Текст книги "Небом крещенные"

Автор книги: Виктор Трихманенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

– Победа, дорогие товарищи! Войне – конец!.. – не унимался старик Остроглазов.

Негромко и вразнобой прозвучало "ура!". Потом хор голосов окреп, и уже слышался сплошной, восторженный крик: "А-а-а!!!" Чей-то пистолетный выстрел послужил началом, вслед за ним хлестко прозвучало на ветру несколько выстрелов подряд – будто очередь из пулемета. Множество рук протянулось вверх. И тут уж постреляли! Выпускали в воздух все, что было в основных и запасных обоймах, словно торопились избавиться от патронов, потерявших какую-либо ценность в мирное время.

Командир полка предвидел, что будет такая неуправляемая стрельба, и потому, когда радио сообщило о победе, приказал остановить эшелон в поле. Машинист дал им на это три минуты, надеясь нагнать время на спуске.

На ближайшей станции устроили митинг. Речи ораторов были короткими и очень схожими, ко каждая сопровождалась восторженным, ликующим "ура!".

Летчики, стоявшие в задних рядах, незаметно откололись от толпы, побежали искать водку. В станционном буфете было сухо, как в пустыне. Бросились в поселок. Заведующий одного захудалого магазинчика уважил покупателей, увешанных орденами. Повел их за дощатую переборку и там наклонил небольшой бочонок: в нем слегка булькало – все, что осталось. Тминная водка. Наполняли котелки и фляги, впопыхах совали продавцу смятые красненькие тридцатки.

Вернулись к самой отправке эшелона, но все-таки поспели, и не с пустыми руками.

Наливали сразу по полкружки.

Вадим поморщился от резкого запаха спирта и тмина.

– Рань такая… Может, лучше в обед сабантуй устроить?

Не греши, Зосимов! – прикрикнул на него солидный, краснолицый капитан. – С утра в самый раз водку пить.

– За победу!

– За победу!

Поезд шел на восток. Шел, минуя редкие станции, огибая сопки, ныряя в тоннели, и долго не останавливался. Как раз когда надо было бы постоять, он катил и катил. Толпились летчики у дверей теплушек, открытых настежь, орали песни. Как же хотелось им, фронтовикам-гвардейцам, увидеть свою победу, встретиться с нею и обнять ее. Какая она теперь там в поверженном Берлине, в ликующей Москве?

XI

Осторожно, на малом ходу, поезд прошел трехкилометровый мост над рекой. Говорят, самый длинный в стране мост. Без остановки прогнали воинский эшелон мимо большого города. Перевели на одноколейную ветку, подали к аэродрому.

Огляделись летчики: куда это их привезли? К аэродрому жались низкорослые строения, поодаль стояли ветхие двухэтажные ДОСы^[10] с рыжими подпалинами на местах обвалившейся штукатурки, кое-где белели, как грибы, круглые домики – корейские фанзы. А вон и местная авиация топчется небольшой гурьбой. Серый какой-то народ, только по погонам и догадаешься, что это летчики. Двое были в коротеньких синих шинелях еще довоенного образца.

Это и есть те самые зубры, о которых упоминалось перед отправкой полка из Ленинграда?

На дворе прохладно. Середина мая по календарю, а здесь еще ходят в шинелях. Ветер порывистый, пронизывающий.

Богданов, выскочивший было из теплушки в одной гимнастерке, вернулся за курткой. Но дальневосточники успели заметить у него на груди Золотую Звездочку и теперь глядели на комэска с великим почтением.

Некогда было заводить знакомство. Железнодорожники потребовали высвободить подвижной состав как можно скорее. Порядки на железкой дороге известные: везут медленно, а как только стали – начинают штрафовать за каждую просроченную минуту.

Разгрузка шла второпях. Дальневосточники помогали.

Новоприбывших летчиков временно разместили в солдатской казарме. Вечером пришли двое дальневосточников знакомиться. Оба лейтенанты. Один прихватил с собой гитару; сидел на кровати и наигрывал, пока его товарищ рассказывал о здешнем житье.

Летчики брились, гладились, начищались с дороги. На кроватях лежали гимнастерки, усеянные орденами – где погуще, где пореже. Гимнастерки дальневосточников от плеча по плеча были девственно-чистыми.

Приезжие узнали, что здесь им будут меньше платить денег, ибо фронтовая надбавка как таковая срезается. И норма летного питания другая, поскромнее. Словом, все здесь рангом ниже.

– А стоять, значит, будем вместе, на этом аэродроме?

– Нет. Вас шуганут на другой. Он километров тридцать отсюда, в тайге.

– Кто сказал?

– В штабе дивизии говорили.

– Ну и как там?

– Да ничего, нормально. Бетонка хорошая. Комаров, правда, до черта.

Бровко встал и отошел в сторону – высокий, огненно-рыжий, гордый. Издали крикнул:

– Это кто придумал, чтобы гвардейский полк загонять в тайгу?

Сидевшие на кроватях повернули к нему головы:

– Известно, кто: командование дивизии, – ответил на его вопрос один из дальневосточников.

– Пускай само туда летит, твое командование!

– Да оно теперь и ваше…

– Знать не хочу! – вспылил Бровко. – Во время войны отсиживались тут, а теперь командовать захотели.

То, что он сказал, больно хлестнуло дальневосточников. Лейтенанты потупились, в последний раз жалобно прозвенела тонкая струна гитары. Засобирались гости, стали прощаться. Они не смели поднять глаз на летчиков из новоприбывшего, теперь уже братского полка. Злое слово рыжего затронуло самое ранимое – то, что всегда жгло их совесть огнем и против чего трудно возразить. Никому дела нет до того, какая здесь была тяжелая служба, какие лишения пришлось терпеть. Тут бомбы не рвались и не было жертв – каждый может попрекнуть: отсиделись…

Уходя, один из лейтенантов задержался напротив Бровко. Глаз так и не поднял, уперся взглядом в грудь Бровко, на уровне орденов. С нарочитой фамильярностью сказал:

– Ты прав, старшой. Но кому-то надо было оставаться и здесь.

За ними закрылась дверь, и о них вскоре забыли. Заговорили наперебой гвардейцы, изливая друг другу свои души обиженных. Мало того, что перевели защитников Ленинграда на Дальний Восток, так еще хотят загнать в самый что ни на есть медвежий угол.

На сборке самолетов работали и техники и летчики – спешка была такая, будто гвардейцев хотели поскорее отсюда выдворить. В назначенный день с утра стали перегонять самолеты на таежный аэродром. Уходили четверками.

Третья эскадрилья должна была перелететь после обеда. От нечего делать летчики слонялись по аэродрому. Вчетвером – Бровко, Булгаков, Зосимов, Розинский – зашли в штаб дивизии воды напиться. Заглянули в некоторые кабинеты – к штурманам, к ветродуям ^[11], поболтали. Адъютант командира дивизии, приятной наружности лейтенант, затащил их в свою комнатку. Как всем адъютантам, ему было дозволено то, чего другим нельзя. Он достал из чехла немецкий аккордеон и растянул мехи, не принимая во внимание рабочую тишину штаба дивизии. Он играл и пел неплохо, Он знал, что спеть для новых знакомых:

Опустилась ночь над Ленинградом,

Та-ра-ра-ра, та-ра на Неве…

Мы стоим с моею тенью рядом

И вдвоем мечтаем о тебе…

Заблестели слезинки на глазах гвардейцев. В одну минуту адъютант сделался их лучшим другом. Они пригласили его на праздник – годовщину полка, который будет отмечаться через неделю. От имени всего летного состава полка пригласили.

В стенку постучали кулаком.

– Понял, – откликнулся лейтенант, пряча аккордеон в чехол.

– Командир дивизии стучал? – спросил Розинский.

Лейтенант беспечно взмахнул рукой:

– Комдива сейчас кет, улетел. Это инженеры за стенкой обитают. Просят тишины.

Незатейливая песенка о Ленинграде, исполненная хорошим парнем, сейчас же передалась гвардейцам. Они шли вдоль самолетной стоянки, напевая ее, не зная слов второй строки, как и тот адъютант:

Опустилась ночь над Ленинградом,

Та-ра-ра-ра, та-ра на Неве…

Они чувствовали и считали себя коренными ленинградцами, хотя на фронте лишь кружили по аэродромам около Ленинграда, а в самом Ленинграде были всего-то два-три раза. Такова притягательная сила великого города, таково его обаяние, что человек с первой встречи отдает ему свое сердце.

Скоро дали третьей эскадрилье команду на перелет. Не зеленой ракетой, как это сделали бы на фронтовом аэродроме, а просто голосом.

Тридцатикилометровый маршрут – это шесть минут лету.

Новый аэродром гвардейского полка представлял собой большую поляну в тайге с настеленной посредине серой бетонной полосой. Новым жилищем летчиков стала просторная, добротно сработанная землянка. Войны не было, но от этой землянки повеяло дымной сыростью войны. К тому же приказом свыше установили дежурство. Войны нет, но готовность есть, и по всему этому можно кое о чем догадываться. Изучая новый район полетов, летчики мерили циркулем и линейкой расстояние до государственной границы – выходило тридцать километров с небольшим. Рукой подать.

Однажды прилетела четверка истребителей братского полка дивизии. Их нарядили сюда для боевого дежурства в ночное время. Вылезли из кабин четверо лейтенантов: один постарше – командир звена, остальные – молодежь. А поди ж ты, все летают ночью. В гвардейском полку ночников почти не осталось, разве что один Богданов мог тряхнуть стариной.

Капитан Богданов как раз был в воздухе. Обычный тренировочный полет. Комэск пилотировал чуть в стороне аэродрома, и у всех на глазах его атаковал какой-то чужой "ячок".

– Это инспектор техники пилотирования, – пояснил удивленным гвардейцам командир звена ночников.

Все запрокинули головы, пристально следили за воздушным боем. Клонившееся к горизонту солнце слепило, надо было прикрываться ладонями и фуражками. Инспектор техники пилотирования дивизии – летчик высшего класса. На эту должность, как правило, назначают человека с настоящим летным талантом. Уж если ему положено проверять технику пилотирования руководящего летнего состава, то сам он должен летать не хуже. Но каким бы сильным пилотом ни был инспектор, с Богдановым ему не тягаться – так считали гвардейцы.

Не отрывая глаз от вертевшихся в воздушном "бою" истребителей, летчики обменивались обоюдоострыми замечаниями:

– На третьей минуте Богданыч прижмет инспектора. Голову даю наотрез.

– Побереги головушку-то, пригодится…

– Что для Яши такой противник? У Яши двадцать шесть сбитых!

– Посмотрим…

С земли трудно было уследить, где чей истребитель: самолеты ведь однотипные, а номеров на таком расстоянии не видно. Кто-то побежал в землянку за полевым биноклем. Но пока он бегал, поединок уже подходил к концу. Один ЯК зашел в хвост другому, не отставая при самых энергичных и неожиданных маневрах.

Гвардейцы твердили: в хвосте, конечно же, Яша. Дальневосточники молчали. Но вот самолет-победитель резко отвернул в сторону и пошел на посадку. Сел. И тогда летчики увидели на его борту незнакомый номер. Это был инспектор. Он взял верх в поединке и потому, когда захотел, тогда и бросил гоняться за "противником".

– Что, надрали хвоста вашему Яше?

– Пошел ты, знаешь куда? Если бы по-настоящему, Богданов срубил бы с первой атаки. Он таких сшибал на фронте пачками!

– Видать, не таких…

Злость забирала гвардейцев: такой позорный проигрыш фронтовика при всем честном народе!

Богданова, наверное, тоже заело. Он снизился и начал выделывать на запретной высоте головокружительные номера. Пикировал отвесно, выхватывал машину у земли и потом, устремляясь ввысь, крутил восходящие бочки. На бреющем полете переворачивал машину вверх колесами и так проносился над аэродромом – через фонарь кабины была ясно видна висящая вниз голова, опоясанная дужкой трофейных немецких наушников. Загибал крутые виражи, так что срывались и мгновенно таяли в воздухе золотистые струи. Те струи – явление редкое, образуются лишь при максимальной скорости и перегрузке.

Гвардейцы бросали красноречивые, торжествующие взгляды в сторону дальневосточников: "Дает жизни Богданыч!"

Командир звена дальневосточников смотрел на пилотаж у земли хмуро.

– Нарушение безопасности… – Это все, что он сказал.

После посадки Богданов не подошел к летчикам – может быть, потому, что не хотел встречаться с инспектором техники пилотирования. Прислал механика передать командиру полка, что он, Богданов, займется проверкой ночного старта. Он пошел вдоль бетонки, склоняясь иногда к фонарям, пока еще не зажженным. Долго маячила на аэродромном поле его крупная фигура.

С наступлением сумерек несколько раз вспыхнули и погасли огни ночного старта – проверка. Летчики разговорились, угощали друг друга папиросами. Командир звена рассказал, что у них почти весь летный состав подготовлен для действий в облаках и ночью, В их полку много "стариков" – не на войне ведь, все живы, все служат и служат. Летную квалификацию имеют весьма высокую.

– А вы думали, мы тут, на Востоке, сидели? Летать не умеем? – криво усмехнулся командир звена. – С Востока один полк ушел в сорок втором году на фронт, так он в числе первых стал гвардейским. Насчет летной подготовки у нас будь здоров!

Стало темнеть, люди уходили с аэродрома. Лишь четверо летчиков-ночников остались около боевых машин.

XII

Отмечали годовщину родного гвардейского полка. Поздравляли тех, кому присвоены очередные воинские звания. В третьей эскадрилье было несколько именинников: сам Богданов – он получил майора, Булгаков и Зосимов, ставшие лейтенантами.

В летной столовой был устроен торжественный ужин.

Явилось начальство из дивизии. Комдив, строгий полковник по фамилии Божко, сказал краткую поздравительную речь, пригубил рюмку и вскоре уехал. Своему адъютанту он разрешил остаться. Тот лейтенант сразу же как с привязи сорвался: хватил два стакана водки, после чего не мог не только спеть ленинградскую песенку, но даже язык повернуть. Аккордеон его спал в чехле.

Все новые перемены тормошили гвардейский полк. Некоторых летчиков перевели в другие части дивизии с повышением. Оттуда пришли сюда, тоже выдвиженцы. Третью эскадрилью принял новый командир, коренной дальневосточник – ему было лет сорок. Летчики третьей эскадрильи пожимали плечами и перешептывались: как это будет комадовать такой гриб засушенный фронтовиками? А то, что майор Богданов стал заместителем командира полка, всех обрадовало. Яков Филлипович обещал третью эскадрилью не забывать. Повысили в должности к одного из молодых летчиков. Им был Валентин Булгаков, ставший командиром звена.

Вскоре всем полком провожали бывшего парторга – Остроглазова. Старик демобилизовался. Он ехал в свою область, его теперь называли Василием Ивановичем, просто дядей Васей, и это больше подходило к нему, чем прежнее "товарищ капитан".

Когда увольняют кз армии людей старшего поколения, взятых на службу во время войны, – это воспринимается как должное. Но почему вдруг попал под демобилизацию младший лейтенант Розинский? Третья эскадрилья взбунтовалась. Летчики ходили к командиру полка, чтобы отстоять Костю, решили накатать самому командующему коллективное письмо, хотя это и запрещено. По растерянному, приниженному Костиному виду можно было понять, что он и сам толком не знает, почему его демобилизуют. Те из начальников, которые решали этот вопрос, объяснялись с ним полуфразами или вовсе молчали, подписывая документы.

В третью эскадрилью пришел кадровик, одетый в летную форму, но никак не похожий на летчика. Располагая какими-то данными, он спокойно и веско разъяснял летному составу: младший лейтенант Розинский был сбит, временно терял зрение, а таких из авиации начинают постепенно убирать. Кости не было в эскадрилье при этом разговоре, он ушел куда-то с "побегушкой".

– Да какое это ранение? – возмутился Булгаков. – Человека обожгло. Какие-то сутки он просидел слепым.

– Можно и за сутки подорвать здоровье летчика, – сказал капитан уверенно и посмотрел на Булгакова весьма выразительно.

И летчики примолкли. Они знали и любили Костю, всегда был он для них свойским парнем, но чём чёрт не шутит… Капитан, наверное, знает, что говорит.

Товарищ, может быть, имел в своем распоряжении факты? Он сказал, что летный состав может быть свободен. А лейтенанта Булгакова он просил бы остаться. Когда летчики вышли, капитан сел за стол командира эскадрильи.

– Вы, товарищ Булгаков, как командир звена, обязаны поддерживать решение высших инстанций, а не выступать инициатором всяких, понимаете ли, протестов. Есть заключение медицинской комиссии: здоровье этого вашего Розинского подорвано, как летчик он уже неперспективный. Так что к начальству ходить нечего и коллективки писать не стоит. Рекомендуем воздержаться от этого. Вас, товарищ Булгаков, недавно выдвинули, вы молодой командир звена.

Получив такую солидную порцию нравоучения от строгого капитана, Валька Булгаков прикусил язык. В самом-то деле: какими доводами мог подкрепить свое мнение Булгаков, с кем взялся спорить? Говорят, этот моложавый капитан распоряжается судьбами людей и постарше себя. Кадровик…

– Всего хорошего, товарищ Булгаков, – уходя, капитан козырнул, но руки не подал.

На таежном аэродроме новоселов заедали комары, да такие большие, такие свирепые, что никак от них не уберечься. Через кирзовый сапог жалили, стервецы. В землянках дымились специальные губки, привезенные полковым врачом. Дыму было много, а толку мало. Все время надо было обмахиваться веточкой, отгоняя комаров хотя бы от лица. Кусали все-таки, но реже. Одно спасенье было: выйти на середину взлетно-посадочной полосы и прилечь. Над широкой бетонкой, сильно нагретой солнцем и сохранявшей тепло до позднего вечера, комары почему-то не летали.

Богданов лежал на боку, подперев голову кулаком. Огромный, малоподвижный, он по сравнению с летчиками, окружившими его, выглядел Гулливером.

– Что, братья истребители? Воевали-воевали, "юнкер-сов" сшибали, а теперь учиться приходится, и все сначала? – промолвил Богданов.

Кто улыбнулся, а кто нахмурился, потому что такая шутка задевала самолюбие фронтовиков.

Сегодня впервые вышли на ночные полеты. Вывели на старт только спарку – двухместную учебно-боевую машину, имеющую спаренное управление. Сегодня Богданов начнет "вывозить" летчиков, обучая пилотированию самолета в ночных условиях.

Ночь где-то на подходе к аэродрому, пока еще светло, но в небе с восточной стороны уже зажглось несколько редких крохотных звездочек – признак того, что с этой поры любой полет считается ночным.

Гулливер неторопливо поднимается, надевает маленькие наушники. Он шагает к спарке, и гурьба почетных стражей поспевает за ним.

Недолгий рев одинокого мотора на взлете, и опять тишина. Аэронавигационные огни самолета – зеленый, желтый и красный – обозначились в вечернем небе новооткрытым созведием.

XIII

На востоке доброе общество холостяков гвардейского полка, как заявил однажды Бровко, начало деградировать. В полку появились "женатики", чего на фронте не было. Там у некоторых военных были только ППЖ – походно-полевые жены. Приехали семьи к командиру полка и к майору Богданову. Новый командир третьей эскадрильи все время жил здесь с семьей. В полукилометре от аэродрома были поставлены сборные финские домики, в которых поселились офицерские семьи.

Однажды на утреннем построении стало известно о женитьбе первого из молодых летчиков. Штабист вышел вперед и прочитал приказ, прозвучавший для холостяков громом средь ясного неба. Сержанта Голикову считать вступившей в брак с лейтенантом и принявшей фамилию того лейтенанта. Поскольку оба пока военные и бракосочетание происходит в полку, а не в загсе, то акт определяется приказом, подписанным командиром и начальником штаба.

Все знали, что Нина Голикова жила с начальником штаба Морозом. Все знали, что молодой летчик просто влип. И всем было совестно слушать приказ о браке. Когда строй распустили, некоторые из вежливости поздравили лейтенанта, другие молча отошли в сторону.

Майор Мороз нашел повод заглянуть в спецмашину к синоптикам. Лишних выпроводил за дверь, оставшись наедине с сержантом Голиковой, то есть теперь уже не Голиковой.

Нина подняла на него пустой, затравленный взгляд. Встретившись с ее глазами, Мороз перестал улыбаться. На толстом, лоснившемся от недавнего бритья лице возникло выражение досады. Он пошел к двери, ибо разговаривать с дурочкой больше было не о чем. Однако вернулся.

– Тут такое дело: семья ко мне приезжает. Наши прошлые отношения – я буду всегда вспоминать о них с любовью – должны остаться глубокой тайной. Жена ревнива, он не понять… Договорились, Нинок?

И опять ни слова в ответ. Нина сжалась вся, будто в ожидании удара.

Положительно невозможно разговаривать с таким народом! Мороз выпрыгнул из будки спецмашины и пошел по делам, С утра у начальника штаба дел много: надо организовать, отладить очередной день боевой подготовки.

Попались навстречу лейтенанты Булгаков и Зосимов. Закадычные дружки, всегда вместе.

– Чем занимаетесь, товарищи летчики?

Лейтенанты вытянулись перед начальником штаба.

– Наши сегодня дежурят, – ответил Булгаков, считая, что такое пояснение отводит в сторону какие бы то ни было претензии.

– Дежурят, дежурят… Не вся же эскадрилья дежурит одновременно! Пара сидит в первой готовности, а остальные? Болтаются! – Начальник штаба строго посмотрел на одного лейтенанта и на другого. – Нет того, чтобы взять НШС, КБП ^[12], почитать самостоятельно. Обязательно над вами контролера надо ставить. Идите в эскадрилью и займитесь делом!

– Есть, товарищ майор! – пробормотали лейтенанты.

Но как только начштаба скрылся из поля видимости, друзья опять стали расхаживать вдоль самолетной стоянки, продолжая свой прежний разговор. Валентин Булгаков насмехался над молодыми женатиками, высказывался в высшей степени презрительно о таком деле, как женитьба, – благодарение богу, позорное пятно пало не на третью эскадрилью.

– Что касается меня, то я думаю холостяковать так лет до тридцати, – твердо заявил Вадим Зосимов.

– Я тоже: минимум до тридцати, – согласился с ним Валька. – Наши будущие невесты пока еще спят в люльках.

– Точно! Спят и нам гулять не мешают.

Что может быть дороже холостяцкой свободы и каким надо быть олухом, чтобы добровольно принять на шею семейное ярмо? Единомышленники обнялись и зашагали, сшибая сапогами одуванчики, попадавшиеся на пути.

А несколько дней спустя после этого разговора случилось то, что заставило Вадима Зосимова хотя бы мысленно взять свои слова обратно.

Техник-лейтенант Игорь Жуков, избранный секретарем комсомольской организации эскадрильи, попросил Вадима как художника поехать с ним в город, чтобы подобрать некоторые материалы. Командир и замполит дали свое "добро" на это.

– Втроем поедем, и Пересветова с нами, – вскользь бросил Жуков.

– Пересветова? – переспросил Вадим.

– Да, а чего ты удивляешься? Она входит в наш комсомольский актив.

На попутной машине доехали они до села, что в восьми километрах от аэродрома. На Востоке немало сел украинского типа: крытые соломой хаты, колодец "журавль", мягкий, певучий выговор – таким было и это. Когда-то привезли сюда переселенцы каждый по щепотке украинской земли, завернутой в хустынку. А переселенцев было много… Теперь на околице села стояли автофургоны с антеннами, а в нескольких хатах располагался радиолокационный взвод: кроме старшего лейтенанта да солдат-шоферов, – сплошь девичье войско. Пересветова квартировала отдельно.

Когда Жуков с Зосимовым зашли в тот двор, она встретила их, уже собранная в дорогу. Темно-защитное габардиновое платье с лейтенантскими погонами очень шло ей к лицу, новенький офицерский ремень подчеркивал девичью талию.

В обществе красивой девушки-лейтенанта Вадима мгновенно сковало. Он почувствовал себя так, как тогда, при первом знакомстве на станции Половина, – лишним, не представляющим для нее никакого интереса. Чтобы не молчать, спросил:

– Значит, и вы с нами едете, Варвара Александровна?

Пересветову и Жукова почему-то рассмешил его вопрос.

– Не она с нами, а мы с нею поедем, – пояснил Жуков.

Пересветова окликнула солдата, проходившего мимо, и велела ему:

– Положите в кабину мой чемоданчик.

Оказывается, поездка в город была подготовлена заранее.

Снарядили спецмашину-фургон. Что-то там нуждалось в ремонте, и, пока машина будет стоять в мастерских, в распоряжении Пересветовой и ее спутников – несколько свободных часов.

Через час были в городе. Втроем шли по главной у липе, спускавшейся к реке. Город целехонький, не то что западные города, которые фронтовикам довелось видеть в развалинах. В одном ряду между домами современной постройки жались особняки старинной архитектуры. Много зелени. Прекрасный парк на высоком берегу реки. А сама-то река широченная, полноводная, с нею связана вся история Дальнего Востока.

На то, чтобы купить в канцелярском магазине кисточки, краски, ткань для лозунгов, потребовалось всего полчаса. Теперь можно было побродить по городу: глушь таежного аэродрома и сельской околицы им наскучила.

Проходя мимо большого здания, Пересветова замедлила шаг. Они прочитали на стеклянной вывеске; "Государственный медицинский институт".

– Мечта… – сказала Пересветова.

– Ваша? – спросил Вадим.

– Не столько моя, сколько мамина, – ответила Пересветова. – После окончания училища мне дали пять дней отпуска, и я съездила домой. Мама посмотрела на мои погоны и сказала: "Все это хорошо, но я во сне вижу тебя врачом, и непременно с золотым зубом".

– А почему с золотым зубом?

– Так ей представляется, маме моей.

– И что же, будете вы учиться на врача?

– Очень хочу. Только не знаю, когда это станет возможным.

Игорь Жуков предложил зайти в один дом к одной знакомой девушке. Он в городе бывал частенько по комсомольским делам и успел завести знакомства.

Позвонили в квартиру на третьем этаже. Открывший дверь старичок сказал, что дочери нет дома, но пригласил молодых людей войти. Он усадил их в уютной, чисто прибранной комнате, сам шмыгнул в кухню. Вернувшись, объявил:

– Будем вместе ужинать. У меня есть борщ, вскипятим чай…

Ужинать так ужинать.

– У нас тоже кое-что есть, – сказала Пересветова, открывая свой чемоданчик. И достала две банки консервов, колбасу, полбуханки хлеба, печенье.

– Ого! Живем, – обрадовался Жуков, которому давно хотелось есть.

– Помоги-ка мне, Игорь, накрыть на стол, – обратился хозяин к Жукову запросто.

– Давайте уж лучше я займусь этим, – Пересветова встала.

Старичок принес ей передник:

– Наденьте, пожалуйста. Это дочкин.

За ужином хозяин завел беседу о театре – сам он, оказывается, старый артист и режиссер. Разговаривать на эту тему ему пришлось в основном с Пересветовой, которая знала многие спектакли, видела на сцене известных актеров. Жуков иногда поддакивал, ловко перефразируя то, что уже было сказано. Вадим безнадежно молчал. Его бросало в жар. Горела только одна щека – с той стороны, где сидела Пересветова.

Хозяйской дочери так и не дождались. Ушли из гостеприимного дома с наступлением сумерек.

– Когда это вы успели столько увидеть и услышать? – спросил Вадим.

– Я ведь уже большая, – отшутилась Пересветова. Потом пояснила: – До войны, еще девочкой, я бывала с папой в Москве, в Одессе, в Минске. Он любил театр и меня воспитал в том же духе.

– А кто ваш папа?

– Был работником потребсоюза. Образования имел мало, а понятия много. – Пересветова только вздохнула, сказав: – Во время войны был в партизанах. Не вернулся.

Шли некоторое время молча. Неудобно было после ее слов продолжать разговор об искусстве, но она сама его возобновила.

– Когда ваш полк и наш "Редут" стояли под Ленинградом, мы тоже не терялись: ездила в Мариинку, в Пушкинский, в музкомедию. А летчиков не отпускали, наверное?

– Почему же? Пускали… – Вадим не договорил. Время и возможности были. Только использовали они их своей летунской ватагой не в том направлении. Болтались без толку. Теперь совестно.

Ехали из города уже затемно. Дорога пустовала, и шофер гнал машину быстрее, чем днем. Вдруг остановились, не доехав до своего села. За бортом послышались голоса Пере-световой и шофера.

– На минуту забегу в хату – и поедем. А нет, так топайте все пешки!.. – бубнил шофер.

– Не выдумывайте! Я вам запрещаю отлучаться, – говорила Пересветова.

– Да ладно, товарищ лейтенант. Чего уж там…

Зосимов и Жуков выпрыгнули из машины. Лунный свет серебрил накатанную гравийку. К дороге жались домики небольшого поселка. Туда и порывался шофер, его крупная, ссутулившаяся фигура темнела уже за кюветом.

– Вернитесь! – потребовала Пересветова.

Солдат перешагнул кювет обратно, но к машине не подходил.

– В чем дело, что за шум? – спросил Зосимов, готовый броситься хоть в драку, если надо помочь Варваре Александровне.

– А вам какое дело? Пассажиры – ну и пассажирами сидите в кузове, – развязно отозвался шофер.

Вадим шагнул к нему с решительным видом. Неповиновение офицеру! В командировке! Да тут за пистолет можно взяться, но навести порядок.

Пересветова остановила Вадима, взяв под руку и сказав вполголоса:

– Не надо его злить, а то он станет еще больше куражиться.

Она попросила обоих офицеров отойти в сторону, причем просьба была высказана категорическим тоном. Вадим с Жуковым стали закуривать.

– Так поехали, – обратилась она опять к шоферу. – Я жду, когда вы сядете за руль.

Шофер негромко выругался – так, чтобы его услышали и в то же время можно бы отказаться от грязных слов, если что…

Пропустив мимо ушей брань, Пересветова раздельно сказала:

– Вы можете меня не уважать как женщину. Но обязаны уважать как офицера и повиноваться. Если не сядете за руль – трибунал вам обеспечен.

После недолгого раздумья шофер вернулся к машине. Он сердито сопел, как медведь, которого загоняют в клетку. Дверца кабины захлопнулась за ним с лязгом.

Пересветова подошла к своим спутникам – по-девичьи тоненькая, хрупкая. Ее побледневшее лицо при лунном свете казалось прозрачным.

– Пока мы были в городе, он успел выпить, – тихо рассказывала она. – И представляете: ни в одном глазу! Только в пути я учуяла запах перегара. А здесь остановился, захотелось ему добавить.

Вадим предложил:

– Садитесь в кузов, Варвара Александровна, а я в кабину.

– Ничего, не беспокойтесь, – возразила Пересветова. – Он будет ехать у меня как миленький!

XIV

События в летной жизни Зосимова развивались стремительно. Шла восьмерка истребителей по маршруту; один вдруг откололся от строя, спикировал до бреющего полета над селом, где стоил "Редут" Поресветовой, потом ушел ввысь, накручивая восходящие бочки. За это воздушное "приветствие" лейтенант Зосимов получил от командира эскадрильи трое суток ареста. Зосимов стал заходить в штаб полка и, пользуясь прямым проводом, позванивать на "Редут", что нагоняло хмурь на толстощекое лицо майора Мороза. Вечерами Вадим куда-то исчезал, и Булгаков не мог найти его.

К тому времени ранняя дальневосточная осень уже хозяйничала окрест. Зачастили холодные, секущие дожди, развезло дороги, и когда лейтенанту Пересветовой надо было прибыть в штаб дивизии для выступления с лекцией перед руководящим составом, поступило распоряжение привезти ее на самолете.