Текст книги "Небом крещенные"

Автор книги: Виктор Трихманенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

Женя стала рассказывать мне о своей семье и родном доме, о том, как она почти сбежала от родителей, стремясь на фронт и только на фронт, а попала вот сюда. Папа где-то воюет, а мама с младшей сестренкой в эвакуации, им теперь очень трудно.

– А где твои? У тебя есть братья и сестры? – спросила она.

– Есть сестра. Тоже младшая.

– Что же ты не расскажешь мне ничего о ней?

– Не могу, Женя: мои остались на оккупированной территории.

Тихие, грустные, стояли в саду деревья, лишенные плодов. На траве вытянулись длинные предвечерние тени. За кустарником-оградой чуть слышно журчал арык, его песня была монотонной и бесконечной.

– Вечереет, – сказала Женя. – Пойдем, пока нас не поймали тут.

Мне уходить не хотелось.

– Яблоки ведь сняты. Можем с тобой жить здесь неделю, и никто нас не потревожит.

– В эскадрилье хватятся.

– Там – да.

Мы поднялись и бросились друг другу в объятия. Я чувствовал на плече ее горячее дыхание и боялся пошевелиться.

– Спасибо тебе, – прошептала Женя.

– За что?

– Ты устроил мне именины лучше, чем смогла бы мама… – Женя вдруг расплакалась.

Всхлипывая, она вся вздрагивала, я крепче прижимал ее к груди, не зная, чем утешить.

XV

Не очень верилось курсантам, что месяц спустя возобновятся полеты, но случилось именно так. Быстро долетали оставшиеся маршрутные задания; теперь "уточки" ходили на положенной высоте, на землю едва доносился шум их несильных моторов.

А в один прекрасный день раскатился по аэродрому рев истребителей. Прежде чем взлетать на "ишаке", полагалось курсанту поучиться управлять машиной на земле, для чего надо было выполнить около шестидесяти рулежек. "Ишак" вертлявый и норовистый – не просто с ним сладить. Тренировались на старом, отработавшем свой ресурс самолете. На крыльях у него ободрана перкаль – чтобы не мог взлететь, а только бегал по земле. Мчалась эта изуродованная машина на полных газах, подняв хвост, вдруг начинала рыскать из стороны в сторону, глядишь – завертелась подранком, чертя крылом по земле, вздымая тучу пыли.

Формулу, выведенную Горячеватым, стали повторять другие инструкторы и курсанты: "Упустили направление на пятнадцать градусов – ваше присутствие в кабине не обязательно".

Разворачивались и падали на рулежке не все. Булгаков, пришпорив "ишака", выдерживал направление, как по струнке, Зосимов – тоже.

За плохую рулежку инструкторы не ругали, лишь посмеивались, когда очередной курсант закручивал вираж в пыли. Горячеватый наблюдал этот, по его выражению, "цирк" через темные светофильтровые очки, и нельзя было понять, улыбается он или гримасничает презрительно.

Когда же начались полеты, курсантам довелось узнать крутой нрав Ивана Горячеватого и почувствовать его методику на собственной шкуре. Летали теперь не по маршруту и не на промежуточной машине, а на учебно-тренировочном истребителе – тут уж извольте дать настоящую технику пилотирования. На первых порах курсанты делали множество ошибок, таких, которые Горячеватый считал просто детскими и которые выводили его из себя. Трудно удержаться от крика и ругани, если каждый курсант преподносит одну и ту же ошибку. Летавшего по очереди последним Розинского инструктор готов был схватить за шиворот и выбросить из кабины, как желторотого птенца из гнезда.

Во время заправки самолета Горячеватый собрал группу и при всех дико орал на Костю:

– На взлете чуть меня не убил, по кругу хотел завезти у Кытай, на посадке чуть не убил!.. Медведя легче научить. В дальнейшем будешь так летать – отчислю! Клянусь, отчислю!..

Самая страшная угроза. Отчислить летающего в пехоту – все равно что жизни лишить человека, и в правах инструктора это сделать. Инструктор – бог. Так и говорят курсанты на аэродроме: "Вон пошел бог нашей летной группы".

После заправки в самолет сел молчаливый Белага. Он так редко разговаривал, что можно было заподозрить в нем иностранца, не знающего русский язык.

Усаживаясь в переднюю, инструкторскую, кабину, Горячеватый окликнул:

– Кто собрался лететь?

– Курсант Белага… – тихо прозвучал голос, который едва можно было расслышать даже при выключенном моторе.

– Громче!

– Курсант Белага.

– Громче, твою душу так!!!

– Курсант Белага!

– Ах, Белага. А я думаю: какой дуб там сидит? – Горячеватый покачал большой головой, обтянутой кожаным шлемом, и дал знак запускать мотор.

Самолет с крупным номером "5" на борту выруливал на старт.

– Представляю, с каким настроением уйдет в воздух Олег Белага, – заметил про себя Зосимов.

– И как у него после такой зарядки будет получаться, – поддакнул Булгаков.

Друзья стояли рядом, курили одну закрутку на двоих, Как всегда.

Тем временем "пятерка" подруливала к линии старта. Широкий бочкообразный нос самолета скрывал от курсанта, сидевшего в задней кабине, полнеба. По-гусиному вытягивая шею, Белага старался рассмотреть, где там воткнуты флажки, обозначающие ворота. Один виден, а другой – нет. Белага прибрал газ, и машина остановилась: нарулишь на флажок – инструктор голову за это оторвет.

– Ну, чего ты стал, как телок на льду?

Белага добавил газу, но не настолько, чтобы машина стронулась. Лучше схитрить: пусть инструктор поправит его ошибку.

– Рулить кто за тебя будет?

Машина все еще оставалась на месте.

– На флажок боишься наехать? Ясно, – Горячеватый нажал газ, мотор свирепо взревел. – Приказую рубить флажок винтом!

В тот же миг промелькнули в воздухе красные клочья.

– От так! – крякнул Горячеватый в рупор. – А до завтра шоб восстановил мне в 12,5-кратном размере. Взлетай!

Пошла на взлет "пятерка", пошла сердечная…

В те времена, когда каждый винтик и каждый грамм военного имущества был чрезвычайно дорог, действовал строгий приказ: любую потерю виновный обязан возместить в 12,5-кратном размере. Почему не 12 и не 13, а именно дробный коэффициент 12,5 – одному составителю того приказа известно.

Летал в этот раз Олег плохо, хотя в общем-то он подавал надежды. Взвинченный до предела, инструктор высадил его из кабины досрочно, гаркнув:

– Бедолага ты, а не Белага!

Первым в группе и во всей очереди самостоятельно вылетел на учебно-тренировочном истребителе Валентин Булгаков. Два полета по кругу он впечатал один в один, завершая каждый из них отличной посадкой. Капитан Акназов объявил "первенцу" благодарность. Вторым выпустили в воздух без инструктора Вадима Зосимова. У этого получилось хуже: он сделал два лишних круга, прежде чем рассчитал на посадку. Когда "пятерка" вспугнутой горлицей носилась над аэродромом, Горячеватый приговаривал: "Жить захочешь – сядешь". А как села, уж он Вадиму преподал урок!

И что-то случилось с Вадимом, что-то он выпустил из рук, потерял: в следующих полетах пилотировал все хуже, делал ошибки, которых за ним раньше не водилось. Всякий раз, садясь в кабину, он твердил себе: "Ну хватит, каждый элемент выполняю точно, как положено". Взлетал, старался изо всех сил, но в чем-нибудь его непременно подстерегала неудача. Чаще на посадке: то высокое выравнивание, то "козел".

По указанию капитана Акназова инструктор прервал самостоятельную тренировку Вадима, дал ему сверх программы два контрольно-показных полета.

– Усвоил?

– Усвоил.

– Черта лысого ты усвоил. Взлетай!

Три самостоятельных полета Вадим выполнил более-менее, а на четвертом опять "оторвал номер". Инструктор послал его в наряд на "Т".

– Идите и учитесь. Смотрите, как люди сажают машину.

Перешел на "вы" – это не к добру.

Обязанность дежурного финишера – стоять с флажками около полотняного "Т", следить, чтобы на посадочной полосе не было никаких препятствий. Ты тут один-одинешенек, линия старта, курсантская толпа, громадная фигура Горячеватого – все это далеко. Рядом с тобой приземляются самолеты, видны напряженные, иногда перекошенные лица пилотов: посадка – это грань между небом и землей, очень острая грань.

Вот идет "пятерка". Машина снизилась до полуметра и скользит над землей, теряя скорость, приседая на хвост. Маленький ростом Булгаков склонил голову на левый борт, как делают шоферы, когда силятся что-то рассмотреть из-за ветрового стекла. На Валькином лице – мальчишечья отвага и упрямство.

…Чирик-чирик-чирик… Сел.

Отлично посадил, прямо мастерски.

По кругу Валька летал лучше всех, давно вырвался вперед и скоро перейдет к пилотажу в зоне. А Вадим никак не может окончить круг – сделать два десятка самостоятельных полетов на отработку взлета, расчета и посадки. Впервые Вадиму в летном деле так не везет.

Пока Зосимов стоял на "Т", Булгаков у него на глазах несколько раз сажал машину. Действительно было чему поучиться. Вадим радовался за друга и гордился им. Ему очень захотелось поскорее встретиться с Валькой после полетов, потолковать, перекурить это дело. Вообще надо будет порасспросить у Вальки, как он ухитряется так ловко сажать машину. Уж кому-кому, а ему Валька раскроет все свои секреты.

А Валька… что это с ним? Вадим не узнал друга, когда они всей летной группой после ужина сидели в курилке.

Разговор шел о войне, спорили о том, что важнее для самолета-истребителя в воздушном бою – преимущество в высоте или хорошая маневренность в горизонтальной плоскости. Вадим высказал предположение: в трудный момент боя можно на время выпустить закрылки, и это сократит радиус виража. Ребята даже притихли.

– Ты сильный теоретик, Зосим, – сказал Булгаков. – То-то тебе не хватает закрылков на "ишаке".

Все поняли намек: научись сначала летать по кругу, а потом будешь про воздушный бой рассуждать.

– Ничего, ничего… – пробормотал Вадим, растерявшийся от неожиданного выпада Булгакова.

Смех курсантов оглушил Вадима, как ударная волна. Он заговорил взволнованно и не очень складно:

– А что, разве нельзя на вираже выпустить щитки? Подъемная сила сразу возрастет, а скорость уменьшится… Вираж можно загнуть покруче… – Он изобразил ладонью этот переломный момент на вираже.

– Загнуть вираж, и самому загнуться, – перебил его Булгаков. – Брось забивать людям головы всякой чепухой.

– Разве это чепуха? – обиженно возразил Вадим. – Попадем же мы когда-нибудь на фронт.

Булгаков поднялся со скамеечки, лениво потянулся:

– Попадем, попадем… Если круг окончим.

Позволить себе подобные насмешки! Ну вырвался ты вперед, ну не получается временно у Вадима – так это ж не дает тебе права становиться в позу! Если ты настоящий друг, конечно…

Вадиму пришлось замолчать, а Булгаков, отставив ножку, покачивая носком ботинка, пространно рассуждал о летных делах. Он говорил давно известные вещи, но его слушали с уважением: отлично летающему курсанту все прощается. На Вадима не обращали внимания, он оказался оттесненным в сторону. Желая как-то сгладить неприятное впечатление от вспыхнувшего спора, Вадим попросил у Булгакова "сорок" и уже протянул руку, будучи уверен, что сейчас получит окурок. Но Булгаков холодно взглянул на него, выпуская дым.

– У меня Шкапа занимал "сорок", – сказал он, передавая выкуренную до половины самокрутку Розинскому.

Конечно, табак Булгакова. Кому захочет, тому и оставит докурить… Но где же неписаный закон дружбы?!

– Хочешь "двадцать"? – спросил у Вадима Розинский. Вадим покачал головой отрицательно.

XVI

Редкий гость южных степей – туман выплыл на аэродром; в нем утонули самолеты, низкорослые постройки разных служб, во влажном воздухе глуше звучали голоса людей. По прогнозу синоптика через часок туман должен был рассеяться. Решили ждать. А чтобы народ не болтался без дела, организовали занятия по аэродинамике.

Преподавателя на аэродроме не было, класса – тоже. Собрали курсантов на фланге самолетной стоянки, "садись на чем стоишь". И вышел вперед младший лейтенант Горячеватый – считалось, что он здорово разбирается в аэродинамике, хотя образование имел восемь или даже семь классов. На фанерном щите, укрепленном под верхней ступенькой стремянки, Горячеватый вычертил схему. Изображенный его рукой самолет напоминал паука, а отходившие от него в разные стороны векторы сил – его паутину.

– Даю пояснение действующих сил на вираже, – солидно начал младший лейтенант свою импровизированную лекцию. – При крене в шестьдесят градусов вот какая картина получается…

Речь Горячеватого изобиловала выражениями его собственного русско-украинского словаря. Желая пояснить, что вектор центробежной силы действует в таком-то направлении, он говорил: "Эта сила тянеть откуда…" Выписал по памяти длинную формулу, сделал некоторые алгебраические преобразования, сократив коэффициенты.

– Тут сколько будеть? Адиница! – Он повернулся к слушателям, задержав руку с мелком на щите. И повторил слово в той же дикой транскрипции: – Адиница!

Вместе с курсантами на занятии присутствовали инструкторы. Стоял тут же и капитан Акназов. Его лицо было спокойным и серьезным, но глядящие в одну точку глаза, внезапно поголубевшие, как небо после летнего дождя, не могли скрыть, что внутри у него все хохотало.

Туман начал подниматься вверх, редеть и рваться. Проглотив порцию аэродинамики, полученной из рук Горячеватого, курсанты расходились по стоянке. Вскоре подал басовитый голос один из самолетов, за ним – другой, третий… Все иные звуки и людские голоса пропали в мощном реве многих моторов. Зеленая ракета – сигнал к началу полетов – прочертила в небе дугу совсем бесшумно.

"Пятерка" ушла в пилотажную зону. С далекого расстояния и большой высоты аэродром казался серо-зеленым лоскутом ткани с прометанной белой линией посадочных знаков.

В этом контрольно-показном полете инструктор обучал Вадима высшему пилотажу. Сделает фигуру – требует повторить. Да, Вадим, наконец, завершил полеты по кругу, дотянувшись до зоны. И тут вопреки мрачным прогнозам инструктора у Вадима дело пошло отлично.

Левый глубокий вираж. Вадим кладет машину почти набок и сейчас же, не давая ей рухнуть острием крыла в бездну, энергично тянет ручку управления на себя. Козырек кабины быстро скользит по горизонту, тело пилота наливается свинцовой тяжестью.

Горячеватый молчит, словно его нет в инструкторской кабине, потому что вираж идеальный.

– Вправо давай!

Пожалуйста, Вадим перекладывает машину из левого крена в правый и пишет вираж, точно выдерживая скорость, высоту, перегрузку.

– Еще разок влево… Еще вправо…

Вираж – одна из трудных фигур пилотажа, хотя и кажется наблюдающему с земли просто кругом. Переворот, петля, иммельман и даже бочки гнуть куда проще. Вслед за инструктором Вадим повторяет комплекс фигур, схватывая все тонкости управления на лету.

– Домой! – коротко бросает Горячеватый.

Может быть, си разочарован тем, что не пришлось поругать курсанта Зосимова? Черт с ним! Когда он молчит, пилотировать легче. Приближаясь к аэродрому, Вадим был под впечатлением удачного пилотажа в зоне и вовсе забыл думать о посадке. Все получилось у него просто: рассчитал, сел. Уже во время пробега, когда машина катилась по земле, теряя скорость, он сообразил, что ведь посадка-то получилась отличная!

Собрав группу, инструктор хвалил Вадима, но почему-то хмурился и отводил глаза в сторону.

– За правый вираж я бы поставил Зосимову четверку. Даже четверку с плюсом поставил бы. Левый – без замечаний, чистая пятерка.

Теплая волна радости разливалась у Вадима в груди. К нему возвращалось то, что всегда было с ним первенство.

– Пилотаж в зоне у него не хуже, чем у вас, – заметил инструктор, обратившись к Булгакову. – Так что надо соревноваться.

Булгаков из кожи лез, чтобы обогнать Вадима, но это оказалось ему не по силам. Вадим овладевал техникой пилотирования истребителя с уверенностью и легкостью, свойственной людям способным. Во время выборочной проверки с ним летал сам капитан Акназов и заявил перед строем, что Зосимов – лучший курсант из всей летающей очереди.

Булгаков воспринял это как личную обиду. Он почти возненавидел Вадима, и, хотя скрывал это чувство, оно прорывалось у него в злых шутках, в рысьих взглядах, бросаемых в спину Зосимову.

Никогда раньше не было у них разговора о землячке Вадима. Булгаков кое о чем догадывался, но помалкивал, гордо скрывая свою ревность. А теперь, увидев как-то проходивших по двору девушек-мотористок, пустил им вслед пошлую шуточку. Вадим побледнел. Булгаков покрепче ругнул девчат, особенно ту, как ее… Селиванову, что ли? Видя, что Вадим весь напрягся, Булгаков бросался оскорбительными словами, явно стремясь довести дело до драки.

Костя Розинский оттолкнул одного и другого, сказав насмешливо:

– Ничего себе, дружки!..

XVII

Летную программу на учебно-тренировочном истребителе едва дотянули на последних каплях бензина. Опять затих аэродром, на какое время – неизвестно.

Раньше истребитель И-16 – "ишак" был выпускным; попади ребята в школу всего полгода назад, их бы уже выпустили летчиками-сержантами. Все бы уже воевали на фронте, многих уже не было бы в живых. Потому что тогда, говорят, средняя продолжительность жизни молодого летчика, например под Сталинградом, исчислялась несколькими днями.

Командиры не успевали хорошенько запомнить своих пилотов по фамилии и в лицо.

Теперь выпускали летчиков на новых, скоростных самолетах – ЯКах. Окончившим школу присваивалось звание "младший лейтенант". Всей очереди предстояло ехать доучиваться в другую эскадрилью, где был большой аэродром, и летали на ЯКах. Все радовались.

Все, кроме одного.

Вадим Зосимов лежал на железной сетке кровати, с которой уже сняли матрац, глядел на хлопотавших, метавшихся курсантов отчужденно.

Он едет, а Женя, значит, остается… И ничего тут не поделать ни ему, ни ей – может быть, потому она даже не пожелала повидаться с ним перед разлукой, передала через подружек, что больна. Заболела, значит…

Когда Вадим Зосимов вернется к своему дневнику уже на новом месте службы, он запишет вот что:

"Получается почти так, как бывало в годы мальчишества: расставался с другом из-за того, что родителям вздумалось переехать в другой город. А тут отправляют в другое место по воле человека в капитанском звании. Увезли в теплушке, и все. И любви конец.

А может, это и не любовь, если с нею можно так легко расправиться? Может быть, мы с Женей просто подружились и, симпатизируя друг другу, позволили себе небольшую игру в любовь?

Слышишь, Селиванова, подруга моих заблуждений в пустыне? Возможно, это было только так?

Селиванова… Почему-то мне хочется сейчас называть тебя по фамилии, как любого другого курсанта из нашего строя.

Для настоящей любви, той, которая на всю жизнь, навсегда, не должно существовать никаких преград. Перед любовью должна притихнуть война, должны сблизиться континенты, само время должно прислушаться к ней. Так пишут в хороших книгах, а им я верю.

Не сердись на меня, Селиванова. Мы были с тобой добрыми друзьями, вместе нам удавалось убегать в короткие самоволки, в мир нормальных человеческих отношений и желаний. Хотел бы я тебя встретить несколько лет спустя, когда ты будешь называться уже Евгенией Борисовной, и пожать твою руку".

XVIII

В эскадрилье, куда они приехали, чтобы летать на ЯКах, летать им, конечно, не дали: не подошла очередь. Их заставили повторно изучать двигатель и планер нового самолета, потому что надо же было чем-то заниматься в учебное время. Их гоняли на хозяйственные работы и в караул, как курсантов-первогодков, не считаясь с тем, что они почти уже летчики.

– Жизнь наша как детская распашонка: коротка и запачкана! – сказал однажды Валька Булгаков.

Все хохотали. Когда смех утихал, кто-нибудь опять выкрикивал эту прилипчивую формулу, и хохот возобновлялся.

Летать не дают, кормят впроголодь, в казарме холодно – разве не смешно?

Здесь был только аэродром хорош – ровный, без единого холмика кусок пустыни, – а все остальное было здесь плохо, совершенно не приспособлено для жизни довольно многочисленной учебной эскадрильи. Казарму наскоро оборудовали в двухэтажном здании; его не успели достроить и, когда началась война, бросили. Столовая за километр, бывший амбар: потолка нет, желтеет соломенная крыша над головами, столы кренятся в разные стороны на земляном полу. Для инструкторов отгорожен уголок, в котором стены оштукатурены и побелены.

Не слыхать больше певуче-командного голоса Чипиленко, нет Ивана Горячеватого (и хорошо, что его тут нет), перестало пугать курсантов, притаившихся в укромном месте, внезапно свирепое: "Сико вас тут?" Командиры все новые. Идут, правда, слухи, что скоро приедет принимать эскадрилью капитан Акназов. И еще один знакомый – инструктор Дубровский, которого перевели сюда раньше. Он уже не младший лейтенант, а лейтенант. Ему здорово повезло: на его долю выпала трехмесячная стажировка на фронте. Многие инструкторы добивались этой командировки, а послали одного Дубровского. На фронте он проявил себя хорошо: сбил двух "мессеров". Вернулся лейтенантом с орденом Красной Звезды на гимнастерке.

Сам Дубровский о стажировке на фронте вспоминал с мечтательной улыбкой на красивом, мужественном лице, но рассказывал очень уж коротко, очень уж просто, да и о том надо было его упрашивать. О Дубровском рассказывали курсантам другие инструкторы, гордившиеся тем, что вот из их когорты «школяров» попал один в боевую обстановку и показал класс, черт побери! Рассказ этот повторялся не однажды, претерпевал некоторую шлифовочку и выглядел в окончательном варианте примерно так.

Прибыл в Н-ский истребительный авиаполк парнишка в шинели, шитой из ядовито-зеленого "черчиллевского" сукна. Вызвал его к себе на КП командир полка.

– Из училища?

– Так точно.

– Инструктор-летчик?

– Инструктор.

– Ясное дело. Ну-ка садись в ЯК, вон в тот, что в ближнем капонире стоит, и покажи, что ты можешь.

– Слушаюсь.

– Вольно, вольно. У нас, на фронте, превыше всего техника пилотирования ценится, а щелкать каблуками даже не обязательно.

– Виноват, товарищ гвардии подполковник.

– Ладно, ладно. Ты пока еще не успел провиниться. Давай, значит, вылетай и покажи, что можешь. Зону для пилотажа назначаю тебе… прямо над аэродромом.

Подошел Дубровский к самолету, что в ближнем капонире стоял. Механик уже парашютик держит за лямки, как пальто модное. Помог надеть, в кабину подсадил – всяко ухаживает за приезжим инструктором, а сам ехидную улыбочку прячет в усах, бестия.

ЯК, пилотируемый Дубровским, взлетел и стал удаляться, набирая высоту. Вскоре обозначилась в небе лишь маленькая черточка. Чтобы разглядеть ее, надо щурить глаза, прикрываться ладонью от солнечных лучей, и уже слышен ропот в толпе многочисленных зрителей, собравшихся около КП; залетел, мол, инструктор к черту на кулички, в бинокль не увидишь, что он там делает.

Тем временем "ячок" появился над аэродромом. Высота – тыщи две с половиной. И опять подшучивают над ним; по-школярски будет пилотаж выполнять, на безопасной высоте – даже смотреть не интересно.

А в следующий миг все вдруг замолчали, застыли в принятых ранее позах, кое-кто, прямо скажем, открыл рот от удивления. С высоты Дубровский бросил машину в крутое, почти отвесное пике. С каждой секундой она стремительно приближалась к земле. Может быть, рули отказали, может быть, сознание потерял?.. Так пикировать, а? Но Дубровский выхватил самолет из пикирования у самой земли, пронесся над аэродромом – ревущий и молниеносный, как дракон, рванулся свечой в небо. Над центром аэродрома он показал им пилотаж. Это был тот еще каскад фигур. Как-никак у инструктора техника пилотирования получше, чем у строевого летчика. Инструктор изо дня в день обучает курсантов, он не позволяет себе малейшей погрешности в пилотировании, у него, как говорят в шутку, весь зад в "козлах" и взмываниях. Если инструктора переводят служить из училища в строевую часть, то на ступень выше назначают – не рядовым летчиком, а сразу командиром звена.

Чтобы окончательно проверить новичка, командир полка подмигнул одному из летчиков: ну-ка взлетай да атакни его внезапно. Тот поплевал на руки и вскочил в кабину своего истребителя.

"Противник" атаковал Дубровского по всем правилам авиационной тактики – со стороны солнца. Но Дубровский, пилотируя, зорко смотрел за воздухом. Внезапного удара в спину избежал. Энергично сманеврировал, и оказались они с "противником" в примерно равном положении. Завертелись в воздушном "бою" – высота небольшая, моторы ревут. Минут десять дрались они без какого-либо преимущества друг перед другом, и командир полка обоим приказал по радио заходить на посадку.

Всем стало ясно, что инструктор летает по-истребительски, и нечего тратить время на тренировку.

Когда он пришел на КП и доложил о выполнении задания, командир полка сказал ему:

– Летаешь нормально. Завтра же пойдешь на боевое задание.

Летчики окружили Дубровского, и всякий старался угостить его папиросой. К сожалению, он был некурящим.

– Тебя как зовут?

– Александр.

– Выходит, Саша? Санька. Ну, понятно.

Три месяца, как один день, провоевал Дубровский в составе Н-ского истребительного авиаполка. Хотел остаться в полку насовсем. Командир, конечно, понимал его: "Я бы с дорогой душой такого летуна взял, да не имею права".

Вернулся Дубровский в училище лейтенантом и о орденом Красной Звезды на груди. Вот что значит инструктор: поехал на фронтовую стажировку, двух "мессеров" завалил и вернулся.

Фронт был далеко-далеко от здешней среднеазиатской глуши, но все мечты, все помыслы курсантов и инструкторов были там. Курсантам снился день, когда они, окончив непомерно затянувшийся курс обучения, все-таки поедут на фронт. И каждый инструктор таил в душе надежду на какой-нибудь исключительный случай, который поможет ему вырваться из школы пилотов и попасть туда же – на фронт.

Осенью сорок третьего года фронт откатился от Сталинграда. И уже по всему видать, что победа будет за нами – в этом никто никогда не сомневался! Тем сильнее хотелось на фронт.

Поздней осенью, когда уже выпал снежок, улыбнулось, наконец, счастье курсантам, приехавшим издалека и несколько месяцев ожидавшим своей очереди сесть на ЯКи: они вышли на аэродром. Давно командовал эскадрильей капитан Акназов – может быть, это он протолкнул своих вперед. Спасибо ему. Он хоть и строгий, да справедливый.

Особенно повезло летной группе, которую обучал в свое время Иван Горячеватый. Теперь группу принял знаменитый во всей школе инструктор – лейтенант Дубровский.

Пятеро курсантов стояли коротенькой шеренгой, а инструктор, заглядывая в свой блокнотик, называл их поочередно: знакомился.

– Курсант Булгаков.

– Я!

– Хорошо…

Полуминутная пауза, в течение которой инструктор о чем-то размышлял, что-то помечал в блокноте.

– Зосимов?

Всех он, конечно, знал и раньше. Не кто иной, как он сам, отчитывал их в ту сумбурную ночь в карауле и стращал военным трибуналом. Знал прекрасно, но виду не подал. Перекличкой по списку он как бы сказал: начнем все сначала.

После первых же провозных полетов с новым инструктором ребята единодушно сделали вывод: это совсем не то, что было у Горячеватого, это учеба под руководством спокойного, умного, доброго, хотя и требовательного педагога. Очень скоро они привыкли к нему, стали понимать его с полуслова и вовсе без слов. Он сделался для них человеком, с которым связано в курсантской жизни решительно все, сделался даже немножко родным, вроде старшего брата в семье.

Ни в воздухе, ни на земле не слыхали, чтобы Дубровский повысил голос или ругнул курсанта. Но стоило ему сказать слово, и оно вызывало мгновенную реакцию, стоило выразить жестом какое-то желание, и курсанты стремглав, наперегонки бросались его исполнять. В инструкторском полете Дубровский, показывая курсанту какой-то элемент техники пилотирования, усиливал впечатление немногословным, образным рассказом – это способствовало быстрому и твердому усвоению премудростей летного дела. Ну, сказать, например, так: "Не взвивай ЯКа дыбом в момент приземления – он этого не любит; лучше пусти на колеса, пусть бежит". Разве не запомнится такая подсказка?

Прошло несколько летных дней. Все заметили, что инструктор чуть больше, чем остальным, уделяет внимания Зосимову, чуть подталкивает его впереди по программе обучения. И все поняли, что Вадима готовят к самостоятельному вылету первым в группе, а может, и во всей очереди. У Дубровского любимчиков не водилось. Просто Вадим лучше других осваивал новый самолет. Несомненно, так.

Валька Булгаков прикусил язык. Валька своим видом напоминал больного лихорадкой: бледно-зеленый с лица, когда прикуривает самокрутку, руки заметно дрожат.

– Ну и заядлый же ты, Булгак, – сказал ему вполголоса Костя Розинский.

– Пошел ты знаешь куда?! – огрызнулся Булгаков. – Шкапа ты водовозная!

Розинский покачал головой, но не стал продолжать спор. Ни к чему. У Кости хорошее настроение. Костя обрел покой и равноправие в летной группе при новом инструкторе. Немного суеверный, Костя после каждого полета причмокивал языком, как старый, мудрый аксакал, и многозначительно говорил:

– Это нам, братцы, сама судьба послала такого инструктора. За все каши муки с тем психом…

XIX

ЯК – истребитель, родившийся и вставший на крыло во время войны, – разительно отличался от стареньких самолетов, на которых обучались курсанты прежде.

У него острый с небольшой горбинкой нос, прочный цельнометаллический скелет, стойки шасси – сильные, полусогнутые. Весь он похож на хищную птицу из породы ястребиных, чуть присевшую перед стремительным рывком в небо. Як уже не безмолвная птица – у него на борту радио. На фронте ЯКи прославились как неутомимые бойцы высшего класса. Они превосходили немецкие истребители в горизонтальном и вертикальном маневре, их огненные клевки были смертельными для "мессершмиттов", "фокке-вульфов", "юнкерсов" и прочей нечисти.

На такой машине Вадим Зосимов должен был сегодня самостоятельно подняться в воздух. Все точно такое у нее, как у фронтовых ЯКов, только пушка да пулеметы незаряженные.

Оставив на земле длинный, вытянутый в струнку хвост снежной пыли, взлетел Вадимов ЯК. Не успел Вадим хорошенько осмотреться в воздухе, а на высотометре уже 500 метров. Ну и мощь самолет! Высоту набирает мгновенно. Полет по прямоугольному маршруту, расчет на посадку, заход по створу знаков – все это знакомо, но на ЯКе выглядит и ощущается по-новому. В кабине уйма работы, едва успеваешь выполнять то, что положено, – сказывается скорость.

Пунктирная линия посадочных знаков быстро приближается. Сейчас она черная, потому что зимой весь аэродром белеет, как лист ватмана, разостланный в степи. Вадим направляет нос самолета под черное "Т", прицеливается перед посадкой. Ага, выпустить закрылки! – то, чего не было на УТИ-4. Рычажок на левом пульте вниз (тут, братцы, пульт, а не какие-нибудь веревочки). ЯК сбавил ход, будто его за хвост кто-то попридержал, – это выпустились закрылки. А дальше получилось все быстро, плавно и хорошо. Машина приземлилась. Непонятно: Вадим ее посадил или сама она села?