Текст книги "Небом крещенные"
Автор книги: Виктор Трихманенко
Жанры:
Советская классическая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)
К вечеру Тзибеков рассчитался. Помог купить мешок муки, упаковать ее. Чемодан сделался страшно тяжелым. Костя был похож на муравья, подхватившего непосильный груз.
И отправился Константин в обратный путь. Имея верхнее плацкартное место, он не воспользовался им до глубокой ночи. Когда в вагоне все уснули, пошел в туалет и надолго закрылся там. Надо было "утрясти" денежки, опасно носить все время за пазухой. Сложив купюры в стопки, он засунул их во внутренние карманы брюк, пришитые специально.
Теперь можно было ехать дальше. И поспать можно – на правом боку, не вынимая левую руку из кармана.
До Москвы Константин доехал без приключений. На площади Ногина выстоял длинную очередь. Летную книжку он всегда возил с собой. Кадровик полистал его книжку и вернул:
– Небольшой у вас налетик, скажем прямо. К тому же вы истребитель. А нам больше подходит летный состав из военно-транспортной и бомбардировочной авиации.
Смешно, ей-богу! Каждый раз Константину объявляют все новые причины, по которым его не могут взять на летную работу.
С огорчения на вокзале Костя в буфете выпил сто пятьдесят. Задумался о своей судьбе, о небольшом белорусском городке Борисове, – там ждали его жена с дочерью в полуподвальной сырой комнатке, снятой у добрых, таких же бедных людей. Отправляясь в эту далекую и опасную дорогу, он рисковал ради них. Уходил, как на задание, не зная, вернется ли. В тюрьму можно было угодить в два счета.
Скоро полгода, как демобилизовался. До сих пор не работает. Жениться, правда, успел. Жену взял с трех летней дочкой – обе они прелестные существа, да вот устроить их жизнь по-человечески никак не удается. Когда собирался в путь-дорогу, жена не пускала. Плакала, умоляла бросить все и устраиваться на работу. Если бы Константина взяли на летную работу, если бы ему дали летать… На чем-нибудь, на самом дряхлом "аэроплане", но летать! А больше ничего он не умеет и не хочет.
На вечерний поезд Костя билет не достал, хотя применил все свои испытанные методы. Не попадался нужный человек, который мог бы стать связующим звеном между билетной кассой и незаконным пассажиром. Оставаться почти на сутки в Москве, когда дом так близко, не хотелось. Костя выволок свой тяжело-каменный чемодан на перрон и стал ждать: авось представится какой-нибудь случай. Стоял он в самом конце платформы, где вслед за паровозом и ближним вагоном следовали общие вагоны – первый, второй, третий… Сунулся было к проводнику-девушке, мигая глазами, как светофорами, – не прошел номер. Другой проводник, седоусый старичок, пригрозил комендатурой и милицией. До отправления две минуты, проводники уже встали на дверях.
В последний момент Костя поставил чемодан на ступеньки, где дверь не открывалась. Никто не заметил. Поезд тронулся. Костя встал на подножку, прижав грудью и животом чемодан, уцепившись обеими руками за поручни. Второй от головы поезда вагон быстро миновал платформу, нырнул в темноту. Поехали! Прощевай, столица…
Но как поехали? До Можайска поезд шел без остановок, пришлось Косте часа полтора висеть на подножке и держать чемодан. Выручили пилотские меховые перчатки – краги, оставшиеся в память о летной службе, – без них руки наверняка бы отморозил и свалился где-нибудь на повороте, когда центробежная сила отрывает тело от вагона.
В Можайске Костя купил билет. Как только, он стал пассажиром с билетом, та же самая девушка-проводник, что не вняла его многообещающим подмигиваниям раньше, теперь проявила о кем трогательную заботу.
Забравшись на багажную полку, Костя накрылся шинелью с головой и часто дышал, чтобы согреться. Только теперь он осознал, каким неоправданным риском была поездка на подножке. Зато уже завтра он будет дома. Жене и дочурке везет подарки. Четыре пуда муки везет – в такое голодное время, как нынче, она на вес золота.
Деньги надо растянуть хотя бы на несколько месяцев. А тем временем искать работу. Писать во все концы. В любое место, хоть к черту на кулички готов Константин поехать, если улыбнется ему, пилоту, голубое небушко.
XVII
"Секрета атомной бомбы для нас больше не существует! Советский Союз располагает ядерным оружием!.." Слова эти, прозвучавшие с высокой и далекой трибуны международной организации, эхом облетели земной шар. Шелест их невидимых крыльев пронесся и над таежным аэродромом.
Было много суждений по этому поводу. Занятия по аэродинамике, по существу, были сорваны – до формул ли летчикам, когда такое на белом свете творится? Майор Богданов не настаивал на том, чтобы занятия продолжались. Все ждали, что он скажет, и он свое мнение высказал.
– Это поворот на сто восемьдесят во всей политике, братья истребители. Теперь по-иному будут складываться судьбы всего мира, уверяю вас. Ведь американцы были до последнего времени монополистами атомной бомбы. Ударили по Хиросиме… Думаете, Хиросима – важный стратегический объект? Ничего подобного! Деревянный городок, понимаешь, да рыболовецкая пристань… Американцы сбросили атомную бомбу, чтобы постращать сю весь мир и в первую очередь нашу Россию. Тюкнули одну бомбочку – к города как не бывало. Захотим, дескать, любую страну сметем с лица земли, все в наших руках… И вдруг мы заявляем, что и Советский Союз ту же атомную бомбу имеет. Это в корне меняет положение. Монополия развеялась как дым. С Россией надо считаться.
Последняя фраза Богданова летчикам особенно пришлась по душе. Мысль подхватили, толковали всяк на свой лад, но звучала она гордо.
– Россия – это Россия, с нею всегда считались.
– Россия всю войну вынесла на своих плечах и разбила фашизм. Увидели, что Гитлеру капут, тогда только и зашевелились на Западе со вторым фронтом.
– Еще вопрос, где раньше атомную бомбу создали: в США или в России? Наши ученые тоже не спали.
И тут говор стих. Задумались братья истребители: она могла быть у нас раньше, и об этом люди могли совершенно не знать, потому что Россия никогда не решилась бы грохнуть вот так по какому-нибудь, даже вражескому, городу.
Милая Россия, героическая Россия, благородная Россия.
Об атомном ударе по японскому городу Хиросиме доходили только слухи – негромкие и разноречивые, как сейсмические волны, ослабленные огромным расстоянием до мелкого, едва заметного колебания. Никто не представлял себе всей картины и всей трагедии, охватившей далекий город с девичьим именем – Хиросима.
Если взрыв, эквивалентный силе многих тысяч топи тротила, разрушил сразу весь город, то на том месте должна зиять огромная воронка и больше ничего… Говорят же, что бомба взорвалась над городом на какой-то высоте, вертикальная ударная волка оголила под собой купол одного монументального здания, обрушила его перекрытия, сохранив при этом остов стен, – раздела до скелета и оставила стоять. Еще толкуют, что будто бы на какой-то скале взрывом высекло и выжгло тени бегущих людей. Тень ужаса перед атомной смертью, независимая ни от каких светил тень запечатлелась на века.
В одно зловещее утро над Хиросимой появился американский самолет – всего один самолет. Он летел, а город, ослепленный солнечными лучами, смотрел на него без особых подозрений. В следующий миг Хиросима погибла…
Со временем люди узнали имена летчиков. На разведку погоды перед бомбометанием вылетал майор Изерли. Вслед за тем сбросил атомную бомбу экипаж полковника Тибетса.
– Как им жить после этого? С ума сойти!.. – говорили на таежном аэродроме, услышав их имена.
Наши летчики были не в силах понять тех летчиков. Тогда они не знали, что Изерли, преследуемый призраком невиданного преступления, несколько лет спустя действительно потеряет рассудок. А Тибете и те, кто послал его в полет с атомной бомбой, будут жить преспокойно.
Тихой, мирной жизни, видно, не будет на земле никогда. Не так давно праздновали победу над фашизмом, думали, что если не стало фашистской Германии, то с нею исчезла навечно военная опасность. Квантунскую армию разбили. Это был сильный и очень агрессивный противник. Он представлял большую опасность для многих армий и государств, но не мог сдержать натиска русских дивизий, вооруженных боевым опытом, умудренных полководческой мыслью, прославленных беззаветной храбростью.
В первое время мирной, немного сонной жизни показалось, что с профессией летчика-истребителя за душой и делать-то больше нечего. А вот поди ж ты! Старый, лысый, прокопченный насквозь сигарным дымом, проспиртованный англичанин прокаркал с трибуны слова, которые опять взбудоражили военные страсти.
Плеснули масла в тлевший, потерявший силу костер те, кто участвовал в одной коалиции. Как говорится на авиационном языке про таких, "друзья до первого разворота".
Кет, не жди покоя на этом свете…
Гвардейский истребительный авиаполк противовоздушной обороны получал новую материальную часть – самолеты Яковлева, новейшей по тем временам конструкции. На таких машинах, с большим радиусом действия и большой огневой мощью, можно перехватить противника за пределами своей территории, где-нибудь над океаном.
Ещё один из племени одержимых
Повесть третья
I
С годами летная служба приобретает характер течения бурного, обгоняющего реку времени. Возрастающие реактивные скорости, неизбежные перегрузки диктуют весь уклад и режим жизни летчиков. Предварительная подготовка, дневные полеты, ночные полеты, боевое дежурство… Календарь со своими черными и красными числами теряет первоначальную силу – все подчинено графику.
И так – год за годом, год за годом…
Свою юношескую клятву – всегда летать вместе – Валентин Булгаков и Вадим Зосимов давно бы нарушили, ибо служба армейская не очень-то считается с личными пожеланиями. Но весной 1952 года случилось так, что их обоих вызвали в отдел кадров и предложили ехать в еще более отдаленную местность. Оба согласились, обрадовавшись не только выдвижению, но и приоткрывшейся где-то впереди перспективе: после нескольких лет службы в отдаленной местности полагался перевод на запад.
Так друзья очутились в Н-ской истребительной авиачасти ПВО, охранявшей дальние рубежи страны. Оба быстро и уверенно освоили свои новые командные должности, легко и просто вошли в семью летчиков.
Еще раньше сюда же получил назначение и подполковник Яков Филиппович Богданов. Приехало и несколько старых полковых "технарей", в том числе Игорь Жуков.
В эти годы уже хорошо прижились реактивные истребители и бомбардировщики. О поршневых машинах стали забывать, словно их и не было. А ведь исчезновение воздушного винта на самолете и появление на его месте зияющей дыры – сопла – представляло первую крупную резолюцию в авиации. Несколько лет спустя Военно-Воздушные Силы потрясет вторая крупная революция – переход на сверхзвуковые скорости. Булгакову, Зосимову и даже Богданову, хотя он значительно старше, пожалуй, придется полетать и на сверхзвуковых истребителях, если не случится чего (в воздухе – не на земле-матушке). Но до сверхзвуковых еще далеконько. Пока что над аэродромом, над таежными сопками косятся с посвистом косокрылые истребители с красивым и точным по смыслу названием – МИГ. Взлетно-посадочная полоса, собранная из металлических плит и расстеленная на земле, бренчит под колесами быстрых МИГов.
Из стопки летных книжек, лежавших на столе, Булгаков выбрал одну – книжку того лейтенанта, с которым сегодня вместе поднимался в воздух. В разделе поверки техники пилотирования сделал запись.
"Разрешаю дальнейшую самостоятельную тренировку на самолете МИГ-17 при горизонтальной видимости не менее 4 км и облачности не ниже 200 м.
К-p, а.э. к-н Булгаков",
В соответствующей графе поставил дату: «12 сентября 1352 года». И уж в который раз удивился, вздохнул: летят годы. Вот ему уже под тридцать, и этот вот лейтенант, поди, называет его за глаза стариком…
Пущенная по гладкому столу книжка заскользила, как хоккейная шайба. Лейтенант перехватил ее и долго изучал командирскую запись, розовея от удовольствия: допускают к поле хам при такой погоде не всякого.
– Семнадцать ноль-ноль, – сказал комэск, взглянув на часы. – По случаю субботы закругляем.
Говорливой толпой возвращались в гарнизон. Впереди шли командир эскадрильи капитан Булгаков и его зам, капитан Зосимов, в нескольких шагах за ними – остальные летчики.
На синем далеком небе резко выделялась гряда сопок, отороченная рябью снежных вершин и тенистых впадин. Дымил вулкан, как столетний дед, раскуривший трубку. Солнце снижалось; золотисто-белая тучка парашютом клубилась над ним.
– Может быть, махнем завтра на рыбалку? – спросил Булгаков.
Зосимов виновато усмехнулся.
– Я бы с удовольствием, Валентин Алексеевич. Да видишь ли, выпросил в батальоне машину на два рейса – дровишек привезти.
– В воскресенье отдыхать надо, – заметил Булгаков с напускной строгостью.
– А что ты думаешь, Валентин Алексеевич? Хозяйственные заботы – это тоже своеобразный отдых.
– Какой там отдых… – Булгаков махнул рукой.
Холостяк семейного человека не понимает. И наоборот…
Около двухэтажного деревянного дома они расстались.
Зосимов свернул к подъезду. Булгаков пошел дальше, к общежитию летного состава.
II
Две девчушки встречали Вадима на крылечке дома. Старшая смотрела на него его глазами, будто из зеркала, младшая пучила кругленькие карие глаза своей мамы. Наташе шесть лет, Светочке – два с половиной.
– Мама дома? – спросил он.
– Нету. Ее вызвали, – ответила Наташа.
На Светкином щекастом личике отразилась грусть по этому поводу, она, кажется, приготовилась всхлипнуть.
Варвара работала врачом в гарнизонном лазарете. Работала пока бесплатно в ожидании полставки, которая должна скоро освободиться. Летчики навезли в гарнизон столько жен-врачей, что далеко не каждой удастся устроиться на работу в крохотном местном лазарете. Окончив медицинский институт, Варя успела с годик поработать в хорошей клинике, специализировалась по акушерству, и это послужило ей надежной рекомендацией для здешнего начмеда: полковник взял ее в лазарет. Дела пошли у молодого врача успешно. Нередко ей приходилось самостоятельно диагностировать и оперировать – рука у Вари как у хирурга. В крупной больнице ничего подобного ей бы не доверили – там немало светил в белых халатах. Здесь же свобода действия полная. До города двадцать пять километров, не всякий раз повезешь туда беременную женщину. Денег пока Варе не платят, но на работу вызывают даже ночью, если нужно, и она этим гордится.
Оставив на время детей, Вадим забежал домой – умыться, переодеться. Сестрички, привыкшие к самостоятельной жизни, пошли себе гулять вокруг дома. Светка вертелась впереди колобком, часто нагибаясь над какой-нибудь находкой, заглядывая и под встретившийся кустик и за оградку. Наташа степенно шла с прутиком в руке, напевая песенку, – как пастушка. Смотреть за маленькой вошло у нее в привычку детской игрой и святой сестринской обязанностью.
Вадим вышел в старенькой летной куртке, изрядно потертой, и без фуражки. Переломил пополам шоколадку, отдал девочкам. Сам он никогда не ел шоколад, положенный по реактивной норме питания.
– Пора курочек покормить, – сказал Вадим, направляясь к сараю.
Эта процедура девочкам нравилась, особенно Светке. Она запускала ручонку в мешочек, который держал папа, и щедро рассыпала крупу.
– Тише, тише, а то ты весь корм, чужим курам раздашь, – смеялся Вадим.
– Они тоже хотят… – возразила Светка – добрейшая душа.
Здесь, в отдаленной местности, многие семьи военных, особенно те, у которых малые дети, держали кур: яички дорогие, в магазине их нет, да и на базаре редко встретишь. За домом стояли нестройной шеренгой сарайчики – кто какой слепил, – в них держали кур, хранили всякую домашнюю утварь.
У Вари в хозяйстве было пять курочек и шестой петух. А кормиться сбежалось больше десятка.
– Кыш! – гнал их Вадим. – Не поймешь, где свои, где чужие.
Наташа снисходительно улыбнулась, заметив:
– Мама их знает каждую в лицо.
Вадим рассмеялся, вспугнув кур.
Похозяйничали они, поужинали, а мамы все не было. Пришла Варя, когда дети уже спали, пришла очень усталая, с бледной улыбкой на губах.
– Ой, Вадим, какую тяжелую женщину привезли! – вздохнула она.
– И как?
– Да как… Кесарево сечение пришлось делать.
Вадим помолчал, не зная, что сказать на это. Он понимал, что Варе пришлось выдержать трудное испытание. Он обнял ее.
– Так что вот… – тихо молвила Варя. – Жена твоя провела сегодня акушерскую операцию высшей сложности.
– Женщина жива?
– Теперь жить будет! А висела на волоске.
Они долго шептались, засидевшись за полночь. Дети спали. Вадим затенил их кроватки от света, подвесив на лампочку кусок картона.
Жила семья в одной комнате на втором этаже. На общей кухне хозяйничали три соседки. По здешним условиям – не так уж плохо устроились.
В воскресенье поехали в лес, как только рассвело. Вадим настоял, чтобы и Варя с ним ехала.
– Тебе будет интересно, – сказал он. – А то ты ничего не видишь, кроме лазарета. Тутошних красот не видишь.
Детям был оставлен завтрак на столе.
– Спали бы подольше, мои маленькие, – прошептала Варя.
Когда вышли, машина уже стояла у подъезда. Шофер-солдат сел в кабину. Вадим и Варя, оба в гимнастических брюках, ловко вскочили в кузов.
Дорога петляла по мелколесью, она была слабо накатанной, кое-где заросла густой, высокой травой, иногда ныряла под быструю воду ручья. Никакой пыли за колесами.
– Я очень люблю лес! – кричала Варя.
Вадим понимающе улыбался.
Машина замедлила ход на повороте, и тут дорогу стали перебегать большие птицы.
– Смотри, курочки! – воскликнула Варя.
– Это тетерева, – пояснил Вадим и пожалел, что не взял ружья.
Шофер высунулся в окно по грудь:
– Видали тетеревов, товарищ капитан?
Вадим кивнул.
Потом мощный грузовик, по назначению – аэродромный тягач, карабкался на сопку. Подъем становился все круче, мотор завывал. Уже встречались между деревьями поленницы крупно наколотых березовых дров. Швырок – по-здешнему. Береза в этих местах растет приземистая, кривоствольная, крона у нее вся истрепана штормовыми ветрами. По сравнению с березкой среднерусской полосы, стройной, писаной красавицей, здешняя выглядит сиротинушкой, которую занесло на далекую чужбину. Полюбоваться нечем. Но древесина у нее окаменело-плотная, лучших дров быть не может – горят жарким огнем, что уголь.
Проезжали мимо большой поленницы. Вадим трижды стукнул кулаком по крыше кабины. Шофер понял сигнал, но не остановил машину.
– Будем лезть, пока сама станет, – прокричал он, выглянув из окна. – Чем выше, тем дрова дешевле.
Медленно продвигались в гору. Варя крепко держалась одной рукой за кабину, другой за Вадима. Оглянувшись, ахнула от изумления: с высоты, на которую они забрались, были видны щетинистые сопки, а за ними – бухта, отливавшая гладью стального листа.
Мотор кашлянул, скорость упала, и тогда шофер резко развернул машину, ставя ее боком по склону. Наступила тишина.
– О-го-го! – закричал шофер.
– О-го-го!!! – крикнули еще разок, все втроем.
На зов приковылял владелец высокогорных дров – тщедушный кореец с трубкой в зубах.
– Здорово, хозяин. Почем швырок? – обратился к нему шофер.
– Триста пятьдесят.
– По такой цене ты его до снега мариновать будешь, тогда уж никто сюда за ним не доберется. Давай за триста.
Кореец показал желтые зубы в улыбке.
– Триста? Давай-давай.
Варя толкнула мужа в бок, показав глазами на шофера: толковый, мол, парень, этот солдат, хоть и молодой. Практичные люди Варе всегда нравились.
Швырок покидали в кузов.
Осторожно спустил шофер груженую машину с горы. На обратном пути он сделал крюк, чтобы показать жене капитана еще одно интереснее место. Подъехали к берегу довольно широкой, быстротечной речки. Над ней висел мостик – несколько досок на ржавых тросах. Когда прошел человек, сооружение заскрипело и закачалось.
– Чертов мост!.. – улыбнулся шофер.
На берегу сидело несколько рыболовов. Один ходил с острогой, вглядываясь в темную воду. Вдруг он присел, пружиня ногами, резким взмахом метнул острогу. И вскоре выловил сачком пронзенную строгой большущую рыбину.
– Кета, глядите! – воскликнула Варя. Она никогда раньше не видела такого способа рыбалки.
– Чавыча, – поправил ее шофер. – Килограммов на пять-шесть будет рыбка.
Одну рыбину купили.
Вадим ехал наверху, на дровах, а Варя – в кабине. Шофер рассказывал ей, что сейчас, в сентябре, как раз идут на нерест кета, чавыча, горбуша. Лососевые. Живут в океане, а нереститься идут в реки. При выходе в устье та же, скажем, кета, рыба как рыба, а чем выше, тем инертнее делается (шофер употребил именно это слово из своего технического лексикона). В верховье она совсем инертная: можно подойти и погладить, когда она стоит в воде, – не шелохнется. Но там, в верховьях, ее уже не ловят: негодная она. После нереста вся погибает. В этом особенность лососевых…
– Интересно как. Откуда вы все это знаете? – спросила Варвара.
– А я здешний, дальневосточник.
– И наверное, рыбак?
– Бывал и на путине.
К десяти утра они вернулись домой. Сестрички только уселись завтракать. Варя, бросив все, занялась ими.
Во второй рейс Вадим отправился один, А потом до обеда трудился, укладывая дрова в поленницу. Часть швырка переколол помельче и сложил в сарайчике – на растопку.
За домом возвышалось немало золотисто-белых березовых поленниц. Каждая семья заготавливала дрова на зиму как раз теперь. Зимой, когда снега заметут дороги, дров не привезешь.
Вадим играл небольшим колуном, звенели, разлетаясь под ударом, березовые полешки.
– Привет дровосеку! – услышал Вадим за спиной голос жены.
Воткнул колун в чурку. Постояли вдвоем, полюбовались своей поленницей, которая казалась им и побольше, чем соседская, и получше.
– Обедать в столовую пойдешь или дома? – спросила Варя. И добавила; – Давай пообедаем вместе. Накормлю по летной норме, не хуже, чем в твоей столовой. И рыбка жареная, – соблазняла она.
– Ладно. Нарушим сегодня установленный порядок, – сказал Вадим.
Летчики-реактивщики питаются в летной столовой и по выходным дням. Никакого отклонения в их режиме питания быть не должно. Только то, что предусмотрено рационом, что изучено и проверено исследованиями авиационной медицины. Реактивный истребитель требует от человека идеального здоровья. Не поешь как положено, – не полетишь. Эта довольно-таки простая формула лишает летчиков общечеловеческой возможности есть и пить за одним столом со своими семьями. Иная может, конечно, позавидовать: мужика кормят в столовой бесплатно, так это ж облегчение для семьи какое! Та, которая так говорит, не испытав, не понимает, насколько оно горькое, это "облегчение", для жены летчика.
– Завтра полковому врачу доложат, что капитан Зосимов не обедал в столовой, и будет по этому поводу неприятный разговор. Да ладно… – Вадим махнул рукой.
– Ну, поскольку я вас приглашаю на обед, мой дорогой муж, то слазьте-ка в погреб за грибочками.
Невдалеке от дома вздымались бугорки. Погреб тоже старается завести каждая семья, или копают один на двоих. Вадим выкопал хороший погреб, сделал крепкое перекрытие, плотно прилегающую ляду. Все, за что бы он ни брался по хозяйству, у него получалось хорошо.
– Стоит присмотреться к чему-то, подумать и сделаешь, – говорил он, когда Варя его хвалила.
Спустились они вдвоем в погреб и перед тем, как набрать грибков, долго стояли в обнимку и целовались, как влюбленные молодожены.
III
Булгаков стоял около полосы, наблюдал за посадками летчиков своей эскадрильи. Комэск в новенькой кожаной куртке, в руках у него ничего нет – ни планшета, ни шлемофона; что потребуется, ему тотчас же подадут. Статный, невысокого роста, с остреньким, немного вскинутым подбородком Булгаков нравится своим летунам. Ему около тридцати, а кажется, он все такой же, каким был и пять и семь лет назад. Только вблизи, если присмотреться, можно заметить морщины у него на лбу да редкие сединки за ухом. Говорить стал басом, немного хриплым – от частого курения.
Очередной МИГ заходил на посадку. Заскользил над землей, промахнув посадочные знаки. Сел с большим перелетом, долго бежал, остановился где-то в конце полосы.
– Это кто там? Зеленский? – спросил, не оборачиваясь, Булгаков.
– Так точно, товарищ командир, – подсказали ему сзади.
У Булгакова набухли щеки и проступил румянец на лице – признак сдерживаемого гнева. Зеленского он недолюбливал.
– Высадить его к ядреной бабушке!
– Есть!
Лейтенанту Зеленскому, который должен был по заданию сделать еще два полета, передали по радио: заруливай на стоянку и вылазь.
Через минуту Зеленский – молодой летчик с влажным, сочным ртом любителя побалагурить – стоял перед командиром эскадрильи.
– Почему садитесь с перелетом в полкилометра? – строго спросил Булгаков, продолжая наблюдать за полосой.
– Не рассчитал, товарищ капитан, – пробормотал Зеленский.
– А кто за вас должен рассчитывать?
Лейтенант промолчал, Булгаков, покосившись, кольнул его беглым взглядом.
– Сегодня промазал на посадке. В прошлый раз в пилотажной зоне болтался, как дерьмо в проруби. Что-то вы, Зеленский, после отпуска совсем плохо летать стали. – Булгаков достал папиросу, затянулся. – Надо вам серьезно задуматься над этим. Вместо того чтобы разные небылицы рассказывать!
На последних словах Булгаков сделал ударение. Лейтенант должен был это понять. В среде летчиков любят почесать языки, когда делать нечего, – во время перерыва между занятиями, на старте [13] в ожидании погоды. Булгаков и сам участвовал в таких разговорах, сдобренных острой аэродромной шуткой, сопровождаемых раскатистым хохотом. Но ему не нравилась манера этого признанного в эскадрилье трепача Зеленского: всегда у него хохма содержит злую насмешку, всякий раз он, рассказывая, презрительно кривит губы.
Зеленский все еще стоял сбоку, Булгаков чувствовал его взгляд на правой щеке.
– Идите, – отпустил он лейтенанта, добавив насмешливо: – Отдыхайте.
Приближалось время вылета на групповой воздушный "бой". Сейчас Булгаков поведет четверку истребителей. А четверка из другой эскадрильи будет их перехватывать на дальних рубежах.
Взлетели парами. Ушли в сторону моря. Булгаков рассредоточил свою небольшую группу по фронту и по высоте, каждому летчику определил сектор наблюдения. Хотя тактика воздушного боя реактивных истребителей многим отличается от того, как дрались во время войны на "ячках", но одно прежнее правило оставалось железным: увидел "противника" первым – победил.
Идут над побережьем истребители, идут на большой высоте, откуда неугомонный прибой видится застывшей белой оторочкой моря, а сопки кажутся кучками пепла, перемешанного со снегом. Холодная синева небесная пронизана солнечными лучами. Булгаков заваливает крен, прикрываясь крылом от слепящих лучей, быстро осматривает половину неба и опять выравнивает машину. Ведомые маневрируют, не нарушая общего боевого порядка. Строй четверки истребителей – динамичный и надежно скрепленный. Никаких разговоров по радио. Так ходит лишь хорошо слетанная группа.
Какие-то блики сверкнули в глубине неба, словно звездочки, – загорелись и погасли. Краем глаза Булгаков уловил те блики и сразу понял, что истребители "противника" находятся в развороте. Солнечные лучи зайчиками отразились от стекол кабин – это выдало их. Еще не видя "противника", лишь примерно представляя, где он может быть, Булгаков скомандовал:
– Разворот влево на девяносто! Второй паре – с набором высоты.
Положил свой МИГ на крыло. Успел заметить, как полезла ввысь пара старшего лейтенанта Кочевясова.
Булгаков с напарником атаковали "противника" внезапно. Вторая пара, свалившись с высоты, нанесла еще удар. Затягивать воздушный "бой" Булгаков не стал, будучи уверенным, что все его летчики успели дать по нескольку прицельных очередей из фотопулеметов. На занятиях он не раз говаривал летчикам, что время собачьих свалок истребителей прошло. Внезапный, разящий удар с последующим отрывом от противника – вот надежный прием современной тактики. Сейчас в воздухе он подтвердил свои слова.
Удача всегда поднимала у Булгакова настроение. Над аэродромом он распустил строй веером, загнув разворот, несмотря на запреты, покруче.
Захрипел включенный на стартовом командном пункте передатчик, но тем и кончилось – руководитель полетов воздержался от замечаний по адресу лихого комэска.
Когда Булгакову показали проявленные и дешифрованные пленки фотопулеметов, он даже крякнул: у каждого из четверых зафиксировано условное попадание. Позвонил командиру соседней эскадрильи:
– Ну, как там у твоих? Ноль целых?
Тот проворчал что-то невнятное.
– Потренируй их на макетах, слушай… А уж потом в воздух выпускай.
"Ишь, как он рад, как он доволен!" – подумал Зосимов неодобрительно. Это вот булгаковское стремление ловко обойти другого, набрать побольше очков, эта его горделивость удачливого игрока, даже сам тон голоса – все это раздражало Вадима Зосимова. В том, как было поставлено обучение тактике в эскадрилье, Вадим усматривал немало ошибок и даже изъянов. Не раз говорил на эту тему с Булгаковым, а тот все отмахивался: не изобретай, мол, проблему там, где ее нет. Вадим молчал скрепя сердце. Но смириться с таким положением он не мог. Назревал спор с Булгаковым. Трудно сказать, чем это кончится, но схлестнуться придется.
Вадим подошел к столу комэска, взял пленку, посмотрел ее на свет и швырнул, не проявив особого интереса.
Его жест не остался незамеченным. У Булгакова моментально набухли щеки и погасли игривые огоньки в глазах.
– Ты взгляни-ка получше! – произнес он задиристо. – Какое попадание!
– Вижу… – безразлично ответил Вадим.
Булгакова это взвинтило еще больше, он с ядовитой улыбкой на губах воскликнул:
– Завидуешь?
Вадим не стал отвечать. Булгаков сопел носом, готовый и поспорить и нажать силой командирской власти.
– Послушай, Валентин Алексеевич, – заговорил Вадим миролюбиво, но твердо. – Пробоина в мишени, удачный кадр фотопулеметной пленки для тебя почему-то дороже всего. И почему-то мало занимает тебя то, каким путем это достигается. У нас в эскадрилье летчики обучаются тактике упрощенно. Мы не ставим летчика в такие условия, которые бы заставляли его постоянно думать, искать новые приемы воздушного боя. Тактика у нас сводится к тренировочным полетам на боевое применение: стрельнул, попал, не попал. А ведь тактика – это наука, практическая наука, требующая от командира и каждого летчика труда и раздумий.
Булгаков нетерпеливо прервал его:
– Доказательства?
– Чего именно? – не понял Вадим.
– Доказательства того, что у нас в эскадрилье летчики плохо обучаются тактике!
Скручивая в тугой моток и опять распуская фотопленку, Булгаков ждал. Вадиму было ясно, что надо ударить, если уж замахнулся, – иначе весь разговор обернется против него самого и цели никакой не достигнет.