Текст книги "Небом крещенные"

Автор книги: Виктор Трихманенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

Получив от Булгакова "сорок" в виде аккуратного, только чуть примоченного с конца окурка, я затянулся крепким дымом.

– Табак что надо, – сказал Булгаков. – Мы его тут сами добываем.

– А где?

– На плантации. Идешь на экскурсию, прихватив с собой наволочку от подушки. Натолкаешь полную – на зиму хватит.

– Здесь сеют табак?

– Все тут сеют, И все растет. Ваши поздно приехали, сейчас нигде ничего уже нету. Я заготовил наволочку табачку – хватит нам с тобой на двоих.

Что бы такое приятное сделать для этого Булгакова – отличного, свойского парня?

С того дня мы всюду держимся вместе. Булгаков поменялся с одним курсантом койками и теперь спит рядом со мной. Он меня называет полным именем – Вадим, а я его – Валя или Валька. Как прозвучало при первой встрече, так и осталось на все время. В дружбе все само по себе складывается.

Булгаков пониже меня ростом, поуже в плечах, будто мой младший братишка. Но остренький, немного вскинутый подбородок и едва заметная черточка над переносицей у Вальки свидетельствуют, что он ни в чем никому не уступит.

В общем отличный парень Валька Булгаков, мой друг.

5 февраля

В классе мы с Валькой сидим за одним столом.

Тема двухчасового занятия в расписании значилась так: "Химическое оружие и защита от него". Занятие выглядело так.

На столе преподавателя лежали какие-то пробирки и один старый, растерзанный на части противогаз. Преподаватель… Никакой он не преподаватель, а старший лейтенант Чипиленко – помощник командира эскадрильи по строевой подготовке. Сгорбившись над толстым конспектом, читал:

– "Хлор. Газообразное отравляющее вещество, поражающее органы дыхания. Продолжительность действия…" – Он умолкал, пробегал глазами несколько малопонятных абзацев чужого конспекта. Потом опять возвышал голос: – "Иприт. Маслянистая, зеленоватая жидкость. Пахнет чесноком…"

Старший лейтенант отшвырнул конспект, лицо его озарилось мечтательной, хитроватой улыбкой.

– Чесноком пахнет, слыхали? Чеснок – это вкусная вещь, если с салом.

Курсанты с готовностью расхохотались.

После химподготовки – часик строевой. Тут старший лейтенант Чипиленко действовал без конспекта, это его родная стихия, поскольку он кадровый пехотинец. В авиацию попал случайно.

Худой, болезненный, с седыми висками, Чипиленко, однако, петухом прохаживался перед курсантским строем.

– Погонять бы вас, как в пехоте гоняют. Там добрая половина службы проходит по-пластунски. Чуть чего – ползать! Чуть что не так – ползать! А если на дворе дождь, грязь – так еще лучше!

О чем бы он ни заговорил, в его голосе всегда звучали командные интонации, провалившиеся, с нездоровым блеском глаза смотрели куда-то поверх курсантских голов, и, может быть, представлялось ему вышколенное подразделение, способное четко выполнять по первому слову любой строевой прием, а не такое, как наше.

Курсантский строй повиновался плохо. Не чувствовалось старания, никто из кожи не лез, хуже того – на лицах мелькало нескрываемое презрение к строевой подготовке, Чипиленко нервничал, покрикивал. Все-таки вывели мы его из себя.

– Разгильдяи! – закричал он, срывая свой прекрасно поставленный командный голос. – Да я вас потом заставлю умыться!

Чипиленко перестроил группу в колонну и приказал:

– С первого шага… Бегом марш!!!

Курсанты побежали. Когда строй приближался к границе плаца, Чипиленко поворачивал его резкой командой, задавал темп все выше, иногда сам бежал рядом.

– Что, уже в мыле? Рановато…

На бегу курсанты о чем-то переговаривались, какая-то назревала смута.

– Разговорчики!

С лошадиным топотом группа огибала угол плаца. Перед следующим углом Чипиленко скомандовал:

– Правое плечо вперед… Марш!

Но его команда повисла в воздухе. Группа бежала прямо. Плац остался позади. Вырвавшись в поле, курсанты сохраняли строй, но бежали все быстрее. Орущий благим матом Чипиленко запыхался и вскоре отстал. А курсанты, отбежав с полкилометра, рассыпали строй, попадали на траву.

Здания городка маячили далеко. Впереди расстилалась широкая степь, покрытая вялой прошлогодней травой. А там, дальше, стеной вставали горы. Снега спустились до самого подножия. Это теперь. Летом снег держится только на вершинах – белыми тюбетейками.

Минут через десять подошел усталым шагом Чипиленко. Курсанты вскочили, виновато потупив головы.

– Садитесь… – Чипиленко махнул рукой. – Можно курить.

Злость его прошла. Да и вообще по натуре он добряк, только нервы у него расшатаны до предела.

Взглянул на часы.

– Становись!

До обеда шесть часов занятий, после обеда – еще два часа классных занятий и два самоподготовки. Нагрузка, как в школе ускоренного типа. Только знали курсанты, что спешка эта в учебе ни к чему: на эскадрильском складе ГСМ бензина нет, все цистерны сухие, кроме одной маленькой, которую берегут для летчиков-инструкторов.

7 февраля

После ужина выпадал часок ничегонеделания – лучшее время суток. В распорядке дня этот час именовался "личным временем". Курсанты бродили по длинному коридору казармы, собирались кучками на нижних койках, рассказывая друг другу веселые и грустные истории.

Кто-то придумал игру, в которую охотно включилось все население казармы. Надо было пройти средним шагом из конца в конец коридора – метров семьдесят – и за это время съесть порцию хлеба. Успеешь съесть – выиграл на завтра лишний ужин, не успеешь – свой проиграл. Курсант всегда голоден: что стоит сжевать, идя по коридору, кусочек хлеба, сто пятьдесят граммов всего? Да его проглотить можно! А попробовал один – не получилось. Второй вызвался – не сумел. Дежурный по хлеборезке, у кого нашлось несколько ломтиков хлеба, выиграл четыре ужина.

Тогда вышел на ринг боец тяжелого веса – рослый, цветущий здоровьем курсант, слизывавший в столовой свой ужин в полминуты. Поставил условие: если съест, отыгрывает у хлебореза не один, а сразу все ужины. Идет!

Здоровяку вручают кусочек черного хлеба. Подается команда: пошел.

Он шагает и торопливо жует хлеб. Впереди идет лидер и тащит его за руку – чтобы не замедлял ход. А сзади и по сторонам большой толпой валят курсанты, шум и хохот сотрясают казарму.

Что вы думаете? Не успел съесть даже он. В конце коридора попытался проглотить оставшийся кусочек, но поперхнулся.

Состязания были прерваны появлением старшего лейтенанта Чипиленко. Что-то там куда-то надо было перетаскивать, и старший лейтенант пришел за тягловой силой. Толпа мгновенно растаяла; бежали в курилку, на улицу, забивались в углы между задними койками. Чипиленко знал, что сейчас найдется немало больных и таких, у кого обувь сдана в починку, а потому запел своим тенорком предварительную команду:

– Все до одного!.. Больные и здоровые!.. Босые и небосые!.. Как только скажу "становись" – мухою вылета-а-ай!!!

Пока он все это пояснял, разбежалось больше половины курсантов.

Долгая пауза… Мышиная возня в казарме.

И вот:

– Ста-а-но-ви-и-ись!!!

На построение вышли жалкие остатки подразделения.

– Мухою вылета-а-ай! – выкрикнул еще раз Чипиленко изобретенную им самим команду и, видно, ему нравившуюся.

Но ни одна "муха" в коридор больше не вылетела.

III

"Зима не обходит стороной и эти южные края. В феврале ударили небольшие морозы, бедным, рваным покрывалом лёг на землю снег. Тяжелые на подъем вороны хрипло, печально кричали в степи…" – На этом Зосимов прервал свою очередную запись, что-то ему тогда помешало. Затяжные перерывы по времени и впредь будут встречаться в его дневнике – курсантская служба не всегда позволяет взяться за перо. Автор этих строк, хорошо знавший и Булгакова и Зосимова, шагавший с ними в одном строю, попытается восполнить пробелы хотя бы там, где пропущены события, существенно важные для двух друзей.

Короткая и почти бесснежная зима того года показалась курсантам суровой. В тылу до предела подрезали все виды довольствия. В городке, где базировалась учебная эскадрилья, не было ни полена дров, жилые помещения и классные комнаты не обогревались, радиаторы отдавали ледяным холодом, всех кочегаров уволили. Только в столовой, в топках под котлами, теплился малиновый жарок.

Особенно донимал холод ночью, не давая уснуть. Укладываясь в постель, курсант взваливал на себя "всю арматурную карточку": шинель, гимнастерку, брюки. Надевал шапку. Один придумал заворачивать на ноги нижний край матраца, прижимая, чтобы не соскальзывал, табуреткой. Все последовали его примеру. От табуретки, лежащей на ногах, вроде тоже какая-то толика тепла.

На занятиях каждый урок тянулся долго, как день. Сидели в шинелях, писали карандашами, потому что чернила застывали на перьях.

Хорошо, когда в такой холод собачий найдется шутник, с ним теплее всем от смеха. Шестнадцатую группу веселил высоченный парень, чернобровый и краснощекий. Глаза его закачены куда-то в верхний угол – направо или налево, – и губы растянуты в бесоватой улыбке. Размахивая длинными, угловатыми в локтях руками, которые, казалось, прикреплены, как у деревянного Буратино, гвоздиками, курсант изображал разные сценки. Мим он был замечательный. Ребята покатывались со смеху.

Преподаватель почему-то опаздывал. Уже прошло пол-урока.

– Очкарик идет! – раздался предостерегающий крик от двери.

Моментально все уселись на места, воцарилась тишина. Старший группы браво отрапортовал инженер-майору.

– Итак, газораспределение M-25-го. Посмотрим, как тема усвоена… – Инженер-майор нацелился очками в журнал, выбирая по списку очередную жертву.

Они изучали мотор М-25, тот самый, что стоит на истребителе И-16. Сами не знали, зачем изучали, ведь на практике пока что не дошли даже до легкомоторных самолетов.

Вадим пробегал глазами страницы конспекта. Тревожное, сосущее предчувствие, что его сейчас вызовут, овладело нм.

– Курсант Зосимов.

– Я!

Он пошел к учебному мотору, установленному на железной треноге в углу класса. Другие с облегчением вздохнули.

Добрая школьная привычка готовить уроки на совесть сохранилась у Вадима и в армии. Материал он знал хорошо, говорил складно, умело пользуясь своим довольно обширным словарным запасом. Слушая его ответ, инженер-майор поощрительно кивал головой.

Следующим был вызван Костя Розинский. Лицо у него до последнего квадратного миллиметра засеяно рыжими, ячменными веснушками. Он ленив на редкость, за что получил прозвище Шкапа, то есть кляча. Трудно поверить, что такой безразличный ко всему на свете, тщедушный паренек был чемпионом области по боксу в весе мухи, но его земляки из Мелитополя свидетельствуют, что это правда.

– Ну-с? Молвите вы сегодня хоть слово? – прервал инженер-майор слишком затянувшееся молчание.

Костя переменил наклон головы – с левого плеча на правое, но рта не раскрыл.

– Что же, прикажете двойку ставить?

Прозвенел звонок на перерыв, но он не выручил ни Костю Розинского, ни других курсантов шестнадцатой группы. Инженер-майор решил:

– Полчаса и так проболтались, пока я был занят в учебно-летном отделе. Будем заниматься без перерыва.

Мучительно протекал второй урок, на котором инженер-майор продолжал свирепо спрашивать. До звонка оставалось минут двадцать, когда вдруг завыла сирена: тревога!..

Курсанты вскочили.

– Выходи! – воскликнул преподаватель, недоуменно пожимая плечами.

Осенью, в период сильных песчаных буранов, внезапно налетавших из соседней пустыни, курсантов часто поднимали по штормовой тревоге; на аэродроме они руками удерживали легкие тренировочные самолеты УТ-2 ^[2], чтобы их не расшвыряло. А какая теперь тревога? Не штормовая, потому что на дворе штиль. И, конечно, уж не боевая – до фронта отсюда тысяча километров, ни один бомбардировщик не долетит.

Сирена по-волчьи завывала. Появившийся у подъезда учебного корпуса Чипиленко строил курсантов всех групп в одну колонну. Наскоро подровнял строй, скомандовал:

– Направление на аэродром. Бегом марш!

Все-таки что-то случилось на аэродроме. Курсанты наддали ходу. Отставший Чипиленко с инженер-майором шли далеко позади.

Притрушенный снежком, гладкий, без следов самолетных колес, простирался аэродром. На окраине шеренгой стояли легкомоторные самолеты – как ласточки, усевшиеся на проволоке четким рядком.

У самолетов хлопотали механики. Поодаль расхаживал, заложив руки за спину, командир эскадрильи капитан Акна-зов, самый старший и самый строгий, судя по его недоступному виду, начальник. Хозяин в эскадрилье и во всей округе, ибо ничего, кроме маленького гарнизона, в степи больше нет.

На аэродроме командование над курсантами захватил инженер эскадрильи.

Выждав минуту-другую, приблизился к строю капитан Акназов. На его лице блуждала холодная усмешка человека, уверенного в своей силе и власти, умевшего при любых обстоятельствах сохранять спокойствие.

Правая бровь приподнялась вверх, когда он заговорил:

– Товарищи курсанты, мы передаем десять самолетов в другую эскадрилью. Так нужно. Вылет задержан исключительно из-за того, что машины грязные. Сейчас инженер распределит вас по экипажам, и вы поработаете на материальной части.

Он козырнул инженеру, больше ни слова не сказав. Заложил руки за спину и пошел куда-то.

Уважение и оторопь читались в курсантских глазах. Экий он человек, капитан Акназов: показалось ему, что самолеты грязные – отставил вылет, сказал одно слово – всех курсантов сорвали с занятий, ломая святейшее расписание.

Когда работа уже шла полным ходом, наконец, притопали на аэродром инженер-майор и Чипиленко. Инженер-майор был не просто преподавателем, а начальником учебного цикла самолет – мотор. Подойдя к Акназову, он стал ворчливо доказывать, что срыв занятий отрицательно скажется на выполнении учебной программы, на теоретической подготовке курсантов и так далее.

Капитан смотрел на начальника учебного цикла насмешливо.

– Верно, обошлось бы дело без их помощи, – сказал он, прерывая на полуслове инженер-майора. – Я решил вызвать курсантов по тревоге, чтобы они не забыли окончательно о существовании аэродрома и самолетов. А то они скоро присохнут у вас там в классах. Надо же им хотя бы пощупать иногда настоящие самолеты, если летать пока не на чем.

После этого инженер-майор прикусил язык.

Зосимов и Булгаков работали, конечно, вместе, на одном самолете. В этот же экипаж назначили и Костю Розинского, который даже при всем своем старании не мог угнаться за товарищами и накликал на себя постоянные насмешки Вальки Булгакова.

– Пошел бы ветоши принес, пока мы тут трем, – сказал Валька.

Розинский поплелся в сторону каптерки, около которой собрались механики.

– Быстрее, Шкапа, кнута на тебя нет!

Костя принес ветошь.

– Теперь за бензином сходи, а то этот в ведерке уже, вишь, какой грязный.

– Сам сходи! – огрызнулся Костя.

– Тише, Шкапа! Настоящая шкапа не должна разговаривать.

Выплеснув из ведра черную маслянистую жижицу, Костя пошел за бензином. Оглянулся, показал зубы в добродушной улыбке.

– Давай, давай, не оглядывайся! Гони вскачь! – крикнул Булгаков.

Он стоял на коленях, протирая снизу крыло, прерывисто дышал. Вадим смывал маслянистые потоки на капотах мотора.

– Мне бы его выделили на неделю таскать какое-нибудь барахло, я бы его погонял, – сказал Булгаков, имея в виду того же Розинского. – А вообще Костя отличный парень, мы с ним давно знакомы.

– И боксер, – отозвался Вадим, в его голосе прозвучало уважение.

– Чемпион области, – подтвердил Булгаков. – Я видел его на ринге; знаешь, как он укладывал своих противников? Дай боже!

Некоторое время они работали молча, с ожесточением оттирая примерзшие кое-где серые пятна. От самолета пахло бензином и эмалитовой краской. Самолет подрагивал от толчков, как лошадь, от малейшего прикосновения к ручке в кабине шевелились руль высоты на хвосте и элероны на крыльях… Взобравшись на центроплан, Зосимов и Булгаков склонились над кабиной голова к голове, разглядывали приборы, стрелки которых застыли на нулях. Тоска, жгучая тоска закрадывалась в курсантские души. Кто однажды поднялся в воздух и почувствовал себя пилотом, того от авиации не отвадить, можно только силком отодрать, как доску от забора.

Вскоре к машинам пришли летчики-перегонщики. Капитан Акназов разрешил вылет.

Инженер эскадрильи встал перед шеренгой самолетов и завертел в воздухе снятой с руки перчаткой – сигнал запускать. Моторчики зарокотали почти одновременно. Все вместе они наделали изрядно шуму.

На рулеже самолет УТ-2 положено сопровождать. Вадим взялся за кончик левого крыла и побежал, когда самолет двинулся к старту. Вадим помогал летчику разворачивать машину, придерживая, когда было нужно, крыло. Не остался без дела и Валька Булгаков: он подскочил к соседнему самолету, бесцеремонно оттолкнул курсанта, сам уцепился за крыло. Десять счастливчиков, которым досталось проводить машины на старт, возвращались, горделиво улыбаясь, сплевывая перемешанную со снегом пыль, хрустевшую на зубах.

Легкие, стремительные машины взлетали парами. Огибая круг над аэродромом, строились. И вот птичьим клином пролетели они над толпой курсантов, набирая высоту, заскользили вдоль стены дымчато-серых гор.

Подышали воздухом аэродрома – и хватит. Курсантов построили и повели назад – в скучное царство зубрежки.

Инженер-майора и старшего лейтенанта задержал на аэродроме командир эскадрильи, колонну было поручено вести старшему шестнадцатой группы. Тот подсчитал, чтобы все взяли ногу, запевала сильным, звонким тенором затянул "Летит стальная эскадрилья". Курсанты дружно подхватили песню, грянули, как полагается. Чипиленко издали энергично взмахнул им рукой: молодцы, ребята!

Дорога от аэродрома в городок перебегала через широтой овраг. Когда скрылись за косогором летное поле и самолетная стоянка, песня заглохла.

Короткая, скупая понюшка аэродромной жизни растревожила Булгакову душу, может быть, посильнее, чем другим курсантам. Где-то идут воздушные бои, кто-то летает, а он, Валентин Булгаков, должен мерзнуть в учебном корпусе, высушивая мозги всякими формулами. С досады Валька выругался. Досада была такой, что нужно было вылить ее во что-нибудь. И Валька вдруг затянул хрипловато про Одессу и каштаны, про девчат… Многие курсанты песню знали и подхватили. Дальше в лес – больше дров: Валька пустил над головами разудалую частушку про милую, попавшую в переплет. Хохот прокатился по колонне.

– Давай еще, Валька!

– Про волка давай!..

Песенку про голодного волка они придумали сами и соответствующим образом "поставили" ее в шестнадцатой группе.

Истошным голосом Валька запел:

– Во-о-л к голодный пи-и-щу ищет…

Вся шестнадцатая группа дико взвыла:

– А-а-а, лихая судьба-а-а!!!

Их рев эхо понесло в городок, там могли подумать, что по оврагу мчится стая шакалов.

Вальку разобрало. Он без продыху сыпал "одесские куплеты", распевая их на разные мотивы. Припевы к таким куплетам всем известны. Запевалу поддерживал нестройный хор. Ряды смешались, двое курсантов пустились в пляс. Уже не строем, а просто шумной ватагой, брели они по степи, будто и службы у них никакой вовсе не было.

Вблизи городка Булгаков перестал дурачиться. Подровняли строй, взяли ногу. Но спохватились поздно. У подъезда учебного корпуса стоял, широко расставив кривые ноги, старшина эскадрильи – неподвижный, как гранитная статуя. Похоже, все слышал.

Сико не шелохнулся, пока курсанты, гулко топая на пороге тяжелыми ботинками, заходили в подъезд. Булгакова подозвал к себе.

– Что это вы там спивали, Булгаков?

– Песни разные… – ответил Валька, глядя вбок.

– От таких песен уши вянут.

Валька промолчал.

– Строй – святое место. Знаете? – старшина вперил в Булгакова колючий, притиснутый прямыми бровями взгляд.

– Знаю.

– Так хто вам дозволил "Гоп со смыком" петь?!

– Я такого не пел.

– Ну, вот что: сегодня после отбоя будете чистить уборную. Там понамерзло… Надо ломиком поработать. Ясно вам?

– Ясно.

– Идите.

IV

ИЗ ДНЕВНИКА ВАДИМА ЗОСИМОВА

27 февраля

Враг остервенело вбивает стальные танковые клинья в глубину нашей территории, стараясь расколоть ее на части. Пожары войны пылают всюду, где совсем недавно была красивая мирная жизнь. Фашистские солдаты греют над огнем этих чудовищных костров свои покрасневшие от холода загребущие руки… Читая газеты и слушая радио, я живо представляю себе эти страшные картины.

Битва разворачивается, небывалая, невиданная, фронту нужны свежие подразделения, части, соединения. Через нашу маленькую станцию днем и ночью идут поезда. На запад живой, подвижной очередью идут эшелоны, груженные новенькой, пахнущей краской техникой, наполненные здоровыми, крепкими людьми в защитной форме, сопровождаемые подчас гармошкой и песней; с запада возвращаются потрепанные, обожженные поезда, где в каждом тамбуре слышится стон и мелькают в окнах белые повязки, как чалмы мудрецов, уже перелиставших книгу войны.

В эту тяжкую пору в армию пошли девчата. Одним мужикам, видно, не обойтись. Кто куда попал из тех восемнадцатидвадцатилетних мечтательниц: одних ветер войны подхватил, как легкие перышки, и бросил на передовую, других пожалела судьба, расшвыряв по госпиталям, запасным полкам и всяким закоулкам громадного армейского хозяйства.

В учебную эскадрилью школы пилотов прислали двадцать девушек-красноармейцев. Назначили их мотористками. Весь день они работают на аэродроме, а во время обеденного перерыва идут через городок в столовую. В шапках-ушанках, в замасленных ватных комбинезонах идут они строем по двое, некоторые пары держатся за руки, и все это очень похоже на детский сад.

Одна из мотористок – моя землячка. Это выяснилось, когда мы, вызванные по тревоге на аэродром, драили самолеты. Женей ее зовут. Она невысока ростом, худощава и остроглаза. Кто-то уже научил ее курить.

Женя работает на аэродроме, я протираю казенные штаны в учебном корпусе; чтобы встретиться, надо ловить момент, когда девушки парами шествуют в столовую.

5 марта

В горсток привезли старый кинофильм. Кино у нас нечасто, и потому после ужина зал курсантской столовой битком набит. Сидели на столах и подоконниках, тесной толпой стояли в проходах. На экране мелькали разодетые в бальные платья красавицы, страдавшие из-за того, кто-то там не так на них посмотрел. По сравнению с войной, с бедствиями миллионов людей переживания барышень на экране ровно ничего не значили, но странное дело: они заставляли зрителей принимать близко к сердцу их жизненные неурядицы.

Пока шел фильм, мы с Женей могли погулять около столовой, с тыльной стороны – никому не придет в голову нас искать. Мы ходили туда и сюда. Когда проходили мимо открытой двери кочегарки, красно-желтый отсвет топок выхватывал из темноты ее профиль. Она красива и кого-то мне напоминает. Ей захотелось курить; я подскочил к топкам, достал ложкой для нее раскаленную щепку саксаула – как перо жар-птицы.

Нам было холодно. В кочегарку не зайти – там засекут. У Жени, кроме того, вылез гвоздь в сапоге и покалывает пятку.

Я вызвался носить ее на руках и уж подхватил было ее нетяжелое тело.

Но она вырвалась.

– Рукам воли не давай!

Сеанс окончился быстрее, чем нужно. Шумная, толкающаяся ватага зрителей высыпала во двор. Кто-то лихо присвистнул.

– Я убегаю, – заторопилась Женя. – Но что-то надо бы сделать с гвоздем. Ступить не дает.

– Зайдем в кочегарку на минуту, – потянул я ее за руку.

Около топок в это время как раз никого не было. Я разыскал в углу ломик.

– Давай сапог.

Она оперлась спиной о стенку, протянув мне ногу. Я сдернул маленький сапожок, нащупал в нем пальцами гвоздь. Пристукнул несколько раз тупым концом ломика, засунув его в голенище. Пощупал опять – нет гвоздя.

Встав на одно колено, я помогал Жене надеть сапог.

Так и застал меня, коленопреклоненным, дежурный лейтенант, заглянувший по каким-то надобностям в кочегарку.

– Эт-то еще что такое? – угрожающе спросил лейтенант.

Я оглянулся: синяя шинель, красная повязка на рукаве.

Черт знает, о чем он подумал, этот лейтенант. Разошелся – не остановить.

– Для всех проводится культурно-массовое мероприятие, а они тут уединились! – выговаривал лейтенант. Вид у него был прокурорский, иногда он нехорошо усмехался. – Безобразие тут развели! Скоро в казарму водить начнете! Ваша как фамилия?

– Курсант Зосимов.

– А ваша?

– Рядовая Селиванова.

Ткнув ей в грудь пальцем, дежурный приказал:

– Вы, кру-гом! Марш в подразделение.

А меня повел за собой, в канцелярию эскадрильи.

Там сидел за столом, листая книжечку устава, Чипиленко.

– Вот полюбуйтесь! – воскликнул дежурный о порога. – Во время киносеанса затащил в кочегарку девицу и начал ее раздевать. Позор! Если некоторым воинская честь не дорога, так мне, командиру, она дорога.

– Сейчас мы разберемся, – сказал Чипиленко, метнув на меня разящий взгляд.

Лейтенант ушел с уверенностью, что ему удалось в зародыше пресечь вопиющее нарушение порядка.

Выражение лица Чипиленко сейчас же переменилось. Старший лейтенант улыбнулся смущенно, стал ходить по комнате, заложив руки за спину. Я стоял столбом.

– На кого другого, а на вас бы не подумал, товарищ Зосимов, – бросил походя старший лейтенант. – Как же вы допустили такое дело?

– Он все врет! – выпалил я.

– Кто врет? Лейтенант врет? – Чипиленко остановился, посмотрел мне строго в лицо.

– Хотя бы и он.

– Поосторожней на поворотах, товарищ Зосимов. Он застал вас в кочегарке, на месте, понимаешь!..

– Ничего он не застал.

– Ладно, ладно! Не будет же дежурный выдумывать.

– Ничего не было, товарищ старший лейтенант, – твердо сказал я. – У нее гвоздь в сапоге вылез, а я его забил…

– Не будем копаться в этих самых деталях… – Чипиленко сделал рукой движение фокусника. – Но я вас должен предупредить: больше чтобы таких гвоздиков не было!

12 марта

Разговором в канцелярии дело не кончилось. Дежурный лейтенант доложил командиру эскадрильи письменным рапортом об "аморальном проступке курсанта Зосимова". В рапорте были приведены факты, обнаруженные дежурным лично, и капитан Акназов не стал дополнительно разбираться, арестовал на пять суток – и все!

Так мне пришлось познакомиться с гауптвахтой. Арестованных гоняли на тяжелые и грязные работы. Без ремней, понуро опустив головы, брели мы через двор городка, конвоируемые вооруженным солдатом – как будто нам вдруг захочется убежать. Обед нам отпускали в столовой в последнюю очередь, но зато щедро. "Для "губы", – говорил караульный, ставя на полку раздаточного окна ведерко, и повар, жалостливо покачивая головой, наливал полнехонько. "Губари" хлебали вволю, еще и караул подкармливали.

Дважды ко мне прорывался Валька Булгаков, хотя часовые его не пропускали. Принес табачку. Допытывался, за что меня посадили, я ответил: за грубость в разговоре с дежурным, а про Женю не сказал ничего.

Валяясь на арестантских нарах, я думал о Жене Селивановой. Мне представлялось, как Женя в строю девушек-мотористок идет на аэродром, и я сам почти физически чувствовал облегчение от того, что гвоздь в ее сапоге больше не колет.

Женя рассказала мне давнюю историю из своей жизни. Она училась тогда еще в седьмом классе, а в нее влюбился восьмиклассник. У него это все было серьезно. Чтобы сидеть с нею за одной партой, он стал плохо учиться, нахватал двоек и остался на второй год в восьмом. Материнские слезы и отцовский ремень не помогли. Остался он на второй год и сел за одну парту с Женей. Она была отличницей, и он сделался круглым отличником.

В эскадрилье начинают замечать, что курсант и мотористка в замасленном комбинезоне появляются вместе на аэродроме, в столовой, когда там "крутят кино". Булгаков бросает на меня свирепые взгляды и ждет, когда я ему все расскажу. А я не могу об этом говорить даже с лучшим другом.

Наступают такие времена, что за дневник, наверное, возьмусь не скоро…

V

"Весеннее солнце и вот та ветка урюка, убранная белым цветом, разлагают дисциплину", – констатировал Чипиленко. С напускной строгостью смотрел на курсантов, гонявшихся друг за другом по строевому плацу, игравших, кажется, в пятнашки. Видали, что у них в голове? Чипиленко достал сбои старомодные карманные часы, встряхнул их перед глазами и умышленно затянул перерыв на целых десять минут.

Около плаца – курилка, каре из четырех скамеек. Там сгрудились курсанты вокруг летчика-инструктора, младшего лейтенанта Горячеватого. Он сидит, покуривает, иногда начинает размахивать выставленными вперед ладонями, будто восточный танец исполняет.

В речи Ивана Горячеватого, рослого, с мужественным лицом детины, чувствуется сильный украинский акцент.

– Насколько она мне раньше нэ понаравылась, настолько она мне теперь понаравылась…

Не о девушке рассказывает младший лейтенант, нет. О машине, на которой недавно начали летать инструкторы. Ее называют УТИ-4, что значит учебно-тренировочный истребитель. Это тот же И-16, только двухместный, имеющий спаренное управление. Лобастый, с короткими крылышками самолет, стремительный и верткий, как шмель. Когда начиналась война, такие истребители разбудили однажды своим ревом небольшой рабочий поселок у Горячего ключа… Вадим вспомнил, как нёс тогда на коромысле два ведра горячей воды – для мамы…

Давно гремит война на западе, каждый день передают по радио гнетущие сводки, мирное житье всеми забыто, словно и не было его совсем…

– На посадке очень сложная машина. Чуть скорость потерял, сейчас провалится. Козел! – Горячеватый помахивает ладонью волнообразно, изображая, как будет козлить машина, то есть прыгать. – Допустим, сел нормально. Это еще не все! Надо выдержать направление на пробеге. Вертлявая она, как зараза, чуть успеваешь педалями работать. А упустили направление на пятнадцать градусов ваше присутствие в кабине не обязательно!..

Младший лейтенант таращит на слушателей страшные глаза, и все понимают, что он хотел сказать.

Почему наше присутствие в кабине не обязательно? Да потому, что машина, развернувшись на пятнадцать градусов, будет и дальше вертеться, и силы рулей уже не хватит, чтобы ее остановить. Может упасть на крыло, как подбитая птица.

Инструкторы, значит, летают на УТИ. Когда же курсантская очередь дойдет хотя бы на чем-нибудь полетать?

Вадим Зосимов решается спросить:

– А бензину пока мало, товарищ младший лейтенант?

Все примолкли в ожидании ответа. Инструктор долго свертывает цигарку, долго прикуривает от зажигалки, сделанной из винтовочного патрона.

– Мало! Если бы хоть мало, а то совсем нема! – сердито бросает он.

Курсанты повесили головы. Кто-то негромко ругнулся в задних рядах.

– Но говорять, скоро пришлють, – добавляет инструктор.

Со стороны плаца доносится голос Чипиленко:

– Становись!

Курсанты идут строиться. Инструктор тоже поднимается.

Не теряйте времени, – говорит он, невесело улыбаясь. – Будете иметь хороший налетик на плацу, он вам и в воздухе пригодится.

VI

Сам Иван Горячеватый времени не терял. Днем с завидным упрямством занимался в классе аэродинамики или участвовал в инструкторских полетах, если они были; вечером писал рапорты. Писал в разные инстанции, начиная от начальника школы и выше, категорически излагая единственную просьбу: послать на фронт. Подобно бумерангам возвращались не менее категорические ответы начальников, требовавшие, чтобы младший лейтенант Горячеватый выполнял то, что ему поручено, и служил там, где приказала в настоящий момент Родина. На некоторые рапорты не было никаких ответов.