Текст книги "Том 1. Стихотворения"

Автор книги: Виктор Боков

Виктор Федорович Боков
Собрание сочинений в 3 томах
Том 1. Стихотворения

Вступительная статья

Весь поэт

Он всегда идет навстречу!

Не рядом, не мимо, не впереди, не сзади. Навстречу.

Много раз наблюдала впечатление, которое оставляет Виктор Боков. Испытывала на себе магию его глаз, до того как он не только не начал еще читать стихи, но даже не заговорил. Просто шел навстречу.

Принято предварять книги больших поэтов предисловиями их учителей или критиков. Но учителя Бокова давно на Олимпе, а критикам он, как правило, в руки не дается, не умещается в их рамках, вылетает из их тенет. Лучше всего говорит о себе он сам. Но такие предисловия уже были, а повторяться ему ни к чему. Вот и решила я нарушить традицию.

А почему бы нет?

Почему бы младшему не сказать о старшем, тем более что многие годы прошли с тех пор, как он сказал мне:

– Не стой около! Лети!

Сам он вылетел из родительского гнезда по имени деревня Язвицы, что в двадцати километрах от Троице-Сергиевской лавры, ныне Загорск.

Места были заповедные, лесные, родниковые. Холмистые перелески, дубы и березы, белые грибы-крепыши, в реке окуни прыгают. Люди сильные, деревенские, на слово богатые, музыку леса и поля впитавшие.

Вся эта жизнь с ее звонами и стонами пролилась в поэтическую душу Виктора Бокова, словно материнское молоко, и вернул он людям стихи:

 
Отыми соловья от зарослей,
От родного ручья с родником,
И искусство покажется замыслом,
Неоконченным черновиком.
Будет песня тогда соловьиная,
Будто долька луны половинная.
Будто колос, налитый не всклень.
А всего и немного потеряно:
Родничок да ольховое дерево,
Дикий хмель да прохлада и тень!
 

Поэт не желает терять ничего, данного природой. В этом сила и тайна молодости его стиха. Услышал всего-то разговор двух мужиков, а колокольными звуками отозвалось сердце, забилось, загудел ритм, запылало в душе – явились слова:

 
Я живу не в городе —
В человечьем говоре!
Будто волны майской ржи,
Перекатывается говор,
К пристаням идет с баржи
В чистом виде – не жаргоном!
 

Поразительно: где бы ни был Боков, куда бы ни шел, ни ехал, с кем бы ни говорил, – он ни на секунду не перестает быть поэтом. Это черта его личная, особенная. Ни у кого другого я ее не встречала. Многие поэты часто бывают просто людьми, забывая свои звучные гулы, и ничего в этом плохого нет – тем сильнее порой в человеке просыпается поэт. Но в Бокове поэт не засыпает никогда. На счастье, мне много и долго приходилось быть с ним рядом – поневоле думала, когда же поэт в нем устанет?

Идет по улице – сквозь шумы города, птичье пенье – слушает!

По рынку ходит, творожок пробует, всех торговок к себе привлечет, все свои поговорки ему расскажут и его прибаутки послушают. Даже рыбу чистит – в скрежете ножа по чешуе музыку слышит.

Чувство неразрывности с природой, естественная слиянность с нею наполняют Виктора Бокова могучей силой духа. Не книги, хотя он один из самых начитанных наших поэтов, по интеллектуальные общения, их он тоже не чужд – источники его вдохновения. Природа. Знаменательно, что один из учителей Виктора Бокова, Борис Пастернак, сам искавший силы у природы, сказал молодому тогда поэту об одном из его стихотворений:

– Это у вас от природы. Цветаева шла к такому размеру сознательно, а вы об этом не думали, это все вылилось само собой.

Вот пример многозвучия боковских ритмов из поэмы «Свирь»:

 
Шла корова в деревню молчком,
Потому что была с молочком…
 

Степенное, неторопливое повествование прерывается взрывом – животное гибнет и предупреждение живым идет на срыве ритма:

 
Отравлена нынче
Вода дождевая,
Вода дождевая,
Везде моровая.
 

Когда-то Липа Ахматова написала о Пушкине:

 
Какой ценой купил он право…
Над всем так мудро и лукаво
Шутить, таинственно молчать
И ногу ножкой называть.
 

Я вспоминаю ее удивление, читая и перечитывая Бокова. То, что под пером иного стихотворца кажется неуместным, неловким, грубым, совершенно несовместимым с поэзией, у Бокова естественно, органично, пронизано поэтическим чувством. Вот один пример:

 
Народность не играет побрякушками,
И чужероден ей любой эрзац,
В ней золотом сияет имя Пушкина…
 

Вы прерываете чтение, в готовности отбросить стихи, звучащие так декларативно грубо, но взгляд улавливает следующие строки – и вы в плену:

 
…Ее не так-то просто в руки взять.
Народность – это тара тороватая,
Наполненная тяжестью зерна,
Народность – это баба рябоватая,
Которая земле своей верна.
 

Смелость какая! Дерзкие параллели – тара и баба – рельсы, по ним-то и уносится ввысь стихотворение, создатель которого не боится быть резким, примитивным, грубым, излишне мягким, банальным, изысканным, не боится, ибо не думает в минуту создания стиха, как он выглядит сейчас и как его поймут, – он творит в упоении – вот, по-моему, цена, которой куплено Боковым право быть самим собой.

Каковы бы ни были зигзаги жизни, у поэта Виктора Бокова счастливая судьба. Его стихи любит народ. Его стихи любили Борис Пастернак, Леонид Мартынов, Михаил Пришвин, Андрей Платонов. Перелистайте книги современных поэтов – мало найдется таких, у кого бы не было посвящения Виктору Бокову. Он вырастил целое поколение поэтов. Нет, он никогда не преподавал им в институте, не учил, не говорил, как надо. Просто он всегда окружен людьми. Каждый его шаг, каждый взгляд источает поэзию. Не знаю человека, более чувствующего истинность чужих стихов.

Шестидесятые годы. Боков сидит на семинаре молодых поэтов. Вереница людей проходит перед ним. Звучат голоса. Лицо его наклонено, трудно прочесть на нем что-либо. Вот выходит юноша. Он произнес еще только первую строку, а Боков уже встрепенулся, очи разгорелись – он весь внимание, он весь горит, и юноша устремлен к нему, только к нему, он чувствует – услышан! С этой минуты комната преображается. Потолок словно отлетает, и у всех небо над головой. Стихотворение кончается. Боков требует: – Еще! Еще! Окружающие наэлектризованы, чувствуя, что здесь сейчас происходит явление поэта. Я не знаю случая, чтобы Боков ошибся в своих прогнозах относительно того или иного дарования.

Проза Бокова?

Вот уж нет! Такого не бывает.

Правда, он порой пишет не в рифму, даже статьи пишет, но думаю, что прозы у Бокова быть но может. Возьмите любой рассказ из его – я назвала бы ее поэмой – книги «Над рекой Истермой": любой рассказ – живое стихотворение, до краев боковское. Возьмите любую статью – тоже чисто поэтическое явление, та же неоглядная смелость мысли, яркость и резкость чувств, что в стихотворениях.

А названия его книг!

«Яр-хмель».

«Ветер в ладонях».

«Заструги».

Особенно люблю название «Весна Викторовна».

Так! так! баловницу атакую, Виктор Федорович, правильно! Кто же она вам, как не родная дочь?! Не ее ли первый дождь так сильно озвучен вашими словами:

 
Падают полчищем стрелы косые
В гати, в горелые пни и хвою.
Эта земли моя, это Россия,
Я нараспашку у речки стою.
 

 
Скольким дождям подставлялись ладони
В поле, в седле, на плотах в камыше!
Слушал я их то в горах, то в вагоне,
В пахнущем дынями шалаше…
 

Не с нею ли у вас интимнейшие отношения установлены:

 
Была береза ранена
Осколком в левый бок,
Но так же в утро равнее
В ней бродит вешний сок.
Стоит, на солнце греется,
Белым-бела, как снег.
На лучшее надеется,
Совсем, как человек.
 

Легко представляю себе умного и зоркого критика, который найдет истоки поэзии Виктора Бокова в частушке, былине, народной песне, протянет ниточку к Кольцову, Никитину, Некрасову, Есенину, Клюеву. Если критик к тому же еще и глубок, он увидит у Бокова традиции Пушкина и Тютчева и, обнаружив все это, застынет перед такими строчками.

 
Мы с тобой два белых горностая,
Мех у нас один, в одну красу.
И квартира наша городская
Не в Москве – в большом глухом лесу…
Мы не пассажиры, не на полке,
Нас уносят вдаль не поезда,
Мы на высоченной старой ёлке,
А она не едет никуда!
 

Это уже чистый Боков – с его юморком, озорством, неоглядной смелостью сравнений и метафор, с его собственным миром, очень злободневным, живо откликающимся на реалии жизни. Боков – сам дающий традицию поколению – сумей только взять.

Любовная лирика Виктора Бокова – предмет особого разговора. В наше время, когда женщина сама активно заговорила стихами, лирическое начало в мужской поэзии как-то поугасло. Особенно это касается послевоенного поколения. Любовная лирика стала делом второстепенным, ей отводится, как правило, несколько страниц в конце того или иного поэтического сборника, да и то за светлым образом героя не видно лирической героини.

Боков может назвать сборник «Алевтина» – и целиком посвятить его любовной, лирической теме. Как всегда, здесь он смел неоглядно.

Встречались мне ханжи, шокированные боковскими стихами о любви.

Но вот сами стихи:

 
Гори, разгорайся,
Грозою грози мне, любовь!
Напитки и пытки,
Любовное зелье готовь!
Я выпью!
Мне мил твой
Спасительный, сладостный яд.
Пожары, пожары кругом…
Это дни нашей жизни горят.
Пылают озера.
Вода ключевая кипит.
Весь в саже,
Амур, как пожарник,
Не спит.
– Тушите! – кричит он.
Бьют струи По крыльям огня,
И, странное дело,
Они попадают в меня!
 

Вликодушие, благородство – исконные черты русского характера – отчетливо видны в лирике, обращенной к женщине:

 
Я вас любил так искренне, так нежно,
Как дай вам Бог любимой быть другим —
 

говорит Пушкин.

 
… с тобой настоящее горе
Я разумно и кротко сношу
И вперед – в это темное море —
Без обычного страха гляжу,—
 

говорит Некрасов.

 
Ах, метель такая, просто черт возьми,
Забивают крышу белыми гвоздьми.
Только мне не страшно, и в моей судьбе
Непутевым сердцем я прибит к тебе —
 

говорит Есенин.

 
Я тобой владеть не буду
Ни по лету, ни к зиме,
Только б ты была повсюду,
Только б пела на корме —
 

говорит Боков.

Не сравнивая никого ни с кем. ибо сравнения поэтов – дело глупое и ненужное, хочу заметить, что традиция лирического благородства у Виктора Бокова исключительно выдержанна. Его любовь к женщине, к героине естественно и традиционно перерастает в любовь к земле, к матери, к сестре, к незнакомой крестьянке. Этот переход органичен и, как правило, незаметен:

 
Я видел Россию.
Она подымалась
Туманом над речкой
И светлой росой.
Шла женщина русская
И улыбалась.
За женщиной следовал
Мальчик босой…
 

Все, к чему прикасается Боков, становится предметом поэзии, словно оживает под его взглядом. Однажды я сказала ему:

– Ненавижу слово «телефон». Не могу его впустить в стихи. Для меня это плохое слово.

– А для меня плохих слов нет, – улыбнулся Боков и утром следующего дня позвонил, прочитал:

 
Мне твой голос, как спасение,
Пробуждение от сна.
Я хожу, как ночь осенняя,
Твой звонок и я – весна!
 

– Так у вас нет слова «телефон», – возразила я.

– Правда, нет… Но о нем речь. Ты меня вчера задела, сказав, что плохое слово.

– Эти стихи мне посвящены?

Он засмеялся:

– Считай, что так. Хотя нет, конечно… Тебе другие.

А какое у Бокова богатство формы! Какие ритмы! Образы! Скажет – «слова молодильные знаю» – и сердце зайдется. Скажет – «и свадьбы, и свадьбы, и стон по болотам, и я, как царевич, иду в сапогах» – вмиг предстает удивительная картина чуть ли не языческого русского торжества. Рифма Бокова предмет особого большого и серьезного разговора. Тут его смелость опять не знает границ, и думаю, он не замыкается в традиционном окончании строк. Боков рифмует не строки, а звуки:

 
Я шел да и шел
По двинским пескам,
Я двинскую воду
Ногой плескал.
Не Боков был я —
Был колобок,
Навстречу мне дед:
– Куда, голубок?
– Иду за водой.
– Иди, дорогой!
– Быстра вода.
– Вот то-то и да!
 

Поэзия Бокова не страшится прикосновений ни к каким самым сложным темам. Вот раздумье у Мавзолея:

 
На ленинском мраморе снег отдыхает,
Он послан с далеких планет.
И кажется – снег потихоньку вздыхает,
Что Ленина нет.
 

Не отдам эти нежные строки за длинные громыхающие оды! Естественности интонации научиться нельзя. В этом смысле у Бокова не может быть учеников. Он не похож ни на кого на свете. Единственный. Неповторимый. Невозможно учиться у него мастерству – его мастерство применимо лишь к его индивидуальности.

И все же Боков учитель для многих. В чем тут дело? Да просто он – весь поэт – сама поэзия. Быть рядом с ним и не оказаться охваченным поэтическим пламенем – нельзя. Сама испытала, и другие поэты говорили, что, побыв с Боковым, поговорив, даже помолчав с ним, начинаешь писать как одержимый, что-то С тобой происходит необычайное, ты начинаешь видеть поэзию во всем и наполняешься ею.

– Не пишется, – пожаловался однажды один поэт другому.

– Поди, посиди с Боковым. Поможет! – не шутя посоветовал другой.

Песни Виктора Бокова – отдельная страница нашей национальной культуры. У меня есть одно воспоминание. Ехала в поезде с женщиной-крестьянкой. По радио запели «Оренбургский платок». Мне стало радостно, и я сказала спутнице, что знаю автора этих слов. Она улыбнулась:

– Тебе что, триста лет, что ли? Это народная песня.

– Это слова Бокова Виктора Федоровича.

– Какого Бокова! Мать моя еще пела. Мне ль не знать!

Спорить не стала – нет для поэта выше награды, чем прослыть народным. А Боков и впрямь сейчас – народный поэт России. Кто же, как но он!

Читатель получает трехтомное собрание Виктора Бокова. Он остается наедине с его стихами и сам сделает выводы, сам услышит оркестр народных инструментов поэзии Виктора Бокова, одного из самых лирических поэтов двадцатого века.

Лариса Васильева

20 февраля 1982 г.

Луговая

Яр-Хмель

* * *

 
Через ступеньку, через две, скорей
К бумаге, к вечному перу!
Что будет – ямб или хорей?
Еще никак не разберу.
Но чувствую, что где-то здесь
Родилось, торжествует, есть!
 

1936

* * *

 
Выйду за ворота —
Все мхи да болота.
Выйду за иные —
Луга заливные.
Пойду на задворки —
Плеса да озёрки.
Где мелко, где глыбко,
Где рыба, где рыбка.
Спят утки сторожко.
Краснеет морошка.
– Ау-у-у! – раздается,
Кто с кем расстается?
То голубь с голубкой
Гуляют порубкой,
Себе на дорожку
Сбирают морошку.
Заря на закате
И день на утрате.
Вот месяц выходит
И звезды выводит.
Идет он водою,
Лесной стороною.
Он лесом – не тре́снет,
Водою – не пле́снет!
 

1937

Октябрь

 
Октябрь. Который раз, все тот же и не тот,
Все так же и не так в моей стране проходит.
Ночь длится дольше. Позже день встает
И под уздцы в поля туман выводит,
И свежий холодок до десяти утра
Является стекольщиком пруда.
Над лесом, перекрестками дорог,
Над полем, где умолкла скошенная нива,
Вороний грай и суета сорок,
Да тенькает синица сиротливо,
А по ночам невидимые гуси
Прощальные свои проносят гусли.
В полях все убрано. И, как всегда,
У каждого есть хлеб, в домах тепло и сытно,
Живи и принимай дары труда,
Но все ж и этим сердце ненасытно,
И едут из колхозов к городам
Все возрасты, ума набраться там.
И с завистью печальной смотрит вслед
Престарый дедушка на сына или внука.
– Что ж, говорят, ученье свет,
И в городах есть верная наука,
И нет такой дороги из села,
Чтоб та дорога в город не вела.
Уж где-то выпал снег. Охотник в рог трубит,
Почуя холодок, собаки чуют порох.
Как много нетерпения в их взорах,
– Скорей! – и цепью каждая гремит.
Вот гончий голос по лесу зальется,
И заячья кровь на первый снег прольется.
Октябрь минует. Близится конец
Осенним дням. Садится солнце ниже,
И небосвода сумрачный свинец
Пунцовым языком заря над лесом лижет,
Слетит октябрьский лист с календаря,
Дохнет ноябрь, и нету октября!
 

1 апреля 1938

* * *

 
Какое время вот теперь?
Встал утром, видишь оттепель.
 

 
На крышах талый снег лежит,
Из-под него вода бежит.
 

 
Летят вороны стаями,
Все ожили, оттаяли!
 

 
Глядит петух на солнышко,
Нагнется, клюнет зернышко,
 

 
И окриком он кур зовет.
– Нашел! – зовет. – Скорей! – зовет.
 

 
В оврагах, где ключи гремят,
В лощинах, где ручьи стремят,
 

 
Прислушайся, замри на миг,
Под снегом бьет земли родник.
 

 
И светятся кустарники
Насквозь, как бы хрусталики.
 

 
Весна уже в лесок идет,
И по деревьям сок идет.
 

 
Проснулось все и ожило
И сердце мне встревожило.
 

 
Я жить хочу, я петь хочу,
Мне б крылья, я лететь хочу!
 

1940

Метель

К. Федину

 
Замела, закрутила:
– Я так, пошутила! —
Ничего себе шутка, эге,
Хлещет, будто кнутом, по ноге.
Взявши снегу охапку,
Поделала шапку
Да на крышу избы —
Здесь eй быть!
Запележен, в соломе,
В богатырском шеломе
Витязь снежный стоит,
И дыми-и-и-ит.
Курит трубку печную
И в темень ночную
Щурит глаз;
Р-раз! —
Снежной пылью взялась
Белоснежная риза
С карниза.
И пошла метель, закудесила,
Белый свет занавесила:
Ничего не видать!
Стала в окна кидать,
Изломала дороги,
На каждом пороге
Показала свой лик,
Закричала на крик
И завыла, волчонок,
Пугая девчонок,
Что к теплу материнских грудей,
Как меж добрых людей,
Приютились
И пьют молоко.
Далеко-о-о
По пустыне по снежной,
По равнине безбрежной
Слышны шутки, что шутит метель,
Попадется ей щель,
Заиграет на флейте,
Сиротою заплачет она:
– Пожалейте-е-е! —
Никого на ответ,
В мире жалости нет!
 

1942

Старушка

 
Старушка плетется,
Беззубо смеется:
– Ин, вишь, како дело,
Коза продается!
Сбывают нарошно,
Не очень молошна.
– Что пялишь глаза-то,
Нужна, что ль, коза-то?
Молоко густое…
– И-и-и, мелешь пустое,
Мы здешни, мы местны,
Нам козы известны! —
И дальше плетется,
Беззубо смеется:
– Что булки, аль сушки,
Аль напросто черный?
Да ты не втирайся,
Уж очень проворный!
А то вот – под шубу,
И дело с концами!
Где кашу-то брали?
Какая – с рубцами?
Вот на тебе! Пулей
Лети за кастрюлей.
Касатик, родимый,
Уважь мне, старушке,
Возьми без черёду,
Всего-то две сушки.
Да вы не орите,
Берите, берите!
Я так, попытала…
Согнулася, встала…
– Вчера ввечеру,
Вот те крест напужалась,
 Вор, думаю, лезет,
А вышло на жалость!
Стоит на пороге
В шинели безногий,
Тощой, да небритый,
Невзрачный, убитый:
«Мне б ночь ночевать,
Дом колхозника полон».
Пустила. Побыл до утра и ушел он,
Такие рассказывал страсти до свету,
Спросила: «Ты плачешь?»
«Слез, бабушка, нету!
И жизнь мне постыла,
И люди постыли.
Поймешь ли ты это?
Подай-ка костылик!
Пойду потихоньку,
Уже развиднелось».
Мне бедному чем-то
Помочь захотелось.
Стою чуть не плачу:
«Сударик, сударик,
Возьми-ка сухарик,
Возьми-ка сухарик!»
– Довольно болтать-то!
Четыреста, что ли?
– Четыреста, милый!
А сиверко в поле.
Сердешный дойдет ли,
Жену-то найдет ли?
Чать, где-нибудь строит,
Копает аль роет.
Ведь ныне везде так:
Всё эдак да эдак.
Иззябла я что-то,
И всю меня ломит,
И в сон меня клонит, —
Старушка плетется,
Беззубо смеется:
– Ин, вишь, како дело,
Стемнело, стемнело!
 

1942

Мать

 
За забором домок,
Над трубою дымок.
В двух окошках свет,
В третьем – нет.
 

 
Стала сыну мать
На войну писать.
Ничего не слышит,
Только пишет, пишет.
 

 
«Сколько темных ночек
Я не сплю, сыночек,
Весть подай скорей,
Поубавь скорбей!
 

 
Ветер в поле кружит,
Ох, и сильно вьюжит,
Вьюге ни во что,
Коль замерзнет кто».
 

 
Вышла утром в сенцы,
Защемило сердце,
Намело сугроб,
Ну, совсем как гроб.
 

 
Мать по сыну плачет:
Слезы в платье прячет:
– Нет, не может быть,
Чтобы был убит!
 

 
На бугре домочек,
Над трубой дымочек,
Смеркнулся денек,
Вспыхнул огонек.
 

 
Мать сидит вздыхает,
Скорбь не утихает.
Ничего не слышит —
Пишет… пишет… пишет!
 

1942

* * *

 
Колокольчик позванивал
Всю дорогу,
Каждый встречный выранивал:
– Ну, и народу!
 

 
Присаживался иногда,
Вынимал кисет.
– Какие берут года?
– Все!
 

 
Впереди нас маячило
Столько дуг, столько дуг.
Что бы все это значило?
Расставанье, мой друг!
 

 
Расставались с тобой
Мы на камском на льду.
– Где тебя, дорогой,
Я теперь найду?
 

 
В синем ли небе звездочкой,
В черном ли хлебе корочкой?
На лугу былинкой?
На шляху пылинкой?
 

 
Пусть уж будет враг
Подкопытный прах,
А тебе под каской-невидимкою
Сквозь бой пройти
Невредимкою.
 

 
Слезы наших разлук
Я умел беречь.
Я их помню, мой друг,
Не о них речь.
 

 
Слезы этой разлуки
Камский лед прожгли.
Они каплями ртути
Сквозь меня прошли.
 

 
Слезы этой разлуки,
Как ртуть, во мне,
Никогда их не высушить,
Ни в каком огне!
 

1942

Загорода [1]1
  Загорода – приусадебный луговой участок в Подмосковье.
  (Здесь и далее примеч. автора.)


[Закрыть]

 
Сильная, вороненая,
Ни дождем, ни ветром не ронёная,
На Ивана Купалу
Не помялась, не упала,
Вызрела, выстояла,
Напоказ себя выставила,
Напоказ, на виденье,
Как невеста на выданье.
 

 
  Я тебя, моя загорода,
Не продам ни за какие задорога,
Не дам с тебя ни единого цветка сорвать,
Не дам о тебе ни единого
Словца соврать,
По твоим задам
Проходить не дам:
Ни конному, ни пешему,
Ни ведьме, ни лешему,
Ни галкам, ни воронам,
Ни больным, ни здоровым,
Я сам тебя, моя загорода,
            выкуплю,
Я сам о тебя свою косу вытуплю,
В твоей росе звенеть моей косе,
Плохо ли, худо ли,
Гулять моей удали!
Твою траву кашивать
Моим рукам,
Твое сено кушивать
Моим коням.
Коса литовская,
Хватка московская,
У меня отец
Хоть куда косец!
Я чуть похуже,
Прокос чуть поуже.
Над моей над загородой
Шмель гудит.
У меня на косьбу
Плечо зудит.
На моей на загороде
Сарафан цветной,
Посмотри, полюбуйся,
Народ честной!
 

1942

Март

 
Везде в всюду сказывается
Март, старый капельмейстер.
Две капли с крыши скатываются,
Летят на землю вместе.
 

 
И падают на клавиши
Двух водосточных луночек,
От радости заплакавши,
Что снова неразлучны.
 

 
Что, если и поднимутся
Они обратно, наверх,
На этот раз обнимутся
Не как-нибудь, а навек.
 

 
Грачиного и галочьего
Март-месяц полон крика.
Он дирижерской палочкой
Нам воскрешает Грига.
 

 
По луночкам надраивает
Он радужную пену
И всю капель настраивает
На светлый звук Шопена.
 

 
И жмурится и светится
Капель, летя с карнизов,
Исполнена март-месяца
И всех его капризов.
 

1942