Текст книги "Небом крещенные"
Автор книги: Виктор Трихманенко
Жанры:
Советская классическая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 20 страниц)
– Ну куда вы там смотрели, начальники? Каким местом вы думали?
Дубровский коротко доложил о летном происшествии. На посадке не выпустился тормозной парашют. Инструктор и летчик тормозили, как положено, однако машина, попав на скользкую часть полосы, все равно выкатилась за ограничители. Переднее колесо на малой скорости попало в ямку, стойка шасси подломилась. Основная причина в том, что не выпустился тормозной парашют.
Булгаков оскалил в хитро-злой улыбке ряд золотых зубов.
– Не врите!
Дубровский сказал, что на месте проведено предварительное расследование при участии летчиков, инженеров, аэродромщиков, и картина вырисовывается та же самая. Все дело в парашюте.
– Не врите мне всей компанией! – раздраженно крикнул Булгаков. Три раза подряд глотнул он табачного дымку, заговорил быстро и напористо, не оставляя собеседнику малейшего зазора, чтобы втиснуть ответное слово. – Парашют не выпустился – это одно дело. Главная же причина летного происшествия в том, что инструктор с летчиком, надеясь на парашют, совсем не тормозили в первой половине пробега… Вы вот слушайте, что я вам говорю! Тормозить они начали только тогда, когда поняли, что парашюта нет. А уже было поздно. Вдобавок и скользкая часть полосы и всякая хреновина. Мне и сейчас все ясно, завтра прилечу – разберусь до конца.
Он хотел положить трубку, но только оторвал ее от уха и опять прижал – на том конце провода заговорили.
Слушал Булгаков, усмехаясь; иногда кивал головой, выразительно поглядывая на жену, сидевшую на кровати, и она отвечала то улыбкой, то нахмуренными бровями, хотя существа телефонного разговора не понимала.
Усмешка, блуждавшая на губах Булгакова, сделалась жесткой, неприятной.
– Дубровский!.. – сказал он в трубку, прерывая затянувшуюся речь собеседника. – Александр Иванович, ты сколько лет командиром части работаешь?
Ответа, видимо, не последовало. Подобный вопрос мог, конечно, обидеть. Но возбужденного летным происшествием и ночным разговором Булгакова не смущало то обстоятельство, что Дубровский постарше возрастом и что не кто иной, как инструктор Дубровский, обучал когда-то курсанта Булгакова технике пилотирования на ЯКах.
– Четыре года на вышке, если мне память не изменяет, – продолжал в снисходительном тоне Булгаков. – И до сих пор считаешь, что летное происшествие может вот так, Просто из яйца вылупиться?
Наконец телефонная трубка, будоражившая весь дом, была брошена на рычаг.
Булгаков полулежал на кровати, опираясь на локоть, и курил. Лампочка-ночник освещала его сбоку, давая сильные полутени. На нем была тонкая белая сорочка первой свежести, только слегка примятая. Обветренное, смуглое от мороза и зимнего загара лицо выглядело на фоне дорогого белья, пожалуй, контрастно. Чуть припухлые щеки, свежие губы, проступившая к вечеру золотистая щетинка на подбородке делали лицо мужественно красивым. Так казалось Елене, наблюдавшей за мужем все время, пока он говорил по телефону и теперь вот, лежа, курил. Ока прильнула к своему Вальке, обняла так крепко, что у самой дух захватило. Он улыбнулся ей в ответ и поцеловал, но сделал плечами едва уловимое движение, будто хотелось ему сбросить дополнительную тяжесть. Для этого человека, по-юношески неуемного в своей небесной страсти, ничего сейчас не существовало, кроме аэродрома, где при посадке сверхзвукового истребителя не выпустился тормозной парашют. В сердце Елены боролись два чувства – обида и любовь. Конечно же, верх взяло последнее, то самое, которое водит Елену, как на веревочке, за Булгаковым – с Востока на Кавказ, с Кавказа – на Север.
Она негромко молвила что-то невнятное. Булгаков переключил на нее свои глазищи, именно переключил, как оптические приборы.
– Ты что, Леночка?
– Пошел прочь! – крикнула она совсем не зло и укрылась одеялом с головой…
Утром полковника Булгакова долго не выпускали в воздух его земные дела. Принес срочные бумаги на подпись кадровик, подкинул толстую папку документов для чтения делопроизводитель, потом вошел в кабинет, втискиваясь плечом и не спрашивая разрешения, начальник политотдела. Этот через несколько минут завладел умом и душой Булгакова полностью и заставил его активно включиться в партийные и комсомольские мероприятия, намеченные на ближайшее время. С докладом на партактиве лучше выступить, конечно же, Булгакову, как считал начальник ПО. С прибывшими в подразделения молодыми офицерами также надо бы опять-таки лично побеседовать командиру. А завтра – заседание горкома партии. Валентину Алексеевичу надо так спланировать свою работу, чтобы в пятнадцать ноль-ноль быть в горкоме.
Иногда в сознании Булгакова начинала вертеться, набирать силу пружины бунтарская мысль: у него множество помощников, и пусть бы они занимались каждый своим участком, не отрывая командира от главного дела, от летной подготовки. Но он ни разу так и не высказал эту мысль ни ближайшим своим помощникам, ни тем более начальнику политотдела. В те вопросы, которые перед ним ставили, вникал, на собрания, где он должен был сидеть в президиуме, являлся. Но когда Булгаков входил в командный пункт и занимал свое рабочее место у светоплана, на котором живо отражалась вся динамика воздушной обстановки, он жестко подчинял всех и все решению командирской задачи. Никто не смел перечить ему в вопросах летной подготовки. Помощь и совет он тоже принимал далеко не всегда, будучи как летчик и как организатор летной службы на голову выше других офицеров штаба.
Теперь же, в штабном кабинете, Булгаков прислушивался к тому, что ему толковал со знанием дела то один, то другой его помощник, Иные документы он пробегал глазами и что-то запоминал для себя, иные подписывал не читая, полностью доверяя офицерам, готовившим приказ вниз, или донесение вверх.
Если бы командир сидел вот так за письменным столом весь рабочий день, круговорот докладов, уточнений, личных вопросов продолжался бы нескончаемо. Но Булгаков уловил момент, когда можно было оторваться от текущих дел, уже не таких важных, как те первые, утренние. Он решительно встал и надел папаху, надел ее одним махом, этак молодецки, чуть набекрень. Взглянул на часы.
– Я полетел к Дубровскому.
Все находившиеся в кабинете поняли, что больше ни одкой бумаги полковник не возьмет в руки, смирившись, захлопнули свои папки.
Булгаков сбежал вниз, гремя каблуками по деревянным ступеням. С утра он был сегодня одет в летное обмундирование, а потому приказал водителю: прямо на аэродром. "Волга" помчалась, вздымая на крутых поворотах снежную пыль.
Через каких-нибудь тридцать минут Булгаков был на том же самом аэродроме, куда летал вчера ночью. По земным понятиям и меркам туда далеко, по небесным – рукой подать.
На "газике" Булгаков проехал по взлетно-посадочной полосе, кое-где останавливаясь. Место, где были видны следы заторможенных самолетных колес, осмотрел тщательно. Потом подъехал к спарке, так и стоявшей за ограничителями с подломанным передним колесом. Машина опустила нос и задрала хвост, будто большая птица, клюющая зерно. Булгаков обошел вокруг нее. Хмурое молчание, отяжелевший подбородок, набухшие щеки красноречиво свидетельствовали о настроении полковника. И все сопровождавшие его старались не проронить ни слова. Кто первым заговорит, на того может и обрушиться начальственный гнев, уж это известно. Напряженное молчание достигло крайнего предела – казалось, чиркни кто-нибудь зажигалкой, и оно взорвется.
Не отрывая взгляда от машины, Булгаков проговорил сталисто-натянутым голосом:
– Летчика-инструктора ко мне.
Дубровский кивнул кому-то из офицеров. Тот бросился к "высотному домику" [17], где находился летный состав. И уже там, поодаль от начальства, послышалось передаваемое из уст в уста:
– Сухорукова командир вызывает!
– Капитан Сухоруков!
– Сухоруков!
От "высотного домика" шел одетый в меховую куртку и штаны летчик. Казалось, он идет слишком медленно, и посланный за ним офицер крикнул:
– Сухоруков, поскорее!
– Иду, – отозвался летчик. – Ты же видишь: вот я иду.
Не в пример некоторым штабным офицерам Сухоруков держался перед полковником совершенно спокойно. И Булгаков это сразу оценил.
– Спарок и так мало, а мы, значит, одну умудрились подломать? – заговорил он с летчиком отнюдь не сердито. – Да еще бы кто другой в кабине сидел, а то Сухоруков! Ну, как там было дело? Доложите нам по порядку.
Капитан Сухоруков, стоявший навытяжку перед полковником, ослабил левую ногу в колене.
– Заходили на посадку нормально, приземлились без перелета, но на пробеге не выпустился парашют… – начал было капитан.
– Это все ясно, Сухоруков, – прервал его Булгаков. – Непонятно, почему машина выкатилась за полосу, когда при нормальном торможении и без выпуска парашюта этого никак не должно было случиться.
– Товарищ полковник, расчет на посадку был точный, без перелета.
Булгаков досадливо махнул рукой.
– Не об этом я спрашиваю. Ты вот что мне скажи, Сухоруков, только честно: зная наперед, что парашют не выпустится, ты бы тормозил так же или по-другому?
Взгляды офицеров обратились к Сухорукову, и он, наверное, чувствовал их многочисленные уколы на себе. Но ответ все же дал не такой, какого от него ждали и требовали полковые начальники.
– Если бы знать, товарищ полковник, я бы начал тормозить пораньше и поэнергичнее, – ответил Сухоруков.
– Все слышали? – вскричал Булгаков, торжествующе оглядев офицеров. – А вы мне тут… пятки морочите: парашют, парашют! – Он опять обратился к Сухорукову: – Понадеялись на парашют и спали себе на пробеге. А когда увидели, что конец полосы близко, нажали на тормоза, да уж было поздно. Не так ли, капитан Сухоруков?
Капитан помолчал мгновение. Потом тихо молвил:
– Виноват, товарищ полковник.
Булгаков тоже не сразу заговорил. Прошелся коротко туда-сюда, заложив руки за спину. Остановился и сказал, строго глядя на всех сразу:
– Наказать бы надо! Только в первую очередь не летчика, а начальство, которое пытается втереть очки командиру соединения.
Он дал указание, чтобы компетентная комиссия расследовала летное происшествие и представила материал в вышестоящий штаб. Соответствующий приказ по этому случаю обещал не задержать. И выразительно посмотрел на Дубровского: кому-кому, а командиру полка в том приказе будет "привет" передан пламенный – не меньше выговора.
Отказавшись остаться пообедать, Булгаков сел в истребитель и полетел на самую дальнюю точку, где стоял его любимый полк. Почему любимый? А во-первых, потому, что там никогда ничего не случалось, полк тот уж сколько лет работал "без летных происшествий и предпосылок к ним", как отмечалось в праздничных докладах и приказах.
XXX
Как только в расписании занятий появлялось "окно" – свободные два часа, – Вадим Федорович покидал учебный корпус и отправлялся на аэродром. Он бродил по старту, вдоль самолетной стоянки, заговаривал с курсантами, прощупывая осторожными вопросами их знания в аэродинамике. В классе она, аэродинамика, вся состоит из формул и графиков, а в полете дает себя знать другими силами, способными вознести человека до небес или бросить вниз, если он ошибется.
На аэродроме привыкли к тому, что здесь часто появляется преподаватель аэродинамики. В том, что среди серых летно-технических курток маячил один зеленый китель, усматривали тесную связь теории с практикой…
Высокий, с атлетическим разворотом плеч курсант медленно шел в сторону самолетной стоянки, читая на ходу письмо. Черты лица парня показались Вадиму Федоровичу не то что знакомыми, но какими-то очень уж выразительными.
– Что, товарищ курсант, весточку с родины получили?
– Так точно, товарищ подполковник.
Курсант остановился, опустив руку с письмом. Его взгляд заставил Вадима Федоровича вздрогнуть: этакие серые с прозеленью глазищи, вырезанные внешними углами кверху, – не часто такие встретишь.
– О чем же вам пишут отец и мать, если не секрет? – спросил Вадим Федорович. Не мог он вот так просто пройти мимо этого курсанта.
– Письмо от бывшей одноклассницы, товарищ подполковник.
– От девушки, значит… Ясное дело… – пробормотал Вадим Федорович, понимая, что его вопрос о содержании весточки с родины в данном случае не к месту. Чтобы сгладить смущение – и его и свое, Вадим Федорович спросил: – А отец часто пишет?
– У меня нет отца, товарищ подполковник. Он погиб на фронте.
– Кем был ваш отец?
– Летчиком-истребителем.
– Значит, решили унаследовать боевую профессию отца? Очень похвально.
Безотцовщина… Сейчас в армию много приходит таких. Подросло поколение родившихся в годы войны. Этот вот, стоящий с письмом в руке, – длинный, худощавый, хотя широкой кости… Отца знает, наверное, лишь по фотокарточке да по рассказам матери.
Пора бы кончить беспредметный разговор, отпустить курсанта, а Вадим Федорович все оттягивает минуту расставания, сердцем чувствуя, что вместе с этим парнем пройдет мимо что-то очень значимое, о чем он больше никогда не узнает.
– Ваша как фамилия?
– Курсант Горячеватый.
– А зовут?
– Игорь.
– Игорь Иванович?
– Точно. Откуда вы знаете? – изумился курсант.
Ни о чем бы, пожалуй, не догадался Вадим Федорович, если бы не фамилия Горячеватый. Эта фамилия, простая и в то же время редкая, сказала ему все.
– Тебе, Игорь, известно, что твой отец в годы войны готовил для фронта летчиков вот здесь, на этом самом месте?! – Вадим Федорович топнул ногой.
– Да, нам говорили…
"Вон какой ты уродился и вымахал, Игорь Горячеватый. Не угадать большого сходства ни с отцом, ни с матерью. Батька твой – шумливый, грубоватый здоровяк, мать, судя по фотографии, виденной однажды, – полненькая такая украинка. Простые лица. А сыну неожиданно передались в наследство атлетическая стать и широко, чуть косо разрезанные глаза запорожского предка, атамана, "казачьего бога". Может быть, сравнение это возникло в раздумьях Вадима Федоровича по давней, немножко смешной ассоциации: инструктор – курсантский бог.
– В числе курсантов, которых здесь учил летать твой отец, Игорь, был и я.
Горячеватый-младший промолчал, хотя ему, наверное, небезынтересно было об этом узнать.
– А как мама? – спросил Вадим Федорович.
– Мама живет в Одессе. Она у меня одна, и я у нее один. – В голосе Игоря прозвучали полудетская привязанность и любовь.
– Будешь писать домой, передавай маме поклон от Зосимова.
– Спасибо, товарищ подполковник.
– Зовут меня Вадимом Федоровичем. Очень я рад нашей встрече, Игорь. Заходи, когда будет время.
Они крепко пожали друг другу руки. Игорю скоро надо было лететь, и он направился к истребителю, стоявшему на линии предварительного старта. У Вадима Федоровича кончалось "окно".
МИГ-17, легкокрылый стриж, взмыл в воздух и пошел по кругу над аэродромом, разворачиваясь аккуратно и не очень круто. Во всем был виден летный почерк пилота-курсанта.
Еще один из племени одержимых.
Каким далеким и насколько высоким будет его маршрут в летной жизни? Об этом не задумывались нынче ни его воспитатели, ни он сам. Молодой пилот выходил на крыла Он уже видел землю с высоты, уже почувствовал свободу полета, и никакая сила не удержит отныне его стремления – смелого и самоотверженного.
Еще один…
Дома Вадим Федорович ночью поднялся с постели, перелистал свои заметки. Он не любил и не умел размышлять о чем-то серьезном лежа – ему надо было что-то делать или просто ходить. Свежим воздухом, что ли, подышать? Ночь на дворе… Ну и пусть.
Китель с подполковничьими погонами так и оставил на спинке стула, а натянул на плечи кожаную курточку, в которой он отлетал.
Углубленный в свои раздумья, он бродил по городку, заходя иногда в дальние тупики и заставляя настораживаться часовых, которые стояли там. Он дышал чистым воздухом ночи и припоминал то, что нашел в своей тетради с записями.
"Ну что же, Вадим Федорович, – написал ему Булгаков. – Многие годы шли мы с тобой рядом – учились летать, воевали на фронте, служили в далеких краях. Я был всегда ведущим и командиром, ты – ведомым и заместителем. По служебному положению, по боевому расчету. А по совести? Только теперь я понял, кем ты был для меня в жизни и есть. Летал в крыле у меня, но был ведущим. Семнадцатилетним парнем ты уже рассуждал в своих дневниковых записях так, как я стал рассуждать уже в зрелые годы. Ты прикрывал меня в боевых полетах на фронте, и ты учил меня потом командовать эскадрильей… Как именно? Вот этого я не знаю. Даже в последний раз, когда мы с тобой по телефону говорили, ты опять что-то такое повернул в моей душе, хотя я, вроде бы начальство, а ты всего-навсего преподаватель училища, списанный летчик. Мне вот совестно теперь за свою просьбу.
Да, дружище, был ты всегда мне не только другом, но и наставником.
Дневник твой прочитал я, как интереснейшую книгу, без твоего ведома, и знать тебе о том, пожалуй, не надо бы… Крепко жму твою руку, друг."
notes
Примечания
1
Так в авиационном просторечье называли самолет-истребитель И-16.
2
Учебно-тренировочный двухместный самолет конструкции Яковлева.
3
Карнач – караульный начальник.
4
На УТ-2 было простейшее переговорное устройство: рупер-резиновая трубка – металлический наушник.
5
Полки, входящие в состав одного и того же соединения, называли братскими.
6
Фонарь – остекленная кабина летчика.
7
Такой жилет в случае спуска с парашютом на воду автоматически наполняется газом.
8
Слепая подготовка, слепые полеты – полеты по приборам, без визуальной ориентировки.
9
"Редут" – название радиолокационной станции образца 1944–1946 годов.
10
ДОС – дом офицерского состава.
11
К синоптикам (просторечье).
12
НШС – наставление по штурманской службе. КБП – курс Соевой подготовки.
13
Старт – место на аэродроме, где находится летный состав. Там же расположен СКП – стартовый командный пункт.
14
ОСП – обеспечение слепой посадки. Система приводных радиостанций и других радиотехнических устройств.
15
ИПМ – исходный пункт маршрута. КПМ – конечный пункт маршрута.
16
СПУ – самолетное переговорное устройство.
17
Аэродромный домик, в котором летчики надевают высотное снаряжение. Там же комнаты для отдыха и занятий.