355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Виктор Потанин » На вечерней заре » Текст книги (страница 6)
На вечерней заре
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 16:59

Текст книги "На вечерней заре"


Автор книги: Виктор Потанин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

ИРАКЛИЙ

Тяжелое солнце нависло над морем. И было тихо и по-вечернему глухо. Вода напоминала смятую фольгу, и в этом серебре отражалось небо. Но там тоже было пусто, прозрачно, ни одной тучки.

Зато у самого берега вода чуть-чуть шевелилась. Она бесшумно подавалась вперед, потом отступала. Это почему-то напоминало дыхание: вдох – выдох и опять все сначала. Запах мокрой гальки смешивался с запахом роз и пионов. В двадцати метрах от моря лежал большой парк, и все цветы и деревья там тоже дышали.

Я подошел к кромке воды и опустил вниз ладони. Их сразу же достала волна, и я затих и спрятал дыхание: такая она была мягкая, теплая, будто парная. А потом над головой у меня что-то случилось, и я вздрогнул и приподнял глаза. Но это же музыка, это же звуки! Они струились сверху, из парка. Они струились на меня медленными, спокойными ручейками, они стекали, точно бы с неба. И вдруг они отняли у меня волю, и я что-то вспомнил. Какая-то тень в голове промелькнула, а может быть, ветер. «Но, боже мой, когда это было? Да и было ли вовсе?.. Наверно, это вовсе не я шел тогда по лунному переулку и ждал кого-то? Ждал, и все во мне погибало. И вот – шаги навстречу, ее родное дыханье. А потом и она появилась, вся высокая, белая, какая-то морозно-чужая. И я брал ее за плечи, сжимал до боли и старался запомнить. Точно бы прощался с ней, точно бы собирался в дорогу. И сердце мое болело и замирало, а она смеялась и отстраняла меня, и я печально гладил ее лоб, ее брови… Боже мой, зачем я так делал? Неужели понимал уже, что все ненадолго?..»

Музыка стихла, и я очнулся. На пляже было по-прежнему пусто, безлюдно, только бегали мальчишки с собакой. Они бросали в воду длинную палку, и собака мчалась за ней и выносила обратно. Палка была, наверно, тяжелая, тащить ее было трудно. Но через секунду собака снова и снова бросалась в воду и хватала зубами палку. Ребятишки смеялись, собака поскуливала. А потом она опять бежала за палкой, и так бесконечно. Всем нравилась эта игра – и собаке, и ребятишкам. И мне тоже нравилась их игра, потому что отвлекала от дум.

А солнце спустилось совсем низко и уже не грело, а вроде ласкало. И я все стоял на одном и том же месте, словно меня приковали. Со мной и раньше такое случалось: все видишь, слышишь и даже лучше еще, сильнее, но почему-то не можешь двигаться, шевелиться, точно ты околдован. А может, это музыка была виновата, это тихое вечернее море.

– И-ра-а-аклий! Беги же сюда! Ира-а-аклий!!! – Вот тебе и тишина. И я испугался этого голоса и оглянулся, кричали где-то рядом, но я сразу не понял. Наконец, догадался, увидел: высокая темноволосая женщина подняла кверху руку и смотрела туда, где были мальчишки.

– Ира-а-аклий! Ты уморишь меня, ей-богу!.. – слова она произносила гортанно, как все грузинки. – Ну где ж ты?! – Она махала рукой, а рядом с нею качалась длинная ветвистая тень от нее, и эта тень напоминала оленя.

– Ира-а-аклий! Ой, горе мое… – Она оглянулась, и я встретился с ней глазами. На ней был черный тесный купальник, и он плотно обхватывал ее белое, почему-то незагоревшее тело. И на этом белом, почти снежном, непрочном, высилась черная шапка волос, а под ними блестели глаза, как перезрелые сливы.

– Ира-а-аклий!.. Ну наконец-то. – Она взглянула опять на меня и скривила губы в капризном изломе. Ей не нравилось, что на нее уставился посторонний. И я сразу отвел глаза, но в тот же миг на нее набежал такой же темноглазый, веселый мальчик. Он обнял ее крепко за талию и прижался щекой к животу. Она ему что-то сказала, потом весело оттолкнула, но он снова кинулся на нее и обнял. Она засмеялась, поправила волосы, потом снова скосила глаза на меня, и в них был упрек, осуждение. Зачем, мол, смотришь на нас. Мы же чужие тебе люди, а ты, наверно, что-то задумал… А может, они так и не думали, а я все придумал. Все может… Но все равно я забросил на плечо свою сумку и пошел наверх, туда, где зеленели деревья. Я приходил к морю, чтоб искупаться, но так и не искупался. А теперь уж совсем расхотелось, да и почему-то стало обидно: «Ну зачем она так посмотрела? Зачем бровь подняла, зачем рассердилась?.. А может, просто мнит о себе, играет…» Но мысль мою перебили. И снова этот знакомый голос:

– Не понимаю, Ираклий! Я же не обещала. Да и собака – не развлеченье.

– Не-е-ет, купи мне собаку!

– Хватит. Я сегодня устала…

– Вот был бы папка, он бы купил мне…

Через секунду они меня обогнали. На ней было теперь белое легкое платье, а сын тащил надувной матрасик. Мальчик громко дышал и готовился плакать… Значит, он просит у ней собаку. И мужа нет у нее, иначе бы он не сказал: «Вот был бы папка…» И эта догадка почему-то обрадовала меня, – у меня шумно забилось сердце. Я пробовал успокоить его, я пошел тише, но сердце не подчинялось. И тогда я начал нервничать, злиться, но эта злость была какая-то особенная, какая-то шальная…

Я пошел еще тише, я улыбался. Мне просто ужасно нравилось, что у мальчика нет отца, что она одинока. «Но где же он, этот папка? Где ж они его потеряли? Наверно, он убежал от них, потому что у ней – сильный характер. Наверно, он теперь часто вспоминает обоих, не спит ночами…» Но я не жалел его, не хотел ему счастья. Мое чувство было похоже на ревность, и я достал сигарету. А мальчик уже плакал и поднимал в отчаяньи плечи. Она покашливала и все время пыталась взять его за руку, но он никак не давался. Она смеялась и смотрела вверх, на деревья.

По краям аллеи росли кипарисы. От них наступала вечерняя свежесть, прохлада. Эти деревья – всегда чудо для приезжего человека. Они и сами напоминали чем-то людей, каких-то строгих задумчивых великанов, охраняющих эту дорогу. И даже казалось, что у них есть слух, хорошее зрение. «Но от кого ж они ее охраняют?..» – Я улыбнулся и снова услышал музыку. Она была веселая, озорная, и звуки кричали, как птицы. И у меня тоже весело полетело дыханье. Но так длилось недолго. Через минуту оно уже сжалось в испуге: те, о которых я только что думал, куда-то пропали. Может, завернули в кафе, может, в боковой переулок. Но когда это случилось, я не запомнил. И сразу же пустота нахлынула на меня, обвязала, и стало горько, точно меня обокрали. Я озирался по сторонам, крутил шеей, но чуда не было: они исчезли, точно приснились.

Я пошел по дороге в обратную сторону, на что-то надеясь, но мимо меня мелькали чужие лица, – и во мне все сжималось. Чуда не было: они куда-то исчезли.

А через час я сидел уже в своей комнате и смотрел на море. Оно было золотое, слепящее в последних лучах заката. Но я видел не близкое, а далекое море. Мой санаторий стоял почти на горе, на вершине, и потому все, что было рядом, внизу, исчезало, а то, что было далеко, впереди, наоборот, приближалось. И там далеко, у самого горизонта, нещадно дымил пароходик. Этот беспокойный веселый дымок мне что-то напомнил. И вдруг я догадался: он напомнил мне ее глаза, ее волосы, он напомнил ее сына. Пароходик исчез, а виденье все продолжалось. И я снова шел по аллее, а мальчик впереди хныкал, постанывал и вырывал у матери руку. Она откидывала голову и гортанно смеялась. Иногда забывала про сына, смотрела куда-то вбок, на деревья. И я снова видел ее четкий прекрасный профиль. Она не знала, а я любовался. Ее волосы на свету все время менялись: они делались то синеватыми, блеклыми, то чуть-чуть золотились. А когда она заходила в тень, то походила издали на цыганку. И шла также свободно, всем телом, и высоко поднимала голову, как победитель. «Ну кого же ты победила, свела с ума? У тебя даже и мужа-то нет, и не бери на себя…» И опять я радовался, что у этой женщины мужа нет, а зачем радовался – я бы никому не сознался. «Но все ж, почему ее осуждаю? Чем она передо мной виновата? Почему каждую секунду думаю о ней, почему?..» – и еще вопросы, вопросы – и опять без ответа. Они и во сне гонялись за мной, не отпускали. Но сон ли это был – я не знаю. Просто я закрыл глаза и снова увидел море. Оно стояло в розовом огне в последних лучах заката. А по кромке воды бегали мальчишки с собакой. А потом я провалился куда-то, и как это случилось – не помню. Бывает, что у человека совсем выпадает память. Но это длилось недолго, а может, и долго – я ничего не помню, не знаю. А потом пришел ко мне чей-то голос. И я слышал его, я чувствовал, но самого человека не видел. Но все равно мне стало так хорошо, так покойно, будто плыл я в теплой воде прибоя, и кровь во мне то приливала, то отливала, и голос этот то уходил назад, то возвращался.

– Не печалься, мой дорогой, не надо… Время идет не у тебя одного, и ты над ним не поднимешься… – И вот отлив, и нет уже голоса, и в висках что-то громко постукивает. Но вот снова, снова… И мне опять хорошо.

– И не злись на меня, не придумывай. Все мы люди, и все мы не очень счастливы. Но у тебя еще все впереди, впереди… И та далекая снова вернется…

– Но как же! Как же! – я не вынес, я перебил. – Что теперь впереди? Ты смеешься надо мной, издеваешься? Завтра старость у меня, завтра… – Но снова нет уже голоса, и это как наказание. И я задыхаюсь, ищу его, и он опять, опять возвращается.

– Не печалься, мой дорогой. У всех так, и у тебя будет так же…

И тут открылись глаза, и я испугался. Что со мной? С кем сейчас разговаривал? И почему тоскливо мне, точно с кем-то простился?.. Я оглядывал комнату – и не узнавал ее. Я не узнавал окна, двери, даже потолок казался какой-то сердитый. И даже воздух вокруг меня был другой, непривычный. Он казался густым, он клубился. На всем лежала серая, почти молочная дымка, и ее-то не признавали глаза. И вдруг дошло до меня, вдруг пронзило: а ведь утро уже, настоящее утро. И в ту же секунду замычали коровы и щелкнул кнут, – это в ближнем поселке проснулось стадо и вышло на волю. А потом я услышал, как внизу, на шоссе, зашумела машина. За ней – вторая, третья, четвертая, и вот уж целый поток понесся к Сухуми. Я встал с дивана, открыл окно. Над горами стояли легкие тучки, а впереди было море и еще что-то синее, зеленоватое, голубое. Но это все равно было море, и я смотрел и не верил. И вдруг впереди брызнул светлый луч. Он поднялся над водой и в изумлении замер, и я тоже замер, напряг глаза. А луч скользил все дальше, дальше. Я не мог оторваться. Какая радость, как повезло мне!.. И сам луч все время менялся: он то темнел на глазах, то опять делался нахальным, веселым. И вот уж осветилось все небо. Это солнце встретилось с морем, обрадовалось, и я прильнул к окну и не мог насмотреться… «Боже мой! Неужели так вечно? Люди здесь приходили и уходили, а это море всех пережило… А потом не будет и меня, а море будет…»

– Не печалься, мой дорогой, не надо… У тебя все еще впереди, впереди. – И тот ночной голос снова ожил во мне и стал успокаивать. И я не удивился теперь, я точно ждал уже, точно верил… А потом он ушел от меня – и снова стало тоскливо. И тот луч золотой тоже бросил меня и растаял в тумане. Но это и не туман даже, а какие-то испарения. Они шли от воды и поднимались все выше, выше и выше; и там, высоко над морем, они превращались, наверное, в облака, чтоб опуститься снова дождями или снегами, а опустившись, снова подняться. Но почему сегодня такое светлое море? Почему опять мне стало грустно, тоскливо? И что за предчувствия мучат меня, сжимают дыхание? И я спрашивал кого-то и не находил ответа. И по спине у меня бежала неприятная знобящая струйка. И пальцы тоже зябли и не находили себе покоя. Я раскурил сигарету, но табак показался мне кислым, безвкусным. От него остался на зубах запах мыла.

Я не помню, как завтракал, как пил свой чай в то жаркое, какое-то пеклое утро. Жарко было везде, даже в тенистых аллеях, потому все повалили на пляж, и я тоже пошел со всеми. Кричали дети, но я своих мальчишек не видел. Женщины несли тяжелые сумки, надувные матрацы, а мужчины выступали лениво, вальяжно, как будто делали снисхождение.

Море слепило глаза, и я выбрал место под тентом. И сразу раскрыл газету, но читать почему-то не смог. Море тихо шумело, но мне казалось, что это шумят березы. От чего уехал, то и казалось. А потом шум отодвинулся куда-то вдаль и забылся. В голове тоже сделалось тихо, покойно, только в висках легонько постукивало, как будто долбилась птичка. Но вот и птичка затихла… Далеко, у самого горизонта, опять вырос прогулочный пароходик. Он был маленький, белый и все так же сердито дымил, на кого-то сердился. На его белых бортах нестерпимо горело солнце, а лучи попадали мне прямо в глаза, и я думал, что пароходик за мной наблюдает. Но вот он скрылся, и мне стало больно. Почему-то болела сама душа и хотелось уехать. Мне хотелось туда, где шумят березы. Я закрыл глаза и повернулся на спину. Рядом играли в карты какие-то парни, и я на них злился: как это можно, ведь рядом море. Как не жаль тратить себя на карты, ведь жизнь проходит, и с каждым часом ее все меньше и меньше. И так хотелось задержать ее, как тот пароходик…

А парни рядом спорили, горячились, и мне хотелось в них чем-то бросить, как будто в галок. И вдруг рядом закричали мальчишки. Они кричали тоже, как галки, и вначале я их не понял. Но потом дошло до меня, догадался: они же тараторили по-грузински. Я стал смотреть на них, а они стали бросать мячом друг в друга. За ними снова гонялась собака. У ней были длинные пятнистые уши и такой же длинный язык, с которого капала слюнка. Мальчишки не замолкали, но из всех слов я только понял одно – Ираклий! Ираклий! А потом я увидел его и уже не мог оторваться. Он был самый веселый из них и самый неутомимый. Он отнял у них мяч и бегал с мячом по пляжу. Но вот мальчишки его окружили и стали хватать за ладони, за плечи. Тогда он размахнулся и бросил мяч в море. Мальчишки сразу опешили, а собака стала лаять на воду. И мальчик тоже опешил и испугался: он не ожидал, наверно, от себя таких действий. Я хорошо видел его возбужденные пунцовые щеки, и я видел, как он беспомощно крутил шеей, точно просил защиты. И глаза у него были виноватые, огромные, как у ягненка. Они казались в свете дня совсем не темными, а голубыми, глубокими, будто впадины от дождя. И голубизна была такая же мягкая, луговая. «Наверно, и у матери его глаза такого же цвета», – подумал я с облегчением, потому что у той, далекой, были такие же голубые глаза… И в это время кто-то из купальщиков достал мяч из воды и бросил мальчишкам под ноги. Они громко вскрикнули и побежали. Я тоже встал в полный рост и неторопливо пошел к воде. И как вчера, я опустил в волну руки. И как вчера, вода была теплая и парная, она тихо гладила кожу и порой доходила до самых локтей, а потом опять отступала. В такой воде можно простоять целый день – не заметишь. И за этот день можно забыть все свои боли, заботы – и опять стать молодым и веселым… Я забрел поглубже, но в этот миг закричали:

– Ира-а-аклий! Ира-а-аклий!

Кричал всего один голос у меня за спиной, но мне казалось, что кричало все побережье, и моя душа тоже кричала.

– Ира-а-аклий!!! Ну где ты, Ира-а-аклий?!

Я сразу узнал его, догадался. Этот голос пришел ко мне сегодня во сне, а потом и остался…

– Ира-а-аклий! Ты невозможный…

Я оглянулся и сразу встретился с ней глазами. Женщина тоже меня узнала. В ее глазах мелькнуло что-то похожее на улыбку, какая-то тень потом промелькнула, но я уцепился за это, я замер – она узнала меня, узнала! И в ту же секунду я испугался: а что дальше, а что же дальше? И чтоб сбросить с себя всю тревогу, волненье, и чтоб ничего потом не видеть, не слышать, я нырнул глубоко, на два метра, и плыл так долго, самозабвенно, увязая в подводной гальке, а потом пулей выскочил наверх, потому что на грудь навалилась страшная тяжесть, и я подумал, что погибаю. Но никто не погиб, ничего не случилось. Солнце било мне прямо в глаза, и я повернул обратно.

Когда я вернулся, она уже стояла с сыном и что-то ему говорила. Я подошел поближе – она говорила про камни.

– Куриный бог – это к счастью… Вот возьми и запомни.

– Это мне? Целых три?

– Ну конечно, конечно, я куплю тебе завтра шнурочек. И ты будешь их носить на шнурочке.

– А зачем? Некрасиво…

– Глупый, глупый… Это очень красиво!

– Мама, я тоже нашел! – Мальчик наклонился и что-то поднял. Глаза у него сверкали.

– Глупый, это простая галька…

– А это?..

– Опять галька. Ты у меня невезучий. Но зато в жизни будешь везучий… Да, да! Я знаю.

– А это? – Мальчик опять теребил ее локоть.

– Ираклий, ты меня уморил. Надо лучше смотреть под ноги. – И она засмеялась, растрепала ему прическу. Глаза у ней стали совсем большие, веселые, и тоже сверкали. «Господи, как похожи они, как похожи…» – И опять во мне все застыло, все замерло – и та далекая, нежная поднялась во мне, сжала сердце. И только закрой глаза – услышишь дыхание. И мне казалось, что я его слышал.

– Мама, мама!

– Ну что тебе?

– А зачем эти камешки, мне и так хорошо.

– Ты смешной у меня. Ты смешной, дорогой… – И она грустно улыбнулась, откинула голову, а губы у ней слабо-слабо подрагивали и почему-то напоминали большой цветок. Но вот она тихо вскрикнула и что-то подняла из песка.

– Я опять нашла!.. Нет-нет, показалось мне. А все равно, какой гладкий, веселенький. Он похож на твой башмачок…

Но мальчик ей не ответил. Может, задумался, или стеснялся меня. И тогда я отвернулся, хоть и совсем не хотелось. И сразу мальчик что-то затараторил с матерью, но я не понял, они говорили уже на родном языке. А потом пошли вперед, не оглядываясь, и я закрыл от страха глаза, я боялся, что вот они уйдут и со мной случится что-то невыносимое. Но они ушли, а я продолжал дышать, только на грудь давила непомерная тяжесть, как там, глубоко в воде. Но и эта тяжесть прошла, и я посмотрел вперед. По воде носились барашки, и солнце скрылось, – и сразу на пляже стало ветрено и темно. Эта темнота шла с неба, от туч. Они возникли внезапно и теперь расползались по небу, как огромные спруты. И мне казалось, я думал, что эти тучи хотели расправиться с морем, потому море и показывало характер. Волны уже прямо наступали на берег, и последние купальщики нервно собирали свои сумки и поднимались вверх по каменной лестнице. Это походило на бегство. Вот и мальчишки тоже помчались в парк, за ними прыжками припустила собака. Вот и совсем пляж опустел, и я тоже пошел наверх по ступенькам.

В комнате сразу открыл окно, занавеска затрепетала от ветра. Потом я стал курить и ждать пароходик. Через пять минут на горизонте вырос дымок, и я успокоился. Пароходик плыл очень медленно, его покачивало на волнах, и мне казалось, что я на палубе вижу людей. Но я понимал умом, что их не увидеть. Но я все равно верил, надеялся…

А потом пароходик исчез, а радость осталась. Но это не радость даже – успокоение, потому что я себе загадал: если придет сейчас пароходик, покажется, то завтра снова увижу ее, увижу… И вот пришел пароходик, а завтра он снова придет, и снова… Значит, все возвращается – и пароходы, и люди, и даже любовь…

И спал я тихо в ту ночь, и всю ночь в окно мне шумели березы, а может, это море шумело, а может быть, ветер с близких вершин. Но что гадать, мне все равно было хорошо. И спал я, как в детстве, без снов.

А утром возле ворот нашего санатория случилась беда: машина сбила мальчишку. Говорят, он шел вместе с матерью, но потом его отвлекла чья-то собака. И он выбежал за ней на дорогу, и в это время – беда. Машина сбила и умчалась на Сухуми, а мальчишка сразу скончался. А другие говорили, что он еще немного дышал, шевелился, и его отвезли в больницу. Когда я туда побежал, народ уже расходился. И я хватал каждого за рубашку и кричал всем в лицо:

– Мальчишку звали Ираклий? Ираклий?

Меня оглядывали внимательно и отворачивались. Наверное, принимали за сумасшедшего. И когда я уходил от толпы, за моей спиной засвистели и кто-то бросил в меня булыжником. Он пролетел возле самой головы, и я пожалел, что промазали…

Я полдня ждал их на пляже, но они не пришли. А люди так же купались, кричали, а потом я увидел собаку. Это была та самая, с большими ушами, но сегодня она бегала одна, и я сразу понял… Так значит – Ираклий… И в голове поднялось: «Ну конечно, конечно, я куплю тебе завтра шнурочек. И ты будешь их носить на шнурочке…» – И в глазах у меня померкло.

А вечером я собрал свои вещи и пошел на поезд. Я не мог здесь, я задыхался… Я не мог и в поезде, и я чуть не сошел на первой же станции. И мне хотелось куда-то запрятаться, скрыться, но куда убежишь, куда скроешься… И я снова ехал, ехал, и колеса стучали: Ирак-лий! Ирак-лий!.. И я пытался что-то делать: или смотрел в окно, или брал газету, – но в глаза мне тоже смотрело что-то голубое-голубое, как полевая травка, как небо, – и я не знал, я не чувствовал, то ли это глаза матери, то ли сына, то ли то и другое вместе. И тогда я понял, поверил, что нельзя ждать возврата, что ничего в нас не повторяется – повторяется одно только горе. Но и то у него с годами меняются голоса.

– Ирак-лий! Ирак-лий! – гремели колеса. И это был голос моей запоздалой любви или горя, и я знал, что это навечно. Да и душа моя уже тянулась, рвалась обратно, и я знал, что она до конца переполнена и что мне надо, надо ей подчиниться. И надо, надо, ибо… Ибо когда облака будут полны, то они прольют на землю дождь. И если упадет дерево на юг или на север, то оно там и останется, куда упадет…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю