как все-таки хорошо было работать с Валькой Булгаковым, несмотря на его упрямство и заскоки. Валька, кстати, прислал недавно письмо, сообщил, что поступил в академию с ходу и учится нормально. Живут у родителей жены, условия такие, что некоторым военным даже присниться не могло.

Новый командир держал под строгим контролем самостоятельную тренировку летчиков. Вадиму казалось, что осторожность подобного рода излишняя – ведь все классные летчики, все допущены к полетам в облаках, ночью, в стратосферных высотах. Мало-помалу комэск отобрал у Вадима право выпускать летчиков в воздух и решал этот вопрос сам, только сам.

Комэск хотел избавиться от предпосылок. Он боролся с ними решительно, ему хотелось выкурить их, как комаров. Но летная работа – это все-таки такая работа, где без риска не обходится. Новый комэск избегал риска, и вот…

Все же это случилось однажды ночью, в самом конце ночных полетов, когда уже собирались заруливать.

Заходил на посадку последний самолет. Пилотировал его командир звена, опытный ночник. Вышел на приводную радиостанцию, точно выдержал снижение, а перед самой землей, когда уже вспыхнул голубовато-желтый луч посадочного прожектора, – заторопился и потерял скорость. Офицер, дежуривший "на подходе", не успел воспользоваться своей радиостанцией, чтобы подсказать. Закачавшись без скорости, истребитель свалился на крыло. Ткнулся в землю, в пни, не дотянув до посадочной полосы всего-то сотню метров.

Те немногие, кто следил за посадкой командира звена, видели: самолетные огоньки – зеленый и красный – нырнули вниз и пропали. Удара, треска вроде бы никто и не слышал.

Обломки, искореженные части самолета разнесло на большое расстояние. Труп летчика был изуродован до неузнаваемости.

Утром члены аварийной комиссии топтались на том месте, мерили рулеткой и разглядывали свежевырытые борозды. По их представлениям, катастрофа выглядела так: удар крылом о пень, переворот на спину, последующий удар кабиной о другой пень, перелом фюзеляжа… Летчик, якобы, не заметил своей ошибки до последней секунды, не принял никаких предосторожностей…

Может быть, так, а может, несколько иначе. Трудно восстановить картину, когда от самолета остались мелкие обломки и летчик погиб, не успев передать почему.

Налетело в полк начальство. Разбирались, искали виновника. Начальники-летчики высказывали предположение, что были какие-то неполадки с матчастью. Начальники-инженеры отрицали это и старались выискать малейшие нарушения в организации полетов. Спорили до хрипоты, прежде чем записать очередную строчку в акт. Понимали, что за катастрофу многие поплатятся. Нового командира эскадрильи наверняка снимут, Богданову, руководившему в ту ночь полетами, объявят строжайшее взыскание, инженеру эскадрильи и технику самолета – тоже несдобровать. Всем достанется.

А главный виновник уже не ответчик. Гроб с телом погибшего установили ненадолго в офицерском клубе. Врачу пришлось поработать, чтобы с помощью кремов, пудры и пластыря как-нибудь замаскировать следы ранений на лице летчика. И потому подбеленное, припудренное лицо утратило черты, некогда присущие одному ему. Полковой врач был хорошим врачом, но неважным скульптором.

Негустая, недлинная вереница гарнизонного люда прошла мимо гроба, установленного в клубе. Прощание длилось едва ли час. Все это время стояла у гроба жена, державшаяся на расстоянии. Это была интересная, молодая женщина. Черная шаль лишь подчеркивала ее красоту.

Проходил мимо гроба Зеленский. Кивнув на женщину, пробурчал, чтобы услышали летчики:

– А ей горе невеликое. Она уже присматривает себе очередного.

Может быть, его слова услышала и женщина – вздрогнула, как от удара током. Уходили из фойе последние. Она к гробу не приблизилась. Не могла она заставить себя склониться над обезображенным лицом-маской, поцеловать. Еще вчера она видела его дома – бравым таким, добродушным здоровяком, еще не остыло у нее на груди тепло его страстных мужских объятий, еще звучал у нее в ушах его голос, беззаботно громкий голос человека, привыкшего к аэродромному шуму. Таким остался в ее сердце муж. Она думала о нем, отворачиваясь от маски в гробу с содроганием, мысленно она не переставала говорить с тем, живым. На глазах у нее не было слез.

Траурная мелодия прозвучала коротко и улетучилась, развеялся дымок пистолетного салюта, встал на окраине скромный обелиск со звездочкой.

Реактивный гром на аэродроме возвестил о том, что жизнь и служба продолжают свое течение.

В эскадрилью прибыло четверо молодых летчиков. Их постепенно вводили в боевой строй. А одного уже и списали с летной работы – Зеленского.

В последнее время Эдик Зеленский стал жаловаться на головные боли и общее недомогание. Однажды прервал выполнение задания: на большой высоте, в стратосфере, почувствовал себя плохо. Послали его на медицинскую комиссию. Там всесторонне обследовали, внимательно прислушиваясь к жалобам на здоровье. Может быть, то, что он говорил порой заставляло врачей вскидывать очки на лоб: приборы и анализы свидетельствовали о другом. Но ни один врач не станет утверждать, что летчик здоров, если сам летчик говорит, что болен. Стоит высказать жалобу, и ее запишут в медицинскую книжку в той же самой формулировке и еще какую-нибудь замысловатую фразку по-латыни прибавят. Не хочет человек летать – никто силком заставлять не будет. Зачем врачу брать на себя лишнюю ответственность?

Так и списали Эдика с летной работы, направили в резерв. Кадровики подыскивали лейтенанту какую-нибудь службу на земле. И вскоре нашли. И не очень утомительную, да еще в части, которая стояла в большом городе. Поехал Зеленский туда с охотой, оставив отдаленному гарнизону на память такую сочиненную им же присказку:

"Пусть мухи летают – их много, все не перебьются".

XV

Слава "сильнейшего пилотяги" за Вадимом утвердилась накрепко. Об этом не пишется в газетах и не говорится по радио, знали об этом лишь летчики, передавая свои впечатления из уст в уста. Офицеры, побывавшие на аэродроме в командировке, рассказали о виртуозной технике пилотирования Зосимова в вышестоящем штабе. Был инспектор-летчик из Москвы – тоже увез с собой такое мнение. Фамилию Зосимова услышали даже в Главном штабе ПВО страны.

Тот же самый начальник, который возражал против назначения Вадима командиром эскадрильи, теперь вспомнил о нем. Надо было подобрать хорошего летчика на вакантную должность инспектора техники пилотирования. И начальник высказал кадровикам такую мысль: "Посмотрите-ка Зосимова, замкомэска из такой-то… Это же не летчик, а скрипач".

Запросили мнение командира, и Яков Филиппович Богданов дал Вадиму отличнейшую характеристику, хотя ему и жаль было отпускать такого летчика.

Так-то повернулась служба Вадимова. Распрощался он с дивной экзотикой далекого аэродрома, с вулканами и горячими озерами, уехал на материк. Были свои плюсы и свои минусы в этом повороте. Вадиму предстояла интересная, чисто летная работа, сопряженная с непрерывным ростом его мастерства, – разве не об этом всегда мечтал Вадим, влюбленный в авиацию с юности? Будут поступать на вооружение новые машины – Вадиму в числе первых летать на них.

Будет какое-то сложное спецзадание – наверняка Вадиму доверят его. Инспектор техники пилотирования… И звучит, кроме всего прочего, неплохо. С другой стороны… Если отслужившие свой срок в отдаленной местности едут в западные округа – на Украину, в Белоруссию, в Прибалтику, то Вадим это свое законное право отныне утратил. Ему еще летать на Востоке, ему служить здесь, на восточной окраине страны, много лет.

А что Варвара, как она отнеслась к его неожиданному и своеобразному выдвижению по службе?

Она радостно, сердечно поздравила мужа, взяв с него при этом слово, что теперь-то он уж непременно поступит на заочный факультет.

Она не покривила душой, сказав, что этот дальневосточный город, куда они переехали, для нее чужой и нелюбимый.

Суровый, штормовой ветер развеял Варины мечты и надежды. Но куда иголка, туда и нитка – эту мудрость житейскую приняла как должное Варвара Пересветова.

В полетах, в командировках минул год и минул второй. Ныне майора Зосимова, инспектора техники пилотирования, хорошо знали на ближних и дальних аэродромах. И он знал многих командиров, потому что почти с каждым летал, проверял выучку, почти у каждого, кто сдавал на первый класс, принимал в воздухе практический зачет. Зосимова знали, уважали и немного побаивались: при всей своей общительности, при своем дружелюбии он не делал никаких скидок, проверяя технику пилотирования. Сплоховал какой-нибудь комэск в контрольном полете – первого класса ему не видать. Придется товарищу долгонько ждать, пока инспектор опять появится на этом аэродроме и повторно примет зачет. Да еще надо будет ловить погоду. Для контрольного полета нужен «минимум погоды»: чтобы, значит, темная ночь и чтобы нижний край облачности держался на высоте метров триста-четыреста, неплохо, если дождик моросящий. Если при минимуме погоды летчик уверенно выполняет задание и заходит на посадку, то при более благоприятной погоде – наверняка слетает.

Проверял Зосимов и начальников постарше себя званием. Прилетит на Н-ский аэродром: ну-ка, товарищ командир полка, садитесь-ка с инспектором в двухместный самолет, в спарку садитесь, да покажите, на что способны. Командуете вы вроде неплохо, требуете строго, а как сами пилотируете?

Авиация – это такой род войск, где чем старше командир, тем лучше летать должен. Тут по первому классу летает и сам генерал.

Двухместная реактивная спарка служила майору Зоси-мову рабочим кабинетом, просторное поле аэродрома было ему академией.

Он уже второй год учился на заочном факультете Военно-воздушной инженерной академии имени Жуковского. Говаривал в шутку, что жена все-таки отдала его в ученье.

XVI

Зосимов позвонил жене на работу:

– Это вы, доктор?

– Я, – ответила Варя, смеясь.

– Домой сегодня не приду. Через час лечу в командировку.

– Куда?

– Да тут, недалеко…

– Надолго?

– На несколько дней.

Варвара помолчала и потом, с обидой в голосе:

– Вчера только вернулся из командировки, а сегодня опять в командировку.

Вместо ответа Вадим просвистел в трубку всем известный мотивчик:

Пора в путь-дорогу,

В дорогу дальнюю-дальнюю-дальнюю идем.

Над милым порогом

Качну серебряным тебе крылом…

Через час все тот же старенький ЛИ-2 уносил офицеров на северо-восток, вдоль реки. Пилотировал машину капитан Бровко. Он пригласил Вадима на правое пилотское сиденье. Как инспектор-летчик Вадим и сам мог занять это место, чтобы проконтролировать командира корабля.

– На проверочку летите, Вадим Федорович? – спросил Бровко.

– Да нет… – возразил Вадим. – В основном для того, чтобы подмогнуть командирам: на крутую спираль провозим летный состав.

Бровко слегка пожал плечами. Ничего не сказал, но, наверное, подумал: "На кой ляд инспектору заниматься инструкторской работой?"

Приземлились на Н-ском аэродроме. Прощаясь, Бровко почтительно выжидал, пока инспектор первым протянет руку. Был Зосимов когда-то молодым летчиком, был совсем зеленым, когда Бровко имел уже сбитых на счету, а теперь стал инспектором. Летая многие годы на транспортнике, Бровко усвоил определенные нормы обращения с начальством – с большим и маленьким.