Текст книги "На вечерней заре"
Автор книги: Виктор Потанин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)
– Я закончил, дочка, свои рассказы. Может, теперь по домам? – Демёхин снова заговорил бодреньким, уверенным голосом, и это понравилось сразу учительнице, и она тоже почувствовала уверенность: значит, утренник шел своим чередом. Значит, не зря старались, готовились.
Юлия Ивановна вернулась к классной доске и встала рядом с Демёхиным.
– Есть еще вопросы, ребята?
– Есть! – откликнулась с задней парты длинная неуклюжая Инна Симахина.
– Давай, Инночка, не стесняйся, – ободрила ее учительница.
И та сразу вскочила с места и затараторила громким голосом:
– Расскажите мам, какие у вас были награды и за какие бои?
– Вот это добрый вопрос! Его бы пора давно, а то задают что-то – без пол-литры не разберешь, – восхитился кто-то из родителей и удовлетворенно покашлял. И Демёхин тоже откашлялся и расстегнул на рубашке еще одну пуговицу. Кашель у него был сухой и надсадный, как у больного курильщика.
– Наград у меня, ребятки, немного. Есть медаль «За отвагу», есть личное письмо – благодарность от Верховного. Да-а-а, от командования. Есть и медаль «За освобождение Праги»…
– Почему у вас мало медалей? – спросил громко со своей парты Игорь Хазанов.
– Что, что? – уточнил баянист и завертел весело шеей. На него опять посмотрела учительница, потом перевела глаза на Хазанова:
– Игорь, как же? Ты опять за свое! У нас же такое мероприятие, а у тебя в голове эстрада…
– Сами просили вопросы… – залепетал Игорь под общий смех класса. Но Хазанова неожиданно поддержал сам гость:
– Верно, Чапаев! Так и надо жить! Если интересно, то уж выложь, положь… – Он улыбнулся, и кадычок его на шее остановился, прицелился, и сам Демёхин стал почему-то похож на ребенка, который сейчас попросит что-то веселое. Его сухие щеки в продольных темных морщинках тоже расправились, и в них возник не то свет, не то даже румянец. Только портил дело тяжелый черный костюм на нем. От него шло что-то траурное, печальное, и все время думалось, что под таким костюмом тело должно болеть, иссыхать…
– Я так понимаю, – рассмеялся Демёхин, – раз Чапай наш интересуется, его надо уважить. Правильно?.. Я не слышу…
Ребята весело засмеялись. Им нравилось, что гость назвал опять их любимого Игорька Чапаевым, им нравился и сам Демёхин, который то плакал почему-то, а то смеялся. И все это на одном кругу, через пять минут…
– Значит, так… – поднял голову гость. Он хотел еще что-то добавить, продолжить, но голос его дрогнул и поскользнулся на полуслове. И тогда Демёхин посмотрел вперед умоляюще. Ему хотелось то ли сочувствия к себе, то ли помощи какой-то, поддержки. И Юлия Ивановна поняла его, догадалась:
– Вы уж, наверно, устали, Петр Алексеевич? Отдыхайте, заканчивайте. Я считаю: вы свое дело сделали. Ввели нас в курс войны, так сказать. Сейчас мы будем иметь представление.
– Кончил дело – гуляй смело! – подговорился к ней баянист. Юлия Ивановна сверкнула на него глазами, но сдержала себя. А потом опять начала утешать:
– Все мы рады, Петр Алексеевич. Ребята прослушали вас с большим интересом, с волнением. И это волненье надолго запомнится…
– А ты меня, родная, не успокаивай, – вдруг обиделся гость и даже порозовел с лица. И глаз у него снова запрыгал, и он закрыл его резко ладонью, – меня нечего успокаивать, да-а-а! А то, что орденов да медалей не лишка имею, так не один я такой. Писаря меня с бумагой обходили, да я и не думал об том… – он задохнулся даже от слов. – А чего мне радеть о медалях, страдать, я ведь не генерал какой, а гвардии сержант Демёхин Петро!.. У меня вон одна «За отвагу!» двух жизней стоит, а то еще подороже. Да-а-а. Честно вам говорю, добросовестно. Меня вон в том бою два раза могли, а я еще живой и целехонек, и стою вот сейчас, доклады читаю… – Он опять задохнулся, и кадычок его трепыхался под кожей, ворочался, как птенчик в живой еще скорлупе.
– А как мы на Прагу шли! Нас цветами заваливали… – Он заколебался и хотел еще что-то добавить, но потом махнул обреченно рукой: все равно, мол, не поймете и не представите.
– Давайте поприветствуем опять Петра Алексеевича?! – выручила гостя учительница и сама громко зааплодировала, и ее дружно поддержал весь класс. И так сильно вышло, как будто гора обвалилась или метель ворвалась. И пока аплодировали, Демёхин крутил шейкой и морщился. Наконец, не выдержал и высоко поднял правую руку:
– Хватит, ребятки, достаточно. Я не герой какой, как говорится, а просто солдат. И лишнего мне не надо. Нет, не привык…
И в это время поднялась с места Лена Козлова.
– Я, Юлия Ивановна, дневник отряда веду…
– Знаю, Леночка. Молодец, что ведешь… Вот и о нашей встрече запишешь. Да поподробней, поярче, с перечислением всех приглашенных.
– Да вы не поняли… – Лена сделала обиженное лицо. – У нас же сегодня проставлено: «Встреча с героем войны П. А. Демёхиным…» А как же… Как же я запишу, если он не герой?..
– Ох, Ленка, Ленка, ты вся в меня! – захохотал баянист, возле него зашептались и другие родители. Этот шепот обидел учительницу. Да и Лена Козлова подарила сюрприз. «Эх, все ж худая доля у нашего брата, – подумала с грустью Юлия Ивановна. – Какие, мол, нервы надо, да и не нервы, а проволоку. Да и ученики пошли, господи-и. Как, мол, на Лену надеялась, а она посмеялась над гостем… А может, она не нарочно. Нет уж, при таком отце-хулигане, чего ждать от детей…» – и учительница расстроилась окончательно. Она горько-горько прищурилась и сжала губы, чтоб не заплакать, потом посмотрела на Леночку очень долгим и напряженным взглядом и отошла к окну. Метель выла, точно живая. Снег летел сплошной стеной, и в середине этой стены что-то кружилось, ворочалось, как будто могучий медведь размахивал лапами, и не было силы такой, чтоб унять его, успокоить. Потолок в классе тоже подрагивал, и стекла в рамах легонько позванивали, и Юлии Ивановне нравился этот звон. Он усыплял ее, успокаивал, и она бы все сейчас отдала, чтобы стоять так долго-долго, не поворачиваться и чтоб никого сейчас не видеть, не слышать, а только бы смотреть на этот снег и смотреть. Но за спиной у ней зашептались. И она прямо плечами почувствовала, что шептались не дети – родители, и она знала, о чем они. Им, конечно, не нравилось, что она опять смотрит в окно, отвлекается и что не держит весь класс в узде – распустила их, кто куда теперь… Она знала об этом, догадывалась, но уж давно махнула рукой: мол, будь что будет, авось куда-нибудь вынесет.
– Ну вот что, дочка, – вывел ее из оцепенения гость. – Ты уж, вижу, переживаешь. Позвала меня на свою голову, а из меня оратор, как из кобылы бык…
Юлия Ивановна задышала часто и зашвыркала носом.
– Ну вот, ну вот. Што ты себя так довела. Отец бы твой тебя не одобрил. Нет, нет, никогда. Надо до последнего патрона держаться, а у тебя под глазами мокро…
Юлия Ивановна достала платочек и стала тереть им нос до тугой красноты. А потом сказала вдруг твердым голосом:
– Продолжайте, Петр Алексеевич. Мне уж легче, я отошла. Просто в голове было кружение – на улице-то метет… Я всегда страдаю к перемене погоды…
– Вот и ладно, и слава богу. А то выходит нехорошо. Я молчу, ты молчишь, а народ-то посмеивается…
– Что вы, как же?! Мы тихо сидим, – сказал отец Ани Замятиной и для порядка покрякал.
– Вот и ладно, – опять повторил Демёхин и улыбнулся. – Я тут про отца ее вспомнил, ребятки. Вот был человек – и не выскажешь. В колхозе Иван, бывало, с темного и до темного. И хоть за скотом его, хоть на пашни – на все Ванюха согласен. Только скажет, бывало: «Ну, ядрена мача, не дадут мужику пообедать». Так и было, ребятки. До войны-то сильно в колхозах буровили. На работу шагом мы не ходили, а все бегом да вприпрыжку. И никаких там гомыр и бутылок – это было бы незаконно. Сейчас часто ворочаюсь, вспоминаю. То одно придет, то другое. Мы с Иваном-то сильно были колхозны. Это потом, считай, мы с ним в город удрали, чтоб поближе к госпиталям да к больницам, а куда денешься? Как ненастье, так и осколок пошел… И на фронте наш Иван отличился. И наград поболе, чем у меня. Я же вам признавался, што мы вместе с ним призывались. Потому и Юля-то меня позвала… Она у Ивана последняя сама. Как-то говорит мне по дружбе: вот живем теперь хорошо и войны, считай, не предвидится, так што пусть родится четвертая. Будет четно число. Он сильно дочку желал. Вот Юля-то и случилася… – И в это время нетерпеливо кашлянула учительница. Щеки у ней горели.
– Что ж вы, Петр Алексеевич, я вас не просила о личном!.. Да и кому интересно. У нас же утренник, да и есть приглашенные.
– А приглашенные, что – не люди? – возник женский голос с задних рядов.
– Во-во! – ободрился сразу Демёхин. – Я вот тоже везде ходил, когда был помоложе. Да и книжки любил читать. И своего Ивана в это дело вовлек. Жили-то мы через квартал всего. И не поверите, мы с ним вслух всю дорогу читали. Я, значит, к нему зайду, а он уж сразу мне тащит Некрасова. На, говорит, читай, да только погромче. И я читаю, а он ревет… Да-а-а, сидит и ревет мой Иван Капитонович, и слезы прямо ручьями. Вот каки книжки-то раньше бывали. Потом отдохну немного да опять читаю, читаю…
– Зачем вы, Петр Алексеевич? И зачем тревожить отца? – говорит тихо учительница, но слов ее гость не слышит. Он увлекся, лицо снова ожило.
– А теперь вот некуда мне зайти. Лежит мой Иван в земле, царство ему небесное. Пятый год, как ушел…
– Вы о папе, не надо… – Юлия Ивановна сделала умоляющие глаза. – Мы же с вами сегодня встречаемся. Так что о себе и рассказывайте… Мы же так ждали вас, целый месяц готовились. Мы же…
Но ее перебил с места Игорь Хазанов:
– После уроков оставались. И стихи и песни разучивали.
– Мы наш район разбили на квадратики. Будем выявлять ветеранов войны, – добавила Леночка и обиженно дернула носом. Ей не нравилось, что эта беседа затягивается, ей хотелось уже петь, показывать свой голос.
– Вот что, дети! – сказала громко учительница. – Перебивать друг друга нельзя, а то сорвем нашу встречу.
– Да не сорвут они! Просто живой народишко. Кого они – ребятишки же… – успокоил ее Демёхин.
– А друзья у вас есть? – спросила с задних рядов Аня Замятина.
– Друзей у меня много было. Только, куда ж они подевались? – спросил сам себя Демёхин. И сам же ответил: – А туда подевались, ребятки, што убили их. Вот и все… Был у меня такой Коля Шутов из-под Миасса. Вместе, можно сказать, спали и ели. Одной ложкой, бывало, хлебали, но погиб мой Николай при обстреле. А мы уже к Одеру подходили, прямо Берлин перед носом, но не дождался мой дружок, не пришлось… А с его родней я до сих пор в переписке и дома у них часто бываю. Тут до Миасса – всего ничего. И привечают меня, и на столы разно ставят, но я подолгу там не могу… Был еще Гриша Зонин. Это московский. И постарше меня, поумнее. Но што ум, его надо для жизни. А Гриша тоже лежит да поляживат… – Демёхин остановился и перевел дыхание. Глаза у него блестели и по щекам пошел влажный румянец. – Да-а, ребятки, невеселый преподнесли вы вопрос. Еще Вася Воронов был да Степан Верхотурцев… И Сашу Плотникова вот как теперь вижу. Как будто рядом стоит. Он все песенки у нас попевал. Ночка, мол, темная да ночь осенняя… Как запоет, так прямо за сердце че-то хвататся. Вот и вышла ему вечная ночь… И Петра Вотина тоже помню. Этот был худенький да подсадистый. Мы все звали его – «Куличок». Но он не брал во внимание. Добрый был. Че попросишь – сразу отдаст… Да, видно, отлетал наш куличок… – Демёхин снова прервался и покачал головой, и в это время зашевелились родители. И этот шум произвела одна полная дородная женщина. Она была председателем родительского комитета. Она, наверно, гордилась своей фигурой, своими тугими арбузными формами, на которых с трудом помещался зеленый костюм. При каждом ее движении костюм шумел и потрескивал, шумели и бусы на шее из какого-то легкого сухого стекла. Даже серьги в ушах как будто позванивали, но все это придавало толстухе уверенности, и она то и дело щелкала замшевой сумочкой и смотрела с вызовом на ребят. Наконец, в классе образовалась полная тишина, только ветер постукивал да гудели лампы дневного света у самого потолка. Председатель встала в полный рост и грозно прищурилась:
– Вот что, дети, я долго терпела, не вмешивалась, но ведете вы себя прямо форменным образом. У вас – гости, а вы показали… На месте ее, – она посмотрела вперед, на учительницу, – я бы сдала всех в детскую комнату – пусть милиция и решает, кому дальше учиться, а кому на завод…
– На завод пока не возьмут, – перебил ее отец Ани Замятиной.
– Ничто! Напишем бумагу – обяжем! – Она опять щелкнула сумочкой и достала круглую пудреницу и, никого не стесняясь, напудрила нос.
– А теперь о делах. Доверяете мне, Юлия Ивановна?
– Доверяю, доверяю! – закивала учительница и даже смутилась, порозовела вся. И это толстухе очень понравилось, у ней сразу повеселело лицо.
– Дорогие наши дети! Хоть и дурные, но все же дорогие. – Она засмеялась и помотала своей пышной прической. – Так вот, от лица вас, ваших милых родителей разрешите преподнести гостю подарок. – Она подняла над головой сверток, перевязанный розовой лентой. Кто-то ахнул с самых задних рядов. Наверное, увидели руки этой толстухи. На каждом пальце у ней было по перстню, и сейчас все золото вспыхнуло, заиграло, как один яркий большой огонь. И этот огонь постоял еще какое-то время, потом опустился, погас.
– Итак, товарищи, я скажу, что в нашем подарке. – Она опять щелкнула сумочкой, но теперь ничего не достала. – В этом свертке – книги, ребята. Первая называется «Красное и черное». Автор книги – Виктор Гюго.
– Неправда! – громко захохотал баянист. На него зашикали: помолчи, мол, наконец, и не лезь. Но толстуха сразу обиделась и покачала осуждающе головой:
– Мне поручили, и я за слова отвечаю… Вторая книга в нашем свертке – «Дорогу осилит идущий». Эта книга нашего местного автора. А вот его я не знаю… Ну, а теперь… – Она опять щелкнула сумочкой. – Я думаю, что выражу общее мнение, если скажу, что поработали мы хорошо и цели своей достигли. И говорили вы, Петр Алексеевич, от всей души, и мы слушали – аж муха пролетит.
– Неправда! Сильно шумели… Вы и сами вначале сказали… – снова перебил ее Юрий Сергеевич и оглянулся, ища поддержки. Но родители все потупились, и толстуха посмотрела на него сурово и прижала брови к самым глазам:
– Правильно! Тогда шумели, а когда я говорю, не шумят!
– Значит, вас все же поймал… – сказал тихо Юрий Сергеевич, но толстуха услышала:
– Попрошу вас, дорогой баянист, выбирать выражения. Ловят-то, знаете, только кого?..
– Вы не поняли…
– Нет, поняла! Я с налету все понимаю. А вас, товарищ баянист, я бы форменным образом вывела. Разлагаете тут, и не стыдно… Да, да! И не крутите носом. Я баба простая, и люблю прямиком…
– Бабами только сваи забивают, – попробовал пошутить в ответ Юрий Сергеевич, но в классе стало тихо, и тогда он повесил голову.
– Вот-вот! Обдумайте свое поведение! – сразу обрадовалась толстуха. – А я продолжаю. Мне кажется, что Петр Алексеевич прямо украсил наше мероприятие. Потому желаю ему всех благ, а самое главное – большого сибирского здоровья и кавказского долголетия!.. Я, товарищи, позарез им довольна. – Правой ладонью она провела резко по горлу, и класс понял, что сейчас пора аплодировать. И захлопали так, что заглушили метель.
Потом толстуха подошла к гостю медленным торжественным шагом и подала ему книги. Демёхин взял их осторожно, с опаской, как берут горячую сковороду. Он почему-то сильно вспотел и смешно моргал, как ребенок.
– А вы садитесь, целый час уже на ногах, – подсказала ему учительница.
И Демёхин выдвинул стул и сел на него резко, всем телом. И тут случилось самое страшное. Стул был, но саверное, старенький или сломан давно, потому он пискнул и сразу рассыпался. А вместе стулом повалился на пол и гость, но в последний момент все же удержал равновесие. В классе раздался такой шум, точно упала бомба. Юлия Ивановна побледнела и посмотрела умоляюще на толстуху. Ее глаза прямо кричали: «Ну помогите же мне, помогите!!!» Но та не поняла этих глаз, потому что смеялась вместе со всеми. А Демёхин опять стоял на ногах и вытирал платком лоб. Вид у него был совсем горький, потерянный, и как-то нехорошо висела больная рука. Он ее осторожно мял и поглаживал. Потом начал что-то говорить, но его слова поглотил общий шум. И тогда он достал из кармана галстук и затянул его на воротнике крепче прежнего. Этот жест почему-то подействовал на ребят, и они стали понемногу стихать. И гость снова заговорил, и теперь слышно уже каждое слово:
– Спасибо, ребятки. Потешили старика.
– Петр Алексеевич, они не виноваты. Это я проглядела стул. Все подготовили, а не посмотрели… – Юлия Ивановна еще хотела что-то добавить, но ее остановил ветеран:
– Ладно, Юлия, не в стуле счастье, поди. Я ведь по-простому зашел, на огонек, как говорят. И не надо было ребятишек выстраивать и разные регламенты учинять…
– Виноваты, Петр Алексеевич. Я – педагог еще молодой.
– Вот и хорошо, что молоденька, а вины твоей нет. Это я худо рассказываю. Да я ждал, что у вас по-семейному. Без докладов всяких и без речей… А за книги – спасибо, ценю. У меня внук сильно любит по историческому. Эта местная книга будет по историческому или про жизнь?..
– Да, да! Про жизнь… – закивала учительница, и глаза у ней посветлели, и лицо отошло. Все это сразу заметил гость и тоже улыбнулся, поправил галстук и одернул пиджак.
– Слава богу, што забыла про стул. А он ни при чем… – Демёхин весело посмотрел на обломки. – Стул как стул. Это я много мяса ем. Скажу жене: давай сади меня на манну кашу, а то уж стулья проваливаются… – Он рассмеялся, и ребята тоже ожили и зашумели, как прежде.
– Опять галдим? – спросила грозно толстуха, и брови у ней наползли на глаза.
– Пускай шумят – ребятишки ведь, – заступился за класс Демёхин и стал доставать что-то из пиджака. Лицо сделалось хитроватое, беспокойное, как будто приготовился удивить.
– Когда и пошуметь, как не в детстве. А потом уж не до шумов – то семья, то война, то работа… Но войны, полагаю, им не достанется… Аха, наконец-то, попался! – Он поднял руку над головой. В середине ладони была фотография.
– Приготовил, а чуть с собой не унес… – Он дышал громко, с присвистом, и кадычок на шее снова ожил, перекатывался. – Вот глядите, ребятки. Слева, значит, – Иван, отец вашей Юлии Ивановны, а справа – Петро Демёхин. Это я, конечно! А то кто же еще… Мне уже девятнадцать исполнилося, а Иван на три года постарше. Довоенное фото, потому, Юлия, возьми и храни. Хорошо, что вспомнил, а то бы унес…
Учительница молча взяла фотографию и, как школьница, покраснела.
– А походишь ты на отца. Прямо лила да капала. Точно одно лицо.
В классе раздался слабый, осторожный смешок, и учительница еще сильней покраснела и отвернулась к окну. Там все еще бушевала метель, и снег летел вихрями, и они кружились, как большие черные ласточки. Юлия Ивановна подумала, что так, наверно, сегодня по всей земле. И на западе, и на востоке, и на севере, где служит Миша Дерябин, – везде метет сегодня, везде кружится снег. И такие же темные ласточки летают над ним и играют… «Милый, милый, как тебе, наверно, там холодно, как трудно без меня…» И еще что-то шептала и приговаривала, забыв сейчас обо всем, обо всем. Она любила Мишу, но еще больше его жалела. Он попал в армию после института, а ему прочили аспирантуру, ученое звание, – и вот все рухнуло, отодвинулось, потому что вмешался в судьбу военком. «Милый, милый, я тебе сегодня буду писать…» – И в это время ее разбудил напористый голосок:
– Юлия Ивановна, еще можно вопрос?
– Можно, можно, – ответила она почти машинально и только потом вспомнила этот голос и девочку, и то, что им давно пора заканчивать, а то пришла глубокая ночь.
– Можно, Леночка, задавай! – еще раз повторила учительница, и Лена Козлова встала с места и посмотрела на гостя. И глазенки у ней ярко поблескивали, – она что-то задумала.
– Петр Алексеевич, а вы умеете петь?
Демёхин даже отпрянул, у него снова задергался глаз.
– В молодости, бывало, певал. А вам сейчас, што ли, надо?
– Хорошо бы сейчас, – попросила Леночка и посмотрела на Игоря. Он тоже закивал в знак согласия, и она опять попросила:
– И мы бы с вами попели. У нас в прошлую среду докладчик был, так он пел и стихи читал…
– Так это ж, поди, артист! – улыбнулся Демёхин. – Я свое уж отпел…
– Ладно, дети, он не стахановец! – вмешалась снова полная женщина. – Мероприятие мы свое провели, всех писателей мы подарили, а теперь в последний раз поприветствуем гостя!
Ребята дружно захлопали. Когда они кончили, Демёхин спросил:
– А теперь мне куда?
– Куда хотите. Можно и на квартиру к своей старухе, – толстуха захохотала, и с задних мест тоже захохотали, и гость растерялся опять. Кадычок у него сделался бугорком и застыл.
– Так куда мне – я што-то не понял?
– Спасибо вам. Мы вас сейчас отпускаем. Попрощаемся – и домой! – сказала громко учительница, и Демёхин поклонился всем – каждому ряду в отдельности – и открыл медленно-медленно дверь. Перед тем, как уйти, еще раз оглянулся и хотел что-то сказать. Но в дверь влетели на всех парах старшеклассники и чуть не сбили с ног его. Он устало поморщился и махнул рукой. Дверь за ним закрылась бесшумно, как будто в ней не было звука.
А в классе уже хозяйничали шефы – комсомольцы из девятого «А». Они пришли с концертом к своим пионерам. Но вначале к доске вышла высокая школьница с белыми косами и сказала короткую речь. Ее слова были о том, что годы в детстве летят серебряной птицей и скоро всех их станут принимать в комсомол. И в этот день с них многое спросят, потому им всем надо учиться на «4» и «5». А потом шефы спели песню из кинофильма «Неуловимые мстители». Слова были веселые, нервные и взбудоражили всех. «Погоня, погоня в горячей крови!..» – так же горячо выводили ребята, и учительница тоже подпелась к ним, и у ней раскраснелось лицо. После песни девочки станцевали веселый украинский танец, а на баяне им подыгрывал Юрий Сергеевич, – и танец вышел такой же задорный, как песня. К Юлии Ивановне подошла председатель родительского комитета и посмотрела на нее ласково, как на дочку:
– Ну вот, а вы волновались. Из-за такой ерунды столько нервов…
Учительница вопросительно подняла глаза на толстуху, и та снова ее утешила:
– Не надо жизнь свою усложнять. Сегодня – Демёхин, а завтра – какой-нибудь Карпёхин… Так что пора себя наблюдать.
– Гостя надо было оставить. Он бы спел нам солдатскую! – подмигнул учительнице баянист. И она ему улыбнулась. Но это случилось опять машинально. Очень уж баянист походил на Мишу – такие же глаза, такие же волосы…
А возле классной доски стоял уже Игорь Хазанов. Голос у него оказался неожиданно чистый и звонкий. И учительница опять улыбнулась. На душе стало совсем спокойно и хорошо. И только одного хотелось, желалось, чтоб подольше звучал этот голос, чтобы снова и снова отдыхала душа. А Игорь пел о море, о белом парусе, и все его нежное смуглое личико налилось упругим счастьем, волнением – он не пел, а страдал. «Играют волны, ветер свищет…» – повторяла за ним учительница, и ей хотелось опять быть студенткой, чтобы снова жить в большом дальнем городе, чтобы снова ходить по улицам с Мишей Дерябиным. И чтобы это не кончалось никогда-никогда… И в этот миг закончилась песня, как будто приснилась.
В классную дверь легко постучали. Это была директор школы Клавдия Игнатьевна Сомова. У ней было хорошее настроение, глаза ее так и лучились, играли под толстыми стеклами очков. Но через секунду она вдруг посуровела:
– Ну, как ваше мероприятие? Гостя уже проводили, подарок вручили?
– Все сделали! Сделали… – заверила ее учительница, и директор снова повеселела.
– Я думаю, Юлия Ивановна, вы составите об утреннике подробную рапортичку?
– Хорошо, обязательно…
– Кстати, кто там с баяном? Неужели Юра Козлов?
– Да, да, – закивала учительница. – Он отец нашей Леночки.
– Отец – это полдела. Но этот парень живет со мной в одном доме. Говорят, он хороший станочник и вообще разбирается. Так что улавливаете?
– Да, да, – закивала снова учительница, и глаза у ней горели, как угольки.
– Вы, я вижу, понимаете меня с полуслова. Это похвально для молодости… Вот и напишите в своей рапортичке, что передовой рабочий Юрий Козлов взялся шефствовать над самодеятельностью… Ну хорошо. Я вообще-то вами довольна. Только следите за документацией. Без нее в нашем деле нельзя.
Дверь легко скрипнула и закрылась, и Юлия Ивановна вернулась к доске. Игорь пел уже грустную песню. Ее слова были о страстной любви, о разлуке, и родители на задних рядах ликовали: такой, мол, малыш, а поет о любви. После Игоря ведущая представила Леночку. Она вышла красивая, стройная, и вначале раскланялась. Баянист смотрел восхищенно на дочь. И когда она пела, он играл с особым старанием. Даже на лбу выступил пот и стали мокрыми волосы. Последним номером была песня «Солнечный круг». Ее спели хором и пионеры, и старшеклассники, и даже родители вышли к ребятам и тоже начали петь.
И вот, наконец-то, закончился утренник. Юлия Ивановна вышла со всеми на улицу. И здесь, на улице, все стали прощаться. Она пожала руку и толстухе, и баянисту, и Юрий Сергеевич снова поглядывал на нее загадочно и даже попросился ее проводить. Юлия Ивановна отказалась и пошла вперед быстрым шагом.
На улице все еще кружилась метель. А идти надо было далеко, почти на край городка. «Но скоро, скоро меня будет провожать Миша Дерябин. Вот вернется со службы и будет встречать да провожать… Милый, милый… Как тебе, наверное, холодно там? Я вот тоже одна…» Ветер бил прямо в лицо, и все еще летел сильный снег. «Милый, милый…» – шептала она и зябко прятала подбородок в меховой воротник. А метель не стихала. Наверно, будет кружить до утра. «Господи, хоть бы отпуск ему дали! Хоть бы повидаться, поговорить… Но все равно теперь уж недолго…» – И опять она представила что-то милое, нежное… И опять Миша точно бы сжимал ее руку, смотрел в глаза. И она забыла про холод.
И вот вышла на главную улицу. Магазины уже не работали, но вывески горели ярко, пронзительно в свете снегов. Возле неона кружились темные вихри. «Ласточки, снежные ласточки», – вспомнила Юлия Ивановна и сразу же замерзла. И чтобы согреться, пошла быстрее, почти побежала. И вдруг на пороге одного магазина увидела Петра Алексеевича. Он курил и смотрел куда-то под ноги. Она сразу узнала его, и тот тоже узнал.
– Почему домой не идете? – спросила учительница.
– Не могу, дочка. Надо остыть.
– От чего?
– Как тебе рассказать? Всех друзей вспомянул. Кто где лежит, а кто пропал совсем без вести. Помнишь, девочка-то спросила: с кем вы, мол, дружите, кто ваши друзья… Эх, Юля, Юля. Зря я к вам натряхнулся. А ты проходи, проходи, а я еще покурю.
Она прошла мимо, а через секунду опять оглянулась: он стоял в той же позе и только рука покачивалась, как будто кивала. Учительница сразу замедлила шаг, но потом почему-то отдумала. Да и решила враз про себя: «А может, он уже пьяненький…» И эта мысль ее успокоила. Она вздохнула всей грудью и зашла в переулок. Снежинки залетали ей в глаза, и было такое ощущение, что словно бы кто-то ее целовал. «Милый мой, хороший. Вот спишь там в своей казарме и не знаешь, не ведаешь, что я стою под снегом, что я имя твое повторяю…»
Через минуту она увидела огонек на своем подъезде, и он был такой теплый, притягивающий. И ей сразу захотелось спать, и она сладко-сладко зевнула. А в глаза и в горло опять попали снежинки. Она их проглотила, и во всем теле начался какой-то тихий и счастливый мороз. «Господи, мамочки! Какая красивая метель! Какой ветер…» – еще успела подумать учительница и забежала в подъезд.
